Глава 1,

в которой я нахожу достаточно убедительный довод и заставляю на время умолкнуть возмущенный семиголосый хор

Несколько недель назад, где-то в середине марта, на уроке математики я лениво листал журнал «Скорая психпомощь», который выписывает Аксель, мой сосед по парте. Аксель непременно хочет докопаться до всех странностей человечества и вывести его на чистую воду. На предпоследней странице, в «Новейших исследованиях в двух словах», я наткнулся на заметку до того интересную, что громко присвистнул — у нашей математички Сузи-Гипотенузи от испуга даже выпал из рук угольник, и линия b пошла не параллельно а, а врезалась в нее под углом почти в тридцать градусов.

Сузи развернулась к классу и рявкнула:

— Кто это был?

Вообще-то я совсем не из тех, кто сразу во всем признается. Но ни о чем другом, кроме заметки в психжурнале, я и думать не мог, поэтому вдруг поднял руку и быстро сказал:

— Извините, это я не нарочно. Просто вздохнул поглубже. И чего оно так засвистело — ума не приложу!

Наша Гипотенузи не избалована ответами на вопросы типа «кто это был?», а уж честными ответами и подавно.

Она удивленно посмотрела на меня, покачала рыжей головой, пробормотала что-то невнятное, снова повернулась к доске и вытерла рукавом рабочего халата скособоченную линию (тряпки у нас в классе нет), а я шепотом спросил Акселя, нельзя ли вырвать из журнала страницу с «Новейшими исследованиями». Аксель конечно же не разрешил — он ведь самый мелочный и жадный субъект в мире! Попробуйте попросить у него бумажный носовой платок — и он расстанется с ним только под дулом пистолета, а на следующий день затребует свежий взамен.

Шутки ради в прошлом году я стрелял у него в день по одной сморкалке. А взамен ни разу ничего не отдал. С каждой неделей Аксель становился все приставучей и назойливей!

«Ты мне уже семь платков должен!» — ныл он.

Или: «Верни мне четырнадцать платков!»

Или: «Эй, с тебя уже целых тридцать три платка!»

И плевать ему было, что он выглядит дурак дураком!

К концу учебного года на моем счету было уже двести сорок восемь сморкалок. Когда я, ухмыляясь, вручил Акселю рулон бумажных полотенец и сказал, что если посчитать по квадратным метрам, этого с лихвой хватит, чтобы расплатиться с моими долгами, он в отчаянии злобно плюнул мне под ноги.

Зачем он этой осенью снова уселся со мной за одну парту — до сих пор не понимаю.

В общем, раз Аксель не дал вырвать из журнала страницу, я пошел на перемене к школьному завхозу — откопировать ее. Ну а чтобы не платить за копию, я ему соврал, что меня послала доктор Надерер, наша учительница по немецкому.

Завхоз решил, что это будет раздаточный материал для урока, и сделал тридцать копий.

Сообщение, из-за которого я так подорвался, было вот какое:

Нью-Йорк/США

Американские супруги-психологи Марга и Иов Гольдман в ходе масштабнейших исследований с участием 3000 человек выяснили, что дети, воспитывающиеся исключительно мужчинами, демонстрируют существенно более высокий интеллектуальный потенциал, чем дети, воспитывающиеся женщинами.

Заметка была на вес золота — ведь меня как раз накрыл очередной кризис. Точнее сказать: вся взрослая шайка-лейка вокруг загнала меня в очередной кризис. Первичным был кризис «англо-латино-математический».

На его почве возрос вторичный, домашний, из серии «обвиняльно-угрожально-ругально-просительных».

И все это венчалось третичной стадией, на которой я и почувствовал себя исключительно хреново.

На первый взгляд, мое хреновое самочувствие происходило из того прискорбного факта, что вот уже несколько месяцев кряду я не демонстрировал должных успехов на ниве школьных трудов, но если проанализировать все поглубже, то должен признаться: полное отсутствие успехов в школьном секторе меня ничуть не смущало. Да по барабану мне эти успехи! Мне до того плевать на оценки, что на последней контрольной по латыни я даже не потрудился нагнуться за шпаргалкой, которую перебросила Анетта.

Больше всего я хочу отрастить длинную седую бороду — правда, у меня еще не растет никакая — и проникнуть в какую-нибудь богадельню. И сидеть там в кресле-качалке, закрыв глаза и сплетя на животе трясущиеся руки. И пусть меня никто не навещает и не разговаривает со мной, я буду только сонно глядеть на этот мир сквозь полузакрытые веки. И пусть санитар три раза в день приносит супчик — вот и вся моя мечта! Большего и не надо! А всякие там жизненные свершения мне еще не по плечу.

Правда, я понятия не имею, как четырнадцатилетнему мальчишке попасть в дом престарелых, и потому решил, что журнальная заметка хоть как-то поможет мне в трудную минуту.

Придя домой после школы, я жирно обвел красным фломастером сообщение из Нью-Йорка. А потом прикрепил кнопками три копии на кухонных шкафчиках. Еще один листок приклеил на зеркало в прихожей, другой — на двери туалета, третий — на сливной бачок в туалете наверху, четвертый — на кафель в ванной внизу, пятый — на полки с зубной пастой в ванной на втором этаже. И еще по одному листку положил на постели мамы, бабушки, тети Феи, тети Труди, тети Лизи, Андреа и Дорис. А оставшиеся пять бумаженций прикрепил скотчем, чтобы не повредить новых обоев, в гостиной на видных местах. Тетя Фея ковыляла за мной, пока я развешивал листки, и не переставая спрашивала:

— Ольфичка, что ты делаешь? Ольфичка, что тут написано? Ольфичка, зачем ты обвел все красным фломастером?

Тетя Фея — сестра моей бабушки, моя двоюродная бабка, в общем. Ей уже за семьдесят, и она хромает с тех пор, как попала в аварию на велосипеде лет шестьдесят назад. Поэтому ни у меня, ни у моих сестер Дорис и Андреа никогда в жизни не было велосипеда, — чтобы нам тоже не пришлось всю жизнь прохромать.

— Фея, прочитай, тогда и поймешь! — сказал я добродушно.

Правда, тетя Фея никогда ничего не читает — ей все нужно зачитывать вслух. Мама говорит, что раньше, когда еще не было телевизоров, она хотя бы просматривала заголовки в газетах. Но с тех пор как у нас в доме появился ящик, она не удостаивает взглядом ни одной буквы. Дорис считает, что читать тетя Фея давно уже разучилась.

Мне совсем не хотелось зачитывать Фее свое объявление, ведь из всех домочадцев ее это касалось в последнюю очередь, — как раз она-то оставляет меня в покое, по крайней мере в том, что касается школы.

— Да неважно это, Фея, — пробормотал я и пошел в свою комнату. А она ковыляла за мной и причитала:

— Но, Ольфичка, если неважно, зачем тогда ты все это развесил?

Я закрыл дверь у нее перед носом, кинул пластинку Константина Векера на проигрыватель, а себя — на постель.

То, что Фея вломится ко мне, дабы расспрашивать дальше, было исключено. На двери моей комнаты висит старая жестяная табличка «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!» Тетя Фея — единственная из нашей семьи, кто держит себя за «постороннюю».

Кстати, меня зовут, конечно, вовсе не «Ольфичка». А также не Ольф, Ольфинька и уж совсем не Ольфус, как любит называть меня моя бабушка.

Меня зовут Вольфганг. Когда я был румяным карапузом, мне никак не давалась буква «в», и если кто-нибудь спрашивал, как меня зовут, я, по словам домашних, якобы отвечал «Ольфганг».

Мои многочисленные нянюшки этому так умилялись, что и сами стали звать меня исключительно Ольфганг, или Ольфи, или даже Ольфус. В общем, ничего удивительного, что букву «в» я научился произносить ужасно поздно!

Я провалялся в постели до вечера и только раз в двадцать пять минут поднимался, чтобы завести пластинку снова. Я частенько часами гоняю одну и ту же сторону. Правда, только во второй половине дня, когда кроме меня и тети Феи ни одной живой души дома нет. Тетя глуховата и музыку не слышит — хоть на полную катушку включай. Остальные же сразу поднимают крик. Они вваливаются ко мне, орут, протестуют, говорят, что сойдут с ума, вечно слушая одни и те же шесть песен, и требуют, чтобы я надел наушники или прикрутил громкость. И доказывают этим окончательно и бесповоротно, что у них нет чувства прекрасного. Музыка должна грохотать и пульсировать! Музыка должна грохотать так оглушительно, чтобы вся комната пропитывалась ею, чтобы можно было нырнуть в нее и плыть в самой ее середке, словно ты рыба, а музыка — вода! С наушниками, даже если увеличить громкость, этот номер не пройдет, потому что стереоэффект через эти штуки никак не продирается — на мой взгляд, во всяком случае.

Уже смеркалось, когда мама распахнула дверь моей комнаты. Она прошагала к проигрывателю, выключила его, помахала у меня перед носом одной из откопированных журнальных страниц и спросила:

— Эй, Ольфи! Какого черта ты завесил этими штуковинами весь дом?

Больше всего мне хотелось промолчать, потому что я просто ненавижу, когда кто-то вот так по-хозяйски вламывается в мою комнату без стука и, не спросясь, жмет на кнопку «Выкл.». Но воспитательного эффекта ради я подавил раздражение, чуть-чуть приподнялся в постели и сказал:

— Прочти то, что обведено красным!

— Да уж прочла, — сказала мама. — Представляешь, сама догадалась!

— Это объяснение моему плачевному кризисному состоянию, — сказал я и снова вытянулся на кровати. — Гены-то и так подкачали, да еще воспитание исключительно бабское.

Я закрыл глаза и начал перечислять:

— Бабушка — одна штука, двоюродная бабушка — одна штука, тети — две штуки, мать — одна штука, старшие сестры — две штуки.

Я вздохнул.

— Оболваненный в седьмой степени…

Я зевнул.

— И даже по большим праздникам ни штучки мужчины в доме, никакого мало-мальски завалящего мужчинки, который мог бы хоть немножко делать из меня человека!

Я сцепил руки на груди. Хоть сейчас мерку для гроба снимай.

— Ты это серьезно, Ольфи? — спросила мама.

Я не удостоил ее ответом, даже не кивнул. Иногда — так я считаю — глухое молчание убеждает больше, чем самые искусные доводы.

Похоже, на маму это произвело впечатление. Потому что она засопела. Она всегда так делает, если совсем запуталась и ей нечего сказать. Терла ли она указательным пальцем нос, как обычно, когда запутанность и растерянность достигают апогея, я не видел, но ставлю десять против одного, что нос у нее весь покраснел от натираний, пока она созерцала своего готового к положению во гроб сына.

Сначала слышалось только сопение, а потом мама сказала:

— Кажется, ты это серьезно, Ольфи.

Я прикинул, что лучше — и дальше притворяться трупом или заговорить, но так и не успел решить, потому что услышал шум. К моей комнате с разных сторон быстро бежали. Одной из этой толпы точно была моя сестра Дорис, потому что я услышал ее громкий визгливый голос:

— Кто, к лешему, развесил везде эту фигню?

Потом послышались прихрамывающие шаги, и тетя Фея сообщила:

— Это Ольфичка! Только он мне не сказал, зачем он это сделал!

Тут все разом вломились ко мне в комнату, и сестра Андреа спросила:

— Что это с ним? Обострение? Или, может, у него маниакальная фаза?

Андреа, надо сказать, держит меня за сумасшедшего. А тетя Труди сказала:

— Да у него мигрень!

Тетя Труди считает, что мигрень — наше семейное проклятие. Но из всех нас она единственная, кто ею страдает, поэтому стоит только признаться, что тебя немножко мутит, как она сразу же ставит этот диагноз.

А бабушка сказала:

— Неважно, что там у него, а вот прежде чем укладываться в постель, ботинки надо снять! Ольфус, сними обувь сейчас же!

Для бабушки самое важное — чистота без единой пылинки, у нее просто какой-то бзик на гигиенической почве.

А тетя Лизи прошептала:

— Может быть, Ольфик медитирует?

Тетя Лизи — эксперт в вопросах всевозможных азиатских религий, она в них верует по очереди. И все время снабжает меня какими-нибудь «Введениями» в какие-то «целительные учения».

Потом взяла слово мама.

— Ничего подобного! Просто ему кажется, что его обделили причитающимся ему умом, ведь его воспитывали одни только женщины!

Тут же раздался ор и визг на шесть голосов. Понять, кто и что там орал и визжал, было совершенно невозможно, потому что тетя Фея с громкостью футбольного фаната на стадионе непрерывно причитала «о божечки, о божечки, о божжжечки!». К тому же я вдруг почувствовал, как кто-то шарит по моим ногам. Глянув на ноги, я увидел, что бабушка терзает мои шнурки. Этого еще не хватало! Я тут, понимаете ли, демонстрирую масштабы своего кризиса, а старая кошелка только тем и занята, что старается стащить с меня кеды — не дай бог, одеяло запачкается!

И тогда я заорал! Ор — это всегда самое последнее мое средство. И самое действенное. С его помощью я добиваюсь неплохих успехов с тех пор как родился. Просто-напросто раскрываю пасть и выпускаю из себя «первобытный крик» такой мощности, что стены трясутся и люстры качаются.

Раньше, когда я был маленьким, они всё перепробовали, чтобы унять этот мой крик: окатывали холодной водой, гладили, давали подзатыльники, орали в ответ, наказывали презрением, а сестры однажды даже залепили мне рот лейкопластырем. Но я не дал себя сломить!

Со временем они поняли, что бессильны против «первобытного крика», и если пытаться что-то предпринять, он лишь звучит громче и дольше.

На этот раз они тоже все поняли!

Визги и крики в момент замолкли, бабушка отпрыгнула от шнурков, и через десять секунд моя берлога совершенно опустела. Можно было закругляться.

Орать лежа, честно говоря, дольше и не получилось бы, ведь лучше всего орется стоя. Когда стоишь, можно набрать воздуха в легкие до отказа.

В этот день меня больше никто не доставал. Даже когда я намазывал себе на кухне вечерний бутерброд и встретил тетю Лизи с тетей Труди, они не сказали мне ни слова, хотя обычно хотят всё «обсудить хорошенечко».

На маму я натолкнулся лишь совсем поздно в ванной. Но она чистила зубы и не смогла бы мне ничего сказать при всем желании. Правда, ее затравленный взгляд, брошенный на меня в зеркало, был красноречивее всяких слов.

Сестры отправились в кино, а бабушка — на свою вторничную партию в бридж. Тетя Фея, как обычно, перед сном смотрела телевизор.

Такого классного вечера у меня давненько не было. Никаких тебе «Ольфи, ты сегодня занимался как следует?», или «Ольфик, мы ужасно волнуемся из-за твоей учебы!», или «Послушай, Ольфус, я больше не буду смотреть сквозь пальцы на то, как ты портишь жизнь своей мамочке!»

Заметка из «Новейших исследований в двух словах» сработала как надо!

Только тетя Фея постучалась ко мне незадолго до полуночи, когда я, уже раздевшись, лежал в постели. Услышав мое недовольное «Чего там?», она просунула голову в дверь и быстро проговорила:

— Я только вот что хотела тебе сказать, Ольфичка: когда я была маленькой, отец драл меня и двух моих сестер как Сидорову козу — каждую неделю. Выбивалкой для ковров. По заднице и по икрам! Очень я сомневаюсь, что это прибавило нам ума.

И тетушкина голова мгновенно исчезла — как кукушка в старинных часах.

То ли Фея больше ничего и не хотела мне сообщить, то ли ее обратил в бегство вид моего обнаженного юношеского тельца, — это так и осталось тайной, покрытой мраком.

На следующее утро все старательно делали вид, будто ничего не случилось. Мои чудесные откопированные листочки исчезли.

Как обычно, сначала ушли на работу мама и тетя Лизи. Мама всегда подбрасывает тетю Лизи на машине, потому что у той машины нет. Через пять минут отвалили сестры с тетей Труди. Они ездят на тетиной машине, потому что она намного шикарнее, чем мамин маленький «рено». Потом бабушка — как и каждое утро — лихорадочно металась в поисках ключей и очков и обгавкала тетю Фею, решив, что та убрала очки и ключи со столика в прихожей. И заодно напомнила мне, чтоб я не копался, а прямиком, не задерживаясь, отправлялся в школу.

Когда бабушка наконец тоже отчалила, я перерыл все корзины для бумаг и мусорное ведро в поисках моих бумажек. Пропали только две — а остальные, смятые и заляпанные грязью и жиром, я развесил в квартире по новой. Тетя Фея опять ковыляла вслед за мной и просила оставить это дело. Особенно она была против листов, которые я выудил из мусорки, потому что на них налипли картофельные очистки и спитые чаинки.

Я не обращал на тетины возражения никакого внимания. Мне даже казалось, что изгвазданные листки выглядят еще убедительнее.

Перед тем как наконец-то выдвинуться из дома — без двух минут восемь, с пятнадцатиминутным опозданием, — я строго предупредил тетю Фею. Я сказал ей:

— Фея! Не вздумай и пальцем тронуть мои бумажки! Слышишь? Чтоб ни одна не пропала, пока меня не будет!

Тетя Фея вздохнула и смиренно склонила голову.

Успокоившись, я потопал в школу. На старушку Фею можно положиться! Если уж она кивнула — значит, пообещала и слово сдержит!

 

Глава 2,

которая повествует о моих отношениях с Солянкой и объясняет — по возможности кратко — мои семейные обстоятельства

Особенно хороших оценок у меня отродясь не было, однако так фигово, что переход в следующий класс висел на волоске, я никогда не учился. Но оставаться на второй год у меня не было ни малейшего желания.

Кому же охота лишний год таскаться в школу?

Кому ж охота привыкать к паре десятков новых одноклассников и полудюжине новых учителей? Дураков нет!

Правда, минимум один плюс во второгодничестве все-таки был — тогда бы я избавился от Солянки!

Солянка восседает прямо за мной, и на самом деле ее зовут Улли Уллерманн. Вот уже девять лет, с самого первого класса, она сиднем сидит за моей спиной, только до этих зимних каникул мне не было до нее никакого дела.

Она была для меня просто пустым местом, эта Солянка — ее так называют потому, что в лыжном лагере она по три раза на дню в качестве доппитания разогревала себе кипятильником солянку из консервной банки. Еще недавно я ни секунды не задумывался о девчонке, которая сидит позади меня, и если б кто-нибудь попросил перечислить всех девочек в классе, я бы Солянку точно забыл.

Теперь все по-другому. Дело в том, что у меня в классе есть два лучших друга, Гарри и Флориан. Они сидят прямо передо мной — тоже уже все девять лет. Мы втроем — Гарри, Флориан и я — всегда все делаем вместе. Нас так и называют — «неразлучная троица».

И вот в конце января, незадолго до зимних каникул, в лыжном лагере Гарри и Флориан вдруг ни с того ни с сего решили «гулять» с Анеттой и Марион. («Гулять друг с другом» — самое дурацкое выражение, какое я знаю. Но в нашем классе все так говорят, ну и я тоже, хотя на самом-то деле с девчонками не столько гуляют, сколько сидят, стоят или лежат.)

Анетта и Марион — вполне милые девочки. Ничего в них плохого нет — разве что тесная дружба с Солянкой с самого детского сада. И только потому, что мы с Гарри и Флорианом были не разлей вода — а Марион, Анетта и Солянка тоже, — после лыжного лагеря мы повсюду рассекали вшестером. Скоро каждый в классе знал: Вольфганг гуляет с Солянкой!

Мне бы уже и этого позора хватило! Но еще позорнее то, что и сама Солянка была в этом свято уверена. Когда мы после уроков сидели в какой-нибудь небольшой кондитерской и Анетта накрывала своей рукой руку Гарри, а Марион склоняла голову на плечо Флориану, Солянка тут же распластывала свою лапищу на моей руке и пристраивала свою тыкву на мое плечо.

Понятное дело, я мог бы в два счета положить этому конец! И я даже чуток сопротивлялся. Но у Солянки — ноль чувствительности и склонность все понимать по-своему, потому что мозгов у нее не больше, чем у воробья. Она считала меня жутко застенчивым, сказал мне Гарри, который узнал это от Анетты.

Ясный пень, я уже давно понял, что спасти меня может лишь полное и окончательное бегство! Но я хотел быть вместе с Флорианом и Гарри, а те были настолько одержимы своими красотками, что без них никуда не выходили, а девчонки, в свою очередь, не расставались с Солянкой.

Где-то в середине апреля я со всем этим худо-бедно как-то смирился. И уже раза три Солянку поцеловал. А это вам не шуточки! Конечно, если б было по-моему, я бы ее даже не обнимал — ну, а куда деваться?

Целованье случалось каждый раз после кино.

Мы вшестером шли по аллее домой — все парочками. А потом Гарри и Анетта тормозили под какой-нибудь акацией и целовались, под следующей устраивали привал Флориан и Марион и повторяли все за Гарри и Анеттой, а под третьим деревом как вкопанная останавливалась Солянка и таращилась на меня своими овечьими глазами. Я судорожно нес что-то про звездное небо, искал Большую и Малую Медведицу, трепал о том, что у астрономии и астрологии нет ничего общего, а Солянка придвигалась все ближе и теснее и хотела, чтоб с ней проделали все то, что и с ее подружками под двумя другими акациями.

В конце концов, она же была не виновата в том, что я ее не любил. Чувствовать себя нелюбимой — хуже для девчонки нет. Это я знаю от своих сестер. Они могут прореветь целую ночь, если объект их притязаний не обращает на них внимания. Могут даже возникнуть мысли о самоубийстве — вот как!

Так что поцелуями под акациями я занимался исключительно и только из человеколюбия и любви к ближнему.

О том, что чувствовал я себя полным идиотом, даже и говорить нечего.

Одним глазом я то и дело косился в сторону других деревьев, чтоб не упустить момент, когда там уже закончат обниматься. Чуть только Гарри или Флориан прекращали свои брачные танцы, я с облегчением отодвигался от Солянки.

Положеньице было поганое — но я терпел. Самое мерзопакостное началось, когда Гарри и Флориан — опять-таки по совершенно непонятным для меня причинам — в пух и прах разругались с Анеттой и Марион.

Между ними все было «кончено». Марион и Анетта стали гулять с Густлом и Оливером, а Гарри и Флориана больше не удостаивали ни словом, ни взглядом. Ну, разве что иногда шипели им «идиоты», а Гарри или Флориан цедили в ответ «коровы».

Когда я заметил, что романы моих друзей дышат на ладан, я возликовал. Но ликование продолжалось недолго, потому что после заключительной ударной ссоры Солянка встретилась со мной в кондитерской и заявила с затуманенным взором:

— Вольфи, поверь, это не изменит моей любви к тебе! Нам ведь никто на свете не нужен! Анетта и Марион, ясное дело, будут на меня дуться, но наша любовь мне важнее детской девчачьей дружбы! Если они такие дуры и не понимают этого — ну и ладно!

Ну вот попробуй скажи на это что-нибудь — и я потрясенно промолчал!

Гарри и Флориан советовали мне просто, без долгих разговоров, порвать с Солянкой. Но я же не хотел быть таким монстром! И кроме того, Солянка на этом вряд ли бы успокоилась!

Я спросил совета у сестры Дорис, потому что она настоящий дока в том, что касается запутанных любовных отношений. Дорис сказала мне: не вздумай нанести бедняжке Улли такую душевную травму! Если у девушки с первой любовью случится облом, это может привести к фатальному пожизненному страху перед любовными отношениями. Аккуратно, очень-очень аккуратно нужно дать Улли понять, что между вами все кончено.

Самый гуманный вариант, советовала Дорис, подождать, пока Улли Уллерманн воспылает любовью к какому-нибудь другому мальчику. Первая любовь никогда не длится вечно, утешила меня сестра. Самое позднее после летних каникул все прекратится само собой.

Идея Дорис мне даже чем-то понравилась, но бездействовать и страдать до каникул я не хотел. К тому же я не был на сто процентов уверен в том, что Солянка самое позднее летом подарит свое сердце кому-нибудь другому, потому что она уже много раз гордо сообщала, что для нее «абсолютная верность на веки вечные» превыше всего.

Поэтому я решил найти кого-нибудь, кто возьмет на себя Солянку, — ну, чтобы она побыстрее воспылала к нему любовью. Гарри и Флориан наотрез отказались, хотя я и умолял их помочь. Сепп и Йо — два героя-любовника нашего класса — отпадали сразу: Сепп и внимания не обращает на тех, кто выглядит как Солянка, ему по вкусу только высокие блондинки, а Йо — любитель кого помоложе, он всегда выискивает себе зазноб в шестых классах.

И тогда я подумал об Акселе, своем соседе по парте. Мне показалось, они с Солянкой будут хорошей парой. А из-за своей жадности, решил я, он потом ни за что не отдаст Улли обратно.

Начал я по-хитрому. На следующий же день после домашней плакатной манифестации я приступил к своему плану. У меня словно появились новые силы. Наверное, потому что мои родственнички оставили меня в покое. Или, другими словами, наказывали меня презрением, что по сути одно и то же.

После школы я купил два билета в кино. Потом позвонил Солянке и сказал, что вот только-только проходил мимо кинотеатра, купил билеты, и теперь самое мое страстное желание — посмотреть с ней этот фильм.

Само собой, Солянка согласилась. Она была готова тут же сорваться с места и мчаться ко мне, но я сказал, что сейчас это невозможно — мне надо в магазин к бабушке, потому что один из продавцов заболел, а покупатель идет косяком. Мы договорились встретиться на углу у кинотеатра за десять минут до начала сеанса.

— Только не опаздывай, — предупредила меня Солянка, — не хочу стоять там одна, вечно пристают какие-то идиоты.

Я пообещал не опаздывать.

Все время после обеда я просидел у Гарри. Там был и Флориан. Оба сказали, что мой план «суперкрут». В четверть шестого я пошел домой. Кроме тети Феи, там никого не было. Я удовлетворенно отметил, что мои объявления, даже самые заляпанные, никто не тронул. Потом позвонил Акселю. Долго стонал в трубку о том, что у меня зеленый понос и билет в кино, и этот билет он может получить задаром, ведь страдающему поносом в кино делать нечего. Услышав волшебное слово «задаром», Аксель тут же прискакал. Он ведь живет через три дома от нас.

Я ждал его в саду, у калитки.

Он уже протянул свои жадные ручонки к билетам, но когда услышал, для кого второй, тут же быстренько их отдернул.

— Со мной этот номер не пройдет, братан, — сказал он, — думаешь, я добровольно взвалю на спину твой рюкзак марки «Уллерманн»?

Судя по всему, Аксель был прекрасно осведомлен о моих отношениях с Солянкой. Об этом-то я и не подумал!

Аксель прислонился к калитке и, ухмыляясь, разъяснил, что вообще-то не против заключить со мной «Пакт о Солянке». При определенных условиях тягать рюкзак марки «Уллерманн» он все-таки согласен. «Определенные условия» были такими: два билета в кино в неделю, пока они не расстанутся, мой каждодневный школьный завтрак и — так сказать, в качестве первого аванса — мой черный свитер с китайским драконом на спине.

От такой наглости я просто обалдел. Навязать соседу по парте собственную любящую невесту — уже аморально донельзя. Но отдать за это лучший свитер, школьные завтраки и почти все карманные деньги на билеты в кино — не-е-ет, так низко я еще не пал!

Я сказал Акселю:

— Да пошел ты, братан!

И отправился в кино сам, злой на весь белый свет. Гарри и Флориан были тут как тут — пришли полюбоваться на Акселя с Солянкой. Я гримасами и ужимками постарался им сигнализировать, что план провалился, но таким макаром, конечно, моих злоключений не объяснишь. Они ничего не поняли! Только Солянка скривилась и сказала:

— Не валяй дурака, Вольфи! Чего ты все время рожи корчишь?

Когда я вернулся из кино, все домашние сидели в гостиной. Моих объявлений нигде не было видно. Они обнаружились у меня на письменном столе.

А рядом — записка от мамы:

Дорогой сын!

С любовью, мама!

Заканчивай этот цирк!

Не пытайся своими фантиками выгородить провалы в учебе, ничего не получится. Вокруг полно детей с разведенными родителями, которых воспитывают только мамы и бабушки, потому что отцам на них плевать. Но эти дети на 99,9 % учатся лучше тебя. Если я еще хоть раз увижу на стене одну из этих мерзких мусорных бумажонок, я за себя не отвечаю. И тогда выплата карманных денег будет прекращена на три недели.

Судя по всему, все в доме знали о записке, потому что как только я вошел в гостиную, семейство выжидающе уставилось на меня. Я уселся рядом с тетей Феей, забрал у нее телевизионный пульт и переключил канал. Фея ничего не сказала. Ей совершенно все равно, что смотреть, лишь бы смотреть!

Минут десять я глядел, как какой-то духовой оркестр играет на открытии какого-то моста, потом вернул пульт Фее и обратился к Дорис:

— Сестра, надо поговорить!

Дорис вязала. Дома она почти всегда вяжет. Опустив спицы, сестра ответила:

— Хорошо, говори!

— Наедине! — потребовал я.

Дорис встала, и мы пошли в ее комнату. Она уселась на кровать, снова принялась за вязанье и сказала:

— Если ты опять про свои дурацкие объявления, могу сказать одно: радуйся, что у тебя все хорошо! У кучи твоих ровесников дела в семье совсем дрянь!

Я объяснил ей, что в настоящее время парюсь совсем по другому поводу, и рассказал о Солянке и моей попытке избавиться от нее. Стоит ли мне идти на Акселевы условия, спросил я.

Дорис так и взвилась, обозвала меня бабником и мачо и разоралась, что ее аж тошнит, когда она слушает мои разглагольствования.

— Ты просто зазнавшийся козел, — вещала она, — только-только исполнилось четырнадцать, а уже думаешь, что можешь обращаться с нами, женщинами, как с вещью! Клянусь, Ольфи, если ты окончательно превратишься в такого мерзкого типа, лучше проваливай, да побыстрей! И плевать, брат ты мне или не брат! Таких типов мы уже несколько поколений подряд выгоняем из нашего дома! Навык есть, можешь мне поверить!

Дорис намекала на почти однополый состав нашей семьи и на то, что мужчины, все до единого, долго у нас не задерживались и уезжали — причем вовсе не по своей воле.

Первым был мой дед Оттокар. Бабушка вышла за него в восемнадцать лет. Через три года у них уже было три дочери — и четвертого ребенка она не хотела. А предохраняться, чтоб наверняка, тогда было нечем, поэтому она попросту выставила Оттокара из супружеской двуспальной кровати. Спать ему было велено в другой комнате. Так Оттокар и сделал, но быстро нашел себе фройляйн, которая его хотела, пусть даже и без предохранения. Бабушка это заметила, однако смолчала.

Но когда Оттокар взял с их счета кучу денег, чтобы купить фройляйн квартиру, бабушка уложила все его вещи в три огромных чемодана и отправила с посыльным на адрес фройляйн. И заменила замки на дверях. Говорят, что дед Оттокар три ночи простоял перед домом, стучал в дверь, умолял и уговаривал. Но стучал он мягко, а умолял очень тихо, потому что в те времена в доме еще жил мой прадед — он был почти два метра ростом и терпеть не мог Оттокара.

Бабушка до сих пор всем этим ужасно гордится и говорит: «Я была первой, кто из всех моих знакомых решился на развод!»

Тетя Фея тоже когда-то была замужем. Мужа ее звали Эгон. Его не выкидывали из дома, а вынесли ногами вперед. Он умер через три года после свадьбы. Фея о муже почти никогда не упоминает, а если речь иногда о нем и заходит, то бабушка заявляет:

— Да что его вспоминать, карлика идиотского! Единственное хорошее, что он сделал для Феи, — это вовремя сыграл в ящик!

Мама говорит, в ужасных браках бабушки и тети Феи виноват мой прадед, ведь он не только отличался двухметровым ростом, но и был ужасно властным. Бабушка и Фея всех мужчин сравнивали с ним — и никто этого сравнения не выдерживал.

Тетя Труди и тетя Лизи были замужем по два раза. Поскольку властного отца у них не было, их браки, наверное, развалились по какой-то другой причине! По какой, я не знаю, потому что тети каждый раз после свадьбы уезжали к мужу и только после развода возвращались к нам. Пару раз я видел своих дядей, но не заметил в них ничего странного. Правда, когда тети в первый раз вышли замуж, я был совсем маленький и почти ничего не понимал. Второго мужа тети Труди я ни разу не видел, потому что он был торговцем маслинами с Сицилии, она познакомилась с ним в Риме. Она называет его не иначе как «мафиози», но все-таки ушла от него не с пустыми руками. Из-под руин брачного союза тете Труди удалось спасти «альфа-ромео» — огромную, по-настоящему шикарную тачку. Она, правда, утверждает, что это наследство — сплошное проклятие, потому что ремонт «альфа-ромео» влетает в копеечку, но «проклятие» свое любит и ценит, иначе бы давно продала; отец Акселя уже три раза предлагал за машину хорошие деньги.

Второй муж тети Лизи мне нравился. Он был веселый парень, и пару раз мы с ним вместе чего-то мастерили. Но, к сожалению, он был продавцом мяса. А тетя Лизи как раз в то время вступила в очередную секту, где все были вегетарианцами! Даже яйца нельзя было есть.

Такого кровавая мясницкая душа долго выдержать не могла.

Теперь, когда тетя Лизи в другой секте, в которой совершенно все равно, ешь ты сосиски или нет, она жалеет, что с мясником так получилось. Иногда она мечтательно говорит: «А Франц-то был хорошим парнем!»

Только вот мясник четыре месяца назад женился на другой даме, она тоже продавщица мяса. Небось, решил, что такая общность — лучшая основа для совместной жизни. Правда, если верить Лизи, он глубоко заблуждался. Франц ужасно несчастлив с новой женой. И тоскует по Лизи. Но просто взять и развестись не может, потому что заключил мудреный брачный контракт. Продавщица мяса его околпачила и закабалила. Если он теперь разведется, добра у него останется меньше, чем было до свадьбы.

А моя мама вышла замуж совсем юной и против воли бабушки. Бабушка хотела, чтобы она сначала закончила университет и уж потом думала о мужчинах. Но мама считала, что учиться можно и будучи замужем. Только в ее случае это не проканало. Все четыре года после свадьбы мама только и делала, что занималась двумя маленькими дочерьми, готовкой, глажкой и уборкой. И ей это до смерти надоело.

Почти каждый день — как рассказывает тетя Фея — мама и ее муж жутко скандалили, и бабушка каждый раз в этом скандале участвовала — на стороне дочери, конечно. А тетя Труди и тетя Лизи бабушку поддерживали. В общем, жуткие вещи творились! Когда Андреа исполнилось четыре, а Дорис два, мама вернулась в университет и стала каждый день ходить на лекции. Дочек она отдала в детский сад. Ее мужу это страшно не понравилось.

Ссоры стали еще ужаснее. В разгар одной из них он запустил в маму тяжеленной латунной пепельницей, пепельница угодила маме в ключицу и сломала ее.

Тогда бабушка заорала на него:

— Вон из моего дома, немедленно!

А тети сложили все пожитки маминого мужа в большой чемодан и поставили к его ногам. Мамин муж прорычал:

— Решай, на чьей ты стороне!

Мама решила, что точно не на его.

И он ушел, а мама осталась.

Через какое-то время он эмигрировал в Америку. Иногда мои сестры получают от него открытки. Алиментов он не платит. Мама, конечно, могла бы подать в суд, но, во-первых, это трудно, когда кто-то живет за границей, а во-вторых, говорит мама, у нее есть гордость и его деньги ей не нужны. Она вполне независима.

А сам я — «дитя любви», как утверждает тетя Фея. Когда мама закончила учебу — она выучилась на юриста, — то пошла работать в адвокатскую контору.

И никому не рассказывала, чем же она занимается в свободное время, — опять же со слов тети Феи. Только в один прекрасный день объявила матери, тете и сестрам, что ждет ребенка. На вопрос, от кого ребенок, мама ответила:

— Не имеет никакого значения! Это мой ребенок! И я хочу его родить!

Тете Фее мамин ответ кажется таким невозможно прекрасным, что у нее до сих пор глаза на мокром месте, когда она про него вспоминает. Ты можешь этим гордиться, говорит она.

И еще кое о чем надо упомянуть, если рассказывать о нашей семье. Бабушка до сих пор продолжает дело прадедушки — держит магазин нижнего белья. Правда, особой прибыли он не приносит. Тетя Труди работает в какой-то фирме руководителем отдела. У тети Лизи — косметический салон. Но и на нем много не заработаешь. А мои сестры учатся. Дорис будет учительницей математики. Андреа идет по маминым стопам и учится на юридическом. И если бы у нас не было тети Феи, мы бы финансово загнулись, потому что тетя Фея получила в наследство от прадедушки три доходных дома. Она сдает квартиры, и денег у нее всегда полная кубышка. И часть их она с удовольствием тратит на нас.

 

Глава 3,

в которой я подслушиваю разговор, заставляющий меня залезть в энциклопедию, и в результате прописываю себе длительный отдых для раздумий в тишине и покое

После гневной отповеди Дорис мне уже не захотелось возвращаться в гостиную к семейству. Я отправился на кухню, намазал себе четыре бутерброда с салом и сделал чаю. И удалился с бутербродами и чайником к себе в комнату. Я поставил играть «Девяносто девять воздушных шаров» и запер дверь, чтобы никто не проник в мои владения и не прикрутил громкость до «умеренной».

Я долго сидел за письменным столом и мастерил из своих объявлений кораблики и самолетики. В голове было совсем пусто. Время от времени я вспоминал о завтрашней контрольной по математике, но поскольку был совершенно уверен, что за один вечер Дорис не сможет вложить в мою голову знания, которые на протяжении недель оставались для меня темным лесом, то и не стал просить ее о помощи.

Пару раз на ум приходили кино и Солянка, и ее рука, которую она пристраивала то тут, то там на моем теле.

И вспомнилась пара ее дебильных замечаний о фильме. Дело ведь даже не в том, что Улли мне не нравится внешне. Меня выводит из себя то, какая она внутренне. Все, о чем Солянка радуется и горюет, что за чушь она с умной миной выдает, какие заявления из себя исторгает — от этого просто волосы дыбом на голове встают! Ума у нее ни на грош!

Пару раз, пока я складывал самолетики, в мою дверь барабанили. Подозреваю, это была мама, но точно не знаю: Нена на пластинке заливалась громко, и голос, орущий что-то из-за двери, я слышал не слишком хорошо. А может, это была тетя Лизи. У нее с мамой — голоса-близнецы.

Сложив все объявления в бумажные фигурки, я выкинул их в корзину для бумаг и выключил проигрыватель. А потом решил пойти в ванную. Я пользуюсь «нижней ванной», которая на первом этаже. Но за дверью нижней ванной журчала вода, и кто-то громко сопел и фыркал. Тогда я отправился в «верхнюю ванную», которой пользуются бабушка и тетя Фея.

На полпути на второй этаж я вдруг застыл на лестнице. На втором этаже нашего дома, прямо рядом с лестницей, находится «Синяя гостиная». Мы ее так называем, потому что в ней синие обои, синяя мебель и синий ковер. А на стене висит картина под названием «Синие лошади».

Дверь в Синюю гостиную была открыта. Мои сестры сидели на синем диване. Они разговаривали и пили вино.

— Ты все-таки к нему несправедлива, — услышал я голос Андреа.

— Я тебя умоляю, — ответила Дорис, — пусть не устраивает трагедий, мы тоже выросли без мужчины в доме! И ничего, вовсе неплохими получились!

— Не сравнивай, — сказала Андреа. — Когда мы были маленькими — а ведь это самое важное, — у нас был отец!

Я сел на ступеньку и прислонил голову к резным перилам.

— Да он куда в лучшем положении, чем мы! — разорялась Дорис. — Что мы видели от нашего быка-производителя? Ничего, кроме скандалов! А Ольфи был от этого избавлен.

— Не мели чепухи, — сказала Андреа, — не в этом дело. Если мальчик растет без отца, это может фигово кончиться. Он так никогда и не справится со своим Эдипом! Как ему это сделать? Где?

На несколько секунд воцарилась тишина, а потом Дорис придушенно спросила:

— Думаешь, он может стать голубым?

Видимо, после этого вопроса я дернулся, и деревянная лестница затрещала.

— Кто там? — в дверях Синей гостиной нарисовалась Андреа. — Какого черта ты нас подслушиваешь? — зашипела она.

— Просто устроил передышку на пути в ванную, — сказал я, поднялся, прошагал по лестнице мимо нее и закрылся наверху.

Сев на бортик ванны, я уставился на два стакана, которые стояли на полочке над умывальником. Когда бабушка и тетя Фея идут спать, они кладут туда свои зубы. Вид пластмассовых оскалов меня всегда жутко восхищал. Особенно если рассматривать их через пузатые стаканы, стекло которых все меняет. Тогда они похожи на хребты волшебных драконов. Только в этот вечер даже созерцание фальшивых челюстей не могло меня порадовать. Я думал только о том, что услышал о себе минуту назад.

Я разделся, залез в ванну и включил душ. Он висел криво, и вода брызгала не только на меня, но и на мои шмотки, брошенные на пол, только мне было все равно. Я стоял под душем, пока теплая вода в бойлере не закончилась и я не посинел от холода. Ни одного полотенца я не нашел и втиснулся в халат тети Феи — поросячье-розовый махровый халат с вышитыми букетиками фиалок и трехэтажными рюшами по вороту.

Я обернул эту безумную тряпку вокруг себя два раза, завязал пояс на талии и глянул в зеркало.

— Ну что, красавчик? — спросил я свое отражение. — Уже голубой или только-только решил им стать?

Отражение сладко улыбнулось мне в ответ.

— Посмотрим-посмотрим, лапочка, — пробормотал я, взял нежно-розовую помаду тети Феи и намалевал себе рот Мерилин Монро. Потом накрасил ресницы, заляпав черным нижнее веко, и закрасил темные кляксы зелеными тенями. Чтобы уравновесить все это, сверху накрасил веки синим. Чуть-чуть розовой помады втер в щеки. Волосы начесал на лицо, так что получилась длинная-предлинная челка.

Напоследок прицепил на уши бабушкины огромные коралловые клипсы и вышел из ванной. Засунув руки в карманы халата и покачивая бедрами, я направился в Синюю гостиную.

Умильно улыбаясь, я вошел туда, наклонил голову и пропел:

— Ах, дорогуши, не поможете разжиться тампончиком? Надо позарез!

Дорис и Андреа вытаращились на меня с открытыми ртами. Они явно не знали что сказать. А такое с ними случается очень редко. Я развернулся и отчалил, виляя задом. Я уже шел по лестнице, когда Андреа заорала:

— Ольфи! Поди сюда!

А Дорис крикнула:

— Ольфи! Нам надо с тобой поговорить!

Я оставил сестринские вопли без внимания и пошел дальше, держа курс на гостиную. Там стоят наши книжные шкафы. Я медленно шагал вдоль них в поисках длинного ряда красных переплетов энциклопедии. Их я обнаружил слева внизу, у окна. И вытащил том «ТА — ЭКО», где должны были быть слова на «Э», вроде Эдипа.

Я весьма необразован и поэтому лишь приблизительно знал, что в мифах Древней Греции Эдип играл какую-то важную роль. Почему чувак вроде меня не может справиться с собственным Эдипом, я понятия не имел и надеялся узнать это из энциклопедии.

Стоя перед книжными полками, я листал толстый том и где-то между Эдинбургом и Эдисоном нашел этого Эдипа (его имя означает «имеющий вспухшие ноги»), который был правителем Фив, сыном Лая и Иокасты.

Жутко несчастный парень был этот Эдип, если верить энциклопедии. Оракул предсказал его матери, царице Фив, что она родит кошмарное чудовище, которое, когда вырастет, убьет своего отца и женится на матери. Тут, конечно, венценосные мама с папой были в шоке. И просто-напросто избавились от новорожденного Эдипа. Но его спасли.

Ну а из-за того, что он понятия не имел, кто его родители, он убил в разборке, которых в Древней Греции было дофига, своего родного отца, освободил Фивы от Сфинкса и в награду за это получил трон и вдову правителя впридачу. А что эта дама и есть его мать, он знать не знал. Вдова, должно быть, сохранилась для своего возраста очень неплохо, потому что родила от Эдипа троих детей. И если бы Пифия держала язык за зубами, ничего бы не случилось, но глупое трепло растрезвонило обо всем. Иокаста, которая мама, впала в такую депрессуху, что от этого повесилась. А бедняжка Эдип выколол себе оба глаза и блуждал с Антигоной, своей сестрой (или дочерью, это уж как посмотреть) по стране, пока «земля не прибрала его». Черт его знает, что это значит.

С интересом читал я подробности этой невинно-греховной древней трагедии, но никак не мог допетрить, чего тут общего со мной. От меня же не избавлялись в младенчестве!

И навесить на меня желание кокнуть своего отца (правда, я его тоже никогда не видел) — это, знаете ли, малость чересчур!

Но в конце истории про Эдипа я обнаружил еще кое-что. «ЭДИПОВ КОМПЛЕКС, психоанализ: либидозная связь сына с матерью». Впереди забрезжил свет, и я вытащил том на «КРИ — МАС», потому что там должны быть слова на «Л» — вроде «либидозный»!

Вот что я нашел:

Либидо (лат.)  — в секс, взаимоотношениях влечение, страсть, в отличие от потенции. По З. Фрейду, Л. является неосознанным влечением с ярко выраженным сексуальным характером и, таким образом, основным источником энергии бессознательного…

Ох ни фига ж себе!

Я задвинул оба тома обратно в шкаф. В голове была каша. Хорошо, сказал я себе, ну допустим, у сына либидозное влечение к собственной матери! Ну допустим, неосознанное влечение с ярко выраженным сексуальным характером! Если сам доктор Фрейд так утверждал, то мне, смиренному червяку, возникать нечего, ведь аргумент про то, что я это сексуальное влечение ну совершенно не ощущаю, не канает — речь-то идет о «подсознательном влечении».

Почему же тогда, вопрошал мой мозг, тонущий в психокаше, Дорис и Андреа опасаются, что я стану голубым? Если верить энциклопедии, я должен бессознательно хотеть только маму.

А если так, то это инцест, а никак не гейство, сказал я себе. Задумавшись обо всем этом, я вдруг услышал сзади какой-то булькающий сдавленный крик. Это кричала мама — она как раз шла через гостиную к себе в комнату.

Мама остановилась как вкопанная, уставясь на меня с открытым ртом, как до этого мои сестры. Я ласково ей улыбнулся.

— С-сын, ты что, с ума сошел? — заикаясь, произнесла мама и принялась тереть нос.

— А что такое? — спросил я. Полностью уйдя в свои мысли, я совершенно забыл про безумный розовый халат.

— Ольф! Карнавальная неделя уже несколько месяцев как прошла, — сказала мама. — Сними этот клоунский наряд и смой эту жуткую раскраску!

Я уселся на подлокотник кожаного кресла и сказал мягко и по-доброму:

— Перестань тереть нос, а то морщины появятся!

Так обычно говорит бабушка. Мама последовала моему совету и живо отдернула руку от носа.

— Объясни мне кое-что, мама, — продолжил я.

— Сначала умойся! — взвыла она. Ее рука снова дернулась к носу.

— Опять за старое? — предупредил я.

Мама уронила руку. Она подбежала ко мне, схватила за поросячье-розовое плечо и попыталась подтолкнуть в сторону ванной. Я не дался. Моя мама, надо сказать, обладает недюжинной силой, хоть и довольно тощая. Но и я не то чтобы слабенький припадочный мальчуган.

Последний раз мы с мамой мерялись силой лет этак шесть назад.

Я решил заночевать в саду, в палатке, а мама была против, потому что ночью обещали дождь. Бабушка тоже была против — якобы в этом возрасте я был склонен к ангинам и простудам. Так что мама строго-настрого запретила мне ночевать в саду. Но я все равно, втайне ото всех, поздно вечером отправился в палатку с подушками и одеялами. Мама, конечно, это заметила. Она пришла в палатку, ругалась и кричала, грозила всеми карами небесными, но я наотрез отказался уходить оттуда. Тогда мама просто схватила меня поперек, словно скатанный в рулон ковер, который несут в химчистку, и потащила в дом. Я орал и вырывался и, кажется, даже ее укусил. В ляжку, если мне не изменяет память. Но все напрасно. Она просто-напросто была сильнее меня! И сейчас было очень похоже, что нам снова придется померяться силами! Мама тянула и толкала, я упирался. Но за исход противоборства я не волновался — ведь за эти годы мое тело стало длиннее и тяжелее, и у нее уже не получилось бы обращаться со мной как со скатанным старым ковром. Пощечин она, конечно, могла бы мне надавать. Другие мамы, как я слышал от друзей, довольно часто прибегают к этому средству убеждения. Только вот телесные наказания у нас в доме строжайше запрещены!

— Ольф, — сопела мама, — сейчас же отправляйся в ванную!

Захват ее был болезненным, острые ногти впивались сквозь махровую ткань халата в плечо.

— Пусти, не то заору, — предупредил я тихо. На успех я не надеялся, но ошибся. Мама оставила мое плечо в покое.

— Ну чего ты в бутылку лезешь, — сказал я, — мне надо всего лишь спросить тебя кое о чем важном. А потом я смою с себя эту дрянь!

Я вытер рот. На вкус губная помада и вправду была гадкой. Как малиновый джем поверх бутерброда с салом.

— Тогда спрашивай уже, — засопела мама, снова натирая нос.

Я решил воздержаться от критики на этот счет и сказал:

— Речь об Эдиповом комплексе, потому что я никак не пойму, почему это влечение к матери, я имею в виду, если отца нет, в общем, с чем тут справляться! И каким боком тут эта гомосексуальность!

Я откинул челку со лба и начал объяснять все по новой, потому что запутался и увидел по маминому лицу, что она ни черта не поняла.

— Я про то, — сказал я, — каким образом, если нет отца, действует либидо сына к матери.

Мне казалось, что на этот раз я все объяснил предельно ясно. Но мама, как видно, так не думала.

— Что-что? — спросила она, широко раскрыв глаза.

Я повторил вопрос, стараясь говорить еще яснее. Мама повторила свое «что-что?» и еще больше вытаращилась.

— Так ты в эдиповом комплексе разбираешься или нет? — спросил я.

— Совершенно не разбираюсь, — сказала мама с сожалением и добавила, словно извиняясь: — Я же училась на юридическом!

Никакой-то от нее помощи в трудную минуту!

Я расстроенно покачал главой и покинул гостиную. Смыл боевой раскрас (это оказалось не так-то просто), облачился в спортивный костюм и выскользнул из дома через черный ход.

Темная-претемная, черная-пречерная ночь царила снаружи, только из Синей гостиной пробивался свет, падая светлым прямоугольником на клубничные грядки и указывая мне путь к дальнему забору. Я перелез через забор и двинулся вдоль него по мокрой от ночной росы траве к дому Акселя. На дворе стояла почти полночь, но Аксель часто бдит по ночам. Бывает, он читает до самого рассвета. Я уже сто раз вел с ним ночные разговоры, сидя у него на подоконнике, потому что его комната — на первом этаже. Только звонить ему по телефону ночью нельзя, чтобы не проснулись его родители.

В комнате Акселя горел свет. Я опять перелез через забор и прокрался к окну. Храпящий Аксель лежал в постели. Щека его покоилась на раскрытой книге. Я тихо свистнул, и Аксель перестал храпеть. Я еще раз свистнул, Аксель перевернулся на другой бок, щека его соскользнула с книги, книга плюхнулась на пол. Аксель подскочил на кровати и испуганно огляделся.

— Да это я, — сказал я и залез в комнату.

Аксель зевнул и злобно ответил:

— Если ты все-таки согласен с моим предложением, мог бы и завтра в школе сказать. Мне такой чумовой сон снился!

Он спустил ноги с кровати, потянулся, глянул на меня и объявил:

— Только теперь, братан во Христе, тебе это обойдется куда дороже. Свой шанс ты упустил. Я тут все обмозговал. Мои первоначальные требования — это только цветочки. Два билета в неделю — курам на смех, мне ж потом Солянку еще в кафе приглашать. Так что выкладывай четыре билетика. И гони одну из твоих пластинок Дженис Джоплин.

От такой наглости мне тут же захотелось вылезти через окно обратно, но я сдержался и притворно-дружелюбно сказал:

— Хорошо, я подумаю. Завтра скажу тебе, что решил.

Нельзя же было портить Акселю настроение!

— Я пришел к тебе совсем по другому делу, — продолжил я, — ты ж у нас в психологии царь и бог!

Аксель самодовольно кивнул.

— Я тут прочел кое-что интересненькое, — сказал я. — И не совсем догоняю. Речь об одном парне, который не может справиться со своим Эдипом, потому что у него не было отца. И поэтому он станет геем!

Аксель смотрел на меня, прищурив правый глаз. Он ведь и вправду профессор кислых психощей! Он сразу понял, откуда ветер дует, и ни на секунду не поверил в то, что мой интерес чисто научный. Он изрек:

— Милый мой, ты что, хочешь, чтобы я разбирался в твоих проблемах вот прямо сейчас, в полночь? Не чересчур?

Я уже приготовился к тому, что он потребует в качестве гонорара мою рубашку из чистого шелка, проигрыватель и сберкнижку впридачу, но Аксель нахмурил лоб и продолжил:

— А с научной точки зрения объяснить такие вещи неучу вроде тебя коротко не получится. Это все ужасно сложно!

Он кивнул в сторону книжных полок.

— Вот полное собрание сочинений Фрейда! Прочти — и тебе все станет ясно! Но на это уйдут годы! Я и сам-то дошел только до толкования сновидений!

— Для начала мне хватит и простенького объяснения, — сказал я.

Аксель вздохнул, снова улегся на кровать, натянул одеяло до подбородка и выдал:

— С Эдипом справляются, борясь с отцом за внимание матери, потому что по Фрейду отец — соперник и противник. И только когда мальчик вступает в борьбу со взрослым мужчиной и борется с ним, он обретает свою мужскую идентичность!

Потом Аксель выключил лампу на тумбочке и пробормотал:

— Спокойной ночи!

Я сказал «Бог в помощь!» и направился к окну. Я уже висел на подоконнике, ища ногами землю, и тут Аксель пробормотал:

— А некоторые психологи ни в грош не ставят этого Эдипа-козлотипа!

Вдоль забора я побрел обратно в сторону дома. В Синей гостиной еще горел свет. В маминой комнате тоже. Я тихо проскользнул в дом. Не хотелось, чтобы ко мне пристал кто-нибудь из домашних.

Я улегся в постель, бормоча под нос «Эдип-козлотип», и решил, что с завтрашнего дня я болею. Мне срочно нужны были время и тишина, чтобы все обмозговать. А лучше всего у меня получается обмозговывать при строжайшем постельном режиме. Обычный школьный день с Солянкой и контрольной по математике, сказал я себе, только отвлечет меня от важных размышлений.

 

Глава 4,

в которой рассказывается о постельных размышлениях и детективных изысканиях, заставивших меня вторгнуться в частную жизнь моей матери

Это, конечно, препоганая привычка — притворяться больным всякий раз, когда не хочется идти в школу. Но еще поганее, что мои домашние, наблюдая за моей притворной болезнью, быстро просекают, откуда ветер дует. Все, кроме тети Феи, которая так наивна, что все принимает за чистую монету. Она только удивляется необычным свойствам моего организма и ломает голову, отчего это я переношу болезни, вызывающие жар, с постоянной температурой 36,8.

Я сто раз уже зарекался играть в эту недостойную игру и давал себе слово: в случае необходимости просто сказать, что в школу я идти не желаю и поэтому туда не пойду. Но если бы я так сделал, мои дамы непременно бы разозлились. Последнее слово всегда должно оставаться за ними, только так они ощущают себя моими воспитателями. Они и представить себе не могут, что четырнадцатилетний человек сам будет определять частоту своих посещений школы. Им кажется, что это уже воспитательная запущенность! А от пропусков занятий до полной анархии — лишь малюсенький шажок, думают они, содрогаясь от страха.

Кроме того, тогда и сестры развыступались бы. Они ревниво наблюдают за моим воспитанием и постоянно ноют, что с ними в моем возрасте обращались куда менее «либерально» и строго-настрого запрещали многое из того, что позволено мне.

Поэтому снова пришлось играть в эту позорную игру! На сей раз я выбрал желудочный грипп. И хотя его труднее сыграть, чем боль в горле, все равно в этом случае осмотреть больной орган не так-то просто, как покрасневшие миндалины. В половине седьмого я набрал пачку газет, засел в клозете и погрузился в суперинтересную историю о «насилии над родителями», в которой журналист стенал о том, что в последнее время все чаще слышно об избиениях родителей с летальным исходом, потому как традиционные нормы и ценности потеряли в обществе вес.

Я считаю, это супертипично для Австрии! В год по стране можно насчитать разве что штуку-другую убитых родителей на тысячу детей, умерших от родительских побоев. Но судя по всему, газеты больше возбуждает парочка умерших родаков, чем тысяча детских трупов.

В раздумьях обо всем этом торчал я на толчке. Как только к туалету приближались чьи-то шаги, я подстанывал. А когда кто-нибудь дергал за дверную ручку, жалобно вскрикивал:

— Меня несет, я не могу выйти!

И стонал дальше, пока шаги не удалялись по направлению к другому туалету. То и дело я изо всей силы спускал воду в бачке. Окно в туалете я открыл, чтобы Андреа не смогла сказать, что мой понос ненастоящий (такое уже однажды было), потому что настоящий понос не обходится без вони, а в клозете на это нет и малейшего намека.

Перед тем как уйти на работу, мама спросила через дверь, не вызвать ли Бруммера, нашего врача. Я, стоная, отказался.

Бабушка, не прерывая поисков ключей от машины, велела мне выпить три раза по две таблетки активированного угля и ни в коем случае ничего не есть. Я, стоная, уверил ее, что исполню все в точности.

Наконец в половине восьмого все, кроме Феи, отчалили. Я в последний раз нажал на слив и, прихрамывая, пошел в свою комнату. Хромал я по-настоящему, потому что от долгого сидения на толчке нога у меня затекла. Тетя Фея принесла мне ромашкового чаю и таблеток.

— Ты совсем бледненький, Ольфичка! — сказала она и погладила меня по голове. — Животик все болит?

Я помотал головой. Фея растроганно посмотрела на меня. Ах ты, храбренький, мужественно переносящий боль герой, читалось в ее взгляде. Я попросил Фею присесть на краешек кровати. Польщенная, она села. Фея редко удостаивается чести быть рядом со мной дольше, чем положено. Я улыбнулся тете устало, но тепло, потому что сейчас мне позарез нужна была ее благосклонность. Рано-рано утром, только начав размышлять, я сразу понял главное: утаивать от меня собственного отца — несусветная наглость!

Почему я сообразил это, лишь когда мне стукнуло четырнадцать и пару месяцев, в общем-то не удивительно, но объяснить поподробнее не помешает.

Когда я был совсем маленьким, я, конечно же, то и дело спрашивал про папу — просто потому, что у других детей папы были и они рассказывали про них всякие интересные вещи. Но стоило мне потребовать у мамы папу, она тут же говорила, что в жизни нельзя иметь все — зато у меня есть две прекрасные сестры и две распрекрасные тети, а у других детей их нет, и от этого им очень-очень грустно!

Такие доводы казались мне тогда убедительными.

И еще я иногда замечал, что некоторые дети своего папу боятся. И тогда радовался, что у меня папы нет.

А потом, уже в школе, рядом со мной сидел один тупой парень, который все время цеплялся с вопросом — отчего это у меня нету папы. И тогда я ему рассказал, что мой папа ездил на мотоцикле и погиб в автокатастрофе. Он ехал, оседлав мощный «Харлей», и вылетел на повороте с дороги, и сделал сальто в три оборота, и врезался в загон для коров, и там его затоптал бык. Этот тупица растрезвонил в классе о трагической смерти моего папы, и почти все были в печали и расспрашивали меня о подробностях этой катастрофы. А я утолял их жажду знаний. Со временем я и сам — даже не могу объяснить, как так получилось, — поверил в своего мертвого мотоциклиста. Не на сто процентов, конечно!

Само собой, я знал, что это враки. И все время боялся, что одноклассники расскажут обо всем моей маме. Но все-таки когда я думал об отце, то представлял его мотоциклистом. В точности таким, каким я его придумал для других. И чувство, что мой отец по правде умер, — оно всегда у меня было.

Поэтому когда мама заводила шарманку на тему отцовства, я не проявлял к этому ни малейшего интереса. И даже старался перевести разговор на что-нибудь другое, потому что, во-первых, совсем не хотел, чтобы у меня украли моего мотоциклетного фрика (которого я со временем снабдил архитектурным бюро, «порше», возлюбленной-блондинкой и талантом к игре на саксофоне), а во-вторых, каждый раз, заговаривая об этом, мама была жутко напыщена, зажата и неестественна. И несла всякую чушь. Плела что-то об «удивительных отношениях» и о том, что ощущение счастья продолжается, ведь живое доказательство этих отношений каждый день у нее перед глазами. От всего этого делалось ужасно стыдно и неловко.

В конце концов мама заметила, как меня достают эти ее периодические излияния, и оставила меня в покое.

Сестры тоже ничего не знали о моем отце. Дорис предполагала, что это мог быть бывший мамин начальник. Андреа, напротив, думала, что я получился у мамы в одном из отпусков в Греции. Мои черные кудри и смуглая кожа, считала она, — лучшее доказательство ее теории. Я подслушал все это, когда они однажды вечером вели один из своих «глубокомысленных» разговоров. И еще кое-что я тогда услышал: обо всей этой истории, по мнению сестер, больше других знает тетя Фея.

Сестры, оказывается, тоже подслушали один разговорчик — между тетей Феей и мамой. Мама жаловалась Фее на мое ужасное поведение, а Фея сказала, что ничего удивительного и маме не стоит искать вину в своем воспитании, потому что хамоватость я унаследовал от отца. Если бы тетя Фея не была знакома с моим отцом, она ничего такого не смогла бы сказать, заверяли сестры друг друга.

Вот поэтому-то я и решил допросить тетю Фею как следует! Ходить вокруг да около я не стал, а сказал прямо:

— Фея, послушай! Я не болен! Я лежу в постели только потому, что мне надо хорошенько подумать!

— Как же так, Ольфичка! — воскликнула тетя Фея и озабоченно наморщила лоб. Потом чуть наклонила голову и спросила: — А о чем тебе надо подумать? Или это настолько личное, что ты не можешь мне довериться?

— Речь о моем отце, — сказал я. — Это настоящее свинство, что я его не знаю. Я хочу ясности. От мамы толку никакого, она вечно несет какую-то чушь. Поэтому я решил спросить тебя!

— Так я же ничего не знаю! — воскликнула Фея. — Она ничегошеньки нам не говорила! Только то, что ты — дитя любви…

— Эту пошлятину я уже слышал, — перебил я тетю Фею.

— Клянусь тебе, Ольфичка, — она подняла лапку в знак клятвы, — я совсем ничего не знаю. После развода твоя мама ни разу не представила нам ни одного мужчину. Мы почти обиделись. Когда она куда-нибудь шла, у сада всегда ждала машина, а мужчина за рулем сигналил ей. Бабушка тогда говорила…

Тетя Фея замолчала.

— Так что она говорила? — поднажал я.

Фея колебалась. С одной стороны, понял я, ей хотелось молчать подобно фамильному склепу, с другой стороны, Фея обожает посплетничать. А в-третьих, никто в доме не воспринимает бедную старушку всерьез. Никто никогда не хочет внимать ее рассказам. А тут впервые кто-то страстно жаждал услышать, что же она поведает!

И тетя Фея решила, что она не фамильный склеп! Наклонившись ко мне, она сказала очень тихо и очень взволнованно:

— Бабушка говорила, что он, должно быть, женат, иначе бы он нас не избегал! И она оказалась права! — Фея придвинулась ко мне еще ближе, ее глазки блестели: — И к тому же у него был ребенок. Потому что сзади в его «мерседесе» частенько лежал красный мяч. Я его видела однажды совершенно случайно, потому что как раз была в саду.

Совершенно случайно! Я еле удержался от смеха.

— А почему ты думаешь, что тот тип в «мерседесе» и есть мой отец?

— Потому что по времени тут все сходится!

Бледное личико Феи сделалось цвета мальвы.

По этой пунцовости я понял — она имела в виду те самые девять месяцев, которые прошли между поездками мамы на «мерседесе» и моим рождением. Наша Фея слегка зажата. Ей ужасно сложно говорить о чем-то, что связано с сексом. Но по-настоящему чопорной ее назвать нельзя. Иначе Генри Миллер не был бы ее любимым писателем и она не разговаривала бы вполне дружелюбно с двумя молодыми дамами из соседнего дома (если верить бабушке, те работают на панели). Я сказал Фее:

— Дорис думает, что бывший мамин шеф…

Тетя Фея перебила меня:

— Ольфичка, это же смешно! Этот пузан! Да перестань! Мужчина в «мерседесе» был молод и красив, с длинными густыми волосами! И широкими плечами!

Тетя Фея замолчала. Скажи она чего-нибудь еще, это было бы признанием, что этого типа она видела не просто «чисто случайно» и «пару раз», а постоянно дежурила за изгородью; судя по всему, она стеснялась этого и спустя пятнадцать лет.

Нет, так мы далеко не уедем!

Я сел в постели, рассказал тете Фее о разговоре моих сестер и припер ее к стенке. Она должна куда больше знать про моего отца, сказал я, ведь она проговорилась, что ужасные черты характера я унаследовал от него. Сначала Фея отпиралась. Она, мол, никогда в жизни не говорила маме ничего подобного! И вообще, характер у меня вовсе не такой ужасный! Но я не отставал. Фея проскулила, что я должен-де образумиться и перестать «ворошить прошлое».

— Ну почему тебе вдруг захотелось узнать все во всех подробностях? — ныла она. — Раньше ты ничем таким не интересовался!

Я не мог ничего ответить, потому что и сам не знал почему. И просто сказал:

— Фея, не прикидывайся! Выкладывай все, что знаешь, а то я с тобой вовсе перестану разговаривать!

Это чистой воды шантаж, вознегодовала тетя Фея, но потом пошла на попятный. Только оговорилась, что все это просто сплетни, никто не может поручиться, есть ли в них хоть капелька правды. И в конце концов принялась рассказывать длиннейшую, тягомотнейшую историю, суть которой сводилась к следующему.

Дочь одной из подружек тети Феи в то самое время много раз видела мою мать с каким-то мужчиной в каком-то винном ресторанчике. По ее словам, они ворковали, как голубки. Мужчину, с которым мама ворковала, дочь подружки немножко знала. Она называла его «вечным студентом». Он был моложе мамы. И женат. И у него был ребенок. И якобы он был на содержании у тещи и тестя, людей очень богатых.

Тетя Фея подытожила: мама, наверное, ужасно стеснялась, что втрескалась в такого типа, и поэтому никому его не показывала.

Я сделал вид, что соглашаюсь с ней и что для меня тема исчерпана. А потом пришлось еще и отбиваться от утешений добрячки Феи. Она была свято уверена в том, что описанный ею отец должен меня дико ужаснуть. То, что мои представления о морали и нравственности сильно отличаются от ее бюргерско-мещанских ценностей, ей и в голову не приходило. Пообещав никому из семьи не рассказывать о Феиных откровениях, я выпроводил ее из комнаты.

Тихо подремывая, я дождался момента, пока тетя Фея отправится за покупками. Потом поднялся, пошел в мамину комнату и исследовал нижний ящик ее комода. Я предполагал, что там спрятано нечто, проливающее свет на мое прошлое, потому что этот ящик всегда заперт.

Ключ от него лежит в мамином мини-сейфе, а ключ от сейфа — под бюваром на письменном столе.

Вот такие маленькие интимные детали узнаешь, если проживешь с кем-то четырнадцать лет под одной крышей!

Ящик был набит доверху, в основном всякой сентиментальной фигней. Там были даже аляповатые розочки, из тех, что вручают в тире на ярмарке, и бумажный веер. Еще я нашел множество стопок небрежно перевязанных бумаг. Среди них — мамино свидетельство о разводе вместе со счетом от адвоката. И фотографии, на которых мама, молодая и худенькая, голышом позирует на диване в цветочек. Из того, что касалось меня, я сначала нашел лишь письмо из опеки. Судя по всему, женщинам, которые в графе «отец» ставят прочерк, нелегко приходится с чиновниками. Те только и делают, что вставляют палки в колеса. Маме, как я понял по прочтении чиновничьих бумажек, пришлось долго судиться, прежде чем ее оставили в покое.

Потом под коробкой, полной ракушек, улиточьих домиков и морских камешков, я обнаружил несколько тетрадей, исписанных маминым почерком. Это были не обычные дневники с каждодневными записями, а скорее, «горестные тетрадки». Как только дела у мамы ухудшались, она начинала записывать туда свои мысли. В некоторых тетрадках исписанными оказались всего пара страниц, в других она заполнила все, до последней. Многие листы были перечеркнуты крест-накрест и сверху красным фломастером накорябано огромными буквами «чушь», «дрянь» или «ну и пошлость».

В одной тетради речь шла о мамином намерении выйти замуж. И о том, как она ссорилась из-за этого с бабушкой. И о собственных сомнениях по поводу замужества. И о надеждах, что все-таки все будет хорошо.

Несколько тетрадей было посвящено маминой трудной семейной жизни. Чернила там во многих местах расплылись, как от влаги, и потому были нечитаемы.

Я пробежался глазами по тексту и покрылся мурашками. Похоже, мамина семейная жизнь была настоящим фильмом ужасов!

Тетрадку, в которой речь шла и обо мне, я забрал. Остальные положил обратно в ящик, запер его и разложил ключи по потайным местам. А потом залез в постель с новым чтивом. В общем, вот как все было: мама просто безумно любила моего отца, но во-первых, он и вправду был намного моложе нее и поэтому она была уверена, что ничего путного из этого не выйдет.

Во-вторых, он был «мотыльком» — понимайте, как хотите, — и с ним настоящей серьезной жизни не получилось бы. Я нарисовался у мамы, потому что она забыла принять таблетки. А оставила она меня, потому что первый врач, которому поручили меня выцарапать, был слишком пьян, а второй запросил ужасно много денег. У бабушки мама просить не хотела. Одна ее подружка пообещала денег достать. Но на это нужно было время. Когда же подружка наконец-то деньги раздобыла, жадюга-врач уже умер. От инфаркта. И тут маме прямо полегчало. Она решила, что это перст судьбы, и решила меня оставить!

Мотыльку мама обо мне ничего не сказала. Потому что он, пишет она, этого бы «не перенес», а помощи от него никакой ждать не стоило, наоборот, он стал бы еще одним хомутом на шее.

И она ему сказала, что «все кончено». Просто так, без причины. Он ужасно страдал, но мама пишет, что хорошо его знает и уверена, — скоро он «утешится» с какой-нибудь новой подружкой.

Из тетрадки было ясно, что у Мотылька были жена и ребенок. И что он ужасно долго учился (чему и где, мама не написала). И что его зовут Йоханнес. Я даже нашел между страниц записочку от него:

Мони, любимая,

Йоханнес.

я не мог дольше ждать. Я люблю тебя! Сейчас мне нужно забрать А. с концерта. Люблю тебя! Позвоню тебе завтра на работу. Люблю тебя.

Но по-настоящему важное доказательство я нашел тоже между страниц, в самом конце тетрадки. Это было письмо какой-то Аннелизы Смётаны — ее имя значилось в шапке письма — моей матери. В письме Аннелиза не советует маме вступать в отношения с Йоханнесом, потому что тот «слабая личность», и маме должно быть ясно как божий день: Йоханнес никогда не оставит Алису из чисто финансовых соображений — у семейства Муксенедеров бабок-то немерено! Йоханнесу, пишет Аннелиза, уже недолго осталось порхать мотыльком, еще пара лет — и он послушно покорится судьбе, станет солидным господином. И в не столь уж далеком будущем будет протирать штаны в бюро Муксенедеров, в очках и при животике, подсчитывая, сколько денег принесли рогалики с повидлом. А в постскриптуме Аннелиза проклинала тот день, когда познакомила маму с Йоханнесом.

Я спрятал тетрадку, набитую семейными тайнами, под матрац и принес телефонный справочник. Муксенедеров там оказалось не очень много — а на роль тестя моего отца годился лишь Алоиз Муксенедер, булочник и кондитер на Вестбанштрассе, 100 — если, конечно, намеки Аннелизы на рогалики с повидлом не были глупой шуткой.

В общем, после обеда я запланировал покупку этих самых рогаликов по адресу Вестбанштрассе, 100!

Я уже стоял на пороге, и только тетя Фея задерживала меня — ей непременно надо было знать, что наврать маме, если та позвонит, — как вдруг с визитом к больному заявилась Солянка с тремя красными гвоздиками и пончиками, да не простыми, а в форме сердца с пуншевой начинкой. Узрев меня в вертикальном положении и полным сил, Солянка вздохнула с облегчением.

— Я так волновалась, так волновалась… — выдохнула она мне в ухо. Я сказал, что болел только с утра и теперь мне уже лучше и надо бежать по срочному делу. Солянка сообщила, что пойдет со мной. А я был слишком вежлив, чтобы отказаться.

По пути к трамвайной остановке она держала меня за руку, да так крепко, что можно было подумать — она ужасно боится заблудиться в лесу. А в трамвае заржала, как старая лошадь, когда в ответ на ее вопрос, куда это мне так срочно понадобилось, я ответил: «Купить рогаликов с повидлом».

Булочная Муксенедера оказалась симпатичным магазинчиком, обставленным «под старину», с черными зеркальными панелями, золотыми буквами и финтифлюшками повсюду. Сорок два сорта хлеба, среди коих хлеб наивысшего качества, выпекает фирма Муксенедера, сообщал плакат в витрине. И еще изготавливает лучшую выпечку на чистом масле со свежайшими яйцами. В апреле деликатесом месяца провозглашался клубничный омлет со взбитыми сливками.

Солянка ввалилась в булочную вслед за мной.

— Ты что, правда хочешь купить рогаликов? — изумленно спросила она.

— Шутка, — ответил я. Потому что заметил недалеко от прилавка зал со столами и стульями, почти как в настоящей кофейне. — Тут теперь моя штаб-квартира, — сказал я Солянке.

Солянка захотела сесть у окна, но я выбрал столик прямо посередине зала, оттуда просматривалась вся кондитерская. Солянка заявила, что не может заказать даже минералки — все ее карманные деньги ушли на цветы и пончики. Я пригласил ее на клубничный омлет. Солянка, счастливо чавкая, сообщила, что здесь «офигительно шикарно», «ужас как мило» и «вообще супер». Закончив кормежку, она придвинулась поближе, положила голову мне на плечо и рассказала о контрольной по математике, походя обвинив меня в том, что я вовсе и не болел, а просто хотел сачкануть. Но это было ни к чему, сказала она. Контрольную теперь стопроцентно повторят. Потому что почти две трети класса ожидает «неуд». Пока Солянка все это излагала, она гладила мне то руку, то ляжку.

Два часа просидел я с Солянкой в кондитерской Муксенедера и не увидел никого, кто бы мог оказаться моим отцом. Кроме официантки и трех женщин, продававших хлеб и выпечку, из недр магазина трижды выныривал старый, полный, краснолицый до апоплексичности мужчина. Он что-то недовольно рычал продавщицам, а те именовали его «господином шефом». Старый Муксенедер, подумал я. Один раз через магазин прошагала какая-то женщина неопределенного возраста, но не слишком старая, и исчезла где-то внутри. «Добрый день, госпожа начальница», — сказала ей официантка. И поскольку я понятия не имел, сколькими детьми осчастливил мир господин Муксенедер, то не мог быть уверен в том, что это жена моего отца. Но я сказал себе: это было бы даже неправильно — узнать все прямо в первый же день изысканий!

Я проводил Солянку домой. Мне удалось увильнуть от прощального поцелуя, потому что у подъезда Солянки сплетничали две женщины. Одна из них была соседкой Уллерманнов. В их присутствии Солянка никаких нежностей допускать не хотела. Ее родители разрешат ей целоваться и обниматься лишь по получении аттестата зрелости, то есть с восемнадцати лет.

— Тогда до завтра, Вольфи, — сказала Солянка, прежде чем исчезнуть в подъезде. Я кивнул.

При этом ни в какую школу я завтра не собирался. Нельзя же пропускать только тот день, в который пишут контрольную. Это выглядит подозрительно. Проболеть надо еще как минимум три дня, решил я, чтобы Сузи-Гипотенузи ничего не заподозрила.

К сожалению, мама уже была дома, когда я вернулся. Она сказала, что ушла с работы пораньше — поухаживать за своим больным сыном. Я ей, конечно же, не поверил. Скорее всего, она позвонила с работы, тетя Фея что-то беспомощно пролепетала, и мама поняла, что дело нечисто. Я решил рискнуть, состряпав спасительную ложь. Сказал, что был у доктора Бруммера, нашего семейного врача. Как и всякая спасительная ложь, эта увертка была жутко глупой, потому что мама сразу же захотела посмотреть на рецепт от доктора Бруммера. Да еще тетя Фея наврала ей, что я пошел к Гарри за домашним заданием по математике. Тоже спасительная ложь — глупее не придумаешь. Задание по математике можно ведь узнать и по телефону!

Мама прочла мне длинную лекцию, сопровождаемую охами и вздохами, лекцию того сорта, что обычно приводят меня в бешенство. Но на этот раз я просто не мог сердиться. После того, как я прочел «горестные тетрадки», вид мамы почему-то повергал меня в умиление и меланхолию. Поэтому я не повел себя «наглецом», как говорит бабушка, не стал применять свой знаменитый первобытный крик, а просто сказал:

— Послушай, мамуля, дорогая моя, все это не имеет никакого смысла, гимназии мне не закончить. Забери меня оттуда, отдай в обычную школу, на большее я не способен!

Мама была потрясена до глубины души. Она не может себе представить отпрыска, не отучившегося в университете. И она заговорила чрезвычайно ласково. Попробовала меня «поддержать» и «подбодрить». Уговаривала, будто медсестра больного — я и милый, я и понятливый, я и смышленый. Настоящий умница, абсолютно сообразительный! Только вот чуточку ленивый… Но в жизни все можно наверстать! Всю следующую неделю мне следует оставаться дома, сказала мама, чтобы не терять время на всякую бесполезную ерунду вроде физкультуры, рисования или пения, а целеустремленно заниматься латынью, математикой и английским. Дорис поддержит меня в занятиях математикой, Андреа в латыни, а сама она будет помогать с английским. И тогда я закончу учебный год играючи, максимум с одной пересдачей. Только теперь надо все свои помыслы и силы сосредоточить на этой благой цели! И поскольку я никак не мог сказать маме, на какой благой цели уже сосредоточены все мои помыслы и силы, я пробормотал «о’кей», и мама была счастлива. Таким благоразумным я давненько не был, похвалила она меня, теперь я снова ее «добрый старый Ольф», и у нее возродилась надежда на «прекрасное будущее». В приподнятом настроении мама покинула мою комнату, ну а так как в важном для меня деле в этот день все равно уже больше ничего нельзя было предпринять, я сел зубрить латинские глаголы. Чтобы в доме воцарился мир, я позволил Андреа после ужина проверить меня. Я все ей ответил, кроме двух слов, но эта корова, вместо того чтобы похвалить, только ругалась:

— Вот видишь! Ты просто ленишься! Можешь же, когда захочешь!

А Дорис язвительно добавила, что с латынью, может, все так и есть, но по математике я полный ноль, и никакая зубрежка мне не поможет. Тут вскипела мама. Она сказала, что человека с такими взглядами и близко нельзя подпускать к школе. И ей уже сейчас ужасно жалко детей, которых Дорис когда-нибудь будет обучать! Теперь надулась Дорис и умотала в свою комнату — а я вздохнул с облегчением. Не дай бог она начала бы долбить со мной еще и математику. После латыни я уже был на это категорически не способен.

Людям вроде меня, которые долго ничего не учили, надо много времени на раскачку.

 

Глава 5,

в которой рассказывается об успешном продолжении расследования и безуспешных попытках разобраться с Солянкой. А Аксель, мой сосед по парте, подкладывает мне свинью

Всю следующую неделю и я вправду занимался. Зубрил часами так прилежно, что тетя Фея была совершенно потрясена и по несколько раз на дню приносила мне свежевыжатого апельсинового сока — ведь, по ее словам, когда занимаешься умственным трудом, расходуешь много витаминов.

Мама и Андреа были мною довольны. Мама выражала свою радость, рассыпаясь в бесконечных похвалах, а Андреа — все время наезжая на меня.

«Ну что ж ты сразу так не смог? — говорила она. — Был бы ты в последние месяцы хоть вполовину таким старательным, не пришлось сейчас надрываться!»

А вот с Дорис у нас ничего не получалось. Стоило ей объяснить какую-нибудь математическую задачку, как я уже не понимал даже того, что раньше знал железно. Бабушка предложила разумную вещь: сконцентрироваться на латыни и английском, а математику пересдать осенью, тогда на подготовку у меня будет целое лето. Но мама была против. Она считала, что не стоит гробить все каникулы на учебу.

И поэтому я обратился к помощи тети Труди и тети Лизи. (Дорис чуть не лопнула от злости.) Тети сказали вот что:

«Человек, способный к математике, никогда ничему не научит неспособного. Он просто не в состоянии понять, что у другого могут быть трудности. Только тот, кто сам не особо разбирается в этих делах, увидит, где тут собака зарыта!»

А поскольку тетя Труди и тетя Лизи в математике практически ни бум-бум, они рискнули со мной позаниматься.

Это были ужасно веселые уроки, добавившие мне уверенности в себе, потому что я понял: если уж эти две кошелки, которые даже не знают, как перемножать дроби, закончили гимназию, то у меня точно получится!

Поскольку мои дамы могли заниматься репетиторством лишь после работы, а Дорис и Андреа возвращались из университета только к полднику, у меня было полно свободного времени, из которого я использовал на учебу только половину. Другую половину я проводил у Муксенедера. После обеда я встречался там с Гарри и Флорианом. А до обеда сидел в кондитерской в одиночестве. Гарри и Флориан хоть и удивлялись, чего это я обосновался в заведении, которое так далеко от дома, но все равно были довольны моим выбором, потому что у Муксенедера все время торчала и девчоночья компания, с которой мы познакомились.

Каждый день с утра у Муксенедера сидела худенькая черноволосая девчонка с огромными карими глазами и веснушками на крохотном носу. Звали ее Йоши. Она прогуливала школу, постукивая спицами для вязания, полистывая газеты и дамские журналы и попивая кофе.

Разговаривали мы нечасто, только улыбались друг другу. Иногда я обменивался с ней газетами или подносил зажигалку. Больше всего мне нравились ее руки — узкие, загорелые, с тонкими, чуть дрожащими пальцами.

Самое ужасное, что каждый день после школы в кафе появлялась и Солянка, как будто это самое обычное в мире дело. Гарри и Флориана это бесило. Они отпускали едкие замечания, а Солянка, влажнея очами, ныла, что я-де ее «не защищаю». Неужели какие-то там два глупых друга мне важнее нашей любви, вопрошала она. Я как мог увиливал от подобных разговоров и только бормотал что-то успокаивающее. И Солянка тут же утешалась.

Я бы с удовольствием рассказал Гарри и Флориану, отчего это я провожу все время у Муксенедера, но, во-первых, рядом все время торчала Солянка, которую это совершенно не касалось, а во-вторых, я никак не мог решиться им рассказать, что мой папа на «Харлее» был выдумкой от начала до конца. Мы же еще в начальной школе поклялись друг другу — «правда, только правда, ничего, кроме правды!»

А в изысканиях об отце я серьезно продвинулся! Мне помогла девчоночья послеобеденная компания, потому что они уже годами ходили в эту кондитерскую. Пару раз я незаметно переводил разговор на владельцев булочной и узнал, что у пожилого владельца только одна дочь, та самая «госпожа начальница», которую я видел еще в первый раз. А у госпожи начальницы есть сын. Ему шестнадцать и зовут его Йоханнесом.

Похоже, все сходилось!

А вот про зятя пожилого владельца, мужа госпожи начальницы и отца Йоханнеса, девчонки никогда не слышали. Да и фамилию начальницы они не знали. Одна девчонка уверяла, что их фамилия Гроссбух, но эту версию я отмел сходу. Отца по фамилии Гроссбух просто невозможно себе представить!

В субботу утром я пришел к Муксенедеру около десяти. Все столики были заняты домохозяйками, зашедшими передохнуть и подкрепиться для второго круга выходного покупочного марафона. Йоши тоже уже была там. Я подсел к ней. Она вязала. Нечто огромное, мышино-серого цвета. Йоши сказала, что это спина нового свитера. Я спросил, для кого она вяжет, — уж не для отца ли, тогда в нем должно быть роста не меньше двух метров и веса килограммов двести. Йоши ответила, что вяжет свитер для себя и он такой огромный, чтобы скрыть ее фигуру, которой на самом-то деле нет. Я возмутился. Толстяки ужасны, сказал я, так что пусть радуется, что фигурой вышла в заборную доску.

— С ума сошел, — сказала Йоши, — чему тут радоваться? Никакой груди, никакой талии, бедер тоже нет, вместо икр какая-то фигня! Вид такой, будто я голодаю. А на самом-то деле жру за троих!

— Мне не нравится грудь, — сказал я. И это была правда, а не просто какая-то там вежливость. В Солянке меня особенно пугают ее пышные формы. А то, что болтается по фасаду бабушки — это вообще ужас.

— Серьезно? — переспросила Йоши.

Я кивнул.

— Ну тогда ты исключение, — сказала она. — Все мальчишки, которых я знаю, говорят о сиськах, когда речь заходит о девочках. Мой папаша тайно собирает журналы с голыми тетками, у них груди размером с арбуз. А брат на такие буфера пялится, как на новогоднюю елку!

— И очень глупо, я считаю, — сказал я.

Йоши кивнула. Она не могла разговаривать, потому что считала петли на мышино-серой спинке. А потом у нее закончилась шерсть. Она достала из школьного рюкзака упаковку ниток, положила на колени и начала сматывать в клубок. Я вытянул руки, чтобы Йоши смогла надеть на них шерсть, ведь ненатянутая шерсть запутывается, когда ее сматываешь в клубок.

— Ты и вправду самое настоящее исключение из правил, — повторила Йоши и надела шерсть мне на руки. Она уверяла, что все прочие мужчины никогда бы не стали работать мотовилом, по их мнению, это недостаточно мужественно. А я рассказал ей, что у меня, кроме мамы и бабушки, есть еще три тети и две сестры и что за свою молодую жизнь я перемотал, наверное, целый вагон шерсти.

— Я и вязать умею, — сказал я.

— Быть не может, — сказала Йоши.

— Послушай, я ведь четырнадцать лет прожил в доме, где женщины вяжут, все до одной! Тут только законченный идиот не научился бы этому делу. Да я уже в восемь лет связал себе бело-зеленый шарф. Я тогда был фанатом «Рапида»!

Чтобы доказать Йоши, что все это чистая правда, я взял у нее спицы.

— Английская резинка, лицевая сторона. Сначала лицевая петля, потом накид и одну снять, так?

Йоши кивнула, и я принялся за дело. Это было трудновато, потому что Йоши вязала очень плотно. Петли с трудом сходили со спиц.

Йоши внимательно смотрела, как я вяжу, и женщины с соседних столов тоже пялились на меня. Одна старушка даже встала и подошла к нам. Она испытующе поглядела на мои прилежные пальцы, словно учительница труда, и сказала:

— Безупречно, мальчик мой! Просто сердце радуется, глядя на тебя!

И пошла обратно за свой столик.

Я связал три ряда, а потом Йоши отобрала у меня мое художество. На ее вкус я вязал слишком свободно. Йоши была, конечно, права: когда она связала пару рядов вслед за мной, это стало хорошо видно. Мои три ряда толстым желваком выпирали из аккуратненького вязанья Йоши.

— Прости пожалуйста, из-за меня придется все это снова распустить, — сказал я виновато.

Йоши положила вязанье на колени, провела указательным пальцем по шерстяной опухоли и сказала:

— Ничего подобного! Я это оставлю. И тогда каждый раз, как надену свитер, буду вспоминать о тебе!

Она улыбнулась мне, и в животе стало ужасно горячо. Так бывает, когда, накатавшись в горах на лыжах и намерзнувшись, вваливаешься в заваленный снегом кабачок и выпиваешь первый глоток огненного охотничего чая с ромом, вином и приправами.

— А на следующей неделе, когда я буду вязать перед, ты мне снова свяжешь пару рядов, — сказала Йоши, — потому что спину-то я не увижу, когда надену его.

Я сказал Йоши, что на следующей неделе не смогу больше приходить по утрам к Муксенедеру. И рассказал про учебный пакт с мамой. А еще спросил, сможет ли она прогуливать школу и дальше без последствий.

Йоши объяснила, что ей придется прогуливать до тех пор, пока из Италии не вернется ее брат. Он напишет объяснительное письмо для школы и подделает отцовскую подпись. У него это замечательно получается. Потом Йоши спросила, в какой я гимназии, и ужасно удивилась, когда узнала, что моя школа и наш дом почти на другом конце Вены. Она непременно хотела узнать, чего тогда я таскаюсь к Муксенедеру. В животе у меня было уже не так горячо, как от охотничьего чая, было просто очень тепло, и я рассказал Йоши, почему столько времени просиживаю в булочной.

Я все ей рассказал! Абсолютно все. Даже про Эдипов комплекс и про то, что, если верить моим сестрам, из-за этого можно стать голубым. И что я уже спрашивал себя — может, это все и правда, ведь Солянка мне неприятна и я с огромным трудом заставляю себя ее целовать. В конце своего спича я хотел добавить, что с тех пор, как познакомился с Йоши, больше насчет этого не волнуюсь. Но не смог. Просто не знал, какими словами об этом сказать.

Когда я замолчал, Йоши положила вязанье на колени, почесала голову спицей и сказала:

— Говорят, в каждом человеке есть что-то от би. И тут ничего необычного нет. Да это теперь и не запрещено больше — разве что с малолетними! — Она захихикала. — Правда, ты как раз и есть малолетний!

Я взглянул на нее немного обиженно. Ее хихиканье было тут ни к чему. Но Йоши ничего не заметила. Она еще почесала голову под черным ежиком, а потом положила спицу на вязанье.

— Кстати, — сказала она, — как фамилия Йоханнеса, я знаю. Мог бы сразу меня спросить. Он учится со мной в одной школе, ходит в одиннадцатый класс. Мюллер его фамилия. Совершенный сноб и хлыщ. Прыскается духами, а волосы феном укладывает. Шмотки все навороченные, «Армани» да «Хехтер». «Лакост» для него уже слишком дешево. А на руке «Ролекс» болтается.

Йоши была совершенно уверена, что в доме Муксенедеров-Мюллеров не было никакого мужа и, соответственно, отца.

— Он уже много лет назад свалил. Они развелись, — сообщила она. — Но могу узнать поточнее. Сестра одной моей подружки когда-то гуляла с Йоханнесом!

Йоши пообещала в тот же день все разузнать и позвонить мне. Я дал ей свой номер телефона. Было уже было без четверти двенадцать, и Йоши засунула в рюкзак не только записку с телефоном, но и вязанье.

— Ровно в двенадцать мне надо быть дома, — сказала она, — мать ждет на обед. На дорогу от школы до дома мне отпущено всего двенадцать минут!

Мы позвали официантку, но у той дел было по горло.

Каждый раз, проходя мимо с чашками и тарелками, она повторяла «Сию минуту» или «Сейчас-сейчас», но потом снова про нас забывала и семенила к другому столику. Йоши уже нервничала, то и дело поглядывая на часы. Я сказал:

— Беги! Я заплачу!

Йоши схватила рюкзак и встала.

— Спасибо тебе большое.

Она наклонилась и поцеловала меня в щеку очень быстро, очень нежно и чудесно. А потом побежала прочь. Я смотрел ей вслед, проводил взглядом до входной двери и там, около кассы, увидел окаменевшую Солянку.

К сожалению, Солянка недолго продержалась в окаменевшем состоянии. Как только Йоши ушла, она быстрее молнии пронеслась по заполненному посетителями кафе между тесно стоящих столов и стульев, плюхнулась на стул Йоши и заявила обвиняющим тоном:

— Я уже десять минут за вами наблюдаю!

Я про себя пожелал, чтобы Солянка немедленно сгинула. Растворилась в воздухе, провалилась сквозь землю, вылетела ракетой через потолок — все равно, лишь бы исчезла! Нежный, невесомый поцелуй Йоши оставил во мне потрясающее чувство. Мне хотелось ощущать этот поцелуй до самой последней капли, и чтобы никто не мешал. Но Солянка этого допустить, конечно же, не могла.

— Никогда бы не подумала, что ты такой жестокий, — сказала она. Ее глаза были полны слез. Подбородок и нижняя челюсть ходили ходуном. — Ну скажи хоть что-нибудь!

Слезы потекли у нее по щекам, двойной подбородок трясся так, словно она слишком долго просидела в холодной воде.

Какой-то разумный внутренний голос сказал мне: «Не сдавайся! Не поддавайся! Если не поддашься — проблема номер один будет решена!»

К сожалению, я редко слушаю свой внутренний голос. Я пробормотал:

— Ну перестань, перестань! Ничего ж не произошло!

Так я проворонил реальнейший шанс безболезненно расстаться с Солянкой. Она еще чуток повсхлипывала, взяла у меня носовой платок, измазала его соплями и призналась, что жутко ревнует, потому что дико меня любит. Конечно же, она знает, что поцелуи в щечку не считаются, тем более что чмокнул не я, а «приставучая девка». И она просит простить ее «срыв».

Я ничего на это не сказал, и Солянка решила, что прощена, снова сделалась довольна, как перепеленутый младенец, и принялась рассказывать о школе.

Последний урок отменили, вот почему она смогла так неожиданно прийти. И причину своего визита она тоже назвала. У Йо сегодня запланирована вечеринка, потому что его предки уехали. И меня на нее пригласили — передав приглашение через Солянку.

Я отказался. Мне надо учиться, сказал я.

— А если я тебя сильно-сильно попрошу? — Солянка сложила свои лапищи на манер маленькой девочки и прижалась ко мне. Она пахла потом и эвкалиптовыми конфетками от кашля. Ощущение было такое, что ко мне прислонилась огромная мягкая пастила. Меня слегка затошнило.

Я схватил проходящую мимо официантку за фартук и взмолился:

— Счет, пожалуйста!

Официантка прониклась важностью момента и позволила отдать ей деньги. Солянка надулась.

— Я же еще ничего не заказала, — пожаловалась она.

— Если хочешь, оставайся тут, — сказал я.

Естественно, это предложение было с возмущением отвергнуто.

Вконец расстроившись, я зашагал к остановке — с Солянкой, висящей на моем локте. Не успели мы дойти, как подъехал трамвай. Вагоны были набиты битком. Я пропустил Солянку вперед. Она взобралась на подножку и ввинтилась в середину вагона. Я чуть-чуть замешкался, потому что ненавижу переполненные трамваи, — и тут дверь захлопнулась и трамвай отъехал.

— Лучше поздно, чем никогда, — пробормотал я, развернулся и побрел домой пешком.

Суббота у нас дома всегда сумасшедший день. Мои дамы не знают, куда деваться от сплошного «стресса выходного дня». В эту субботу Дорис возилась с какой-то травяного цвета тряпкой, которую якобы выкроили не так, отчего задница у сестры выглядела огромной. Поэтому Дорис хотела все перешить. Попутно она злилась на Андреа за то, что та не желала ей помогать. Хотя Андреа ни фига бы ей не помогла, а только изгадила бы материал, потому что с ног до головы была вымазана какой-то белой грязью. Грязь должна была раз и навсегда сделать кожу идеально ровной и чистой.

Мама звонила по телефону. В выходные она всегда боится «остаться не при делах». И поэтому каждые выходные даже слишком «при делах». Насколько я понял из телефонных разговоров, она пробовала один раз организовать поход в театр, два раза в кино, три раза на теннис и четыре раза встречу в кафе с подругами.

Бабушка занималась стиркой. Она рассортировала все грязное белье по девяти мешкам и спорила с тетей Труди из-за того, что та, мол, пачкает нижнее и постельное белье со скоростью света.

— Три раза на дню менять трусы и два раза в неделю наволочки — это я называю не любовью к чистоте, а бзиком! — возмущалась она.

А тетя Труди возмущалась в ответ, что бабушке нечего совать нос в ее нижнее белье. Бабушка заорала, что без ее обязательных постирочных суббот дом давно бы лопнул от грязного белья, а тетя Труди прошипела, что это уже бабушкин бзик — воображать себе, как без ее высочайшего надзора все в доме пойдет под откос. На что бабушка прорычала:

— Не дерзи!

А тетя Труди прорычала в ответ:

— Я уже не в том возрасте, когда дерзят!

Потом в спор вмешалась тетя Лизи. Она пришла из кухни, где пекла печенье-звездочки на день рождения подруге, и попросила этих двух ссориться потише, потому что их ор ее нервирует, и из-за этого у нее сгорел вот уже второй противень с печеньями.

Тогда бабушка и тетя Труди, моментально забыв про свои разногласия, переключились на тетю Лизи. И стали орать, что это возмутительно — перекладывать на них ответственность за ее нулевые кулинарные умения.

В кухне действительно воняло горелым. А на столе возвышалась гора чего-то черного, очертаниями напоминающего звездочки. Я положил этого черного себе на тарелку и пошел в свою комнату. Путь пролегал мимо мамы, разговаривающей по телефону. Она вырвала тарелку у меня из рук и пробормотала что-то про горелую еду, провоцирующую рак. Я вернулся обратно и набрал нормальных печений из маленькой горки. Тетя Лизи, как раз вернувшаяся на кухню, погрозила мне скалкой.

Проходя мимо телефона второй раз, я увидел, как мама прилежно поедает те самые черные звезды, вызывающие рак.

— Давай, закругляйся постепенно, — сказал я ей, — я жду звонка!

Мама возмущенно покрутила пальцем у виска и затараторила с полным ртом в трубку.

— У тебя есть свой аппарат в комнате, — сказал я, — почему ты все время занимаешь наш общий?

Тут мама узрела у меня в руке неспаленные звездочки и цапнула парочку.

— Не сжирай последнее! — заорал я и прижал свое пропитание к груди. — Если уж ты ни фига для сына не готовишь, так хоть не обворовывай!

Мама саданула мне ногой по левой голени, от боли я рассыпал всю свою добычу и, ругаясь на чем свет стоит, похромал к себе. С лестницы я увидел, как мама запихивает в рот печенье, сидя на полу.

Войдя в свою комнату, я сразу заметил: тут кто-то побывал. На полу не валялось ни одного конверта от пластинок и ни одной газеты. На письменном столе кто-то сложил все мое барахло ровными стопками. А тапки аккуратно, носками в одну сторону, поставил перед кроватью.

Все ящики и двери шкафов были закрыты, разбросанных шмоток нигде не было видно. И повсюду воняло лимонным средством для уборки. Я приподнял покрывало и заглянул под кровать. Ну конечно! Пепельница и использованные бумажные носовые платки тоже исчезли.

Я выскочил из комнаты с диким воплем:

— Кто это сделал?!

— Это ты сделала? — прорычал я, вбегая в гостиную, где тетя Фея с телевизионным пультом в руке ждала, когда же наконец начнется послеобеденная детская передача.

— Ничегошеньки я не делала, — закудахтала тетя, — а что, что такое?

— Какая-то свинья вылизала мою комнату! — взвыл я.

— Черт возьми, не смей так обо мне говорить, — сказала бабушка, входя в комнату. — Свинья — это ты! Два ведра мусора я вынесла из твоего сарая!

— Мы же договаривались, что в моей комнате никто не прибирается! — орал я.

— Мы же договаривались, что ты сам прибираешься в своей комнате! — орала бабушка.

— Мусор в моей комнате — это мое дело! — кричал я.

— Твоя комната в моем доме — так что это и мое дело, — кричала бабушка.

Нет ничего гаже и трусливее, чем припирать к стенке намеками на собственность! Но старая кошелка именно это и проделывает каждый раз! Когда она так разговаривает с мамой или тетей Труди, это уже мерзко, но они-то хоть зарабатывают сами и могли бы переехать куда-нибудь, если бы захотели. Но обращаться так с несовершеннолетним червяком вроде меня — это уж совсем непорядочно. За это я наказал бабушку своим наводящим ужас первобытным криком, который на этот раз Удался так, что в гостиную сбежался весь народ. Когда я ору от ярости, то не слышу, что говорят другие, я даже вижу с трудом, все во мне концентрируется в этом крике. Лишь когда внутри не осталось и пузырька воздуха и крик постепенно затих, я снова увидел всех моих дам.

Бабушка сказала:

— Ребенка все-таки надо лечить!

Дорис сказала:

— Влепить ему пощечину — мигом вылечится!

Андреа сказала:

— Это всё нервы!

Мама ничего не сказала, а тетя Фея показала всем свои дрожащие руки и захныкала:

— Я вся трясусь, когда он так кричит! И давление, кажется, до трехсот поднимается!

Только тетя Труди мне посочувствовала — она ведь сама только что ссорилась с бабушкой из-за стирки. Положила руку мне на плечо и прошептала:

— Тут уж ничего не поделаешь! Она старая и упрямая!

Бабушка, конечно, старая и упрямая, но на слух не жалуется.

— Ну-ка повтори это громко! — закричала она.

И тетя Труди повторила все, что прошептала мне, громко, на всю комнату. А бабушка снова обвинила ее в наглости. А тетя Труди сказала, что возражает против такой формулировки, потому что сорокалетняя женщина не может быть «наглой», и неважно, что она говорит, все это не наглость. И бабушке пора бы срочно отвыкнуть от манер старого патриарха. Мама и тетя Лизи поддержали тетю Труди. Бабушкино поведение их возмущает, сказали они! А Дорис и Андреа встали на бабушкину сторону — наверное, только потому, что та была против меня.

Чем все это закончилось, я так и не узнал, потому что вдруг зазвонил телефон. Я бросился к нему и поднял трубку. Голос, который я вначале не распознал, произнес:

— Добрый день, можно поговорить с Вольфгангом?

— Я у телефона, — сказал я.

— Здорово! А то я уж подумала, что номер неверный, все время было занято!

Теперь я узнал Йоши. И спросил:

— Ты что-нибудь разузнала?

— Кучу всего, — сказала Йоши, и сердце мое заколотилось. Все-таки это совсем непросто — вдруг обменять мертвого мотоциклетного фрика на живой экземпляр отца.

— Ну так, он существует или нет?

Я старался, чтобы мой голос звучал небрежно, хотя на самом деле с замиранием сердца ждал, что расскажет Йоши. Только она не стала ничего рассказывать:

— Это длинная история, а я в телефонной будке, не хочу, чтобы дома кто-нибудь узнал про все это, а то начнут приставать с дурацкими вопросами. И у меня закончились монетки. Может, встретимся где-нибудь?

Я бы с удовольствием встретился с Йоши у Муксенедера или еще где-то, но мои карманные деньги уже закончились, а просить у мамы аванса не хотелось.

День был солнечный, и я подумал, что сад у нас очень большой, там можно присесть где-нибудь в уголке и поговорить спокойно. И поэтому пригласил Йоши к себе.

Закончив разговор, я заметил, что мои дамы тоже уже закончили скандалить и даже успели помириться. Такие штуки происходят у нас быстро. Бабы друг на друга долго дуться не могут.

Я поджидал Йоши у садовой калитки. Но если б знал, какой фурор она произведет в моей семейке, то все-таки выпросил бы у мамы денег и отправился с Йоши в какое-нибудь кафе.

Они совсем очумели, эти семеро метелок! Раньше-то они видели со мной только Солянку. И воспринимали ее не как «подружку», а просто как одноклассницу.

Я отнес в сад два стакана, мисочку с кубиками льда и дополнил натюрморт двумя бутылками колы. Едва я провел Йоши к садовому столу, едва мы сели, едва Йоши вытащила свое мышино-серое вязание, как между жасминовых цветов показалась голова тети Феи.

— День добрый, день добрый, моя маленькая фройляйн, — сказала она, оглядев Йоши с ног до головы. И, повернувшись ко мне, добавила: — Ольфичка, ты обязательно предложи что-нибудь своей гостье!

Я отмахнулся — мол, не хочу. Голова тети Феи исчезла в кустах жасмина, но три минуты спустя она снова явилась с коробкой конфет и четырьмя шоколадками, возложила все это на стол и возвестила:

— Маленькая фройляйн может налегать на шоколад, ей нечего бояться, что она потолстеет!

А потом тетя Фея, отступив к грядкам с тюльпанами, принялась в них ковыряться, хотя они стопроцентно не требовали никакого ухода.

Обе мои дорогие сестрицы присоединились к ней и принялись проверять, достаточно ли в земле дождевых червей. Не припомню такого случая, чтобы Дорис и Андреа когда-нибудь подходили к грядкам ближе, чем на пушечный выстрел. Из окна гостиной на нас пялились Труди и Лизи. А тень Дракулы за кухонной занавеской совершенно точно была бабушкой. Караулила ли где-нибудь еще и мама, я так и не понял. Когда же Дорис, покончив с подсчетом дождевых червей, двинулась к нам и спросила у Йоши, где берут такую чудесную мягкую шерсть и сколько стоит пятидесятиграммовый моток, мое терпение лопнуло. Я прихватил стаканы и сбежал с Йоши за дом, к дальнему забору, к зарослям красной смородины.

— Суперская у тебя семья, — сказала Йоши, — все такие свойские!

Я вымученно улыбнулся. В первую очередь из-за того, что Дорис и Андреа теперь инспектировали на наличие Дождевых червей землю за домом, а тетя Фея, вооружившись секатором, принялась за кусты смородины, хотя сама всегда говорила, что их надо обрезать только поздней осенью!

Тетя Труди и тетя Лизи тоже внезапно нарисовались в саду. Они вытащили шезлонги и восторженно кричали друг другу, что первые весенние солнечные лучи — самые чудесные. И при этом все время косились в нашу сторону. Даже бабушка поддалась всеобщему помешательству! С лопатой и маленькими граблями она просеменила в сад и громогласно заявила, что теперь-то самое время разделить пучки шнитт-лука, чтобы его размножить.

Но и это было еще не все!

Только-только Йоши устроилась около меня меж кустов смородины и сказала «В общем, слушай!», как через забор перегнулся Аксель.

— Приветик-приветик, — протянул он, — а я как раз на вечеринку иду!

Это было донельзя странно — с какого перепугу Аксель поперся по узенькой, заросшей крапивой тропинке? Предположение, что он увидел из своего окна у нас в саду Йоши и преисполнился любопытства, явно было не лишено оснований.

— Вы тоже идете к Йо? — спросил Аксель. И благоговейно посмотрел на Йоши.

— Нам надо кое-что обсудить, — мрачно сказал я.

Этого мне только не хватало — Йоши и Солянка на одной вечеринке! И еще я побаивался, что Аксель или какой-нибудь другой одноклассник понравится Йоши больше, чем я.

Аксель перевесился через забор, словно собирался упасть к нам в сад, и принялся нахваливать — жутко преувеличивая — предстоящую вечеринку. Он выпендривался подогреваемым бассейном у Йо, и жаровней на древесном угле, и баром папаши Йо. Намекнул, что Эгон притащит кое-что «покурить», явно имея в виду не обычные сигареты.

Я заметил, что Йоши вечеринкой заинтересовалась.

И раздраженно бросил Акселю:

— Эй, кончай заливать! Уж сколько раз так было — одни разговоры, что кто-то что-то принесет, а до дела никогда не доходит!

Аксель запротестовал. Это чистое совпадение, сказал он, что я ни разу не был на вечеринках, где все накуривались «до одурения». А сегодня у Йо будут даже пирожки с коноплей!

Я издевательски рассмеялся.

Знаю я эти знаменитые «пирожки», очень хорошо знаю!

Их печет мать Марион — которая и понятия не имеет, чего она там выпекает, а конопля, которую она держит за странноватую приправу, растет на подоконнике у Парниши Байера, под лампами дневного света. Я уже схомячил не меньше пяти штук этого мерзкого кекса, было дело, — и ни разу не забалдел, только маялся потом резью в животе.

Я сказал Акселю, что мне наплевать на все в мире косяки и пироги с коноплей и что на вечеринку я не пойду. Тогда Аксель повернулся к Йоши.

— Оставь этого зануду, — соблазнял ее он, — пусть он сидит дома! Пойдем со мной, солнышко!

Это было уже слишком. Это нарушало все мыслимые правила приличия на смотринах невесты. Я глянул на Акселя так свирепо, как только мог, но ему было плевать, он продолжал окучивать Йоши. Аксель все ж таки дока в психологии, он моментально понял, на какие кнопки надо нажимать.

Теперь он говорил уже только о пирожках с коноплей и бесплатных косяках, которые достанет Эгон. Глаза Йоши заблестели, а я сник. По натуре я ведь вовсе не боец. Ладно, подумал я, раз ей вся эта чертова наркодрянь важнее меня, пусть идет! Раз не понимает, что я жду ее рассказов, как голодная собака косточку, — пусть проваливает! Все равно я не смогу ее удержать! Один поцелуй в щеку и три уродских ряда на свитере не дают ведь никаких прав!

— Иди с ним, если хочешь, — буркнул я.

Йоши улыбнулась Акселю.

— Нам правда надо кое-что обсудить, — сказала она, — может быть, мы придем попозже.

Аксель еще немного поуговаривал ее, а потом отвалил. Йоши поглядела ему вслед. Мне показалось, что в ее взгляде мелькнуло сожаление.

— Забавный парнишка, — заметила она.

— Жадный, мелочный маленький фрик, — процедил я.

— А так и не скажешь, — сказала Йоши. — Вроде не похож…

— Кто ж похож на того, кто он есть на самом деле? — спросил я.

Аксель ушел, и Йоши снова взялась за вязание. Она увидела, что одна петля соскочила, и попросила крючок, чтобы ее поднять. Я забрал у нее спицы. В поднятии петель я дока. И безо всяких там крючков. Бабушка и тети всегда обращаются ко мне, когда петли убегают вниз.

Пока я возвращал петлю на ее законное место, Йоши рассказывала то, что услышала от бывшей девушки Йоханнеса.

У Йоханнеса Мюллера-старшего не переводились любовницы, и его жене, «госпоже начальнице», это надоело. Она с ним развелась. А он уехал в Грецию. Летом работал там официантом в туристическом ресторане. А чем занимался зимой — неизвестно. Через несколько лет он вернулся, сдал экзамен на переводчика с греческого и стал переводить для греческих гастарбайтеров документы и представлять их интересы в суде и прочих местах. Два года назад ему это надоело, и он снял крестьянский дом в холоднющем Вальдфиртеле, в деревушке Гфурт. Там он зарабатывает на жизнь переводами на греческий и с греческого деловой корреспонденции для пары фирм, занимающихся экспортом. Йоханнес-младший навещал папашу только пару раз, потому что не представляет, о чем можно говорить с таким человеком. Однажды с ним поехала подружка Йоши, и ей Йоханнес-старший тоже показался ужасно странным типом. Прямо-таки опустившимся! Дома она рассказывала, что таких можно назвать «асоциальными элементами», только вот тот никогда и не был «социальным», так что это определение ему не очень подходит.

— Ты разочарован? — спросила Йоши.

Я покачал головой. Лучшей замены папе на «Харлей-Дэвидсоне» все равно не найти.

— И что теперь будешь делать? — спросила Йоши.

— Пока ничего.

— А зачем я тогда все узнавала?

— Знание — сила, — ответил я.

Йоши долго смотрела на меня, очень внимательно, потом обернула спицы мышино-серым полотном и сказала:

— Ну тогда мы сможем пойти на ту вечеринку, а?

Я хотел возразить, но тут пришли обе мои тети, и Труди пропела:

— Мы накрыли в саду, чтобы перекусить! Прошу к столу! Насколько я помнил, последний раз мы «перекусывали» в саду, когда тетя Лизи знакомила нас со своим мясником.

Я вскочил и потянул Йоши за руку.

— Нет, спасибо большое! — завопил я. — Нам нужно на вечеринку! Мы и так уже опаздываем!

Пусть уж Йоши столкнется с Солянкой, пусть мне придется бодаться за нее с Акселем — все лучше, чем отдавать ее на растерзание семейному совету.

— Только не задерживайся вечером, — крикнула тетя Труди нам вслед, когда мы с Йоши уже подошли к калитке, — нам еще математику учить!

Я кивнул и пробормотал:

— Вот корова надоедливая!

А Йоши сказала, что я несправедлив. Если бы у нее была такая чудесная семья, она бы прыгала до потолка от счастья. Примерно то же самое повторяют и все мои друзья. Даже Гарри и Флориан. Но они же совершенно не понимают, о чем говорят!

 

Глава 6,

которая получилась очень печальной, потому что повествует о двух ужасных случаях: школьном и внешкольном

Тусовка у Йо получилась жуткой во всех отношениях. Когда мы с Йоши пришли, Эгон, Густи и Марион были уже пьяны в стельку. Они еще днем завалились к Йо помогать готовить вечеринку и все время потягивали бакарди с колой. А сейчас валялись в молодой траве у бассейна и выглядели так, словно их уже пора отвозить в реанимацию. Гарри и Флориан, тоже не слишком трезвые, бегали вокруг бассейна с сачками для ловли бабочек и старались выловить оттуда какие-то мерзкие комки. Это Марион туда стошнило.

Анетта, Аксель и Ники сидели за столом на террасе и втроем курили одну сигарету. То, как они держали ее и с каким значением передавали друг другу, ясно говорило о том, что именно они курили.

Я не хотел даже подходить к ним, но Йоши махнула Акселю рукой, он поднял свою — вяло, словно древний дед перед апоплексическим ударом, Йоши пошла к ним и уселась на свободный стул между Акселем и Анеттой. Косяк был как раз в руке у Анетты. Она затянулась с закрытыми глазами и передала его Йоши. За столом было еще одно свободное место, но я не хотел участвовать в их заседании и ушел в дом.

В гостиной толклись четыре человека из параллельного класса, я их почти не знал. Они танцевали под жуткую дискотечную музыку. Я улегся на софу около телевизора. Оттуда через огромное, в пол, окно мне были видны все курильщики. Правда, смотреть там было не на что. Косяк почти выкурили. Анетта сделала последнюю затяжку и раздавила бычок. Раскурили ли они новый косяк, я не увидел, потому что в гостиную вошли Гарри и Флориан. Они подсели ко мне и загородили окно.

У них в руках были стаканы с бакарди-колой, и оба идиотски хихикали.

— А что, Солянки нет? — с надеждой спросил я.

Вот поэтому-то они и веселятся, сообщили Гарри и Флориан. Солянка торчит на кухне, намазывает бутерброды и ноет, что Вольфи не придет, потому что старательно учится, и что она бедная соломенная вдова, которая не может наслаждаться вечеринкой.

— Вот будет номер, — ржал Гарри, — когда она заметит, что ты тут! Да еще и не один пришел!

— Она тогда прыгнет в бассейн с блевотиной, — кудахтал Флориан.

Гарри глянул на меня остекленевшими глазами, мотнул головой в сторону террасы и спросил:

— Кто такая? Ты с ней гуляешь?

А Флориан спросил заплетающимся языком:

— Чего это ты ее от нас утаиваешь, а? Боишься, что уведу?

Больше всего мне хотелось уйти домой. Двое пьяных друзей и подружка, которая решила обкуриться, — что может быть хуже! Я не зануда и не святоша, и мне плевать, кто как прожигает свою жизнь, просто до сегодняшнего дня я не видел ни одного человека под наркотой, в обществе которого было бы приятно.

У алкашей заплетается язык, они горланят и блюют, курильщики гашиша уходят в несознанку и становятся такими же разговорчивыми, как садовые гномы, и оживленными, как чугунная печка. Говорят, что у настоящих наркоманов тоже так, но я убей бог не пойму, зачем они являются на тусовки и делают все, чтобы побыстрее наступил приход.

Ведь праздник на то и праздник, чтобы веселиться вместе. А с тем, кто в полной отключке, неважно, от шнапса или косяка, — с ним не повеселишься, да и ему самому не до того. По-моему, единственное веселье, которое они себе позволяют — это после вечеринки, когда наступают серые школьные будни, непрерывно трепаться о том, как круто они «нажрались» или «обкурились», и чем дальше в прошлом остается вечеринка, тем большим количеством алкоголя и косяков обрастают эти истории.

Правда, вслух, да еще при друзьях, я все это сказать не могу, тут же назовут занудой и маменьким сынком. Пару раз я осторожно пробовал высказать Гарри и Флориану то, что думаю, но они меня не услышали. Заявили, что мне просто-напросто «слабо», поэтому-то я и злюсь на других. Но все это не имеет ничего общего со «слабо». Однажды и я сожрал этот проклятый пирог с гашишем, я уже рассказывал. Но, кроме рези в желудке, не почувствовал ничего. Я подозреваю, что только половина наркоты, которую приносят на вечеринки, настоящая. Но и в это Гарри и Флориан не верят. Они считают, что я не чувствую никакого эффекта, потому что «закрываюсь» для влияния этой фигни, внутренне от нее защищаюсь. Это, конечно, чепуха, потому что на последнем дне рождения тети Лизи я выпил три бокала шампанского и внутренне ужасно сопротивлялся действию шипучки, но все было зря. Я рассекал по дому, как больной морской болезнью, и маме пришлось меня раздеть и уложить в кровать, потому что я перепутал ванну с постелью и во что бы то ни стало намеревался там заночевать.

Пока Гарри и Флориан глупо хихикали, я прикидывал, как бы сбежать незамеченным, но тут танцоры прекратили танцевать, а Йо влез в комнату через окно и заныл, что вечеринок он больше ни за что устраивать не будет, потому что девяносто процентов его гостей — придурки, всюду горы мусора, четыре бокала уже кокнули, на обоях в кухне коричневые потеки, какой-то дебил решил поджарить в микроволновке яйцо, оно взорвалось и загадило весь агрегат, а до утра понедельника надо все убрать, но как это сделать, он и понятия не имеет.

Потом в комнату вошла Солянка с тарелкой бутербродов. Увидев меня, она восторженно заорала: «Вольфи!», оттерла от меня Гарри и Флориана, грохнулась рядом на диван и запела в ухо, что ужасно счастлива видеть меня и что она в отчаянии целый час названивала мне домой, но там было все время занято. Она несла еще много другой чепухи, но я не понимал ни слова, потому что в саду раздались жуткие крики. Йо бросился к окну и чертыхнулся. Судя по его ругательствам и стенаниям, Оскар из параллельного класса обнаружил садовый шланг и принялся поливать всех водой. А облитые бросились бежать врассыпную и потоптали на грядках расцветающие тюльпаны, нарциссы и садовые ландыши.

— Помогите мне унять этих идиотов, — умолял Йо.

Но никто не выразил особого желания помочь. Потом зазвонил телефон, и один из танцоров поднял трубку. — Белый дом, президент США Рональд Рейган собственной персоной, — представился он.

Все, кроме меня и Йо, заржали.

Выдававший себя за Рейгана сначала слушал собеседника, а потом сказал:

— Эй вы, старая обезьяна! Кончайте возбухать!

Йо вырвал у него из рук трубку и шмякнул ее на рычаг.

— Совсем спятил? — заорал он. — Он же моим предкам нажалуется!

— Сорри, — сказал виновато Рональд Рейган.

Йо снова подбежал к окну. Ор в саду становился все громче.

— Ну уроды! Да что ж это такое! — простонал он.

Я поднялся с дивана и сказал:

— Пошли вместе. Как-нибудь утихомирим этих придурков!

Мы вышли на террасу. Там за столом оставались только Аксель и Йоши. Они чинно сидели рядышком, словно парочка пенсионеров, Аксель приобнимал Йоши за плечи, и они наблюдали за водяной битвой, словно это было телевизионное шоу.

— Аксель, помогай! — попросил Йо. — Их надо успокоить во что бы то ни стало!

Но Аксель только покачал головой. И объяснил, что ни за какие коврижки не приблизится к толпе агрессивных сумасшедших!

— Но они же разнесут мне тут все! Предки с ума сойдут, когда вернутся! — Йо и вправду был в полнейшем отчаянии.

Аксель равнодушно пожал плечами.

— Твои проблемы, братан во Христе, — пробормотал он.

Йоши встала.

— Просто отключи им воду, — сказала она.

Йо посмотрел на нее с благодарностью и побежал к водопроводному крану.

— Ах ты умница, — одобрительно сказал Аксель, — чувства реальности не теряешь!

— Странные у тебя друзья, — сказала мне Йоши.

— Так я же не хотел сюда идти, это ты хотела, — ответил я.

И внимательно посмотрел на нее. Она выглядела совершенно нормально, совсем не под балдой. И мне хотелось, чтоб так и оставалось.

— Пойдем отсюда, — сказал я, — тут ловить нечего.

— Надо помочь ему все привести в порядок, как думаешь? — спросила Йоши.

Я оглядел кусочек сада перед террасой. Зрелище было жуткое. Земля превратилась в сплошное чавкающее месиво. Бассейн окружили глубокие лужи. В одной из луж сидела трясущаяся Марион с айвово-желтым лицом. Эгон и Густи ползли на четвереньках прочь от бассейна. А Оскар, который поливал народ из шланга, и его «жертвы» превратились в орущую, дрыгающую руками-ногами кучу-малу. Куча-мала каталась у соседского забора, между цветущих яблонь и груш. Шланг, свернувшись кольцами, валялся на вытоптанной траве. Вода из него уже не текла. Йо вернулся на террасу. Он чуть не плакал.

— Что же мне теперь делать? — спрашивал он, яростно кусая ногти.

— Выкинуть их отсюда! — крикнула Йоши и обернулась к окну гостиной. Из него торчали головы Флориана, Гарри, Солянки и четырех танцоров, с интересом рассматривающих дрыгающийся человеческий клубок.

— Хватит таращиться! Выходите! Помогите нам!

Гарри и Флориан нерешительно вылезли из дома.

Один из танцоров последовал за ними. Йоши показала на драчунов:

— Мы выкинем их отсюда.

— Это как же? — Гарри уставился на деревья. Он для драк не годится, я-то знаю. Еще в детском саду, как только поблизости затевалась драка, он драпал оттуда со скоростью чемпиона мира по бегу.

Танцор расстегнул брюки, и они упали на пол.

— Это мои самые лучшие, — сказал он, — не позволю их загадить.

Он вышел из брюк, поднял их и положил на стол.

— Тогда вперед, на Гордиев узел, — сказал Флориан. Он хотел уже спрыгнуть с террасы, а мы за ним, как Йо крикнул:

— Ох, все пропало нафиг!

Он смотрел в сторону садовой калитки. Высокий пожилой господин и крохотная пожилая дама спешили к дому.

— Это мои бабушка и дедушка… — тоскливо сказал Йо. Приближающиеся бабка с дедом глядели злобно.

— Ну что мне теперь делать? — заскулил Йо.

Никто не знал, что ему ответить.

Сначала было похоже, что разъяренные пожилые господа двигают прямо на террасу, но, не дойдя до нас чуть-чуть, они вдруг развернулись, дед схватил с земли палку и кинулся к забору. Бабушка семенила вслед за ним.

— Прекратить, сейчас же прекратить! — орал дед, размахивая палкой.

— В жизни не видела ничего подобного! — вопила бабка. Она резво обогнала деда, чуть не подскользнувшись на раскисшей земле. Схватила шланг и стала размахивать им, как плеткой наездника.

— Разойдись! — орала она и хлестала шлангом без разбора. По кому она попала, отсюда не было видно, но только драка прекратилась, человеческий клубок расплелся, четыре парня и три девчонки, совершенно грязные, сидели или лежали под деревьями и, раскрыв рот, глядели на предков Йо.

Анетта встала первая, стряхнула грязь с ног и сказала:

— Ой, ну что вы, мы же просто веселились!

— Вон! Немедленно все вон! Всем покинуть сад! — вопил дед.

— Кто через две минуты не уберется, сдадим в полицию! — орала бабка и угрожающе размахивала своей шланговой плеткой.

Слева и справа у своих заборов стояли соседи и удовлетворенно кивали головами.

— Нам остаться или уйти? — нерешительно спросил я у Йо.

— Лучше идите, — пробормотал он, не вытаскивая изо рта пальцев, на которых обкусывал ногти.

— Может, тебе как-то помочь? — спросила Йоши.

— Мне уже никто не поможет! — теперь Йо кусал не ногти, а костяшки пальцев.

Йоши поискала сумку с вязаньем, нашла ее на перилах террасы, протянула мне руку и сказала:

— Слушай, он прав. Мы только все испортим!

Я взял протянутую руку Йоши в свою, и мы отправились восвояси. Открывая калитку, я на секунду обернулся. Картина, открывшаяся мне, казалась вырванной из какого-то безумного сна. Марион все еще сидела на бортике бассейна, ее трясло. Эгон и Густи бесцельно бродили, пошатываясь и повесив головы. Испачканные с ног до головы участники драки подползали к дому. Дед схватил Парнишу Байера и тряс его за грудки, наказывая за всю честную компанию. Соседи пялились во все глаза. Бабка опустилась на колени у грядки с тюльпанами и пыталась поднять переломанный цветок. Народ на террасе как завороженный смотрел на деда.

Только Солянка не отрывала глаз от меня и Йоши.

До самой темноты гуляли мы с Йоши. Она все ломала голову, как помочь бедному Йо. Я не горел желанием это обсуждать, а она меня упрекала. И вопрошала, представляю ли я, что ждет «бедного парня» при столкновении с собственным семейством? Честно говоря, этого я представить не мог. У меня ж нет бабушки, которая размахивает шлангом, как плеткой.

— Вот именно! — сказала Йоши. — Вокруг тебя милые родственницы, а о таком ты и понятия не имеешь!

Это был уже почти наезд. А я не хотел, чтобы она на меня наезжала. Я рассказал Йоши о своей семье, о том, как дурные бабы постоянно меня третируют из-за громкой музыки и учебы. И еще сто неприглядных вещей рассказал.

— Я бы тебя пожалела, если б мне не было так смешно, — произнесла Йоши сухо.

Мы чуть было не поссорились, но тут Йоши утихомирилась и заметила, что у каждого свои проблемы и они всегда кажутся огромными, но по сравнению с миллионами голодающих детей во всем мире дела у нас идут, можно считать, превосходно.

Я удержался от замечания, что эти слова могла бы произнести моя мама, иначе день закончился бы ссорой. Только устало кивнул. А потом Йоши заторопилась домой, потому что ей нельзя приходить позже семи. Мы договорились встретиться в понедельник после обеда, в четыре часа, в кафе-мороженом на углу около Муксенедера. Два раза в день торчать у Муксенедера ей надоело, сказала Йоши. Там и утром-то скучно, а теперь, когда нельзя улыбнуться мне, так тем более.

— Когда же твой брат приедет из Италии? — спросил я.

Йоши пожала плечами. И сказала, что он уже давно должен был приехать.

— А он точно напишет тебе объяснительную?

— Точнее не бывает, — сказала Йоши, поколебалась и добавила: — Только приедет ли он вовремя, вот в чем вопрос! Подруга мне сказала, в школе уже нервничают. Классная пару раз отпускала странные замечания. А Анна, наша зубрила, что-то сплетничала про меня. Ее мать видела меня у Муксенедера.

— Боишься? — спросил я.

— Дико боюсь.

— А если просто признаться, — предложил я, — твои родители же тебя прикроют, а?

Йоши посмотрела на меня так, словно я с луны свалился.

— Ага, как же, — сказала она.

— Ну, что они сделают, если узнают? — спросил я.

Йоши попросила, чтоб я прекратил. Ей вовсе не хочется представлять, что устроят ее родители. Им просто нельзя об этом узнавать. И может быть, брат вернулся уже сегодня после обеда.

Я проводил Йоши до угла ее дома. Дальше она меня не пустила. Если мать случайно выглянет из окна и увидит меня, объяснила она, все совсем пропало. Ей строго-настрого запрещено общаться с мальчиками кроме как в школе. Если бы все было по-материному, она бы Училась в школе для девочек. Йоши только потому избежала этой участи, что школы для девочек всегда частные и стоят кучу денег, а ее отец настоящий скряга.

Расставшись с Йоши, я грустно побрел домой. Потом решил сделать крюк и прошел мимо сада Йо. Там все как вымерло. В доме, за задернутыми шторами, горел свет. А сад, насколько это было возможно, привели в порядок.

В понедельник, почти успокоившись, я пошел в школу, вооружившись первоклассной справкой. Справка была от доктора Бруммера. Он с огромным удовольствием оказывает маме такие маленькие одолжения — и даже предложение ей уже делал.

Аксель, шагавший со мной рядом, рассказывал, что у него есть новости от Йо. Бабка с дедом приперлись, потому что им позвонил кто-то из соседей. А отец Йо, сказал Аксель, решил требовать с гостей компенсации материального ущерба за два поломанных дерева, шестьдесят уничтоженных тюльпанов, четыре стакана, три квадратных метра кухонных обоев и восемнадцать часов уборки.

Про весь этот кошмар знал не только Аксель. Когда мы вошли в класс, все только об этом и говорили. Народ разделился на три группы, и каждая высказывала свою версию. Йо нигде видно не было. Похоже, он в школе вообще не появлялся.

Одна группа считала виноватыми во всем гостей из параллельного класса. Другая группа, куда входили и Марион с Анеттой, вообще говорила, что никакого погрома никто не устраивал. А третья группа, в которой была Солянка, признавала, что вечером в субботу в саду у Йо случилось невообразимое свинство, к которому, однако, они не имеют ни малейшего отношения. Не успел я присоединиться к какой-нибудь из групп, как зазвонил звонок и Сузи-Гипотенузи, как всегда, пунктуальная, протопала в класс и закричала: «Ти-ши-на!»

Все разбрелись по своим местам, ор перешел в бормотание, но и оно быстро утихло. Я подошел к Гипотенузи и передал ей бумажку доктора Бруммера.

Она сказала — очень жаль, что именно я пропустил эту неделю, потому что послезавтра будет повторение контрольной. И предложила: давай-ка, оставайся у доски, сегодня будем решать примеры для контрольной — повторение и больше ничего. Материал, который прошли на прошлой неделе, трогать не будем. У тебя наверняка получится!

Я спокойно взял мел. Я чувствовал себя в хорошей форме. Вчера я объяснял тете Лизи решение пяти примеров с двумя неизвестными, и Дорис меня похвалила, потому что я знал: если обе части уравнения умножить или разделить на одно и то же, не равное нулю число, то получится уравнение, равносильное данному. (Это не значит, конечно, что я эту мудрость просек, просто прилежно выучил ее.)

Сузи-Гипотенузи уселась за учительский стол, вытащила свою розовую тетрадку и зачитала нудную историю про мотоциклиста, живущего в Линце, и велосипедиста из Ламбаха, которые одновременно выезжают из дома и через тридцать минут встречаются. Сначала я слушал очень внимательно, но когда эти двое больше не ехали навстречу друг другу, а оба двигались по направлению к Зальцбургу, и мотоциклист обогнал велосипедиста через сорок восемь минут, я отключился. Потратив всю неделю на домашнее обучение, я кое-как вдуплил, как считать яблоки и груши, втекающую в бассейн воду и размер почасового жалованья. Но автомобили и велосипеды — это полный финиш, мозги у меня отказывают! И хотя Дорис говорит, что на самом деле разницы тут никакой нет, — маленькие серые клеточки просто не в силах справиться с двухколесными монстрами!

Я положил мел.

— Вольфганг, это же совсем просто! — воскликнула Гипотенузи.

Вот это прелестно — дабы я взбодрился, мне объясняют, что я не в состоянии понять «совсем простые» вещи!

— Ну, начни со схемы! — не унималась Сузи.

Но больше, чем линия с тремя точками на ней, символизирующими Линц, Ламбах и Зальцбург, я ей предложить не смог.

— Давай немного поживей, у нас не так много времени, — Сузи постепенно теряла терпение. Тогда я нарисовал на доске два круга, друг рядом с дружкой.

— Почему ты рисуешь круги? — спросила математичка.

— Это у нас будет мотоцикл, — ухмыльнулся я. Хотя мне было не до ухмылок. Одно дело, когда ты ничего не учишь и поэтому ничего не знаешь. Но когда ты старательно учился всю неделю и все равно ничего не знаешь, — это вгоняет в тоску. А я всегда, когда подступает тоска, становлюсь ребячливым.

— Вы же хотели схему! — сказал я.

Сузи вздохнула:

— Схему дороги, конечно!

— С дорожными знаками или без? — спросил я. Тут даже наивная Сузи поняла, что я издеваюсь.

— Так не пойдет, Вольфганг Обермайер! — рявкнула она и указала мне на мое место возмущенно вытянутым угольником. Потом обратилась к Солянке: — Улли Уллерманн, выходи к доске, продолжи!

Солянка сгорбилась за своей партой, бледная, с чуть покрасневшими глазами. Она не встала. Зато поднялась Анетта и доложила Гипотенузи:

— Извините, Улли сегодня не может отвечать, ей плохо!

Поскольку Солянка сидела с видом святой Минны при снятии с креста, математичка ничего не заподозрила, а порекомендовала ей отправиться в канцелярию за ромашковыми каплями.

Анетта сказала многозначительно:

— Это недомогание не телесного характера!

И покосилась на меня.

— Что-что? — Гипотенузи решила, что ослышалась.

— Это душевное! — вмешалась Марион.

— Что-что? — Сузи совсем уже ничего не понимала.

— Вот тупые коровы, — пробормотал Аксель. Гипотенузи — наша классная руководительница и каждую неделю по два раза повторяет, что к ней можно идти со всеми проблемами и сердечными тревогами. Так что я уже испугался публичного разбора моих взаимоотношений с Солянкой и с огромным облегчением вздохнул, когда дверь класса распахнулась и вошел школьный завхоз с бумажкой в руке.

— К директору вызываются!.. — провозгласил он и прочел все имена с бумажки.

Это был в точности список гостей Йо на злополучной субботней вечеринке.

В кабинете директора мы увидели директора, Йо и его родителей, а вслед за нами вошли еще пятеро гостей из параллельного класса. Все толпились и толкались. В этой толчее мы с Солянкой оказались рядом. Заметив это, она бросила на меня презрительный взгляд и отвернулась. Директор построил нас вдоль стены. Все ли из нас были в субботу на вечеринке, спросил он. Мы кивнули. Может быть, кого-то не хватает, кто там тоже был? Мы помотали головой. И только Солянка сказала:

— Там была еще одна девочка! Но не из нашей школы. Из булочной!

Девочка из булочной директора не заинтересовала.

— Это меня не касается, — пробормотал он.

А потом откинулся на спинку своего кресла и изложил свою версию вечеринки, которая меня и всех вообще удивила донельзя. Только Йо, стоявший между родителями, повесив голову, покраснел как рак.

Версия директора была такая: бедный, послушный, оставшийся без родителей Йо в субботу пригласил домой лишь двоих друзей, Андреаса и Эгона, чтобы вместе готовиться к контрольной по математике. Неожиданно, безо всякого приглашения, заявились все остальные, учинили террор и разгром, обзывали соседей по телефону разными нехорошими словами и пили принесенное с собой пойло, а потом издевались над подоспевшими на помощь бабушкой и дедушкой потерпевшего — совершенно по-бандитски, так что те в целях самозащиты были вынуждены вооружиться палкой и шлангом. В таком изложении все это очень напоминало сцену из «Хладнокровного убийства» Трумена Капоте.

Когда кто-то врет, чтобы спасти свою шкуру, это я понимаю! Но Йо решил спасти свою шкуру, утопив нас, и это было не слишком порядочно. Хотя, наверное, когда он врал своим предкам про то, что мы на него напали, то не представлял себе, чем это может закончиться. Ведь настоящим подлецом он никогда не был!

Нам инкриминируется нарушение границ частной собственности и нарушение неприкосновенности жилища, а будет ли нам грозить за это судебное преследование, зависит от доброй воли родителей Йо и от готовности наших родителей раскошелиться. Но еще хуже другое, гремел директор — то, что школьники безобразно напиваются, а если определенного рода намеки родителей Йо действительно имеют под собой почву, то вообще-то следует подключить к делу полицию.

Он стукнул кулаком по столу и заорал:

— В моей школе не будет никаких наркотиков! Несознательные элементы, которые попробуют пронести сюда зелье, будут безжалостно выброшены вон.

Мать Йо перебила его:

— Ну, насчет конопли ведь не доказано… Это соседи утверждали, но они-то уж были точно уверены!

— А таких утверждений я не допущу, — вмешался папаша Йо, — и не позволю кучке сопляков испортить свою репутацию среди соседей!

Я косился на одноклассников, стоящих справа и слева. Кто решится первым открыть рот, спрашивал я себя. Я поставил на Акселя, но, к сожалению, ошибся.

Солянка сделала шаг вперед из строя и воскликнула:

— Но это же неправда! Йо сам всех нас пригласил! Еще в прошлый понедельник! Честно-пречестно! Всех, кроме девочки, которую привел Вольфганг Обермайер! А остальные пришли по приглашению!

«Остальные» одобрительно зашумели, но я к ним не присоединился.

Анетта крикнула:

— Йо, ну скажи, что это правда!

А Ники крикнул:

— Это подло, Йо!

Йо, похоже, совсем отчаялся. Но теперь, да еще и стоя перед своими родителями, он ни за что не смог бы сказать правду. Солянка сделала еще один шаг к столу директора.

— Я ни одной капли спиртного не выпила, клянусь! — закричала она. — Даже к обычным сигаретам не притронулась, не говоря уже о травке!

Солянка была так возмущена злостными обвинениями, что разревелась.

— Я просто намазывала бутерброды, — всхлипывала она, — намазывала бутерброды, несколько часов… — Она обернулась к Йо: — Ну скажи же, что я говорю правду!

Йо жевал нижнюю губу, глядел испуганно и молчал. Из галдящего строя вышел Густл. Дрожащими пальцами он вытащил из кармана брюк бумажник, достал оттуда сложенный листок, развернул его, положил на стол и сказал голосом, дрожащим от ярости:

— Вот, пожалуйста! Это почерк Йо! Можете сравнить с его тетрадками. Он записал тут все, что нам понадобится для вечеринки, и сколько каждый должен сдать Денег! А внизу приписал тех, кто уже заплатил! Вот вам Доказательство того, что он врет!

Это действительно было настоящее доказательство! Правда, бумажка доказывала еще и то, что для вечеринки закупили четыре двухлитровые бутыли дешевого белого вина, три двухлитровки красного, литр бакарди и две бутылки джина.

Родители Йо бросились к столу директора. Они узнали в почерке на записке лапу своего сына.

Мама Йо побледнела, а папаша схватил его и влепил две оплеухи. Директор снова ударил кулаком по столу и заорал, что в стенах его благопристойного кабинета рукоприкладство запрещено. Папаша Йо отцепился от сына, мамаша вдохнула побольше воздуха и заверещала, что разгром все равно имеет место быть, один только заблеванный бассейн уже форменное безобразие, а обои, тюльпаны и поломанные деревья просто вопияют к небу! Даже если Йо и пригласил всех сам, то вести себя подобно вандалам он гостям точно не предлагал! А идея с закупкой алкоголя родилась наверняка не в его голове, ее сын вовсе не такой! Ему эту записку надиктовали, и она даже может представить, кто именно! Она знает, что в классе есть настоящие люмпены! Ведь всем известно, что Густл пьянчуга, а брат Анетты, говорят, торгует наркотиками, поэтому ничего удивительного, что сестрица таскает эту отраву на вечеринки!

Дюжину подозреваемых, названных по именам, выкрикнула эта сумасшедшая, и тут началось такое — смотреть было тошно. Каждый заботился только об одном — спасти свою шкуру. Отовсюду слышалось: «это не я», «я только…» и «это всё они».

Аксель время от времени шипел: «Да заткнитесь вы!»

Но его никто не слышал.

А потом Солянка возопила: «Почему это мой папа должен платить за то, что нажравшийся Эгон поломал тюльпаны?», на что Эгон заорал: «Если б Оскар не схватил шланг, я бы не упал в тюльпаны!», и уже через пару минут точный ход вечеринки был восстановлен. Даже косяк на террасе был упомянут, потому что бедолага Эгон, названный алкоголиком, решил улучшить свою треснувшую по всем швам репутацию, обвинив других в употреблении травки; алкоголь ведь многими считается безобиднее травы. Это наверняка от того, что почти все родители хоть пару раз напивались в дым, а многие и чаще, некоторые вообще все время под мухой, но разница между сигаретой с травкой и порцией героина им неведома.

Аксель хладнокровно отрицал, что принимал участие в посиделках курильщиков. Анетта, у которой нервы слабые, всхлипывая, во всем призналась, но сказала, что сигарету ей протянула чужая девочка и она даже не подозревала, что там внутри могло быть что-то крепче обычного виргинского табака. Ники присоединился к Анетте и с жаром сообщил, что эту чужую девочку притащил Вольфганг Обермайер.

Директору во что бы то ни стало хотелось узнать имя незнакомки.

Я сказал:

— Мария! Больше мне ничего не известно!

— Но это же смешно! — воскликнул директор.

Однако я упорно стоял на своем и сказал, что девочку я встретил по пути на вечеринку и раньше никогда не видел, это было наитие, пригласить ее, — и баста!

Как раз перед звонком со второго урока директор распустил собравшихся и сказал на прощание, что этим дело не кончится. Будут предприняты все необходимые шаги, чтобы правда вышла на божий свет. Репутация школы в опасности, и, если понадобится, он подключит полицию.

Родители Йо отвалили, гости Йо отправились по своим классам, злые друг на друга донельзя. А сам Йо шагал среди них, но все держались от него подальше, как от зачумленного. Только Солянка осталась в директорском кабинете. Я заметил это, лишь когда мы вернулись в класс.

Было ясно как божий день — она, чисто из мести, тут же выложит директору все, что ей известно о Йоши, да еще приврет с три короба. Не пройдет и пары минут, как меня вернут к директору, — это тоже было ясно как божий день.

Не то чтобы я был в жутком ужасе, нет! Я не паникер-истерик! Просто все происходящее вдруг сделалось невероятно бессмысленным, тягостным и дико унизительным. Я испытывал отвращение к одноклассникам, этой доносящей друг на друга своре предателей. Мне казалось, что я один-одинешенек в тылу врага, но для партизанской жизни я точно не создан.

Доктор Надерер и одноклассники, не ходившие на вечеринку, с нетерпением ждали нашего возвращения. Эти лица, полные жадности до скандальных сплетен, были мне противны так же, как и лица тех, других, с которыми я вошел в класс. Я пошел к своей парте, взял сумку и запихнул в нее все свои вещи.

— Братан во Христе, только не слетай с катушек, — предостерег Аксель.

— Да пошло оно все, — сказал я и застегнул сумку.

— Садись и не сходи с ума, — сказал он.

Я почти уже последовал его совету, но тут увидел пустой стул Солянки. Тогда я встал и вышел из класса, ничего не объясняя доктору Надерер. Я промчался в раздевалку, словно за мной гнались черти, переобулся, натянул куртку и вышел из школы через заднюю дверь. Я глубоко вдыхал вонючий, напоенный свинцом уличный воздух, и мне казалось, что я только что спас самому себе жизнь.

 

Глава 7,

в которой я предпринимаю нечто, что мой женский клан потом назовет «скоропалительным решением» — и попадет пальцем в небо

Иногда в жизни на тебя сваливается все и сразу, и если потом решишь восстановить точный ход событий в деталях, тебе становится просто плохо. То, что со мной случилось после обеда в понедельник всего лишь за пару часов, почти не укладывается в голове у такого типа как я, привыкшего к размеренной и ленивой скуке.

В понедельник я пришел домой к обеду, как всегда, вовремя. Промерз до костей, потому что три часа подряд шагал по улицам на холодном ветру. На кафе у меня не было денег.

Но можно было обойтись и без прогулок на ветру. Из школы сначала позвонили к нам домой, а потом на работу к маме и сообщили, что я без разрешения ушел с уроков.

Тетя Фея вся дрожала от возбуждения.

— Мне они ничего толком не сказали, — объяснила она, — но сообщили Мони, что ты как-то связан с наркотиками! — Она умоляюще сложила ручки: — Скажи, Ольфичка, это ложь? Они ведь ошибаются, да?

Произошла ошибка, сказал я бедной старушке и спросил, что на обед. Фея была потрясена до глубины души.

— Ольфичка! — вскричала она. — Я до сих пор дрожу как осиновый лист! До обеда ли мне было!

Фея сделала мне бутерброды. В тот момент, когда она украшала их горчицей из тюбика, вошла бабушка. Она тоже была уже в курсе. Наверное, ей позвонила мама или тетя Фея. Тяжелым гренадерским шагом бабушка шагала туда-сюда перед моим носом и хотела «знать правду». Я сказал ей правду, но она мне не поверила. Я повторил правду, но она все равно мне не верила. Если бы все было так, как я говорю, возопила она, я бы не сбежал из школы. Мой побег доказывает, что совесть у меня нечиста!

Моя бабушка — типичная мещанка. Такие тонкие и сложные движения души, что сопровождали мое утро в школе, недоступны ее пониманию. Даже не стоит и пытаться что-то ей объяснить! Поэтому я просто сказал:

— Тебе этого не понять!

И она окончательно уверилась в том, что я «виноват». Прочла мне целую лекцию о вреде наркотиков и доказала, что ни черта в этом не смыслит. Кокаин и конопля, героин и ЛСД были для нее одно — дьявольское зелье. По ее мнению, после трех сигарет с травкой тебя так торкает, что тебе кажется, ты можешь летать, и тогда открываешь окно на восьмом этаже и сигаешь вниз, но это, по ее словам, еще и неплохой финал, потому что иначе подохнешь мучительно от пронюханных насквозь крыльев носа. Я хотел было разъяснить старой кошелке, что к чему, и тоже прочел ей целую лекцию. В результате она решила, что я вице-босс наркомафии.

— Нормальный, приличный ребенок в твоем возрасте, — убежденно произнесла бабушка, — обо всем этом никакого понятия не имеет!

Тетя Фея верила всему, о чем вещала ее сестра.

— О боже, о боже, Ольфичка! — ныла она, когда бабушка замолкала на пару секунд, чтобы перевести дух.

Потом приперлись тетя Лизи и Андреа. Тетя Лизи частенько приходит днем домой. А с какой стати тут объявилась моя сестра, понятия не имею. Обычно в обед она где-то в районе университета.

Обе уже все знали и жаждали объяснений. Но мне показалось идиотским излагать все по второму кругу.

А вот бабушке, конечно же, нет! Она представила Андреа и Лизи их брата и племянника как вице-босса наркомафии. Тетя Лизи ответила на это возгласами типа «о-боже-боже-Ольфи» в стиле тети Феи. Андреа схватила меня за плечо, тряханула со всей силы и принялась выпытывать, как на допросе:

— Ты что-нибудь хранишь дома?

Сначала я даже не понял, о чем она. Лишь когда сестра сказала: «Тогда надо избавиться от этого! Если школа обратится в полицию, они устроят в доме обыск!», мне стало понятно, что ее свербит.

Андреа подталкивала меня к моей комнате. Бабушка, тетя Фея и тетя Лизи влачились следом. Андреа непрерывно верещала всякую хрень вроде «Будь благоразумен», или «Отпираться не имеет смысла!», или «Ты должен признаться, где все хранишь, иначе мы не сможем тебе помочь!»

Человеку, по врачебной ошибке попавшему в сумасшедший дом, вряд ли было бы хуже, чем мне тогда!

Четыре бабы не постеснялись даже обыскать мою комнату, словно заправские полицейские. Андреа приговаривала: «Это для твоего же блага!», тетя Фея то и дело спрашивала: «А как выглядят эти штуки, которые мы ищем?» Тетя Лизи объясняла ей что-то про «белый порошок» и «серо-коричневые шарики».

Пока они перерывали мои вещи, я стоял у окна, уставившись в сад, и удивлялся, почему это мне совершенно не до моего знаменитого «первобытного крика». Он бы очень пригодился, но во мне совсем не было орательного воздуха. И я бы не смог выдавить из себя ничего громче визга морской свинки.

Рыскающие по комнате бабы нашли пару сигарет в ящике письменного стола. Тетя Лизи провозгласила, что речь может идти о «специально подготовленных самокрутках». Андреа посчитала это «чепухой». Бабушка предложила распотрошить их проверки ради.

— Куда они обычно это суют, — озабоченно спросила она, — в табак или фильтр?

Просветил ее кто-нибудь или нет, я не услышал, потому что через тот кусочек сада, что был виден мне из окна, к дому шла Йоши. Я хотел выйти из комнаты, но Андреа вцепилась в рукав моей рубашки.

— Ты останешься здесь! — закричала она. — И никуда не пойдешь! Ишь, чего захотел!

А бабушка, потроша фильтр, заорала:

— Я обещала Мони, что ты не покинешь дом, пока она не вернется!

— Я просто открою дверь, — сказал я, — пришла моя подружка.

Подтверждая мои слова, мелодично зазвонил звонок. Четыре бабы уставились друг на друга.

— Я открою, — сказала тетя Лизи.

Три родственницы кивнули ей.

— Ничего ты не откроешь, — взвился я, — своей подруге я сам открою дверь. А если ты меня не выпустишь, — гавкнул я на Андреа, — я тебя сейчас так пну — три недели будешь с синяком ходить!

От неожиданности Андреа выпустила мою рубашку, тут же попыталась снова ее схватить, но я уже выбежал из комнаты. Я скатился с лестницы, как скорый поезд. Четыре бабы меня не преследовали. Они стояли наверху на лестничной площадке и таращились мне вслед.

Я открыл дверь. Мне не хотелось, чтобы Йоши входила. То, что творилось в доме, было настолько отвратительным, что гостям показывать все это не стоило.

В сад сегодня не выйдешь — там холодно и ветер.

А на кафе у меня не было денег. И, кроме того, если бы я попытался уйти, четыре фурии наверняка погнались бы за мной и попытались задержать. Наверное, все эти сумбурные мысли отразились на моем лице, и вид у меня был совершенно беспомощный, потому что Йоши сказала:

— Прости, что заявилась вот так запросто. Но до четырех я бы не дотерпела.

Мою нерешительность Йоши поняла так: мне сейчас не до разговоров по душам.

Ее крохотный нос задрожал, как у зайца, глаза наполнились слезами, и она прошептала:

— Помоги мне! У меня больше никого нет!

Раньше я никогда не видел, чтобы такие крупные слезы так тихо и благородно текли по таким красивым щекам.

— Заходи, — сказал я, и смутное подозрение, угнездившееся во мне за последние дни, что я, наверное, люблю это маленькое тощее создание, одетое не пойми во что, превратилось в уверенность. Не знаю, как чувствуют себя другие, когда вдруг осознают такое. Наверное, на них это осознание сваливается не в тот самый момент, когда за спиной караулят четыре истерички, а перед ними рыдает объект их любви.

Во мне вдруг перепутались все резинки. Дело в том, что я живу в уверенности — с медицинской точки зрения неверной, но стопроцентно верной с точки зрения чувств, — что внутри я весь опутан резинками, которые и держат меня вместе как целое. Они натянуты во мне крест-накрест и вообще по-всякому. Иногда они провисают, а потом вдруг туго натягиваются. Бывает, что какая-то резинка почти рвется или одна закручивается вокруг другой. Ощущения невыносимые! Хотя я к этому давно уже привык.

Но то, что резинки вытворяли сейчас, — такого я не припомню! Они словно взбесились — натягивались как сумасшедшие, рвались, сплетались в клубок, потом снова расплетались и вставали параллельно в ряд, будто струны трехмерной арфы. Казалось, вот-вот кто-нибудь заявится и начнет играть на этой арфе какое-то безумное произведение.

Йоши вошла в прихожую, а мои четыре умалишенные родственницы подошли к перилам лестницы и пялились вниз.

— Что случилось? — спросил я тихо.

Йоши уткнулась мне в плечо. Она не всхлипывала, ничего не говорила, только моя шея и рубашка на груди тут же промокли от ее слез.

С лестницы раздался бабушкин крик:

— Ольф! Ольф! Ольф!

Это было похоже на лай злого сенбернара. Сенбернар стал спускаться по лестнице.

Мамина комната оказалась единственной, куда можно было проскользнуть, не проходя мимо злобной собаки. К тому же в ее двери всегда торчит ключ, поэтому я схватил Йоши за руку, влетел с ней в мамину комнату и повернул ключ в замке.

Усадив Йоши на диван, встал рядом с ней и гладил по черному ежику.

— Дай платок, пожалуйста, — сказала Йоши.

Платка у меня не было, и я протянул ей мамин шелковый шарф, висевший на ручке кресла. Но Йоши не хотелось его пачкать. Она высморкалась в руку и вытерла ладонь о брюки. Потом вытянулась на диване, закрыла глаза и рассказала все, что произошло с субботнего вечера.

Во-первых, от брата пришло сообщение, что он, перепрыгивая во Флоренции через ограду, растянул лодыжку, а с растянутой лодыжкой он не может вести машину. И поэтому еще на неделю останется у своего итальянского друга, чтобы привести ногу в порядок. В общем, всех благ всем на следующие десять дней, извинения и все такое!

А во-вторых, записка от брата все равно уже ничего не исправит, потому что — если верить подружке Йоши — в субботу из школьной дирекции родителям Йоши отправили заказное письмо, в котором просят выяснить местонахождение ученицы Йоханны Эдлингер.

В-третьих, нет никакого смысла отлавливать у дома почтальона и выманивать у него письмо (с заказными письмами это не так-то просто), потому что мать Анны, зубрилки из Йошиного класса, — опять же, по словам подружки, — сказала, что она проинформирует мать Йоши о своих наблюдениях у Муксенедера. Это ее священный долг и родительская солидарность!

В-четвертых, в воскресенье мать Йоши сообщила, что в понедельник утром идет покупать ковер. Для ковра ей понадобятся деньги, которые она откладывала в синюю коробку. Из этой коробки в последние две недели Йоши каждый день что-то брала. Ее скудных карманных денег ни за что бы не хватило на посиделки у Муксенедера!

И в-пятых, родители Йоши жутко возмущены тем, что брат, вместо того чтобы прилежно учиться и сдавать два пропущенных экзамена, сидит в Италии с растянутой лодыжкой. Они в препоганейшем настроении.

— Я не могу вернуться домой, — сказала Йоши, — правда не могу. Письмо из школы, наверное, уже дошло. А мать Анны уже позвонила и сказала, что видела меня у Муксенедера. А мама уже подсчитала свои деньги на ковер и заметила, что почти тысячи шиллингов не хватает! Они меня убьют!

Я принялся успокаивать ее. Может быть, сказал я, мать Анны не дозвонилась. А письмо из школы, вполне возможно, отправили только сегодня, потому что по субботам секретарша работает вполсилы и почтовые отделения закрываются уже в десять утра. Ну а кражу, сказал я, просто надо упрямо отрицать. Ведь деньги мог забрать и брат, прежде чем уехать в Италию. Или домработница. Или кто-нибудь из гостей.

— Ты не понимаешь, — сказала Йоши. — Ты не знаешь моего отца!

Она села и стянула свитер. Повернулась ко мне спиной. Через правую лопатку наискось бежал неровный багрово-красный шрам.

— Вот что получается, если его разозлить, — сказала она, — и это всего-навсего из-за двойки по математике! Он меня бил деревянной вешалкой, а потом толкнул на стеклянную кухонную дверь. Брат из меня тридцать осколков вытащил.

Йоши снова натянула свитер.

— Парочка осталась внутри, они потом вышли вместе с гноем, потому что родители даже не пустили меня к врачу, чтобы тот не заявил куда надо. У меня все тело было в синяках!

Йоши снова легла.

— Я правда не могу домой, правда, — сказала она еле слышно, — этого раза я не переживу. Честно. Когда он принимается за меня, я так чудовищно боюсь, даже не могу описать.

Йоши отвернулась к стене.

— Однажды, — продолжила она монотонно и тихо, — он набросился на меня как сумасшедший, и я хотела выпрыгнуть в окно. И выпрыгнула бы, если б мать в меня не вцепилась. Точно бы выпрыгнула! Хоть мы и живем на шестом этаже…

Меня затошнило. Резинки внутри повисли, как мертвые. Я прилег рядом с Йоши на диван.

— Если бы только брат был здесь, — зашептала Йоши куда-то мне в шею, — он единственный, у кого хватает смелости перечить ему. Мать, наверное, тоже боится. А может, ей просто плевать. Не знаю!

Я прижал Йоши к себе, очень крепко, потому что она дрожала.

— Раньше я убегала к бабушке, — говорила Йоши. — Она меня защищала, просто-напросто выкидывала его из дома, хотя она и его мать. Он угрожал, что заберет меня с полицией. Но так этого и не сделал, потому что трясется над своей репутацией. Заявить в полицию — это для него позор. Я оставалась у бабушки пару недель. Потом меня забирала мама. А он делал вид, что ничего не случилось. Но теперь бабушка в богадельне. У нее с головой не все в порядке. Она меня даже не узнает.

— А больше у тебя никого нет? — спросил я.

— Нет, — сказала Йоши, — никогошеньки. Совсем никого. Если тебе не придет в голову, как мне быть, — тогда я не знаю, что делать. Знаю одно — больше я домой не вернусь. Никогда!

Я старался спокойно и хладнокровно придумать что-нибудь. Мне пришло в голову, что моя драгоценная семейка при каждой гуманитарной катастрофе на земном шаре носится с идеей усыновить ребенка оттуда, ведь это, как говорит мама, естественный долг сознательного гражданина, живущего в экономически и политически благополучной стране. До сих пор с усыновлением ничего не получалось — наверное, потому что люди, которые и так уже все потеряли, не желали расставаться еще и со своими детьми.

И я подумал: раз уж моя семейка регулярно демонстрирует готовность взять детей из Чили, Польши, Камбоджи или Сахеля, им должна подойти и Йоши. И еще, подумал я, не зря же моя мать — умный и хитрый адвокат? У нее обязательно должно получиться вырвать Йоши из рук сумасшедшего отца. Говорят, при желании можно на любого найти управу. А такого старого драчуна легко признать невменяемым, недееспособным и засунуть в психушку. Мы же не в такой стране живем, где чокнутым отцам все позволено!

Я решил, что наше единственное спасение — мама.

Я подошел к письменному столу, там стоит мамин телефон. Набрал ее рабочий номер. Секретарша подняла трубку и сказала, что никак не может отрывать мою мать, она ужасно занята. Но я настоял, чтобы нас соединили. И тут же услышал характерное щелчок, которое раздается каждый раз, когда кто-то любопытный в нашем Доме снимает трубку спаренного аппарата, чтобы подслушивать. Только мне было на это плевать. Секретарша еще чуть-чуть потянула волынку, соединила меня с мамой, и мама отозвалась каким-то придушенным голосом. Я хотел рассказать ей о проблемах Йоши, но она не дала мне произнести ни слова.

— У меня сейчас нет времени, — сказала она. — Но самое позднее через два часа я буду дома. И хочу, чтобы ты тоже был там! И мы все обсудим!

Я сказал маме, что дело вовсе не в идиотской вечеринке, но и двух слов не успел произнести, как она загрохотала: не будь, мол, таким бесстыдником, не преуменьшай проблему, а идиотский тут один только ты, это видно по твоему неслыханно кошмарному поведению!

— А теперь помолчи! — заорал я в трубку. — И послушай меня!

— Через два часа я буду дома и там тебя послушаю! — заорала мама в ответ.

— Нет, ты послушаешь сейчас! — заорал я. — Речь о моей подруге Йоши, и это дело жизни и смерти!

Теперь мама была готова меня выслушать. Так коротко и ясно, как только мог, я описал отчаянное положение Йоши. И что же сказало мне в ответ это недоразумение? Оно спросило:

— Зачем же она прогуливает школу и ворует деньги, если знает, на что способен ее отец?

— Это сейчас не обсуждается! — возопил я, почти рыдая от ярости и разочарования.

— Нет, конечно нет, — отозвался мамин голос, — обсуждается только то, как мне тебя, дурака, вытащить из этой мерзкой школьной истории! Если б у тебя хотя бы оценки были не такие паршивые! Тогда я смогла бы совсем иначе разговаривать с ними в школе!

Не знаю, сколько раз еще я пытался объяснить ей, что рядом со мной совершенно отчаявшаяся девчонка, которой надо помочь сию минуту. Все было зря. Мама перебивала меня всякими «Не увиливай от темы!», «Через два часа я буду дома!», или «Если ее и вправду избивают, ей надо обратиться в органы опеки, там разберутся!», или «Займись лучше своими собственными проблемами!», или «Не мели чепухи, дорогой сын!».

Я не хотел верить в то, что моя родная мать оказалась такой упрямой, равнодушной и бесчувственной. Даже когда я снова начал все сначала и принялся объяснять положение Йоши, а она просто-напросто повесила трубку, я не сдался. И снова набрал ее номер. Но на этот раз секретарша была непреклонна. Моя мать больше не желает говорить со мной по телефону, сообщила она. Я заорал:

— Тогда пошли вы все в жопу!

И швырнул трубку на рычаг.

Йоши встала с дивана.

— Это все из-за вечеринки? — спросила она. — Ты ведь сказал матери, что дело вовсе не в ней.

Я рассказал Йоши все, умолчав о том, что ее представили как поставщика наркотиков и директор школы силится узнать, как ее зовут. Только этого ей сейчас не хватало!

— Значит, ты и сам завяз по уши, — вздохнула Йоши.

Я покачал головой, хотя и сам чувствовал, что завяз, и даже не по уши, а куда глубже. Но к сложностям, которые меня могли ожидать, это ощущение не имело никакого отношения. Ну парочка несерьезных директорских обвинений, ну один неразрешенный уход из школы — такое не может довести меня до отчаяния.

Но я чувствовал себя с головы до ног в дерьме! С ног до головы заляпанным кучей сумасшедших, злобных и тупых людей! Одноклассники, которые топят друг друга, чтобы спасти свою шкуру, семья, которая верит любым обвинениям, только не мне. И самым мерзким было то, как препогано повела себя мама.

Йоши посмотрела вокруг, увидела картину на стене — красное пятно с черной полосой поверх — и сказала:

— А у тебя странная комната, ни у кого такой не видела. Я сказал ей, что это вовсе не моя комната, а мамина, а в свою я провести ее не мог, ведь там четыре истеричные бабы проводили обыск, чтобы найти наркотики. Йоши вздохнула и запустила пальцы в черный ежик.

— Тогда я пойду, — сказала она, — не вечно же у тебя оставаться. Но, может быть, у тебя найдется немного денег? Я на мели.

Я приподнял бювар на столе и взял ключ от сейфа.

Там мама держит деньги на всякий пожарный случай. Я отпер его. В сейфе лежали четыре крупные купюры.

— Нет-нет, — запротестовала Йоши, — не хочу, чтоб ты из-за меня крал у своей матери!

— Я все ей верну со своей сберкнижки, — соврал я.

Йоши ведь не могла знать, что я вообще не скопидом и на моей сберкнижке уже годами лежат всего-навсего десять шиллингов. Я взял из сейфа банкноту и протянул ей. Потом хотел закрыть сейф, — и тут мне в голову пришла безумная идея! Я взял все деньги, сунул их в карман, сейф запер, ключ положил под бювар и сказал:

— Мы поедем к моему отцу!

— Ты же его совсем не знаешь, — сказала Йоши.

— Ну и что?

— А если все это ошибка? — спросила Йоши. — Если ты все неправильно вычислил?

— Вот и выясню, — сказал я. — Все равно рано или поздно пришлось бы туда поехать. Почему бы не сейчас? А вместе с тобой лучше, чем без тебя!

Мне совершенно не хотелось вступать в пререкания с четырьмя ведьмами, наверняка караулящими под дверью, поэтому я достал из маминого шкафа шерстяной кардиган и надел его. Рукава были немножко коротки, но в общем смотрелось ничего. А для Йоши взамен ее джинсовой курточки я вытащил мамин жакет-янкер. Говорят, в Вальдфиртеле часто бывают настоящие холода. Йоши пришлось закатать рукава, чтобы хотя бы кончики пальцев выглядывали. Жакет доставал ей почти до колен. А его густой темно-зеленый цвет делал ее лицо еще бледнее. Она выглядела прямо как утопленница. Но это была самая красивая утопленница, которую я когда-либо видел!

Мы выпрыгнули через окно в сад. Побежали к заднему забору, перелезли через него и по узкой тропинке пошли к улице. Проходя мимо дома Акселя, я увидел, что окно у него открыто, а сам он сидит в кресле-качалке с книгой в руках. Я попросил у Йоши бумагу и карандаш.

Йоши вытащила из рюкзака блокнот и ручку.

Я написал:

Аксель, передай Флориану и Гарри, чтоб не волновались за меня. Однажды я вернусь.

Вольфганг.

Текст получился ужасно дурацким, но в спешке ничего лучшего мне в голову не пришло. Я оторвал листок, смял его и кинул Акселю в окно. Бумажный комок приземлился метрах в двух от окна. Я написал новую записку:

Аксель, я сматываюсь. Скажи Гарри и Флориану, что я передаю им привет. Когда-нибудь я обязательно вернусь.

Вольфганг.

Я снова скомкал записку, теперь уже посильнее, сделав из нее тугой шарик, и кинул. Но дул сильный ветер. Мое послание приземлилось в розовый куст у окна.

— Надо завернуть в письмо камень, тогда ветер его не сдует и ты попадешь куда надо, — посоветовала Йоши.

Я написал третью записку:

Аксель, мы сматываемся. Привет от меня Гарри и Флориану. Удачи тебе. И ты пожелай мне того же.

Вольфганг.

Йоши поискала камень, нашла один размером со сливу, но отложила его:

— Так ты еще не дай бог проломишь ему череп.

И дала мне камешек размером с вишню.

— Этот сойдет, — сказала она, посмотрела, как я оборачиваю его запиской, покачала головой, мол, нетуго, достала из рюкзака шерстяную нитку и обмотала ее вокруг завернутого в бумагу камня.

— Бросай ты, — сказал я.

Йоши бросила и попала точно в окно. Мы побежали дальше. На перекрестке я на секунду обернулся и увидел, что Аксель стоит у окна. Он смотрел в нашу сторону. И мне показалось, что он нам машет.

 

Глава 8,

в которой рассказывается о глубоких душевных потрясениях, на коих, однако, было сложно сосредоточиться, потому что я боролся с трудностями, которые некий господин средних лет называет «неприспособленностью благополучной молодежи»

Для человека вроде меня, привыкшего, что путешествие начинается с того, что ты загружаешься в машину, а заканчивается утвердительным ответом на вопрос «Уже приехали?», поездка в Гфурт была круче, чем гулливерово путешествие к лилипутам.

Общественный транспорт, исключая городской трамвайчик, оставался для меня до этого момента терра инкогнита. И не считая важных знаний, что с Западного вокзала можно отправиться на запад, с Восточного — на восток, а с Южного вокзала — на юг, всяческие передвижения без машины являли собой тайну, покрытую мраком. За свою четырнадцатилетнюю жизнь я никогда еще толком не сидел в поезде или автобусе — если не считать пары поездок на лыжные курсы. Поэтому я безоговорочно поверил Йоши, когда та сказала, что в Вальдфиртель надо ехать с Вокзала Франца-Иосифа. Вокзал-то мы нашли, но когда я потребовал у кассира в окошечке два билета до Гфурта и подходящий поезд, тот посмотрел на меня как на первобытного человека, еще не знающего о прямохождении. Но все равно он был очень мил. Раскрыл справочник, хотя сзади стояла очередь, и выискал там, что в Гфурт поезда не ходят вообще. В этот населенный пункт, объяснил он, можно доехать только по-хитрому, сначала на двух поездах, потом на двух автобусах. Ну а потом пешком. Он нашел нам три маршрута. Все они заканчивались где-то в десяти километрах от Гфурта, как в пустоту проваливались. И во всех трех случаях нам пришлось бы провести в дороге столько же времени, сколько в большом путешествии от Вены до Нью-Йорка.

Но и это еще не самое плохое: в Гфурт надо было отправляться рано утром, потому как во второй половине дня автобусы, на которые надо пересаживаться, уже не ходят.

Тетенька в очереди позади нас посоветовала поехать в Шёнау, туда можно добраться и на поезде. А оттуда автостопом доехать куда нам надо. Мужчина позади нее строго указал, чтобы она не подстрекала молодежь передвигаться автостопом, это очень опасно. А еще одна тетенька, стоявшая за ним, возмущенно воскликнула, что у этой кассы все копаются и она пропустит свой поезд! Йоши потянула меня за рукав.

— Пошли отсюда, — зашептала она. — А то они начнут нас расспрашивать и что-нибудь заподозрят!

Мне это показалось абсурдным. Людям ведь плевать друг на друга. И неважно, лежит ли какой-нибудь мертвый пенсионер у себя в квартире три недели кряду или двое детей сматываются из дома, всем до лампочки, — но мне не хотелось, чтобы Йоши еще больше занервничала. Поэтому я отошел от окошечка.

Мы уселись на скамейку.

— Ничего не получится, — сказала Йоши, — мы никогда не доедем до этой чертовой дыры. И вообще. Может быть, он уже уехал оттуда. Или он вовсе не твой отец. Или он выкинет нас на улицу. И потом — адрес-то у меня от сестры бывшей подруги его сына. Может, она ошиблась!

Мягко, как санитар больному, я объяснил Йоши, что все это уже приходило мне в голову, но сейчас важно хоть куда-нибудь уехать, не можем же мы ночевать на вокзале.

Йоши пробурчала, что я ничего не воспринимаю всерьез.

— Ну хорошо, — сказал я, — тогда воспринимай ты все всерьез и иди домой! А я куплю себе билет до Шёнау.

А там уж посмотрю, как добраться до Гфурта! Поезд отходит через десять минут!

Конечно, я не собирался бросать тут Йоши одну-одинешеньку, но был уверен, что она поедет со мной. Когда человек так растерялся и отчаялся, как Йоши, его надо только немножечко подтолкнуть, иначе он так и будет сидеть на одном месте. И я оказался прав. На полпути к окошку кассы она меня нагнала.

Поезд был почти полон. Напротив нас сидели муж, с женой. Как только мы отъехали, мужчина закрыл глаза и захрапел. Его жена со вздохом сказала, что ее супруг все поездки проводит таким образом. А ей явно хотелось с нами поговорить. Она рассказала, что они гостили у дочери и теперь едут домой в Шёнау. У нее там свой магазин. А через три года она выйдет на пенсию. И тогда ей хотелось бы внуков. Я рассказал ей, что мы с сестрой едем к бабушке. Она живет в Гфурте. У нее день рождения — семьдесят лет. И мы очень хотим ее поздравить. Мы попробуем доехать до нее от Шёнау автостопом. А на поезде мы поехали, потому что папа и мама свалились с гриппом и не смогли отвезти нас на машине.

Женщина была тронута. Внуки, пустившиеся в такое непростое путешествие, чтобы поздравить бабушку, сказала она, редкость в наше время. И спросила, спокойно ли нас отпустили из школы. Она где-то слышала, что школьные директора могут быть очень несговорчивыми. Ее племянницу не отпустили даже на один денек, на серебряную свадьбу бабушки. Я сказал, что наш директор исключительно милый человек, и, так как мы оба отличники, он без проблем нас отпустил.

Йоши молчала. Ни слова не произнесла. Только ела апельсин и печенье, которые нам протянула женщина.

Поезд уже два часа тащился по тоскливой местности, и тут через вагон прошла девушка, лет этак двадцати. Женщина остановила ее.

— Привет, Кристи! — сказала она. — Снова домой?

Кристи кивнула, а потом сказала женщине, что сидит в следующем вагоне, но там туалет весь загажен и поэтому она идет посмотреть, можно ли сходить в туалет в нашем вагоне. Потом она, пошатываясь, оттого что поезд трясло, отправилась дальше. Женщина смотрела ей вслед.

— Очень милая девушка, — улыбнулась она. А когда та исчезла в туалете, добавила: — Вам повезло, что в поезде едет Кристи! Она живет недалеко от Гфурта. На станции ее наверняка встретит папа. Он сможет вас подбросить. Тогда вам останется проехать самим всего ничего — километров десять-пятнадцать!

После следующей остановки девушка по имени Кристи прошла в обратную сторону. Все туалеты в поезде, пожаловалась она, совершенно загажены, лучше уж потерпеть до дома. Наша соседка сначала объяснила ей, что «терпеть» вредно для здоровья, а потом вдохновенно рассказала о нашей проблеме с бабушкой. Тут ситуация стала совсем щекотливой! В провинции, похоже, все друг друга знают, даже если и живут за десятки километров. Кристи сразу же пообещала нас подвезти, но отчего-то решила, что мы внуки фрау Хубер, потому что у той, единственной из всего Гфурта, внуки живут в Вене. Она ужасно удивилась, что фрау Хубер уже исполняется семьдесят! И что у нее такие взрослые внуки! Когда же она меня спросила, придет ли на празднование наш кузен Хуберт, я не знал, что и сказать. Покосился на Йоши. Она сидела у окна, бледная, дрожащая и делала вид, что ее ужасно интересуют проплывающие за окнами пейзажи.

— С Хубертом я хорошо знакома, — сказала Кристи, — летом мы часто видимся в открытом бассейне, туда приходят все парни с округи!

Я размышлял о том, стоит ли допускать этого «кузена Хуберта» на празднование или нет, но тут Йоши сказала:

— У нас нет никакого кузена Хуберта. Наша бабушка — не эта фрау Хубер. На самом деле она живет вовсе не в Гфурте. Она там только гостит у дяди. Вот он-то и живет в Гфурте.

Женщина напротив и девушка Кристи изумленно смотрели на нас. Ведь все время, пока она считала, что я внук этой бабушки Хубер, я ей ни разу не возразил!

— Мой брат плохо слышит, — сказала Йоши. И улыбнулась извиняющейся улыбкой.

Ну это вообще! Больше всего мне хотелось дать ей тычка под ребра!

— Вот оно что… — женщина сочувственно посмотрела на меня.

— Вот оно что! — повторила Кристи и тоже посмотрела сочувственно. Потом спросила у Йоши, кто наш дядя.

Не поведя бровью, Йоши сказала, что нашего дядю зовут Йоханнес Мюллер и он уже несколько лет живет в Гфурте. Он переводчик.

У меня в животе все сжалось. Вот сейчас, подумал я, девушка Кристи скажет, что в Гфурте нет никакого переводчика Мюллера. Пара секунд превратилась в вечность, нет, в три вечности, а потом девушка Кристи воскликнула:

— Вот оно что, так вы к нему!

Наверное, женщина и девушка Кристи решили, что мы жутко чудные. Это и вправду странно, когда брат и сестра вдруг, без видимой причины, громко вздыхают, с облегчением улыбаются и расслабленно откидываются на спинки кресел, словно с плеч у них упал тяжеленный груз. Слава богу, нас спас муж нашей попутчицы. Он громко всхрапнул и раскрыл глаза. Это отвлекло наших собеседниц.

— Где мы? — спросил он и зевнул.

Женщина засмеялась и сказала, что он может смело засыпать по новой, до Шёнау еще не меньше получаса. И мужчина снова закрыл глаза.

— А вы можете уже собираться, — обратилась Кристи к Йоши. С тех пор как она узнала о моей тугоухости, она даже не смотрела на меня. — Нам выходить на три остановки раньше!

То, что нам нечего «собирать», кроме Йошиного школьного рюкзака, ее немного удивило.

— Мы же только до завтра, — пробормотала Йоши. — Завтра нас уже заберет другой дядя!

— Вот оно что… — протянула Кристи.

— Вот оно что, — повторила женщина.

И они переглянулись с таким видом, будто думали — эти двое немного чокнутые!

Мы попрощались с женщиной и поблагодарили за помощь. Она добродушно сказала:

— Если можешь сделать добро — сделай!

Ее храпящему мужу мы тоже кивнули, а потом перебрались за Кристи в передний вагон и помогли ей достать из багажного отделения три чемодана, две сумки и множество пластиковых пакетов. А она рассказывала нам, что на этот раз возвращается домой «надолго». Обычно-то она просто приезжала по праздникам и иногда на выходные, а теперь ее мать заболела, и кто-то должен заботиться о младших. В следующем месяце, сказала она, ей надо было сдать три важных экзамена, и она зубрила как проклятая. А теперь все коту под хвост, целый семестр потерян. Но вот ее старшим братьям — им, конечно, можно остаться в Вене! Пусть они идиоты и об экзаменах и думать не думают, но зато они же мужчины!

Станция, на которой мы вышли, оказалась крошечной. Из поезда вылезли только мы втроем. Кроме железнодорожного служащего в красной форменной шапке с зеленым ручным диском и толстого мужчины в охотничьем костюме, на платформе никого не было. Мужчина замахал руками и подкатился к нам. Он обхватил лапищами голову Кристи, словно хотел оторвать ей череп, притянул ее к себе и несколько раз смачно чмокнул в нос. Кристи стояла тихо, прямая, словно аршин проглотила, и терпела, а когда толстяк наконец-то оставил ее в покое, быстро и незаметно вытерла мокрый нос рукавом. Потом толстяк трижды шлепнул Кристи по заднице и взревел:

— Исхудала-то как, девчушечка, подержаться не за что! Позорище!

Потом Кристи сообщила толстяку о наших воображаемых трудностях с бабушкой. Толстяк сказал: он не только нас подвезет, он привезет нас прямо к дому Мюллера, потому что «такой крюк завсегда можно заложить, за милую душу».

Толстяк нам нести ничего не дал, обвесился всеми чемоданами и сумками и побрел вместе с нами к парковке. Мы подошли к огромному новенькому «мерседесу», и я ужасно удивился. Венцы, у которых в гаражах такие тачки, выглядят совсем не так, как этот толстяк!

Я зря боялся, что он тоже начнет задавать нам разные неудобные вопросы. Мы с Йоши, рука об руку, сидели на заднем сиденье машины, и никто нас не трогал. Толстяк рассказывал Кристи о болезни мамы и о лесном участке, который он надумал купить.

Когда уже смеркалось, мы проехали через небольшую деревню, и тут толстяк вдруг затормозил. Проехав три дома задним ходом, он остановился перед зданием с надписью «Кабачок и мясная лавка Хубера». Толстяк кивнул на три машины, припаркованные перед кабачком.

— Вот же ж, не ошибся-таки, — обрадовался он. — Мюллер в кабаке!

— Мы уже в Гфурте? — спросил я.

Кристи объяснила, что мы еще не в Гфурте, но кабачок Хубера самый популярный во всей округе. А толстяк добавил, что наш драгоценный дядя Мюллер время от времени не прочь выпить здесь пивка.

Я сказал:

— Спасибо, что подбросили!

Йоши сказала:

— Спасибо, что подбросили!

Толстяк сказал:

— Да ничо, с нашим удовольствием!

А Кристи сказала:

— Удачи вам!

Потом мы вышли из машины, «мерседес» развернулся перед кабачком и усвистел в том направлении, откуда только что приехал.

Я поглядел на припаркованные машины. Самым щегольским был новенький «БМВ». Такого автомобиля у бедного переводчика я себе представить не мог. Рядом стоял «рейндж ровер». Мне он тоже показался слишком дорогим. К тому же на водительском сиденье лежала штирийская шляпа. Очень сложно представить себе Йоханнеса Мюллера в нелепой штирийской шляпе с пером! У третьей машины были венские номера. Это была древняя «альфа-ромео Джулия» примерно семидесятого года выпуска, с восхитительно угловатым корпусом. На заднем сиденье лежала большая коробка с яйцами, а рядом — пакет, из которого выглядывала сайка. Увидев сайку, я понял, что голоден.

— «Альфа» точно его, — сказала Йоши.

— Пойдем внутрь, поищем? — спросил я.

Йоши покачала головой и сказала, что ни за что не пойдет в кабачок. Просто не решится. Я хорохорился и говорил, что все это чепуха и смешно. Но на самом-то деле мне и самому было жутко представить, как вот я захожу в заведение, спрашиваю у хозяина, где господин Мюллер, он показывает мне его, я подхожу и говорю черт знает чего. Если подумать хорошенечко, проделать все это было совершенно невозможно. Я хотел подойти к окнам кабачка, чтобы заглянуть внутрь, но Йоши схватила меня за руку:

— Нет, нет! А вдруг кто-то нас увидит, что тогда?

— Ладно, — сказал я, — просто подождем здесь, пока он выйдет!

— Мне надо в туалет, — сказала Йоши, — и есть ужасно хочется.

— Внутрь ты не хочешь, на улице оставаться не хочешь, чего тебе тогда надо? — огрызнулся я. Это было совсем не честно — с таким же успехом можно было задать этот вопрос себе.

— Я бы хотела войти, поесть сосисок и сходить в туалет, но пока не узнавать про твоего отца, — ответила Йоши. — Можно же просто посмотреть на него для начала. Вдруг кто-нибудь обратится к нему «господин Мюллер», и тогда мы будем знать, что это именно он!

«А что, неплохо», — подумал я. Мы вошли через открытую дверь в кабачок, я зашагал к ресторанному залу, а Йоши прошмыгнула дальше, к двери с двумя нулями.

«Ну, с богом», — пробормотал я и отворил дверь. Зал был почти пуст. За двумя столами сидела парочка каких-то мужчин, но их я не успел толком рассмотреть, потому что на стойку рядом с большой кофеваркой облокотился мужчина — перед ним лежал пес — и этот мужчина был Йоханнесом Мюллером! И Йоханнес Мюллер совершенно точно был моим отцом! У меня аж дыхание перехватило от благоговейного удивления, что кто-то может быть так поразительно похож на тебя. Он был, вот честно-пречестно, моей копией — чуть помятой и поизносившейся!

Или другими словами — я был отреставрированной его копией! Глаза, волосы, нос, подбородок с поперечной складочкой под губой, брови, почти сросшиеся на переносице, и даже, по словам Дорис, не по-мужски длинные ресницы — все было на месте. Всю свою жизнь я удивлялся тому, что ни на йоту не похож ни на кого из своей семьи. Глядя на моих светловолосых голубоглазых белокожих баб, я думал, что внешность чужака у меня, наверное, от отца. Но встретить своего постаревшего близнеца — к этому я был совершенно не готов.

Казалось, будто этот мужчина родил меня в одиночку и ни одного маминого гена во всем этом не участвовало.

Йоханнес Мюллер поставил пивную кружку на стойку бара и посмотрел на меня. Огромный пес поднял голову и тоже посмотрел.

— Кого-то ищешь? — спросил меня Мюллер.

Я кивнул, закрыл дверь и смотрел на него не отрываясь. Мне больше не было страшно. Чего бояться помятого близнеца? Пес встал и обнюхал меня. Я погладил его и подумал: Мюллер ведь должен увидеть, что я похож на него, как слива на чернослив! Не может быть, чтобы он ничего не заметил! Но этот парень, похоже, как раз ничего и не замечал. Тогда я подошел поближе — пес последовал за мной — и сказал:

— Меня зовут Вольфганг Обермайер. Я сын Мони Обермайер. Мне четырнадцать лет.

Этого достаточно, решил я.

— Ну… И что? — спросил чернослив. В его голосе послышалась неуверенность.

— Вас же зовут Йоханнес Мюллер? — уточнил я. Чернослив кивнул.

Разочарование пополам с возмущением разрасталось во мне. Услышать от почти стопроцентного отца всего лишь дурацкое «и что?» в ответ на уникальное, потрясающее до глубины души признание — это и вправду ужасно грустно.

Больше всего мне хотелось развернуться и уйти. Папа разновидности «чернослив-ну-и-что» был мне нафиг не нужен. От отца без памяти и прозорливости я мог в момент отказаться. Но сейчас речь шла не обо мне, а о Йоши, и я почувствовал, что просто обязан подавить в себе все это. Я сказал:

— Вы же знали мою мать. Раньше, когда меня еще не было!

Мой постаревший близнец отпил большой глоток пива, вытер рукой верхнюю губу, хотя там и следа не было от пивной пены, сморщил лоб в две складки и внимательно оглядел меня. Я тоже сморщил лоб в две складки и изобразил свою знаменитую улыбку с ямочками на щеках, потому что против нее — если верить тете Фее — устоять не может никто.

Старый близнец улыбнулся точно так же. Правда, левый уголок его рта нервно дернулся. Поулыбавшись чуть-чуть, мой постаревший близнец заложил на лбу еще одну складку и спросил:

— Ты пришел ко мне?

Я тоже изобразил на лбу третью складку и сказал:

— Точно!

Тут Йоханнес Мюллер снова взял пивную кружку, осушил ее, достал из кармана двадцать шиллингов, положил их на стойку у пустой кружки и сказал:

— Ну, тогда пошли!

На самом деле он сказал это, больше обращаясь к собаке, но я почувствовал, что и ко мне тоже, и вышел вслед за Мюллером из кабачка. Пес выскользнул в открытую дверь и кинулся к старой «альфе».

— Псина страстный автолюбитель, — сказал Йоханнес Мюллер.

Я оглянулся в поисках Йоши, но ее нигде не было видно. Я показал на дверь с двумя нулями.

— Моя подружка еще в туалете, — пояснил я. — Я бы не приехал, если бы не она. Я приехал из-за нее. Она увязла по уши!

— Ах, вот оно что, — пробормотал чернослив, но было ясно — он ничего не понял.

Я подошел к двери туалета. Хотел постучаться, но та была не заперта. В туалете ни души. Я выбежал на улицу и закричал:

— Йоши! Йоши!

Ответом была тишина и никакой Йоши. И темнота — ничего не разглядеть, потому что сумерки уже превратились в ночь.

Йоханнес Мюллер тоже вышел.

— Как вы приехали? — спросил он.

Я не ответил, я продолжал звать Йоши.

— Слушай, не сходи с ума, — сказал Мюллер, — она не могла уйти далеко!

Тогда я перестал орать и объяснил Мюллеру, что Йоши находится в опасном психическом состоянии. В телеграфном стиле поведал обо всех ее злоключениях. Мюллер вздохами демонстрировал сочувствие. Только чуда не произошло, и Йоши не появилась. Мы обошли вокруг дома, потом вернулись обратно в кабачок, прошли по коридору во двор. Но и там Йоши не было. Огромному псу поведение хозяина казалось странным. Он бегал туда-сюда между нами и «альфой» и лаял. Словно хотел сказать: прекрати эту идиотскую игру, садись в машину и поехали наконец домой!

— У нас два варианта, — сказал Мюллер, — или вернуться в кабак и подождать, пока она придет, или поехать ее искать, — он кивнул на свою «альфу». — Если твоя подружка ушла, мы ее скоро догоним.

— Я даже не представляю, в какую сторону она пошла, — возразил я.

Мюллер подошел к машине. Как только он вытащил из кармана ключи, гигантский пес тут же успокоился и перестал лаять.

— Поехали сначала к Шёнау, — решил Мюллер. — Если не увидим ее, развернемся и двинемся в сторону Гфурта.

Он открыл заднюю дверь и собака запрыгнула в машину. А мне махнул рукой, чтобы я сел рядом с ним впереди. Потом, чертыхаясь, вытащил из-под пса сумку с хлебом и коробку яиц.

— Новак, скотина, спятил что ли? — ругался он. — Взял и улегся прямо на яйца, придурок!

Мюллер переложил продукты в багажник и уселся за руль.

— Надеюсь, заведется! Машина у меня с характером…

Машина и вправду оказалась с характером!

Мне показалось, что прошла вечность, пока мотор перестал то и дело глохнуть и мы тронулись.

Мы двинулись в сторону Шёнау. Навстречу нам не попадалось ни машин, ни Йоши, бредущей вдоль дороги. Где-то километра через два Мюллер сказал:

— Поворачиваю обратно! Так далеко она бы за пару минут не ушла!

Около автобусной остановки, где улица была пошире, Мюллер развернулся.

— В бардачке сигареты, — сказал он, — если хочешь.

Я хотел.

— И мне одну, пожалуйста, — попросил Мюллер. — Я поначалу тебя даже и не узнал, — сказал он, помолчав, — ты изменился. Когда я тебя видел в прошлый раз, ты выглядел совсем ребенком. Совсем по-другому!

Что значит — «изменился», подумал я. Что значит — «узнал», подумал я. О чем это он, думал я. Но молчал.

— Ну да, — сказал Мюллер, — кажется, это было два, нет, думаю, даже три года назад. Ведь меняются как раз в этом возрасте!

— Я сегодня впервые вас увидел, — сказал я.

Мюллер кивнул, соглашаясь. Потом спросил:

— Скажи-ка, а твоя мать знает, что ты поехал ко мне?

— Она даже не знает, что я в курсе вашего существования, — сказал я. — Я сам все разузнал. — И через пару секунд добавил: — И я понятия не имел, что вы меня знаете. Я нашел что-то вроде маминого дневника, там она пишет, что все держит от вас в тайне и тому подобное. Ну я и решил, что вы даже не знаете о моем существовании.

— Боже ж мой, — вздохнул Мюллер, — все еще запутаннее, чем я думал. Я-то считал, что мадам открыла тебе тайну твоего происхождения как раз годам этак к четырнадцати!

Я помотал головой, но Мюллер, следивший за дорогой, этого, наверное, не увидел. Я исподтишка смотрел на него сбоку. Он курил, держа сигарету в левом уголке рта безо всякой помощи пальцев. «Ловко!» — мысленно позавидовал я.

— Сначала я и вправду не знал, что твоя мать беременна, — сказал Мюллер. — Вообще ни о чем не подозревал. Наши отношения были такими… такими… В общем, это были свободные отношения. А потом я уехал за границу…

— В Грецию, — перебил я. — Я и это разузнал. От бывшей подружки вашего другого сына.

— Но такие вещи трудно утаить, — продолжил Мюллер, — ведь есть общие друзья и знакомые. И о таком сплетничают. Так что глупо думать, что подобное можно скрыть. Я еще в Греции обо всем узнал. Но если честно, тогда я и не представлял, что мне делать с этой новостью. Только еще одного сына мне и не хватало! — Он притормозил, повернулся ко мне и спросил: — Не обижаешься?

— Да нет, — ответил я скорее вежливо, чем честно.

— Когда я вернулся из Греции, — сказал Мюллер, — то захотел с тобой познакомиться. Но твоя мать была против. А прав у меня на тебя никаких не было. И еще я подумал, все равно из этого ничего хорошего не получится, раз твоя мать против. Пару раз, в приступе сентиментальности, — Мюллер рассмеялся, — я ездил к твоей школе и ждал, пока ты выйдешь. Несколько раз смотрел, как ты играешь в вашем саду. Однажды меня увидела твоя мать и устроила мне потом жуткий скандал по телефону, обещала, что предъявит иск о нарушении границ частной собственности!

— Иск? — переспросил я возмущенно.

— Пардон, — сказал Мюллер, — это все мои злобные шуточки. Она пригрозила чем-то другим, теперь уже и не вспомню точно. Во всяком случае, вела она себя совершенно истерично и сказала, что я вмешиваюсь в чужие жизни, которые меня вовсе не касаются!

Дальше Мюллер рассказать не успел, потому что прямо перед нами на дороге — на самой середине — в свете фар стояла Йоши, умоляюще подняв руку.

— Вот коза! — взревел Мюллер и так резко нажал на тормоза, что «альфа» встала поперек дороги, но Йоши он, слава богу, не сбил. Огромную собаку смахнуло с сиденья, она яростно залаяла. Мы с Мюллером выскочили из машины.

— Девочка, совсем спятила? — заорал Мюллер. — Жить надоело?!

Йоши дрожала как осиновый лист. Больше чем «я же не знала, что в машине ты!» она не смогла из себя выдавить. Я отвел ее к «альфе» и усадил на изношенное сиденье рядом с водителем. Мюллер тоже залез в машину. А я попробовал отвоевать себе местечко и потеснить огромного пса, который снова улегся сзади. С грехом пополам это удалось. Мюллер снова попытался завести мотор, тот не заводился, Мюллер бранился на «альфу», говорил Йоши, что она повинна минимум в десяти новых седых волосках у него на голове, что автостопщику надо держаться правой обочины и никак иначе — и тут тачка наконец-то решила завестись, мотор заурчал, и мы поехали.

Я наклонился вперед и погладил Йошино плечо. Собака села и принялась лизать мне шею, как будто считала, что ее надо хорошенечко вымыть.

— Почему ты убежала, девочка? — спросил Мюллер.

— Я не хотела мешать, — ответила Йоши тихо.

— Чего ты не хотела? — не понял Мюллер.

— Мешать, — сказала она чуть громче, — это же очень важно для Вольфганга. И еще я не знала, каким вы окажетесь. Вдруг вы сразу вызвали бы полицию. Или что-нибудь в этом роде!

Йоши посмотрела на Мюллера. Кажется, она все еще не была уверена в том, что тот не вызовет полицию.

— Я не слишком жалую представителей органов власти, — улыбнулся Мюллер.

— Это хорошо, — сказала Йоши. В ее голосе уже не звучала такая безнадежная грусть. И она больше не дрожала. Я чувствовал это рукой, лежащей у нее на плече. Мы ехали не так уж и долго, миновали небольшой городок, на его окраине свернули на проселочную дорогу и через пару минут затормозили возле небольшого дома.

— Конечная, — объявил Мюллер. — Приехали.

Мы вышли из машины, Мюллер вытащил из багажника сумку с хлебом и яйца, Йоши прильнула ко мне, я обнял ее за плечи, и она нежно поцеловала меня в шею. «Я очень тебя люблю», — прошептала она. Я хотел ей сказать, что люблю ее еще больше, но тут гигантский пес решил тоже принять участие в обмене нежностями и напрыгнул на меня, чтобы снова лизнуть в шею.

— Новак, веди себя прилично! — прикрикнул Мюллер. — Иди сюда, а не то я из тебя кровяную колбасу сделаю!

Но пес и ухом не повел. И Мюллеру пришлось оттаскивать его от меня. А когда он наконец оттащил пса, удобный момент для объяснения в любви был безвозвратно упущен.

Мы с Йоши пошли за Мюллером и Новаком в дом. Он состоял из прихожей, кухни, большой комнаты и еще одной, совсем крошечной каморки. Прямо из прихожей шла лестница на чердак, больше смахивающая на стремянку. Мебели в кухне и комнатах было совсем мало. Но кругом чего только не валялось. Откровенно говоря, такой бардак я в своей жизни видел первый раз. Против дома Мюллера моя комната — просто храм чистоты! Столько кубических метров вещей, вперемешку громоздящихся на старом деревянном полу, я ни у кого еще не видел. Чего там только не было: брюки, книги, рубашки, грязная посуда, свитера, стопки исписанной бумаги, газеты, папки с бумагами, пустые и полные бутылки, парочка картин без рам, куча клубков шерсти и ниток и еще черт знает что.

— Это не мой бардак, — сказал Мюллер. — Я человек относительно аккуратный. У меня жила одна дама, почти весь мусор — ее. Она оставила меня две недели назад. И я исключительно из чувства глубокого уважения все никак не решусь разрушить этот живописный ландшафт!

В углу у окна в большой комнате стоял письменный стол с пишущей машинкой. На нем царил порядок. Мюллер уселся за стол, взял лист бумаги, вставил его в машинку и сказал:

— В общем так, дорогие дети-горемыки. Мне надо до завтрашнего утра выполнить срочную работу. В девять часов бумаги должны быть на почте. Я быстренько все сделаю, прежде чем посвятить себя вашим жизненным перипетиям. Как только я слышу о чьих-либо злоключениях, мне тут же надо выпить глоток-другой. А если я выпью, то уже не смогу печатать без ошибок. Идет?

Уже прилежно стуча по клавишам электрической машины, Мюллер сказал, что мы могли бы сделать ему одолжение и открыть псу баночку собачьих консервов, вскипятить воду для чая и сделать из яиц омлет или еще что-нибудь. Пока мы со всем этим справимся, тут и он закончит со своей дурацкой писаниной и присоединится к нам.

Мы с Йоши, конечно, были совсем не против работы. Только вот найти в чужой захламленной кухне даже открывалку для консервных банок — дело нелегкое, и к тому же единственным способом открывать банки, известным мне, был специальный аппаратик, прикрученный к стене — держишь банку под ним и знай нажимай себе кнопочку. Такой штуки в Мюллеровой кухне ни на одной стене не было.

В конце концов Йоши нашла маленькую штучку с винтом-барашком — или как там это называется — и объяснила, что острие этой штуки надо вбить в консервную банку. Кулаком, утверждала она. Я попробовал и кожу мизинца мне зажало между банкой и этим орудием пыток. Я взвыл. Мюллер пришел из комнаты, взял у меня открывалку и открыл банку. Со словами «Потрясающе, он держит открывалку не тем концом» он снова исчез в большой комнате. На мой израненный палец, на котором мгновенно вздулась длинная сине-красная мозоль, полная крови, он даже не посмотрел!

Йоши поискала чистую миску для собачьего корма, нашла только грязную и хотела ее вымыть. С дурацким видом она оглядывалась в кухне, а потом спросила:

— Вольфганг, а где же здесь раковина?

Я засунул пораненный палец в рот, пососал его (вид у меня, наверное, тоже был дурацкий) и сказал:

— Тут нет никакой раковины, тут даже водопровода нету!

— Но в доме должна же быть вода!

— Наверное, в ванной? — предположил я.

Йоши положила собачий корм в грязную миску, потому что Новак уже вился вокруг нас в жадном нетерпении, и мы принялись искать воду. Скоро мы поняли, что ванной комнаты в доме вообще не было. И туалета тоже. Туалет мы нашли во дворе — сарайчик с настоящей выгребной ямой и деревянным стульчаком.

— Блинский блин, — сказал я, — лучше пусть у меня будет запор, чем я сделаю тут свои дела!

Йоши туалет тоже показался ужасным. Если приспичит, сказала она, лучше уж буду ходить за дом, прямо на природе.

Воду мы тоже нашли перед домом. У стены стояло каменное корыто, в него по деревянной трубе текла вода. Судя по всему, Мюллер мылся в этом корыте, потому [что на каменном бортике лежала мыльница с двумя кусками мыла. Около корыта стояли пластмассовые ведра. Я поискал самое чистое, насколько возможно было распознать это в темноте, подсвеченной окнами дома, и наполнил его водой из корыта.

Йоши тоже взяла ведро и набрала в него воды. Потом мы вернулись в дом.

— А теперь самое ужасное, — сказала мне Йоши, когда мы вошли в кухню. — Теперь надо развести огонь.

Она ведь, сообразительная такая, уже заметила то возмутительное обстоятельство, что в кухне Мюллера не было ни электрической, ни газовой плиты, а только вмонтированные в печь конфорки.

— Ты умеешь растапливать печь? — спросил я. Йоши покачала головой.

Мы внимательно рассмотрели печь. У нее было две дверцы. Я сразу сообразил, что за нижней — только жестяной поддон для золы. Огонь, объяснил я Йоши, надо совершенно точно разводить за верхней дверцей. Я хотел запихнуть туда дрова, лежащие рядом с печью, но Йоши была против. Такие толстые бревна, сказала она, не займутся. Вниз, на решетку, надо положить маленькие, тонкие досочки. Так ей говорила бабушка. Я поискал тонкие маленькие досочки, но ничего не нашел.

— Их надо отсечь топором от большого полена, — сказала Йоши.

Я смело отправился в комнату и спросил у прилежно печатавшего Мюллера, где топор. Тот замер, перестав печатать.

— Что ты собрался делать с топором? — спросил он.

— Хочу наделать досочек, — ответил я.

— Досочек? — Мюллер удивленно вытаращился.

— Для растопки, — сказал я гордо.

Мюллер поднялся:

— Это сделаю я, сын мой! Тот, кто называет щепки досочками, точно отхватит себе топором большой палец!

Мюллер наделал не только «щепок». Когда он увидел, что я засовываю под щепки на решетку аккуратно сложенную газетку, он что-то пробормотал про «неприспособленность благополучной молодежи», отобрал у меня газету, разорвал, скомкал страницы, затолкал их в печь и сказал:

— Так печке больше понравится!

Он явно надо мной посмеивался.

Я внимательно смотрел, как он кладет щепки на комки бумаги и поджигает. Я хотел-таки научиться растапливать эту дурацкую печь. Завтра, дорогой Мюллер, думал я, ты уже не сможешь смеяться надо мной.

Когда щепки, потрескивая и вспыхивая, занялись ровным огнем, Мюллер закрыл верхнюю дверцу, сказал нам, чтобы мы оставили нижнюю открытой, иначе у огня будет мало тяги, и вернулся к письменному столу. Йоши наполнила кастрюлю водой и поставила ее на плиту. Это чтобы мыть посуду, сказала она. Как шмель, летала она по кухне, выискивала всюду грязную посуду и сортировала ее на стеклянную, фарфоровую и металлическую.

Сначала, сказала она, надо мыть стекло, потом фарфор, а под конец металл, потому что мы моем не под проточной водой, а в стоячей. Мне она велела вычистить газетной бумагой из посуды самое грязное, чтобы не очень пачкать воду. Я принялся за дело, но эту грязь невозможно было оттереть. Прилипшие к посуде остатки еды затвердели и не поддавались. Поэтому я взял нож и стал их отскребать. На шум пришел Мюллер и спросил, что это за мерзкий звук, мотающий нервы. Я гордо показал на гору мусора непонятного происхождения, который я уже отскреб, Мюллер изволил одобрительно кивнуть, но я все равно заметил, что он еле сдержал ухмылку. Потом наклонился к печке, открыл верхнюю дверцу, вздохнул и показал на пустую решетку с парой дотлевающих угольков:

— Ох, дети, дети! Огню нужна пища. Нужно же подкидывать дрова!

И поспешил на улицу, чтобы нарубить новых щепок.

Короче говоря: Мюллер взял на себя руководство кухней, Йоши ему помогала, а я слонялся между ними. И чувствовал, что нужен им как собаке пятая нога! Мюллер еще и утешал меня язвительными замечаниями: «Не переживай, домашнему хозяйству тоже можно научиться!» или «Ты, конечно, знаешь, что молоко, перед тем, как оказаться в пакете, было в корове?».

Не могу сказать, что все это мне ужасно нравилось. И уж совсем не нравилось, что Йоши над этими его словами смеялась. Да и вообще, она просто восхищалась моим помятым близнецом. Когда мы сидели и ели омлет, и Мюллер снова выдал гадкое замечание, что-то про юношеские ручки, которые слишком нежны для того, чтобы держаться за что-нибудь грубее рычагов игрального автомата, я ужасно обиделся. «Ха-ха, как смешно!» — фыркнул я.

Мюллер извинился. Он просто ребячливый идиот, сказал он, но положение, в котором он сейчас по моей воле очутился, для него не из легких, вот он и болтает всякую ерунду, чтобы это скрыть. Не так-то это просто — вдруг видеть напротив себя своего четырнадцатилетнего сына, который к тому же сбежал из дома и притащил с собой такую же сбежавшую девчонку.

Это был сигнал к серьезной части вечера, и Мюллер тут же приступил к делу. Он спросил:

— Итак, чего же вы ждете от меня, дети-горемыки?

Пока я думал, что ответить, он принес себе бутылку вина и бокал. Он уже выпил полбокала, а я все еще не знал, что сказать.

— Ну вы же что-то там себе думали, когда сделали ноги! — сказал Мюллер.

Йоши сказала:

— Да вообще-то только то, что я ни за что не вернусь больше домой. И что мне надо куда-нибудь податься.

А Вольфгангу только вы и пришли в голову. Он правда убежал из дома только из-за меня. У него ведь не жизнь, а малина!

Я вздохнул, чтобы показать, что это ошибочное заключение, но Йоши махнула рукой, словно хотела сказать «не неси чепухи», и продолжила:

— Вольфи в любое время может вернуться домой, ему же ничего, кроме нотаций, не грозит. Иначе я бы ни за что не согласилась, чтобы он сбежал со мной. — Она вытерла тарелку хлебной корочкой и засунула хлеб в рот. — Но я никогда не вернусь домой, никогда! — Йоши проглотила прожеванный кусочек. — Лучше пойду коров пасти к какому-нибудь крестьянину. Или тайно на панель!

— Девочка, девочка, — покачал головой Мюллер, — ты рассуждаешь о вещах, о которых и понятия не имеешь!

Он налил себе еще вина, а Йоши отрезал еще кусок хлеба.

Йоши жадно схватила хлеб.

— Ну конечно, я и понятия не имею, — сказала она.

И поведала Мюллеру о жизни, о которой имела понятие. О жизни с озлобленной, равнодушной матерью и жестоким отцом. Все остальное, сказала она, наверняка лучше такой жизни. И так как Йоши не упомянула случай со шрамом на спине, я рассказал о нем сам.

А Йоши на это заметила, что случай со спиной еще не самый ужасный, намного ужаснее она чувствовала себя, когда отец однажды сжег ей палец зажигалкой; она была тогда еще совсем маленькой и без разрешения взяла спички поиграть. Надо научить ее бояться огня, решил отец.

Рассказав про все это, Йоши помолчала и добавила:

— Но это еще не самое ужасное, самое ужасное — это…

И так продолжалось до бесконечности. Почти до полуночи рассказывала Йоши о том, что с ней делал ее жуткий отец. Голос у нее стал совсем хриплым. В полночь Мюллер наконец сказал, чтобы она прекратила, ему уже тошно от ужаса. И ей нечего бояться — он ее гнать не станет. Он прекрасно понимает, что подпадает под уголовную статью, но тут он закон нарушит с удовольствием, потому что иначе ему придется всю оставшуюся жизнь стыдиться самого себя. Только вот согласись, сказал он мне, что ничего не сообщить матери — это довольно жестоко.

Я немного повозмущался, сказал, что дурацкий обыск в комнате — уже повод для того, чтобы заставить этих баб поволноваться, а из-за тупой маминой несговорчивости и вовсе не стоит давать о себе знать. Но Мюллер был непреклонен. Где-то в самой глубине души я понимал, что он прав! И поэтому не сопротивлялся, когда он подтолкнул меня к телефону. Поразительно, но телефон у него был, наверное, из-за работы. Он сказал мне код Вены, а потом я набрал наш номер. После первого же гудка трубку сняли. «Обермайер!» — проорала в телефон бабушка. И тут всю мою храбрость как рукой сняло. Я сунул Мюллеру трубку и смылся в кухню. Мюллер совершенно не хотел ее брать, он бежал за мной, пока хватало телефонного провода. В конце концов кабель натянулся до отказа (а меня он так и не догнал), тогда он пробормотал «ах ты, сукин сын», вздохнул и дружелюбно сказал в трубку:

— Это Йоханнес Мюллер, я бы хотел поговорить с госпожой Мони Обермайер!

Йоши мыла посуду после ужина, я взял полотенце и принялся ее вытирать. Мюллер с телефоном в руках снова прошел к своему рабочему столу. Йоши улыбнулась.

— Он все уладит, вот увидишь, — сказала она тихо. И блаженно поглядела в сторону комнаты.

Там, в комнате, Мюллер произнес:

— Привет, Мони! Я звоню, чтобы успокоить тебя. Наш, точнее, твой сын у меня. Он… — Судя по всему, мама перебила его, иначе бы Мюллер не прервался на полуслове. Он долго молчал, а потом вдруг заорал: — Да ничего я ему не говорил! Ни слова! Он все узнал из каких-то твоих идиотских дневников, сам!

Потом снова заговорила мама, а потом Мюллер снова гневно заорал:

— А теперь стоп! Если хочешь, чтоб он вернулся, — приезжай и забирай его! Я его верну, только если он сам этого захочет! — И снова, после паузы: — Хорошо-хорошо, давай, натравливай на меня свою адвокатскую свору, мне на это срать! Но наш, пардон, мой сын, думаю, этому не обрадуется!

После этого он бросил трубку и громко и отчетливо сказал:

— Вот овца, высокомерная овца! За четырнадцать лет совсем мозги растеряла!

Мюллер пришел на кухню, похвалил нашу старательную работу, снова налил себе вина, отпил глоток и сказал:

— Надеюсь, дамочка притащится только завтра утром и не лишит нас сладких снов!

— А она вообще знает, где ты живешь? — спросил я с надеждой. Надеялся я на то, что мама этого не знает. И еще сердце у меня дико заколотилось, когда я понял, что только что сказал Мюллеру «ты».

— Не знает, — сказал он, — но в два счета узнает!

И объяснил, что маме достаточно позвонить его бывшей жене, или общим приятелям, или — еще проще — его отцу или одному из трех братьев. Они давно с ней знакомы и без проблем сообщат его адрес.

Потом Мюллер устроил нам в маленькой комнате постель из матрацев. Мы с Йоши забрались под одеяло, которое Мюллер положил на матрац. Кажется, Йоши что-то мне все рассказывала и рассказывала, кажется, все хвалила и хвалила Мюллера, но я так жутко устал, что тут же заснул. Единственное, что я помню: мне снился мой отправленный в отставку фрик-мотоциклист, и на его мотоцикле всюду были клавиши пишущей машинки. Красные. Но почему-то только маленькие «а», если я ничего не путаю.

 

Глава 9,

в которой я беззастенчиво использую любящих меня людей, чтобы спасти любовь своей жизни

Проснулся я оттого, что замерз. Йоши около меня не было. Пахло плесенью. Запах исходил от матраца. А холод проникал через открытое окно комнатки. Я выглянул в окно. Снаружи все заволокло туманом. Хотя уже явно было позднее утро. Я бы еще поспал, но не в такой холодине. Да и было мне как-то не по себе. Где Йоши? Где Йоханнес? Где моя мать? Еще дома? Или уже по пути сюда? Или вообще — уже здесь?

Я поднялся с матраца и побрел из комнатки. В большой комнате никого не было. Йоши я нашел в кухне. Она сидела за столом и пила кофе. Макала в кружку хлеб и откусывала от него по кусочку. Улыбнувшись мне, она сообщила:

— Йоханнес поехал на почту. Он привезет булочки и масло! — И кивнула на сайку, лежащую на столе: — Эта уже совсем черствая! Подождешь с завтраком, пока он не вернется?

Я помотал головой и уселся рядом с Йоши.

— Молока тоже нету, — сказала она и налила мне в кружку кофе из красного жестяного кофейника. Кружка была из толстого фарфора. «Дедуля» было написано на ней старомодным шрифтом. Кофе оказался поганым — еле теплым и горьким.

Йоши снова обмакнула кусок хлеба в кофе:

— Хотела бы я знать, что сейчас поделывает мой папаша. В полицию он точно не пошел. Но давление у него наверняка подскочило до трехсот!

Я не знал, что ответить. Что поделывают или не поделывают люди вроде Йошиного отца, я понятия не имел. Йоши помолчала, помешала кофе хлебной коркой и потом сказала:

— Долго мне тут оставаться нельзя. Йоханнес сказал, тут все про всех всё быстро узнают. Скоро пойдут разговоры, что у Мюллера малолетняя любовница. А потом еще и в полицию могут заявить. И тогда все вскроется. А еще Йоханнес говорит, мне все-таки надо учиться…

Йоши вытащила хлебную корку из кофе, засунула ее в рот и пососала.

— Он прав, — сказал я.

Йоши пожала плечами.

— Куча людей не учились и ничего, живут, — промямлила она, не вынимая корку изо рта.

— Да плохо они живут, — сказал я, чувствуя себя исключительно по-дурацки. Таким прилизанным паинькой, как будто превратился в вышедшего на пенсию учителя! Йоши, конечно же, возразила:

— Тебе легко говорить!

Мы молча сидели над своими кофейными чашками, пока не вернулись Йоханнес и Новак. Новак приветствовал меня так радостно, словно я собственноручно вырастил его из сопливого щенка. Йоханнес вывалил из бумажного пакета на стол булочки, масло и колбасу. Бутылку молока он тоже прихватил. Йоши набросилась на съестное. Мюллер поглядел на часы.

— Уже пол-одиннадцатого, дети-горемыки, — сказал он, — думаю, скоро появится госпожа Обермайер!

Но он не угадал. Пробило полдень, прошло еще несколько часов, а мамы все не было. Я чувствовал себя неуютно, как-то раздвоенно. С одной стороны, при мысли о скорой встрече с мамой мне становилось нехорошо, а с другой — я нервничал от того, что ее так долго нет.

Где-то в пять мы принялись резать лук, потому что Йоханнес решил приготовить на ужин гуляш. Мы плакали. Но только из-за лука. Новак держался от нас на безопасном расстоянии. Он улегся в дальнем углу кухни. Наверняка тоже из-за лука. Когда нам осталось дорезать последние три луковицы, раздался звук мотора. Он приближался, становясь все громче. Я подбежал к окну. Это был мамин «рено». Сердце затрепыхалось, как заячий хвост.

— Это она? — спросила Йоши.

Я кивнул. Красный «рено» проехал мимо нашего дома. Я ошарашенно поглядел ему вслед.

— Не волнуйся, — сказал Йоханнес, — мадам вернется. Через два километра дорога кончается. В первый раз почти все проезжают мимо!

Йоханнес как ни в чем не бывало дорезал лук, кинул на скороводку шматок сала, а на него — луковую гору. Пара кусочков упала на плиту и тут же, зашипев, превратилась в уголья.

Йоханнес, помешивая лук, поинтересовался:

— И что дальше, сын мой?

— Все зависит от того, как выступит мама.

Я старался, чтобы это прозвучало как можно хладнокровнее.

— Думаю, коварно выступит, — сказал Йоханнес. И счистил черенком ложки луковые угольки с плиты. — Но хотелось бы знать, уготована ли и мне какая-нибудь роль в этом спектакле?

— Ты мой верный вассал, — ответил я, — ты на моей стороне, до последнего!

— Как это? И с какой целью, сын мой? — спросил Йоханнес.

Но я не успел дать ему режиссерские указания к последнему акту, потому что «рено» снова подъехал к дому. На этот раз машина остановилась. Новак поднялся, выбежал из кухни, распахнул дверь черепушкой и помчался к «рено». Мама, выходившая из машины, спряталась обратно. Новак положил передние лапы на боковое стекло и залаял.

— Я пойду в маленькую комнату, — сказала Йоши.

— Ты останешься и будешь помешивать лук. — И Йоханнес сунул в руки Йоши ложку. Потом вышел из дома и оттащил Новака от машины. Он крепко держал его за ошейник. Мама вышла из машины. Лицо у нее было свирепым донельзя.

— Ну иди же, поздоровайся с ней, — сказала Йоши.

Но я пошел в большую комнату и уселся на кровать Йоханнеса. Все приветствия казались мне неуместными. Тот, кто сбегает из дома, не может спустя день приветствовать свою мать, словно ничего не произошло. А как приветствовать кого-то, если случилось все то, что случилось у нас, я не знал.

Я раздумывал, что лучше — сидеть прямо или небрежно развалиться, но так и не решил — мама уже входила в комнату. Она недоуменно глянула на сказочный бардак, а потом уставилась на меня. Невероятно высокомерно. И сказала:

— Так, ребенок! Сейчас ты вежливо скажешь «пока!», и мы поедем домой!

— Нет! — возразил я. И постарался смотреть на нее так же высокомерно.

— Да! — повысила голос мама. — Давай, пошли.

Новак вошел в комнату и улегся у моих ног. Йоханнес тоже пришел и стряхнул на пол всякий хлам с большого кресла.

— Садись же, — предложил он маме. Мама проигнорировала его слова.

— Ольф! Не сходи с ума! — сказала она. — Я и так с трудом держу себя в руках. Ты сейчас же поедешь со мной. Обо всем поговорим дома!

— И не подумаю, — парировал я. — Но если ты хочешь применить силу, то пожалуйста! — Я поднял руки. — Сдаюсь! Выноси меня отсюда!

— Хрен я тебя понесу! — заорала мама. — Или ты пойдешь сам, или я позову на помощь жандармов!

— Мони, не выставляй себя на посмешище, — сказал Йоханнес.

— А ты закрой свой рот, — прошипела мама. Но Йоханнес и не подумал закрывать рот, он назвал номер жандармского отделения и протянул маме телефонную трубку.

— Если ты это сделаешь, мама, — сказал я, — то я никогда в жизни больше не скажу тебе доброго слова. Клянусь!

Но мама все равно взяла телефонную трубку. На секунду я решил: она спятила! И действительно позовет жандармов! Но потом мама отдала телефонную трубку Йоханнесу и села в кресло. Достала из сумочки сигареты и принялась искать зажигалку. Йоханнес предложил ей свою, но она фыркнула:

— Спасибо, у меня есть!

Тогда Йоханнес положил зажигалку маме на колени и вышел в кухню, закрыв за собой дверь. Мама взяла зажигалку, закурила и вдохнула дым.

Потом сказала страдальческим голосом:

— Я всегда думала, что я более-менее хорошая мать, а ты более-менее довольный жизнью сын!

— Все так и есть, — кивнул я.

— И еще я думала, что между нами существует что-то вроде доверия!

— Так и есть, — повторил я.

— Почему же ты тогда просто не спросил у меня, кто твой отец? Почему надо было рыться в моих вещах? Почему ты ведешь себя так отвратительно и мерзко?

Мама задала еще кучу таких же глупых и смешных вопросов, но ответить на них не дала. В реактивном темпе ныла, что она-де уже сто лет назад хотела рассказать мне об отце, но я все время уходил от этой темы, а когда я был маленьким, она не могла сказать мне правду, потому что маленькому ребенку невозможно сказать правду о том, что у его отца другая семья.

А потом стала жаловаться, что уже и не знает, что я за человек! Я кажусь ей незнакомцем! Никогда в жизни она не подумала бы, что я могу что-то затеять с наркотиками! Она и представить себе не могла, что я могу без разрешения уйти с занятий! А то, что у меня любовь с наркоманкой, как она вчера узнала от Улли Уллерманн, — это поразило ее в самое сердце.

Когда она наконец-то сделала паузу в своей погребальной песне, я сказал:

— Если ты забыла — я украл у тебя пять тысяч шиллингов! Я еще и вор!

— Что за цинизм, — возмутилась мама.

— Ах да, а еще я, может быть, стану педиком, — добавил я. — Из-за Эдипа и вас, семерых дамочек.

— Что? — вскрикнула мама.

— Педиком, дражайшая маман, — сказал я, встал и перешагнул через Новака. — Или гомосексуалом, если тебе это слово больше нравится!

— Ольф, стоп! — крикнула мама. — Ну что ты заладил с этим Эдипом? Это же чепуха! Я все выяснила у тети Лизи! Она сказала, современная психология отрицает Эдипов комплекс! Честно!

Я совершенно не хотел спорить о том, что для меня уже давно прошлогодний снег, поэтому просто кивнул и пробормотал: «Да фиг с ним, дарлинг», а мама заорала, чтоб я не смел так ее называть. Тогда я не стал ее никак называть, а просто объяснил, что, хотя это и нелегко — день-деньской жить окруженному семью квохчущими тетками, хотя я и не чувствую никакой особой радости жизни, хотя у меня нет никакого желания ходить в школу, — но все равно, несмотря на все это, я никакой не наркоман — три куска пирога с коноплей не считаются, — и подружка моя тоже не наркоманка, и мама сама может в этом убедиться, если соблаговолит отправиться на кухню и составить ей компанию в поджаривании лука.

А потом я сказал маме: я ушел из дома не потому, что мне там паршиво, а потому что паршиво Йоши, а мама совершенно не хотела ей помочь.

— Тебе дурацкие заморочки со школой были важнее! Страдания того, кого ты и знать не знаешь, тебе до лампочки! Вот поэтому я поехал к Йоханнесу! Ему, если хочешь знать, плевать, имеет человек отношение к семье или нет. Да и куда-то же мне надо было деваться вместе с Йоши! Ты же не предложила ей крова!

— Что ты несешь? — заорала мама. — Я ведь сказала тебе, что ей надо делать!

Я заорал в ответ:

— Ты сказала, что ей не стоит прогуливать школу, если у нее такой жестокий отец, — вот что ты сказала!

— Не только! — снова проорала мама. — Ей надо пойти в опеку, вот я что тебе еще сказала! — Переведя дыхание, она добавила: — Не могу я ей предложить кров! Тем самым я подвожу себя под статью!

— А я, знаешь ли, хотел бы, чтобы ты подвела себя под статью, — сказал я.

А потом объяснил очень спокойно, что никуда не сдвинусь из дома своего отца, пока она не сделает для Йоши все, что в ее силах.

— Ты адвокат, — напомнил я. — И отлично знаешь, что делать. Тебе надо всего лишь добиться того, чтобы Йоши смогла остаться у Йоханнеса, пока не переедет в детский дом, но в приличный детский дом. И еще — чтобы она никогда больше не должна была встречаться с отцом. Если ты захочешь, ты этого добьешься.

Новака напрягал наш разговор на повышенных тонах. Каждые пару минут он возмущенно подскуливал.

Сначала мама сказала: я ее переоцениваю. И попыталась убедить меня в том, что «законный» путь — единственно возможный. Йоши нужно вернуться домой, ведь любой, кто держит четырнадцатилетнюю девочку у себя без согласия ее родителей, виноват перед законом. Только если Йоши вернется, на ее отца можно будет подать заявление в органы опеки, опека проведет расследование, и если они придут к выводу, что отца надо лишить родительских прав, тогда Йоши попадет в детский дом. Только так можно все решить — и никак иначе!

— Тогда забудь обо мне! — сказал я.

Мама снова завела ту же волынку. Надо мол, оставаться «в рамках закона»! Для Йоши даже детский дом найти нельзя, пока та прячется. Она ведь единственный человек, который может рассказать правду о своем отце. Без ее показаний ничего не получится, все остальное чепуха и абсурд!

Меня чуть с ума не свела эта ее «здравомыслящая» лекция. Я заорал:

— Мне на все это плевать! Напряги мозги! Должен же быть и другой путь! Или наши законы такие дурацкие, что сначала Йоши должны забить до смерти, и только потом ее отца накажут?

— Вполне возможно, сын мой, — сказал Йоханнес. Он вошел с подносом, заставленным кофейными чашками. За ним нерешительно следовала Йоши.

Йоханнес поставил поднос на стопку книг, раздал чашки и предложил всем молоко и сахар. Мама, похоже, была рада передышке в орательной дуэли. Йоханнес сел с чашкой в руке на письменный стол. Чтобы продемонстрировать маме расстановку сил, я уселся на стол рядом с ним. Она должна заметить, что слива и чернослив заодно! Она заметила. И ошалело смотрела то на меня, то на мою помятую копию.

— Ну ладно, — сказала она в конце концов, — я позвоню одной моей подруге. Ее друг — социальный работник. Может быть, он что-нибудь придумает!

Мама приподнялась с кресла, но потом снова плюхнулась на мягкое сиденье. И спросила Йоши:

— А почему ты, собственно говоря, не можешь пойти домой? Что с тобой сделают?

— Все, что угодно! — сказала Йоши тихо.

— Что-что? — не поняла мама.

Йоши села на кровать Йоханнеса, повесив голову. Сейчас заплачет, подумал я. Подошел к ней, сел рядом, притянул к себе и погладил по черному ежику.

— Не хочу все время про это рассказывать, — прошептала Йоши.

— И не надо, — прошептал я в ответ, гладя ее.

Новак, падкий на любые нежности, вскочил, ткнулся огромной башкой мне в живот и, радостно сопя, застучал хвостом по полу. Я хотел оттолкнуть его, но восемьдесят собачьих кило так просто не оттолкнешь. Мы с Йоши опрокинулись назад, Новак вскочил на кровать и улегся прямо на нас. Ничего приятного в этом не было, но поскольку Йоханнес как раз начал рассказывать маме, что с Йоши уже «сделали» и о том, что за тип ее отец, я оставил пса в покое.

Собачья гора загораживала Йоши рассказывающего Йоханнеса и слушающую маму. А хрипящее, слюнявое дыхание приглушало голос Йоханнеса и мамино «ох, какой ужас» и «это же просто кошмар». Так Йоши будет легче перенести все это, думал я.

Йоханнес не упустил ничего из того, о чем говорила Йоши вчера. Когда он закончил, мама, кажется, уже едва дышала, но потом восстановила запас воздуха, и тут началось…

— Так его за ногу! — ругалась она. — И такие вот сволочи свободно везде разгуливают, с ними здороваются за руку, каждые два года повышают зарплату и награждают значком с отличием за участие в певческом обществе!

— Извините, в певческом обществе он не состоит, — подала голос Йоши. Она приподнялась и пинала Новака под зад, пока тот не спрыгнул с постели.

Мама встала.

— Не буду звонить другу подруги, — заявила она, — все улажу сама. В стиле «быстрота и натиск»!

— Как это — «быстрота и натиск»? — спросил я.

— Я сейчас поеду к нему, — сказала мама, пряча в сумочку сигареты и зажигалку Йоханнеса. — Посмотрим, как он запоет!

— Да просто выкинет тебя из дома, — заметил Йоханнес.

— Тогда поезжай со мной, — предложила мама, — только надень что-нибудь посолиднее! Это произведет впечатление!

Йоханнес послушно пошел к шкафу поискать подходящий прикид.

— А мы? — спросил я.

Я сиял, глядя на маму, словно рождественская елка с зажженными свечами.

— Вы останетесь тут, — решила мама, — осторожность превыше всего. Пока я не выясню, на что он способен, лучше не рисковать!

Йоханнес достал из шкафа серый костюм. И полосатую рубашку. А галстука не нашел. Мама костюм одобрила. Но когда Йоханнес стал переодевать брюки, она отвернулась. Вот дурдом! Она не решается посмотреть на мужчину, с которым пятнадцать лет назад сделала ребенка, когда на нем одни только трусы!

Минут через десять мама и Йоханнес уехали. С ними уехал и Новак. Он так жалобно скулил, бегая вокруг машины, что пришлось его взять с собой. А то бы он совершенно точно пробежал за машиной весь путь до Вены.

Огонь в печи погас. Гуляш еще был совсем жестким. Снова зажечь плиту у нас не получилось, поэтому мы съели оставшиеся булочки и выпили молоко. Потом забрались в постель Йоханнеса, там матрац не пах плесенью.

Мы проговорили до полуночи. Йоши надо было все время успокаивать, потому что она боялась. И представляла себе всякие кошмарные сцены. Например, как ее отец до того запугал мою мать и Йоханнеса, что они рассказали ему, где мы прячемся, и он вот-вот придет сюда. Стоило ей услышать малейший шорох возле дома, она вздрагивала и говорила, что это он.

Йоши так жутко боялась, что мне приходилось ходить с ней даже в туалет. В одиночку она не решалась выйти из дома. Ее страх был мне понятен! Но как она умудрилась несмотря на это умять три последних булочки и большую банку джема — ума не приложу. Когда я чего-то боюсь, то ни кусочка не могу проглотить. Но что поделать — такие вот разные мы люди!

 

Глава 10,

которая приводит мою историю к более-менее счастливому концу, но я остаюсь им не слишком доволен, ведь я-то представлял себе жизнь намного, намного прекраснее

Два с половиной дня мы провели с Йоши вдвоем, совсем одни. Три раза в день звонил Йоханнес и давал инструкции по выживанию. Объяснил, что в ящике стола лежат деньги, в сарайчике стоит велосипед, следующий магазин, где можно купить продуктов, — в трех километрах выше по дороге, а сухие дрова сложены справа у сарайчика. Даже сказал, где найти мыло и полотенца. А Йоши уговаривал не бояться. «Все будет хорошо», — подбодрял он ее. Но больше ничего не рассказывал.

Так сильно, как в первую ночь, Йоши уже не боялась. Но страх все равно в ней сидел, — я это заметил, когда она не захотела, чтобы я поехал на велосипеде за покупками. Потому что не решалась оставаться одна. И ехать одна в магазин тоже не хотела. На единственном велосипеде вдвоем не поедешь, и мы пошли пешком. Погода-то была расчудесная. Когда мы уже возвращались домой, навстречу нам показалась машина, «вольво».

Йоши тут же бросила пакет с бананами и апельсинами и кинулась через поля, словно заяц. Лишь когда машина давно уже скрылась из вида, она вернулась.

— У отца «вольво» такого же цвета, — объяснила она.

Мне понравилась одинокая жизнь вдвоем с Йоши. Я не стал бы возражать, если б она продолжалась целую вечность. До меня даже дошло, как растапливать печь, чтобы та не дымила. А кайзершмаррен я научился готовить, когда блинчики у меня развалились на куски, — ведь именно так и можно получить превосходный кайзершмаррен.

На третье утро я свыкся даже с тем, что мыться надо в корыте. И с туалетом на улице смирился. Я ничего не говорил об этом Йоши, но все время представлял себе, как бы мы жили, если бы все про нас просто забыли. Этакие маленькие Филемон и Бавкида в Вальдфиртеле. А большего мне и не надо было.

Йоши непременно хотела что-нибудь сделать для Йоханнеса и поэтому привела его комнату в идеальный порядок. За уборкой мы обнаружили, что дама, которая у него жила, по-видимому, страдала настоящим вязальным неврозом. Одиннадцать начатых и не оконченных вещей нашла здесь Йоши. Она положила их вместе с бесчисленными мотками и клубками в большую коробку и затолкала Йоханнесу под кровать. Еще Йоши нашла кучу фотографий какой-то молодой женщины. В разных платьях и дурацких позах. Мы решили, что несчастная любовь Йоханнеса была фотомоделью, свихнувшейся на вязании. Может, это та самая модель, что постоянно трепала мне нервы по телефону, я не знаю. Пять раз на дню какая-то женщина звонила с требованием позвать Йоханнеса и ни в какую не верила, что того нету дома. Она-то все прекрасно понимает, ругалась она, и пусть этот «подлец» перестанет прятаться.

Мама, Йоханнес и Новак вернулись на третий день нашей идиллической одинокой жизни, после обеда.

Мама победила на всех фронтах — это я заметил по тому, как она шла. Когда она довольна собой, в ее походке появляется что-то подпрыгивающее. А по Йоханнесу было видно, что он слегка устал. Первое, что он сделал, — сменил серый костюм на джинсы. А мама, надо заметить, на этот раз не стала стыдливо отворачиваться.

Йоши, как образцовая хозяйка, сварила кофе и красиво накрыла на стол в кухне.

За кофе мама рассказала, что отца Йоши «принудили к благоразумию» и он добровольно согласился отдать Йоши в детдом, даже не понадобилось вмешательства чиновников. И место в детском доме мама уже нашла! Мама попросту шантажировала Йошиного отца, найдя его слабое место. Пригрозила, что, если он не отдаст дочь в детдом, она горы свернет! Подаст на него заявление в полицию, пригласит соседей давать свидетельские показания и раструбит об этом деле во всех газетах. И тогда он сможет выходить на улицу только в темных очках и с накладной бородой, потому что прохожие будут плевать ему в лицо! Мама пригрозила, что опозорит его на весь мир и сделает жизнь невыносимой! Даже на работе, где он возглавляет целый отдел, с ним не захотят знаться. У нее есть знакомства и возможности, чтобы все это устроить, сказала ему мама.

И тогда он пошел на попятный, потому что принадлежит к тому типу людей, для которых мнение окружающих — все. Он сказал, что Йоши — воплощение зла, а спину она повредила себе сама, чтобы выставить его монстром. И нарочно упала на стекло. А кроме этого случая, ему не за что себя винить. Но если его родная дочь распространяет о нем такую возмутительную ложь, то она и не дочь ему больше, и он согласен, чтобы этот человеческий отброс поместили в детский дом. Но он обязательно должен быть дешевым! А мать Йоши сказала — это лучшее решение, для того чтобы восстановить мир в семье.

Потом мама рассказала, как они с Йоханнесом ходили в Йошину школу, к ее классному руководителю и директору. И Йоши простили ее прогулы. Йоханнес кивнул, подтверждая мамины слова.

— Да-да, — сказал он, — они оказались понятливыми гражданками! Их тебе больше нечего опасаться, горемыка ты наша!

А детдом, в который отправится Йоши, кажется, вполне хорош, добавил Йоханнес. По праздникам или на каникулы Йоши может приезжать к нему. Он это пока не обсуждал с детдомовским начальством, но наверняка можно будет договориться.

Ранним вечером мы отправились в путь. Йоханнес махал рукой, Новак лаял нам вслед. Прощаясь, Йоханнес уверил меня, что его дом и его сердце всегда для меня открыты.

В багажнике маминого «рено» уже стояли два больших чемодана с пожитками Йоши.

— Чемоданы папаша требует обратно, — сказала мама, — но это не срочно. Это я улажу на следующей неделе!

Из Вальдфиртеля мы поехали прямо в детдом. Чем ближе мы подъезжали к нему, тем муторнее мне становилось. «Детский дом» для меня — кошмарное словосочетание. «Его отдали в детдом» — в этих словах просто беспросветная жуть, даже если только так и можно сбежать от сумасшедшего отца. Что думала про это Йоши, я не знаю. Спросить ее я не решался. Она сидела рядом со мной тихо как мышка на заднем сиденье машины. Ее руки, сплетенные на коленях, чуть дрожали. Но у Йоши ведь часто дрожат руки.

Детский дом стоял на окраине Вены. Не так уж и далеко от района, где живу я. Снаружи он вовсе не выглядел кошмарным — старинная вилла с садом вокруг. Даже холл, в который мы вошли, выглядел прилично. И воспитательница, встречавшая нас, была молодая, толстая и веселая. Совсем не такая, какой я себе представлял воспитательницу детского дома.

Около нее стояла девочка по имени Ивонн. Она вручила Йоши красную розу со словами: «Чтобы мы стали хорошими соседками!» Эта Ивонн совсем не выглядела паинькой. Что меня порадовало: значит, порядки в детдоме не особенно строгие. А руководство на вид вообще не казалось «руководящим». Директриса даже предложила нам чаю, но мама сказала, что ей срочно надо домой, завтра у нее важное дело в суде, и к нему надо еще подготовиться. Йоши пообещала мне позвонить завтра после школы. На прощание я поцеловал ее. Потом мама сказала, что ей это показалось «лишним». Но я точно видел — воспитательница вовсе не была возмущена моим поцелуем.

По дороге домой мама спросила, все ли мои условия она выполнила и может ли теперь рассчитывать на то, что я буду ей в старости опорой и отрадой, — или же я собираюсь вести такую же жизнь, как Йоханнес. Я сказал, что она может рассчитывать на меня. Старушка была довольна.

О том, как меня встретили прочие домочадцы, мне не хочется подробно распространяться. Кроме доброй старой Феи, которая проливала искренние слезы радости, все остальные вели себя странно. Моих сестер я подозреваю в бешеной ярости и бешеной зависти! Они же всегда утверждали, что я как сыр в масле катаюсь, — и вдруг у меня объявляется еще и отец, которого у них нет!

Тети делали вид, что я — пустое место. Якобы я оскорбил тетю Лизи, когда она рыскала по моей комнате в поисках наркотиков. А тетя Труди игнорировала меня из солидарности с сестрой. Ну а бабушка была раздраженной, как никогда. То и дело отпускала язвительные замечания вроде: «вот что получается, когда растишь такого избалованного хулигана», или «его тоже надо сдать в детдом», или «я уже сто раз говорила, что однажды он преподнесет нам сюрприз».

О том, что я познакомился со своим отцом, никто не сказал ни слова. И никто не спросил, нравится он мне или нет, и вообще, каково это — в четырнадцать с половиной лет отправиться на поиски отца. Но меня это не напрягало. Напрягало меня то, что на следующее утро снова надо было отправляться в школу От этой мысли становилось тошно. После мрачного ужина в дамском обществе я сказал маме, что хочу перейти в другую школу. Она была против. Не стоит быть таким «нежным», считала она. Не надо драматизировать ситуацию, я же сам сказал, что эти мои злоключения — такая мелочь. У старушки уже была заготовлена справка от доктора Бруммера. Эта справка объясняла даже, отчего я тогда без разрешения смылся с занятий. Кошмарные, мучительные головные боли, причиной которых было что-то на латыни, почти свели меня с ума, поэтому-то я и не смог исполнять мой школьный долг. С такой справкой, сказала мама, я «легко выкручусь». А из-за одноклассников нечего ныть, в другой школе одноклассники точно не лучше. Твердой, как сталь, была мама. Мое возражение, что я в любом случае останусь на второй год, она отмела.

— Это мы еще посмотрим, — сказала она. И добавила: — Кстати, бери пример с Йоши. Ей-то завтра будет куда труднее вернуться в школу.

И я понял, что тут уж ничего не поделаешь!

Спать мне совсем еще не хотелось, и я пошел к Акселю. Тетя Фея кралась за мной, держась на почтительном расстоянии. Наверное, боялась, что я снова убегу. И скорее всего, считала меня совсем чокнутым, раз решила, что я могу сбежать босым и в махровом халате.

Аксель сидел в саду на террасе и жутко вонял. Потому что натерся средством от комаров. Вокруг в свете садовой лампы вились мотыльки.

— Я уже в курсе, что блудный сын вернулся, — приветствовал он меня. — Где был?

— У отца, — ответил я.

— То есть на кладбище для мотоциклистов, — подытожил Аксель и нагло, но дружелюбно ухмыльнулся.

— Точно, братан.

— С младшей сестричкой? — спросил он.

И подвинулся немного, чтобы я смог сесть рядом, у стены дома, между кустами сирени. Я сел. Он предложил мне жвачку Я отказался. Некоторое время мы молчали. Было полнолуние, из какого-то окна хрипел телевизор, из другого, гораздо тише, лилась непонятная музыка. Когда телек ненадолго замолк, стало понятно, что играют «We shall overcome». А где-то сзади, у кустов красной смородины, что-то шуршало. Я крикнул кустам:

— Фея, проваливай, пожалуйста! Я не удеру!

Шуршанье стало громче, и прихрамывающие шаги потихоньку удалились. Мы сидели, прислушиваясь к ним. Потом Аксель спросил:

— Братан завтра явится в пресветлый храм мудрости?

— Они меня туда загоняют.

— Ну и правильно, — сказал Аксель. — Почему это тебе, братан, все время должно везти больше, чем всем нам?

Я кивнул.

— Чего новенького с понедельника? — поинтересовался я, хотя на самом-то деле совершенно не хотел этого знать.

— Все устаканилось, — доложил Аксель, — предки Йо забились в свою норку, и почти все в классе его простили. Но не я. Гипотенузи весь урок пожертвовала на лекцию о правилах приличия, манерах, наркомании и нравственном разложении. А контрольная по математике оказалась легкой. Ты бы тоже ее написал. Только вот Солянка…

Аксель вздохнул и замолчал.

— А что с Солянкой? — спросил я, хотя совершенно не хотел этого знать.

Аксель мотнул головой, указывая на улицу.

— Полчаса назад я наконец-то от нее избавился. Она была у меня, чтобы выговориться!

— И что ей надо было выговорить?

— Свою любовь к тебе, — Аксель отогнал обнаглевшего мотылька. — Она посыпает голову пеплом. Из-за собственной ревности. И уверена, что ты именно поэтому сбежал. Тут ее не переубедить. Она не может смириться с тем, что ты делаешь что-то, что никак не связано с нею!

Аксель встал и потянулся, расправляя затекшие члены.

— Ах, братан во Христе! — сказал он. — Почему ты не остался там, куда убежал, и неважно, где это? Вчера я сидел тут, смотрел на небо, — Аксель кивнул на полную луну, — и представил, что вы вдвоем с Йоши эмигрировали туда. И потрясающе здорово устроились там, наверху. У меня прям на сердце потеплело от этих мыслей. Я уже был готов отправиться вслед за вами!

Аксель зевнул, кивнул мне, сказал «жаль» и через окно залез в свою комнату.

Я тоже сказал «жаль» и отправился домой.

Тетя Фея стояла в дверях.

— Жаль, — сказал я ей.

— Почему жаль? — спросила тетя Фея.

— Просто жаль, нипочему, — ответил я, — с сегодняшнего дня это повсюду рекомендуемая форма приветствия!

Я вошел в дом, а Фея проводила меня удивленным взглядом.

Медленно и бесцельно бродил я по дому. Дорис и Андреа сидели в Синей гостиной. Они разговаривали так тихо, что ни слова не разобрать.

Мама была в своей комнате. Я слышал ее бормотание. Наверное, она наговаривала что-то на диктофон. Тетя Труди и тетя Лизи сидели на кухне. Когда я проходил мимо открытой кухонной двери, они поглядели на меня с видом оскорбленной невинности. Бабушка торчала в гостиной, читала газету и что-то ворчала про ужасное положение вещей в мире.

Я пошел в свою комнату, бросил Константина Векера на проигрыватель, а себя на кровать, и выключил свет. Очень пусто и одиноко было мне после трех ночей бок о бок с Йоши. Я раздумывал о своем положении — и не только о постельном одиночестве. И понял, что я несчастлив. Ведь впереди маячит жизнь, где будет слишком мало Йоши и слишком мало Йоханнеса. А того, кто был во всем этом виноват, я так и не нашел. Но мне где-то даже нравилось быть несчастным. Несчастье ближе к счастью, чем хандра. Ведь тогда ты точно знаешь, чего тебе не хватает и от чего ты страдаешь. Если ты несчастен, можно тосковать о ком-то или о чем-то. Тоска — не самое худшее из чувств. Я тосковал по Йоши. Ей надо быть рядом со мной. Рядом со мной на луне! Но я уже выучил земные правила игры! Чтобы попасть на луну, сначала надо выучиться на пилота. И еще получить профессию, которая на луне нужна.

Да будет так, братан во Христе! Я выучусь на пилота. Даже если для этого придется зубрить математику-английский-латынь и жить под одной крышей с моими странноватыми дамочками. И через пару лет — я совершенно в этом уверен — мы с Йоши будем сидеть рядышком на обратной стороне луны. И смотреть вниз — безо всякого телескопа.