Проснулся я оттого, что замерз. Йоши около меня не было. Пахло плесенью. Запах исходил от матраца. А холод проникал через открытое окно комнатки. Я выглянул в окно. Снаружи все заволокло туманом. Хотя уже явно было позднее утро. Я бы еще поспал, но не в такой холодине. Да и было мне как-то не по себе. Где Йоши? Где Йоханнес? Где моя мать? Еще дома? Или уже по пути сюда? Или вообще — уже здесь?

Я поднялся с матраца и побрел из комнатки. В большой комнате никого не было. Йоши я нашел в кухне. Она сидела за столом и пила кофе. Макала в кружку хлеб и откусывала от него по кусочку. Улыбнувшись мне, она сообщила:

— Йоханнес поехал на почту. Он привезет булочки и масло! — И кивнула на сайку, лежащую на столе: — Эта уже совсем черствая! Подождешь с завтраком, пока он не вернется?

Я помотал головой и уселся рядом с Йоши.

— Молока тоже нету, — сказала она и налила мне в кружку кофе из красного жестяного кофейника. Кружка была из толстого фарфора. «Дедуля» было написано на ней старомодным шрифтом. Кофе оказался поганым — еле теплым и горьким.

Йоши снова обмакнула кусок хлеба в кофе:

— Хотела бы я знать, что сейчас поделывает мой папаша. В полицию он точно не пошел. Но давление у него наверняка подскочило до трехсот!

Я не знал, что ответить. Что поделывают или не поделывают люди вроде Йошиного отца, я понятия не имел. Йоши помолчала, помешала кофе хлебной коркой и потом сказала:

— Долго мне тут оставаться нельзя. Йоханнес сказал, тут все про всех всё быстро узнают. Скоро пойдут разговоры, что у Мюллера малолетняя любовница. А потом еще и в полицию могут заявить. И тогда все вскроется. А еще Йоханнес говорит, мне все-таки надо учиться…

Йоши вытащила хлебную корку из кофе, засунула ее в рот и пососала.

— Он прав, — сказал я.

Йоши пожала плечами.

— Куча людей не учились и ничего, живут, — промямлила она, не вынимая корку изо рта.

— Да плохо они живут, — сказал я, чувствуя себя исключительно по-дурацки. Таким прилизанным паинькой, как будто превратился в вышедшего на пенсию учителя! Йоши, конечно же, возразила:

— Тебе легко говорить!

Мы молча сидели над своими кофейными чашками, пока не вернулись Йоханнес и Новак. Новак приветствовал меня так радостно, словно я собственноручно вырастил его из сопливого щенка. Йоханнес вывалил из бумажного пакета на стол булочки, масло и колбасу. Бутылку молока он тоже прихватил. Йоши набросилась на съестное. Мюллер поглядел на часы.

— Уже пол-одиннадцатого, дети-горемыки, — сказал он, — думаю, скоро появится госпожа Обермайер!

Но он не угадал. Пробило полдень, прошло еще несколько часов, а мамы все не было. Я чувствовал себя неуютно, как-то раздвоенно. С одной стороны, при мысли о скорой встрече с мамой мне становилось нехорошо, а с другой — я нервничал от того, что ее так долго нет.

Где-то в пять мы принялись резать лук, потому что Йоханнес решил приготовить на ужин гуляш. Мы плакали. Но только из-за лука. Новак держался от нас на безопасном расстоянии. Он улегся в дальнем углу кухни. Наверняка тоже из-за лука. Когда нам осталось дорезать последние три луковицы, раздался звук мотора. Он приближался, становясь все громче. Я подбежал к окну. Это был мамин «рено». Сердце затрепыхалось, как заячий хвост.

— Это она? — спросила Йоши.

Я кивнул. Красный «рено» проехал мимо нашего дома. Я ошарашенно поглядел ему вслед.

— Не волнуйся, — сказал Йоханнес, — мадам вернется. Через два километра дорога кончается. В первый раз почти все проезжают мимо!

Йоханнес как ни в чем не бывало дорезал лук, кинул на скороводку шматок сала, а на него — луковую гору. Пара кусочков упала на плиту и тут же, зашипев, превратилась в уголья.

Йоханнес, помешивая лук, поинтересовался:

— И что дальше, сын мой?

— Все зависит от того, как выступит мама.

Я старался, чтобы это прозвучало как можно хладнокровнее.

— Думаю, коварно выступит, — сказал Йоханнес. И счистил черенком ложки луковые угольки с плиты. — Но хотелось бы знать, уготована ли и мне какая-нибудь роль в этом спектакле?

— Ты мой верный вассал, — ответил я, — ты на моей стороне, до последнего!

— Как это? И с какой целью, сын мой? — спросил Йоханнес.

Но я не успел дать ему режиссерские указания к последнему акту, потому что «рено» снова подъехал к дому. На этот раз машина остановилась. Новак поднялся, выбежал из кухни, распахнул дверь черепушкой и помчался к «рено». Мама, выходившая из машины, спряталась обратно. Новак положил передние лапы на боковое стекло и залаял.

— Я пойду в маленькую комнату, — сказала Йоши.

— Ты останешься и будешь помешивать лук. — И Йоханнес сунул в руки Йоши ложку. Потом вышел из дома и оттащил Новака от машины. Он крепко держал его за ошейник. Мама вышла из машины. Лицо у нее было свирепым донельзя.

— Ну иди же, поздоровайся с ней, — сказала Йоши.

Но я пошел в большую комнату и уселся на кровать Йоханнеса. Все приветствия казались мне неуместными. Тот, кто сбегает из дома, не может спустя день приветствовать свою мать, словно ничего не произошло. А как приветствовать кого-то, если случилось все то, что случилось у нас, я не знал.

Я раздумывал, что лучше — сидеть прямо или небрежно развалиться, но так и не решил — мама уже входила в комнату. Она недоуменно глянула на сказочный бардак, а потом уставилась на меня. Невероятно высокомерно. И сказала:

— Так, ребенок! Сейчас ты вежливо скажешь «пока!», и мы поедем домой!

— Нет! — возразил я. И постарался смотреть на нее так же высокомерно.

— Да! — повысила голос мама. — Давай, пошли.

Новак вошел в комнату и улегся у моих ног. Йоханнес тоже пришел и стряхнул на пол всякий хлам с большого кресла.

— Садись же, — предложил он маме. Мама проигнорировала его слова.

— Ольф! Не сходи с ума! — сказала она. — Я и так с трудом держу себя в руках. Ты сейчас же поедешь со мной. Обо всем поговорим дома!

— И не подумаю, — парировал я. — Но если ты хочешь применить силу, то пожалуйста! — Я поднял руки. — Сдаюсь! Выноси меня отсюда!

— Хрен я тебя понесу! — заорала мама. — Или ты пойдешь сам, или я позову на помощь жандармов!

— Мони, не выставляй себя на посмешище, — сказал Йоханнес.

— А ты закрой свой рот, — прошипела мама. Но Йоханнес и не подумал закрывать рот, он назвал номер жандармского отделения и протянул маме телефонную трубку.

— Если ты это сделаешь, мама, — сказал я, — то я никогда в жизни больше не скажу тебе доброго слова. Клянусь!

Но мама все равно взяла телефонную трубку. На секунду я решил: она спятила! И действительно позовет жандармов! Но потом мама отдала телефонную трубку Йоханнесу и села в кресло. Достала из сумочки сигареты и принялась искать зажигалку. Йоханнес предложил ей свою, но она фыркнула:

— Спасибо, у меня есть!

Тогда Йоханнес положил зажигалку маме на колени и вышел в кухню, закрыв за собой дверь. Мама взяла зажигалку, закурила и вдохнула дым.

Потом сказала страдальческим голосом:

— Я всегда думала, что я более-менее хорошая мать, а ты более-менее довольный жизнью сын!

— Все так и есть, — кивнул я.

— И еще я думала, что между нами существует что-то вроде доверия!

— Так и есть, — повторил я.

— Почему же ты тогда просто не спросил у меня, кто твой отец? Почему надо было рыться в моих вещах? Почему ты ведешь себя так отвратительно и мерзко?

Мама задала еще кучу таких же глупых и смешных вопросов, но ответить на них не дала. В реактивном темпе ныла, что она-де уже сто лет назад хотела рассказать мне об отце, но я все время уходил от этой темы, а когда я был маленьким, она не могла сказать мне правду, потому что маленькому ребенку невозможно сказать правду о том, что у его отца другая семья.

А потом стала жаловаться, что уже и не знает, что я за человек! Я кажусь ей незнакомцем! Никогда в жизни она не подумала бы, что я могу что-то затеять с наркотиками! Она и представить себе не могла, что я могу без разрешения уйти с занятий! А то, что у меня любовь с наркоманкой, как она вчера узнала от Улли Уллерманн, — это поразило ее в самое сердце.

Когда она наконец-то сделала паузу в своей погребальной песне, я сказал:

— Если ты забыла — я украл у тебя пять тысяч шиллингов! Я еще и вор!

— Что за цинизм, — возмутилась мама.

— Ах да, а еще я, может быть, стану педиком, — добавил я. — Из-за Эдипа и вас, семерых дамочек.

— Что? — вскрикнула мама.

— Педиком, дражайшая маман, — сказал я, встал и перешагнул через Новака. — Или гомосексуалом, если тебе это слово больше нравится!

— Ольф, стоп! — крикнула мама. — Ну что ты заладил с этим Эдипом? Это же чепуха! Я все выяснила у тети Лизи! Она сказала, современная психология отрицает Эдипов комплекс! Честно!

Я совершенно не хотел спорить о том, что для меня уже давно прошлогодний снег, поэтому просто кивнул и пробормотал: «Да фиг с ним, дарлинг», а мама заорала, чтоб я не смел так ее называть. Тогда я не стал ее никак называть, а просто объяснил, что, хотя это и нелегко — день-деньской жить окруженному семью квохчущими тетками, хотя я и не чувствую никакой особой радости жизни, хотя у меня нет никакого желания ходить в школу, — но все равно, несмотря на все это, я никакой не наркоман — три куска пирога с коноплей не считаются, — и подружка моя тоже не наркоманка, и мама сама может в этом убедиться, если соблаговолит отправиться на кухню и составить ей компанию в поджаривании лука.

А потом я сказал маме: я ушел из дома не потому, что мне там паршиво, а потому что паршиво Йоши, а мама совершенно не хотела ей помочь.

— Тебе дурацкие заморочки со школой были важнее! Страдания того, кого ты и знать не знаешь, тебе до лампочки! Вот поэтому я поехал к Йоханнесу! Ему, если хочешь знать, плевать, имеет человек отношение к семье или нет. Да и куда-то же мне надо было деваться вместе с Йоши! Ты же не предложила ей крова!

— Что ты несешь? — заорала мама. — Я ведь сказала тебе, что ей надо делать!

Я заорал в ответ:

— Ты сказала, что ей не стоит прогуливать школу, если у нее такой жестокий отец, — вот что ты сказала!

— Не только! — снова проорала мама. — Ей надо пойти в опеку, вот я что тебе еще сказала! — Переведя дыхание, она добавила: — Не могу я ей предложить кров! Тем самым я подвожу себя под статью!

— А я, знаешь ли, хотел бы, чтобы ты подвела себя под статью, — сказал я.

А потом объяснил очень спокойно, что никуда не сдвинусь из дома своего отца, пока она не сделает для Йоши все, что в ее силах.

— Ты адвокат, — напомнил я. — И отлично знаешь, что делать. Тебе надо всего лишь добиться того, чтобы Йоши смогла остаться у Йоханнеса, пока не переедет в детский дом, но в приличный детский дом. И еще — чтобы она никогда больше не должна была встречаться с отцом. Если ты захочешь, ты этого добьешься.

Новака напрягал наш разговор на повышенных тонах. Каждые пару минут он возмущенно подскуливал.

Сначала мама сказала: я ее переоцениваю. И попыталась убедить меня в том, что «законный» путь — единственно возможный. Йоши нужно вернуться домой, ведь любой, кто держит четырнадцатилетнюю девочку у себя без согласия ее родителей, виноват перед законом. Только если Йоши вернется, на ее отца можно будет подать заявление в органы опеки, опека проведет расследование, и если они придут к выводу, что отца надо лишить родительских прав, тогда Йоши попадет в детский дом. Только так можно все решить — и никак иначе!

— Тогда забудь обо мне! — сказал я.

Мама снова завела ту же волынку. Надо мол, оставаться «в рамках закона»! Для Йоши даже детский дом найти нельзя, пока та прячется. Она ведь единственный человек, который может рассказать правду о своем отце. Без ее показаний ничего не получится, все остальное чепуха и абсурд!

Меня чуть с ума не свела эта ее «здравомыслящая» лекция. Я заорал:

— Мне на все это плевать! Напряги мозги! Должен же быть и другой путь! Или наши законы такие дурацкие, что сначала Йоши должны забить до смерти, и только потом ее отца накажут?

— Вполне возможно, сын мой, — сказал Йоханнес. Он вошел с подносом, заставленным кофейными чашками. За ним нерешительно следовала Йоши.

Йоханнес поставил поднос на стопку книг, раздал чашки и предложил всем молоко и сахар. Мама, похоже, была рада передышке в орательной дуэли. Йоханнес сел с чашкой в руке на письменный стол. Чтобы продемонстрировать маме расстановку сил, я уселся на стол рядом с ним. Она должна заметить, что слива и чернослив заодно! Она заметила. И ошалело смотрела то на меня, то на мою помятую копию.

— Ну ладно, — сказала она в конце концов, — я позвоню одной моей подруге. Ее друг — социальный работник. Может быть, он что-нибудь придумает!

Мама приподнялась с кресла, но потом снова плюхнулась на мягкое сиденье. И спросила Йоши:

— А почему ты, собственно говоря, не можешь пойти домой? Что с тобой сделают?

— Все, что угодно! — сказала Йоши тихо.

— Что-что? — не поняла мама.

Йоши села на кровать Йоханнеса, повесив голову. Сейчас заплачет, подумал я. Подошел к ней, сел рядом, притянул к себе и погладил по черному ежику.

— Не хочу все время про это рассказывать, — прошептала Йоши.

— И не надо, — прошептал я в ответ, гладя ее.

Новак, падкий на любые нежности, вскочил, ткнулся огромной башкой мне в живот и, радостно сопя, застучал хвостом по полу. Я хотел оттолкнуть его, но восемьдесят собачьих кило так просто не оттолкнешь. Мы с Йоши опрокинулись назад, Новак вскочил на кровать и улегся прямо на нас. Ничего приятного в этом не было, но поскольку Йоханнес как раз начал рассказывать маме, что с Йоши уже «сделали» и о том, что за тип ее отец, я оставил пса в покое.

Собачья гора загораживала Йоши рассказывающего Йоханнеса и слушающую маму. А хрипящее, слюнявое дыхание приглушало голос Йоханнеса и мамино «ох, какой ужас» и «это же просто кошмар». Так Йоши будет легче перенести все это, думал я.

Йоханнес не упустил ничего из того, о чем говорила Йоши вчера. Когда он закончил, мама, кажется, уже едва дышала, но потом восстановила запас воздуха, и тут началось…

— Так его за ногу! — ругалась она. — И такие вот сволочи свободно везде разгуливают, с ними здороваются за руку, каждые два года повышают зарплату и награждают значком с отличием за участие в певческом обществе!

— Извините, в певческом обществе он не состоит, — подала голос Йоши. Она приподнялась и пинала Новака под зад, пока тот не спрыгнул с постели.

Мама встала.

— Не буду звонить другу подруги, — заявила она, — все улажу сама. В стиле «быстрота и натиск»!

— Как это — «быстрота и натиск»? — спросил я.

— Я сейчас поеду к нему, — сказала мама, пряча в сумочку сигареты и зажигалку Йоханнеса. — Посмотрим, как он запоет!

— Да просто выкинет тебя из дома, — заметил Йоханнес.

— Тогда поезжай со мной, — предложила мама, — только надень что-нибудь посолиднее! Это произведет впечатление!

Йоханнес послушно пошел к шкафу поискать подходящий прикид.

— А мы? — спросил я.

Я сиял, глядя на маму, словно рождественская елка с зажженными свечами.

— Вы останетесь тут, — решила мама, — осторожность превыше всего. Пока я не выясню, на что он способен, лучше не рисковать!

Йоханнес достал из шкафа серый костюм. И полосатую рубашку. А галстука не нашел. Мама костюм одобрила. Но когда Йоханнес стал переодевать брюки, она отвернулась. Вот дурдом! Она не решается посмотреть на мужчину, с которым пятнадцать лет назад сделала ребенка, когда на нем одни только трусы!

Минут через десять мама и Йоханнес уехали. С ними уехал и Новак. Он так жалобно скулил, бегая вокруг машины, что пришлось его взять с собой. А то бы он совершенно точно пробежал за машиной весь путь до Вены.

Огонь в печи погас. Гуляш еще был совсем жестким. Снова зажечь плиту у нас не получилось, поэтому мы съели оставшиеся булочки и выпили молоко. Потом забрались в постель Йоханнеса, там матрац не пах плесенью.

Мы проговорили до полуночи. Йоши надо было все время успокаивать, потому что она боялась. И представляла себе всякие кошмарные сцены. Например, как ее отец до того запугал мою мать и Йоханнеса, что они рассказали ему, где мы прячемся, и он вот-вот придет сюда. Стоило ей услышать малейший шорох возле дома, она вздрагивала и говорила, что это он.

Йоши так жутко боялась, что мне приходилось ходить с ней даже в туалет. В одиночку она не решалась выйти из дома. Ее страх был мне понятен! Но как она умудрилась несмотря на это умять три последних булочки и большую банку джема — ума не приложу. Когда я чего-то боюсь, то ни кусочка не могу проглотить. Но что поделать — такие вот разные мы люди!