Как-то, вернувшись с работы, собралась бригада Килы у печки. Кто на полу, перед теплом, другие — свесившись с верхних нар, большинство мужиков на нижних нарах примостились.

Разговорились о жизни, сегодняшней, и о прошлом.

В бригаде Килы на тот день двадцать пять работяг числилось. Двадцать — трудяги. Пятеро — суки. Последних начальство за дезинформацию наказало. Послало на трассу.

К ним постепенно привыкли и перестали обращать внимание на «мушки», хотя об осторожности в разговорах никто не забывал.

Мужики вспоминали прошлое. На ночь все любили возвращаться памятью к семьям, к родным. Авось и сегодня сжалятся, придут утешением в сновидения. А если не приснятся, что ж, сердцу теплее будет во сне.

— Я на воле кем только ни работал. И слесарем, и кузнецом, и даже на кладбище могилы копал — сшибал шабашку. А вот дороги никогда не строил. Думал, что так и проживу весь век в своем городе, — говорил волосатый кряжистый сибиряк, которого в бригаде звали Полторабатько.

— А ты, Аслан, где-нибудь работал до Колымы? Иль прямо со школы сюда загремел? — спросил Илья Иванович.

— Да где там со школы? Я всего семь классов закончил. И то благодаря бабке. Хотел на пяти затормозить. Но уговорила. Уплакала. Умолила. Не любил я школу. Ростом я — видишь какой! И тогда вровень с учителями. Меня одноклассники дядькой звали. Да что там, я с третьего класса покуривать стал. В пятом, когда пацаны девушек за косы дергали, я их уже зажимал в углах. Все хотелось скорее узнать, из чего они состоят, что меня к ним тянет. Раздевал не одну на чердаке. А в шестом — бриться начал. Едва дождался получения свидетельства об окончании семилетки, выучился на тракториста, потом на шофера. И работал на самосвале на стройке. Зарабатывал неплохо. К армии готовился. И попал… Сюда, — разоткровенничался Аслан впервые, на свою беду.

Не успели остановить, предупредить его мужики. Шоферов в зоне всегда не хватало. Работа эта лишь с виду была легче, чем в бригаде Килы, но зачеты по ней шли гораздо меньше. Вполовину. Потому работать водителем не соглашался никто. Скрывали зэки это умение. А начальство таких искало всюду, чтобы техника не простаивала.

Случайно в деле Аслана не указали его профессию, рабочий стаж. В спешке иль по забывчивости упустили. А вот теперь — сам раскололся.

И не успели мужики опомниться, выскользнул в дверь стукач, недавно побывавший в берлоге и осмеянный Асланом. У суки была хорошая память…

А утром вызвал Аслана начальник гаража, указал на самосвал, который исколесил по трассе не одну тысячу верст. Последний его водитель давно срок отбыл и стояла машина бесхозной.

— Принимай! Доводи до ума и работай на ней. На ремонт — не более трех дней. Успевай, как хочешь. Не справишься — пойдешь в шизо, — предупредил коротко.

Спорить с ним — смысла не было. Аслан сразу вспомнил и понял, кому обязан этой работой.

Он выругал себя за болтливость, подошел к машине.

Облупленный капот машины, грязное лобовое стекло, все в трещинах, как в морщинах, лысые шины, обшарпанное сиденье навеяли тоску.

Аслан откинул капот, решил проверить, осмотреть мотор, масляный фильтр. Постепенно увлекся. А тут еще под сиденьем инструмент обнаружил. Нужные ключи, отвертки нашлись. И забылся человек. Отрегулировал, отчистил, отмыл машину. Заменил лобовое стекло. Заменил колеса на новехонькие. Их из горла у начальника гаража вырвал.

Кабину кипятком изнутри отмывал. До блеска. Из «бардачка» всякую плесневелую снедь вышвырнул. Папиросы и спички положил, словно пометил.

И к концу второго дня, испытав на всех скоростях на маневренность, вернулся в гараж, сказав, что машина к работе готова.

Ранним утром заправил машину бензином, а радиатор теплой водой, стал под погрузку.

Едва третий ковш гравия лег в самосвал, Аслан выехал из зоны на работу.

Первый рейс по колымской трассе… Сколько людей прошли здесь пешком на больных обмороженных ногах.

Шли по ней впервые и в последний раз. Шли гуськом и колоннами — под конвоем. Усталые телом и сердцем. Держась друг за друга, падали, вставали.

Какою длинной, до бесконечности, казалась людям эта трасса! Еще длиннее была дорога к воле.

Аслан вздохнул. Просил начальника гаража дать возможность поработать пару дней в зоне, не отправлять сразу на трассу: неизвестно, как проявит себя машина в дальнем рейсе. Нo никто не стал его слушать. А механик ответил грубо:

— Не о машине ты печешься, а о шкуре своей, — помолчав, добавил: — Сдохнуть не захочешь, вернешься…

Аслан не выжимал из машины все силенки. Знал, мотор старый. И хотя отрегулировал, прочистил его, вел машину бережно.

Едва зона скрылась из вида, остался человек один на один с трассой.

Белой накатанной лентой она убегала в снега. Широкая, ровная, она была похожа на упрямую реку, продавившую сугробы, горы, распадки.

Вон заяц метнулся из кустов. Бежит по-шальному, виляя спиной. Прямо перед машиной проскочил. А под левое колесо лиса попалась. Хотела зайца сожрать, чтоб с голоду, не сдохнуть, да сама попала в беду нечаянно.

Аслан бросил лису в кузов. Авось, мужики барака найдут ей применение.

И вспомнилось, как тогда, на трассе, убил охранник медведя. Позвал зэков свежевать. Пока шкуру со зверя сняли, заднюю ногу сырьем сожрали. Голод не тетка. Ждать не смогли, покуда на костре пожарится. Без хлеба и соли… Все рожи в крови. Пользуясь медвежьей смертью, свою жизнь берегли, как умели.

Охранники видели. Ни слова не сказали. И в зоне всего медведя отдали в столовую. После того бригада Килы потеплела к охране. Не забывала позвать на чай к костру, куревом делилась, теплом. Не чуралась парней, не обижала их.

Понимали люди — в зоне положена охрана, а охрана понимала, что бежать отсюда — некуда. Разве к смерти? Так за нею и ходить не надо. Она всегда была рядом. У плеча, за спиной, у самого сердца человеческого… И звалась одним словом — Колыма…

От нее не многие уходили. Не все, миновав колючую проволоку, оглядывались на зону в последний раз.

Многие, придя сюда впервые, остались на Колыме навсегда.

Аслан сбавил скорость, дал три гудка, завидев в стороне от трассы белый березовый крест без имени. Зэк похоронен. Росомаха порвала, когда за дровами далеко ушел. Помочь ему, выручить, вырвать у смерти люди не успели. Теперь, проходя мимо, не глядя на мороз, шапки снимают, помня вину. На его месте мог оказаться любой.

Аслан проехал мимо известного всей зоне Мертвого ручья.

Вспомнилась история его, леденящая, злая. И никогда бы не узнала о ней бригада Килы, если б не работала на этом месте.

А случилось все летом. Прокладывая трассу, решили зэки сделать дымянки вокруг себя, чтобы хоть немного отогнать комарье. Начали копать ямки для костерков. И куда ни ткнут лопатой — на человеческие останки натыкаются. Правее, левее — сплошные трупы. Даже жутко стало.

И вот тут старший охраны, пожилой человек, теперь он уже на пенсии, рассказал, что случилось.

Отказались в том году работяги платить дань ворам. Жестоко избили их. А те в отместку облили их барак соляром изнутри и подожгли. А дело было зимой.

Администрация переполошилась. Бросила все силы на тушение пожара. Да куда там — пурга не гасила, раздувала огонь.

До двух ночи барак спасали, забыв о людях. А те на сорокаградусном, на ветру без огня остались. Пока заносы на дороге расчистили, еще день прошел. Ну, а когда пробились к ним, барак работягам уже не был нужен. Закопали их свои зэки. Замерзли люди. И согреться им было нечем. Так по сугробам всех отыскали…

С тех пор и назвали это место Мертвым ручьем. Много зэков здесь замерзшими полегли. Под снегом. А когда он растаял в конце мая, зазвенел на этом месте ручей. Звонкий, холодный. Откуда он взялся — никто не знал. Словно замерзшие, оттаяв, плакали.

Аслан вышел из машины. По обычаю снял шапку с головы.

Сколько людей нашли здесь свой последний приют? Точное их число знает администрация. Но никогда о том не узнают зэки.

Вместе с ними в вечном карауле остались четверо охранников. О том знала вся зона.

Конечно, случай на Мертвом ручье не прошел бесследно. И во многих бараках зэки забузили. Отказались выезжать на трассу, потребовали выбросить из зоны воров. А виновных в поджоге наказать на всю катушку.

Администрация словно оглохла к требованиям зэков. Запретила кормить «сачков». А через два дня вся зона, кроме воров, возмутилась. Все зэки наотрез отказались работать и валом двинулись на фартовый барак.

Начальник зоны послал охрану на защиту воров. Решили предотвратить самосуд. Но было поздно. Работяги уже ворвались в барак и разметали в клочья все, что попадало под руку.

Люди озверели. Недавняя беспомощность и беззащитность вылились в другую крайность. Скопом все смелы, сильны и безрассудны.

Воров толпа разрывала на части — каждого, кто попадал в ее руки. За угрозу ножом — терзали жестоко.

Сметенная с пути охрана была обезоружена и загнана в угол. Работяги искали бугра воров. Но тот успел сбежать, увидев, какая толпища движется к бараку.

Сколько фартовых в тот день было задушено, искалечено, утоплено в парашах, зарезано стеклом… Весь барак был залит кровавой смесью.

Под жуткой пыткой — с острым куском стекла в животе — сознался один из воров, кто поджег барак. Один уже был убит. Двоих поймали. И, трамбуя их телами бетонный пол, превратили в месиво.

Разъяренная толпа уже двинулась к административному корпусу, когда с часовых вышек заговорили пулеметы, вжав в снег правых и неправых…

Зэки не могли пошевелиться до самого вечера. А с наступлением темноты были включены прожекторы и снова — даже дыхание караулили дула пулеметов.

— Может, хватит? Остыли уже люди, поморозятся, — попросил пощады для зэков командир роты охраны.

Но начальник зоны не соглашался. Он был слишком испуган бунтом и не успел прийти в себя.

— До утра держать мерзавцев на мушке, — отдал приказ. И он был выполнен.

Утром на дворе не встали по команде два десятка заключенных. Вмерзли. Их выбивали изо льда ломами, кирками. Молча. Негодуя втихую. А начальник искал зачинщиков бунта. И прознал… Полгода продержал двоих в штрафном изоляторе. Те вышли оттуда тенями.

Сопротивление было подавлено. Воры проучены. Урок запомнился всем. Но ненадолго.

Вернулся в воровской барак бугор. Пришло фартовое пополнение и снова воры стали обдирать работяг, как липку, и те уже не помышляли о сопротивлении.

Восемнадцать бараков в зоне. В каждом — свое сословие, обычаи и правила. В них чужому, да несведущему — не разобраться.

Аслан проехал по участку трассы, который делали «жирные», — так в зоне звали работников торговли. Их здесь два перенаселенных барака набралось. Они, как цыплята одной курицы, все были похожи друг на друга.

В зоне их дружно не любили. С первого и до последнего дня «жирные» старались любыми путями отлынивать от работы. Все они любили не просто поесть, а и получить от этого, как заправские гурманы, максимум удовольствия, все получали по многу посылок с воли. Каждый «жирный» старался пригреться тут пусть маленьким, но начальником — в теплом, сытном, желательно чистом месте: в хлеборезке, на кухне, в столовой, в библиотеке, на складе, в каптерке.

Пронырливые, оборотистые, они и здесь находили общий язык с начальством, исправно, но чаще других, платили дань ворам. Никогда не бузили. И участки трассы выбирали полегче и поближе к зоне.

Между собой они никогда не ругались. Понимали один другого с полуслова, со взгляда.

Всегда поддерживали друг друга. У них не было бригадира. Все считались равными.

И все же, несмотря на уживчивость, даже старый водовоз привозил им воду после всех. Позже других ходили они в столовую. И даже в клубе, где так редко крутили кино, «жирным» оставляли места «на галерке» — в проходах между скамьями.

Их слову никто никогда не верил в зоне. С ними не общались зэки других бараков. Да и сами «жирные» к этому не стремились. Жили особняком. Своими чужаками. Как пеньки в лесу.

Их работу на трассе мог отличить и узнать издалека даже неопытный глаз.

То, за что «жирные» не получали деньги, делалось небрежно, наспех. Виновных средь них найти было невозможно. А потому их всех разом лишал начальник зоны кино или горячего ужина.

Аслан поморщился, вспомнив рассказанный случай.

Заболел Кила. Простыл на трассе человек. Да так, что температура к опасной отметке подскочила. Таблетки не помогали. А мужик уже задыхался. Нужны были горчичники и мед.

Вот тогда и пошел к ворам за помощью Илья Иванович. Сказал бугру в чем нужду имеет. Тот, подумав, предложил вместе к «жирным» сходить. У фартовых ни горчичников, ни меда никогда не водилось.

Прихватив с собой троих кентов, Слон открыл ногой дверь в барак торгашей. Сразу попросил что нужно. «Жирные», едва уловив нюхом слабину, ведь их просили, ломаться стали, цену себе набивать.

Вот тогда и взбесился Слон. Отхлестал пару торгашей по физиономиям. Гаркнул так, что стекла дрогнули. И потребовал нужное — в сей момент.

Ох и заегозили, засуетились «жирные». Шарить стали всюду. А Слон матом поторапливал. Биографию каждого в трех словах рассказал. У «торгашей» уши — что флажки горели. Сверх требуемого банку варенья малинового сыскали. Все отдали, только чтобы скорее выметался фартовый из их ларька, как звали в зоне барак «жирных».

А вечером в столовой с Ильи Ивановича стольник потребовали. Отдал. Молча. Но с тех пор работяги старались обходиться без услуг торгашей.

Зона как зона… На Колыме эта еще не самой худшей была. Так говорили те, кто бывал в других местах.

Здесь даже воры уважали двоих мужиков: Илью Ивановича и Афиногена. Эти двое меж собой дружны…

А вот и дерево. Елка. Из одного корня два ствола выросли. Макушки вровень. Но у одной — словно сердце морозом прихвачено. Наклонилось слегка влево. А второе деревце, обняв лапой, придержало друга. Эту елку так и зовут: Илья с Афиногеном.

Говорят, они познакомились в тот день, когда Афиноген прибыл в зону.

Не будь Ильи Ивановича, туго пришлось бы Афиногену. Он всем рубил правду в глаза. Не умел держать свое мнение при себе. За то дорого платился. Сколько раз выручал его из неприятностей Илья Иванович — сам Афиноген со счету сбился.

И хотя часто предупреждал — не давай волю языку раньше рассудка! — уважал Афиногена и ценил в нем человека.

Вот и вчера единственный свой свитер ему отнес. Надел силой. Сам в латаной рубашке остался.

Когда, в бараке Илью Ивановича спросили работяги, — зачем он это сделал, ответил:

— Он в этой жизни нужнее, чем я. У него голова — одна на миллион. Ему надо выжить. А я — что? Работяга. Таких полно по свету. Есть и будут…

Аслан удивленно качал головой. Ну куском хлеба, куревом, кипятком поделиться — это куда ни шло. Всякому понятно. И Аслану такое доводилось. Но вот отдать последнее, такое, пожалуй, слишком…

Ведь вот свои, идейные, не дали Афиногену ничего. Значит, не совсем дурные. Одно дело базлать про политику. На это все горазды, а чуть прижало — всяк за себя и никакого равенства и братства.

«Брат — покуда на параше сидит, под самым носом. А сгони его — сразу врагом станет. Так все. Хоть идейные, хоть ворюги», — сплюнул окурок Аслан.

Хотя… И сразу неловко стало. Вот тут, да, именно здесь, упал Афиноген в яму, ногу повредил о сук ольхи. Кто-то из идейных нательную рубаху с себя снял. Перевязал Афиногена. А кто — до сих пор не знает. Да и не спросил…

Бежит колымская трасса по зиме. Перемахивая горы, распадки, промерзшие до печенок речки, заснеженную, в морозной дымке марь.

Вот этот крученый, всегда леденистый распадок назвали зэки Мокрый Хвост.

Говорят, когда-то в старые времена, жила здесь чукча- шаманка. Вон на той горе с бубном плясала. Ей оттуда далеко было видно.

От отца с матерью из родного чума сбежала, чтобы за старика замуж насильно не выдали. Был у этой девчонки чудесный дар. Взглядом любого зверя остановить могла. Понимала голос всякой птахи и козявки. Там, на горе, говорят и теперь ее чум стоит.

Бывало, понравится ей какой-нибудь охотник, пригласит к себе. Накормит, обогреет, приютит. А обидит кто — крутнется вокруг себя, сделается старухой с харей волчьей. Взвоет. И соберутся к чуму ее все волчьи стаи земли колымской. От них ни ружьем, ни уговорами не отбиться. Разнесут в куски…

Но и на ее сердце уздечка нашлась. Полюбила шаманка охотника. Добрый, красивый был парень. Но… женатый. И любил он свою жену больше жизни.

Как ни старалась шаманка, бессильны были ее чары. Не смогла она заставить молодого охотника влюбиться в нее.

Годы мучилась. Всех промысловиков просила помочь ей, обещая взамен подарить таежное диво. Но никто не сумел ей пособить. Вот так и стала она стареть на горе одна. Целыми днями ждала любимого и плакала от одиночества. Так и умерла в одну из ночей в своем чуме. А с горы и поныне вода в распадок бежит. Откуда? Все говорят, что это слезы шаманки текут и теперь. Это она, мертвая, от любви к живому плачет…

Бежит машина по холодной колымской трассе. Впереди — снег белой неведомью все укрыл. Что было — Колыма забыла. Только люди помнят горести и радости. Потому седеют быстро, живут мало. А Колыма вечна… Не болит ледяное сердце ее. Нет в нем места для печали. На это тепло надо иметь. А его где возьмешь зимой, если даже летом не оттаивает…

Впереди показалась уже разгрузившаяся на трассе машина.

Аслан вгляделся. Да, это тот самый самосвал, который недавно получили с завода. На него тоже долго искали водителя. И нашли…

Несчастный человек… К той судимости, с которой в зону пришел, еще две добавилось. Одна — за бунт, вторая за суку: до полусмерти избил за то, что выдал его начальству, засветил участие в бузе.

Из обычного мужика почти что идейный стал. Ни писем из дома, ни посылок теперь не дают мужику. А на одной казенной баланде попробуй, выдержи до конца срока. Пупок к позвоночнику намертво прирастает.

Машина подошла вплотную. Шофер кивком поздоровался с Асланом. Поехал в зону за гравием.

Аслан свернул чуть вбок, давая возможность еще одному самосвалу свободнее проехать по трассе. Ее водитель улыбнулся, помахал рукой.

Этого человека совсем недавно еле от смерти спасли. В дороге масляный фильтр подвел. Пришлось очищать, промывать его. А Колыма тем временем не дремала. Перемела дорогу, спеленала в сугробы. Мужик и застрял в одном из них. Пока пурга кончилась, пока откопали, да привезли на буксире, три дня прошло. Обморозился водитель так, что даже врач не верил в благополучный исход. Но он выжил и снова сел за баранку.

Еще одна машина. Водитель выжимает из нее все силы. Торопится. А куда? В зону… Глаза б ее не видели. Нет худшего в жизни, как засыпать и просыпаться за колючей проволокой, да еще на Колыме.

Водитель приподнял шапку с головы, Аслан кивнул в ответ.

— Курева не найдется?

Аслан дал пару папирос. И осторожно объехал машину.

Этого шоферюгу он знал лучше других. Тот нередко заходил в барак к работягам Килы. Балагурил с мужиками допоздна.

Попал он сюда за аварию. Вдребезги разбил грузовик. А сам — без единой царапинки остался. Повезло человеку. И срок у него к концу подходит. Хоть бы его судьба уберегла. Не ставила на нем колымскую горькую отметину.

«А вот этого шофера воры наказали», — махнул ладонью встречной машине Аслан. Тот водитель вцепился в свою посылку по-бульдожьи. Мать прислала домашнее сало. Мужик и попробовать не успел, как заявились фартовые. Хотели отнять. Да куда там? Так завизжал, зубами и кулаками отстоял свое сало. Хотя рожу в кровь отделали воры. Зато сало не сумели отнять. Он его в рубаху завернул и положил под подушку.

Кто-то в шутку попытался вытащить его из-под головы спящего. Тот тут же проснулся, вскочил. И не удержи его мужики, подрался бы не в шутку, хоть и глаза со сна не успел продрать.

Какие сытые сны виделись мужику, а тут — перебили…

Аслан дома никогда не ел сало. Свинину в рот не брал. Но Колыма заставила есть все подряд, ничем не брезгуя. И когда его угостили ломтем черного хлеба с салом, ел с такой жадностью, что за ушами пищало. Целый день в животе было тепло и сытно.

Посмотрела бы бабка — глазам не поверила бы, как тряслись пальцы и руки ее внука от голода, от жадности к еде. Ее он расходовал бережно, экономно.

Салом можно быстро и сытно наесться. Это Аслан понял сразу. А потому, хоть и тяжело было расставаться, променял пару вязанных бабкой шерстяных носков на кусок сала. Половина куска и теперь в «бардачке» лежит, завернутая в полотенце. В бараке не решился оставить, чтобы кто-нибудь не соблазнился. С собой взял. Вот кончится работа, сало за пазуху — и в столовую. С ним любая баланда во сто крат вкуснее.

Аслан пропустил еще одну машину. На водителя не смотрел. Сука… Только проштрафившаяся.

Этого, когда буксует в сугробе, никто не выручает. Не вытаскивает. Слышал Аслан, как под Новый год кончилась у него горючка. До зоны десяток километров оставался. Никто ему и полведра не дал. Все проезжали мимо, словно он прокаженный.

На одной трассе работали водители, на одной Колыме. С кем-то вместе, с другими — врозь.

Рассказывали в бараке, что этот сука многим горе причинил. А потому, когда попал на трассу, все водители только и ждали случая свести с ним счеты. За все и всех. Но тот по-серьезному ни разу пока не погорел.

Но не случайно следом за ним едет по трассе самосвал, за баранкой которого тихушник сидит. Вор, но не в законе. На кладбищах промышлял. Покойников обирал. Но то на воле. Колымских жмуров шмонать без толку. В карманах сплошной ветер. Но вот к суке этот водитель недаром приклеился. Пасет всякий вздох, каждую оплошку. И первым нанесет удар в спину. Для него это дело чести. По слову бугра иль по обычаю — ни на миг не оставит суку беспризорным.

Кто кого из них подстережет, о том первой узнает Колыма. Она всякому дарит свой шанс.

А вот и бригада Афиногена. Не все еще с гриппом справились. Но большинство уже на трассе. Аслан у них и разгрузиться должен.

Идейные показывают, где ссыпать гравий, предложили чаю. Но куда там? Надо за день четыре ходки сделать. Чтоб не хуже других, — торопится Аслан. Сыпанув груз на лаги, прямо с места включил скорость и выскочил на сверкающую укатанную трассу.

Порожняком куда как легче одолевать колымские версты.

Навстречу груженые машины торопятся. Те, что позже Аслана стали под погрузку. Теперь на каждом километре наверстывают опоздание.

Вот этот шофер — хмурый, худосочный, в облезлой замусоленной шапке недавно ворами был отмечен. В зоне суку побил. За то, что тот разговор работяг подслушивал в дверную щель.

Сграбастал водитель фискала в горсть и давай им грязь у двери вытирать. Потом пинка дал такого, что сука со страха чуть не влетел на крышу соседнего барака.

Шофера начальник зоны на три дня в шизо упек. А когда вышел, воры его от пуза накормили и красивую задастую бабу на груди выкололи. На память… Не всякому такая честь выпадала. А тут еще и сам бугор хвалил. Ведь выходя из шизо, на вопрос начальника зоны — осмыслил ли наказание, он буркнул: — Бил сучню и буду бить…

Его слова стали факелом для всех.

Аслан увидел впереди: какая-то машина едва не грохнулась с высоты в распадок. Чудом удержалась на горе. Дверь кабины со стороны водителя открыта настежь.

Аслан остановился. Мелькнула догадка. Наверное, тихушник суку загнать хотел. Да тот вовремя затормозил. Иначе…

Так и есть. Сука перед Асланом — чуть не на колени:

— Выручи, сзади зацепи, отбуксируй.

Аслан смерил его тяжелым взглядом:

— Я по твоей сучьей милости из бригады на керосинку загремел. Теперь пить просишь? Иди ты, знаешь куда? Не отбуксирую, подтолкну падлу. Чтоб ты век на Колыме куковал! — матерясь, отошел к своей машине и, сев в кабину, уехал, не оглянувшись.

Лишь к вечеру машина суки вернулась в зону. И все зэки узнали, что произошло на трассе между тихушником и сукой.

Улучив момент, когда на трассе опустело, ворюга обогнал стукача и, развернувшись на полном ходу, притормозил. Высунулся из кабины с заводной ручкой — «разлукой». Сука сразу сообразил все. Но деваться было некуда. Самосвал вора загородил проезд. В оставленный просвет можно было проскочить лишь по счастливой случайности. Решил воспользоваться. Иначе… «Разлукой» тихушник мог все кости переломать.

Но… Сука плохо знал трассу, ее спуски и подъемы, ее обледенелые бока и их особенности. А тихушник этот участок своими руками строил.

Сунулся сука в просвет, но он оказался лишь видимостью. И — не сработай извечная осторожность — валялся бы теперь внизу кверху воронкой, всем на смех… А тихушника — словно ветром сдуло. Уехал, скаля большие зубы в боковое зеркало, понося суку так, что лобовое стекло вспотело.

Может и упекли бы ворюгу в шизо. Но… Водителей на трассе и без того не хватало. К тому же за тихушника, конечно, вступились бы воры. А с ними начальник зоны не хотел портить отношения.

Они, эти фартовые, помогали администрации справляться с каждой прослойкой зэков и держали все бараки в повиновении. Ведь надо было кормиться ворам. А как, если работяги, идейные иль «жирные» бузу будут чинить?

Без сговоров, по неписаным законам правили воры зоной, невольно обеспечивая ее начальнику поощрения по службе и возможность чаще наведываться в Магадан, к семье.

Аслан уже возвращался в зону из последнего, четвертого рейса, когда над трассой внезапно опустился густой туман.

Вначале, он укрыл небо пухлыми тяжелыми облаками. Скрыл из вида скалы и марь. Потом улегся на трассу, перед самыми колесами машины.

Аслан включил фары, сбросил скорость, поехал на ощупь. Из-под шапки лил холодный пот.

«Не успел запомнить трассу, привыкнуть к ней и — на тебе — подвалила беда», — не на шутку испугался Аслан.

Трасса под колесами визжала, скрипела на все голоса.

Аслан подъехал к самому опасному спуску в ущелье Мокрый Хвост.

«Тут по хорошей погоде, пока проедешь, сто раз с жизнью простишься. А теперь как?» — екнуло внутри.

Ледяная корка, покрывшая в этом месте трассу, разворачивала и груженые машины. Порожняком здесь проехать и вовсе мудрено.

Аслан открыл дверцу кабины, вел машину, стоя одной ногой на подножке. Не умением, чутьем угадывал трассу.

Машину заносит, она пляшет на льду. Аслан еле справлялся с заупрямившейся баранкой. А тут, словно назло, встречный самосвал. Чуть не чмокнулись.

В другой раз приветливыми кивками обменялись бы. Теперь друг друга бранят втихую за столь несвоевременную встречу.

Разъехались почти впритирку — борт к борту. И, как назло, у Аслана сцепление отказало. Самосвал понесло, как коня без узды. Парень вцепился в баранку намертво. Куда там выпрыгнуть, оставить машину. Ведь внизу, там по трассе, могут идти машины. Что будет с ними? Выскочи он, останься в живых, там внизу… В зоне за это не простили бы…

«Господи! Помоги!» — кричит человек, впервые обратившись к Богу. Да и кто сможет помочь теперь, здесь? Трасса? Тут и не такие остались навсегда…

И вдруг — чудо! Сработало сцепление, машина плавно вошла в распадок. Аслан выключил скорость, вышел из кабины, повалился лицом в снег.

Смерть вторично стояла рядом. У сердца. Но испугалась, отступила. А может, и его Бог увидел и пожалел…

В бараке Аслан молча влез под жиденькое, из хлопка, одеяло. Его знобило. Все виделось ему, как падает он с машиной в белый зев пропасти. Часто страх одолевает уже после пережитой опасности…

Он слышал, как смеялись мужики над сукой, но ему было не до смеха. Не стоит смеяться над другим, если сам стоишь у пропасти…

С того дня многое в парне изменилось, хотя о случившемся с ним в пути не узнали тогда работяги.

Отремонтировал он сцепление, но машине не доверял никогда. Убедился, как внезапно и жестоко может эта железяка проявить коварный свой нрав.

Трасса… По ней он ездил уже сотни раз. Знал, изучил каждый поворот и выступ. В лицо узнавал всякое дерево и куст. Но никогда не переставал бояться ее.

Как и все зэки, считал годы, месяцы, оставшиеся до свободы. Каждый из них был отмеряй и помечен нелегкими верстами колымской трассы.

Сколько опасностей миновало его, сколько невзгод пережито! К очередной зиме голова парня инеем подернулась. Закрался в черные густые кудри колымский холод, да так и не растаял никогда.

Сколько испытаний трассой прошел человек — теперь уже и сам со счету сбился!

Случилась как-то затяжная непогодь весной. Дождь лил, на всю Колыму один, больше месяца. Не то что выехать на трассу, из барака трудно было выйти.

Проливной, холодный, бесконечный, он развез все дороги. Зэки лежали по нарам, капали понемногу день ото дня, когда однажды, под вечер, пришел в барак мокрушник и, вызвав Аслана, велел собрать с работяг налог, не мешкая.

— Не путай меня в ваши дела. Не буду я вашей шестеркой. Один раз вам сказал. Отвалите от меня!

— Что за шум? — вышел из барака Илья Иванович и, глянув на мокрушника, сказал коротко: — Я сейчас сам к Слону приду. Передай ему. Аслана оставьте.

Вскоре он и вправду ушел, никому ничего не сказав. Вернулся угрюмый, злой. А вскоре сказал зэкам, что налог придется отдать, иначе воры житья не дадут. И отдали. Все, что было.

А вскоре Аслан выехал на трассу. Шоферы еще в гараже возмущались ворами. Решили: если тихушник со своей машиной застрянет где-нибудь, не помогать, не брать его на буксир.

К концу дня усталые люди вели машины в зону. Сегодня никому не удалось выполнить норму. Раскисшие перевалы, спуски и подъемы вымотали людей.

Машины шли друг за другом. И только сука с тихушником, как всегда, вырвались вперед. Они уже начали привыкать к игре в догонялки, но трасса наказывала легкомысленное отношение к себе, не признавала игру.

И на крутом повороте, который все зэки звали гоп-стоп, подточили почву дожди, обвалился кусок горы из- под колеса водителя-суки. Самосвал его вниз потянуло оползнем. И тут тихушнику самое время поскорее проскочить опасное место. Так нет, остановился. Вышел глянуть, как сука кувыркается внизу. А тот — без мороки. Опустило машину вниз с густым месивом, и поехал самосвал, слегка отчихавшись. Снова легким испугом отделался. А вот следом за первой волной оползня прорвало на трассу воду с горы. И закрутило тихушника на спуске. Заносить в обрыв стало. Вылез он на подножку, а на машину — целый водопад с камнями. Охнуть не успел, как передним колесом повис над распадком. Второе переднее вот-вот съедет и тогда — хана.

Выскочил зэк из машины, со страха глаза квадратные. Успели бы водители выручить. Скорее бы подъехали. Знал: загубит самосвал — век из зоны не выберется.

Когда машины подошли совсем близко, вышел на трассу. Но водители, будто не замечая, проезжали мимо.

Замыкающим, последним в колонне, вел самосвал Аслан.

— Выручи! Вытащи! Помоги! — закричал ворюга, срываясь на визг.

— Иди-ка ты! Дань умеете грести со шкурой вместе! Сами и выбирайтесь, — ответил парень.

— Аслан! Меня ж сгноят, — взмолился тихушник.

— А я при чем? Мы вкалываем на трассе. А ты зачем здесь? Иль мы слепые, не видим? Хватит за чужой шкурой гонять, коль свою беречь не умеешь, — отъехал Аслан. Но вскоре затормозил. Дал задний ход. Подцепил самосвал тихушника и выволок на трассу.

— Что с меня? — спросил тот, не сумев еще справиться со страхом,

— Падла ты! Я не тебя, машину вытащил. Ее жаль. Может, путному человеку послужит. Тебе не то что трос, чинаря не дал бы. Отваливай. Не загораживай проезд, — оттолкнул водителя.

«Ох и отматерят теперь шоферы в гараже что слова не сдержал», — подумал Аслан.

Но водители, увидев самосвал тихушника впереди Аслана, ничего не сказали, не упрекнули. Поняли, поверили: раз выручил — так надо было.

А когда стемнело, в барак сам Слон заявился. Работяги возмутились, мол, сколько можно, недавно дань взяли с нас. Но бугор успокоил:

— Не за тем я к вам. Не трясти. Не гоношитесь, — и поставил перед Асланом поллитровку водки.

— Это тебе от меня. За кента нашего. Магарыч.

— Я дань не беру. Да и завязал с водярой.

— Брезгуешь?

— А хотя бы и так, раз тебе это удобнее.

— Ты знаешь, что было бы, если б вы нашего кента бросили на трассе? — спросил Слон прищурясь.

— Да ни хрена! И я не лично ему помог. А грозить станешь, в другой раз еще и подтолкну ненароком, — пообещал Аслан.

— А ты уверен, что будешь на трассе? Иль забыл, в какой зоне дышишь?

— Не возникай. Тебе тоже надо кое-что помнить. Не всегда успеешь смыться в каптерку, — напомнил Аслан бугру место, где тот прятался во время бузы.

Фартовый оглянулся по сторонам. Увидел, что никто не наблюдает за ними, не прислушивается к разговору. Спросил тихо:

— Ботай, чего хочешь за кента?

— Отмени дань.

— С тебя? Хоть сегодня.

— Со всего барака! — потребовал Аслан.

— Хрен с вами. Перебьемся. Будь по-твоему, — согласился бугор. А уходя, добавил: — Шибанутый ты, Аслан. Ну да дело твое. А водкой не брезгуй. Ее не отняли, не в дань забрали. С воли она нам. От своих…

Когда Слон ушел, Аслан засунул бутылку под подушку. Но вовремя заметил, что исчез из барака стукач. И передал бутылку Илье Ивановичу. Тот вышел наружу. Спрятать. А когда вернулся, в бараке охрана шмон устроила.

Ничего не найдя, прихватила с собой стукача.

Тот вернулся лишь к полуночи. На Аслана смотреть боялся. Знал, добра не жди. А так хотелось ему получить работу в тепле, в зоне. А не на самосвале мотаться по Колыме. Но все, словно назло, срывалось.

Вскоре, как и хвалился, покинул зону бугор воров. Выпустили его по болезни. Опасной для жизни и неизлечимой в условиях зоны. Как было написано в медицинском акте. А вместо него назначили воры своим бугром медвежатника. Тот хоть и не могучего сложения, но мозги имел хорошие и долю в общаке держал самую солидную из всех. Это последнее стало решающим.

В тот год, в конце лета, внезапно освободили Афиногена. И не просто освободили или амнистировали, а совсем реабилитировали.

— Мое осуждение признано незаконным. Значит, я, как мне сказали, буду восстановлен во всех своих правах. Просто не верится! Может, я сплю? — смеялся он, на прощанье пожимая руки всем, кого уважал.

— С трассой пойдешь проститься? — спросил его Илья Иванович.

— Непременно. Ее, как наказание, как испытание, как человека помнить стану, — дрогнул голосом.

За Афиногеном из самого Магадана пришла черная легковая машина. Чтобы без задержек. Сразу в самолет.

Афиноген вышел за ворота. Сделав знак шоферу легковушки подождать его, пошел по трассе. Впервые не торопясь. Теперь он, как и трасса, был свободным.

Руганая, проклятая всеми по многу раз, не любимая никем, она никому не стала матерью, зато мачехой была каждому.

…Скрипели, стонали от дождей и холодов бараки. От морозов, как и у людей, оставались на их лицах черные пятна.

Сколько людей побывало здесь! Всякий со своею судьбой и горем приходил сюда. Кто оказался тут самым несчастным, кому больше других повезло?

Несчастны те, кто остались вечными хозяевами Колымы и похоронены без имен и крестов. Иные без могил. Но горе ль это — забыть о тяготах жизни, когда земной путь навсегда оборван? Не болит душа об оставшейся вдали, не дождавшейся родине. Она забудет и смирится. Ведь не болят, не вспухают больше от сырости и морозов измозоленные ладони, не слезает с них кожа, не беспокоят ноги, почерневшие от обмораживаний и болот. Не стоит бояться, что пальцы вылезли из резиновых сапог, а на дворе за минус сорок.

Чернели тела на холоде. Но разве это страшно? Хуже, когда обмораживались души человеческие. Леденели, как укатанная колесами трасса. Ее ничем нельзя было удивить. Всякое видывала, слыхивала, знавала. И если б сумела заговорить, хотя бы ненадолго, даже звери сдохли бы от ужаса.

Мчит машина по трассе. В лицо ветер хлещет ледяной ладонью. У водителя на безбородом подбородке корка льда. В глазах печатью Колымы две замерзших слезы из сердца выдавились.

Но еще есть тепло в теле, раз руки крутят баранку. У шофера-суки внук родился. Далеко отсюда. Мальца дедовым именем назвали. В память. Может, счастливее будет его судьба. Но ведь жив дед! Покуда жив! Ему так хочется домой. И если вернется, расскажет внуку о Колыме. Все? Да зачем же мальцу сердце морозить? Пусть знает хотя бы немногое. И этого с лихвой на десяток жизней хватит.

А что расскажет? О серой бесконечности трассы? Вон она от колючей безысходности к холодному океану бежит. Там кончится. Когда это будет? И кончится ли она? Бегущая от горя в смерть — не приносит радости.

А может, рассказать об этих снегах, которые, чтобы выйти из барака, пилили бензопилой и та едва одолевала этот снег. Тупились, слетали, глохли, грелись, ломались пилы. Выдерживали только люди. И то не все.

А может, о горах — лысых, словно высеченных из черного льда?

А может, об этих деревцах, так похожих на маленьких сирот — раздетых, разутых, холодных, бездомных, не знающих настоящего тепла и ласки. Эти деревья всю жизнь просят у неба жизнь, как милостыню. А оно им под ноги — вечную мерзлоту, на хилые плечи — мороз посылает.

Нет, о таком рассказывать не стоит.

Лучше — о тишине. Здесь, на Колыме, она особая. Глухая, как смерть, гулкая, как стон. Черная, как могила. Она никому не дает пощады. Чуть забылся — сам тишиной стал. И память в изголовье. Чтоб знал, с кем дело имеешь.

Вон тихушник сколько гонялся за жизнью суки. Каждый день верным псом колесил. Глаз не спускал. Одна у него была мечта — тишину суки увидеть своими глазами. Как будто от этого ему теплее бы стало. Жил тем, ночами не спал, кусок ему поперек горла становился, пока суку видел.

Волки уставали караулить, пурга, изнемогая, умирала под колесами, даже снег и тот таял. Не уставал лишь тихушник.

Но однажды на перевале, едва миновал сука крутой поворот, упала с горы ледяная глыба…

Мокрый Хвост не раз отличался этим.

Не успел проскочить тихушник. Громадный осколок льда раскололся вдребезги с грохотом и звоном, погасил в себе последний крик и вздох, изувечил, смял в комок машину. Тысячами льдинок рассыпался в распадке. От тихушника ничего не осталось. Последним был этот рейс. Нашли место аварии лишь утром.

Был человек. Какая-никакая, а жизнь. От нее осталась измятая, изрубленная льдом, окровавленная телогрейка, да подошвы от сапог.

Какой ни на есть сука, но видно, нужна его жизнь, если сама Колыма с его врагом разделалась. А ведь и он мог попасть под эту льдину. Чудом проскочил и жив остался.

Трасса за это время далеко вперед продвинулась. Сколько старых зэков остались с нею, сколько новых пришло! Да в новичках на Колыме долго не проходишь. Она всех под одну метелку, на одно лицо подгоняет.

Вон Аслан быстрее всех на Колыме прижился.

Сука с ним целых три зимы враждовал. Закладывал, ненавидел. А потом узнал, что после смерти тихушника фартовые фаловали Аслана пришить суку. Накрыть где-нибудь на трассе.

Деньги предлагали большие, жратву, защиту. Но отказался парень. Хоть и не одну возможность имел. Легко мог размазать. И силенка имелась.

Сам сука слышал, как воры того уговаривали. Мол, пусть наш кент спокойно спит. Пусть его дело до конца будет доведено.

Аслан послал их матом и ответил, что он чужой жизни не хозяин, свою бы уберечь…

С тех пор сука спокойно выезжал на трассу и работал без оглядки. Аслану пакостить перестал. Потерял к нему интерес.

Но однажды свела их судьба глухой ночью на колымской трассе.

В распутицу надо было вывезти зэков с участка, а вахтовая — не смогла пройти. Завязла по самый радиатор в болоте. Вот тут и послало начальство зоны Аслана и суку.

Ну и что с того, если машины не приспособлены для перевозки людей? Просиди два дня в болотах, покорми тучи комаров! У черта на хвосте рад будешь вырваться из этого ада.

И поехали. Сука впереди. Аслан — за ним. Когда до бригад оставалось совсем недалеко, и их костры уже были видны простым глазом, сука слихачил, забылся. И заложил крутой поворот. Машина и завалилась на бок.

Суку из кабины вышвырнуло толчком. Мордой в грязь, тину. Встать попытался, да куда там! По самую задницу в вонючую жижу осел. Не вырваться, не вылезти, не зацепиться хоть за какой-нибудь сучок.

Вся болотная растительность поверхностные корни имеет. А потому тяжесть человеческого тела не выдерживает. В этом сука убедился в тот день.

Аслан подъехал вовремя. Кинул суке трос. Один конец ему подал, второй к машине привязал. Выбрался кое-как. И тут заметил, что стало с машиной. Ее теперь только трактором тянуть. Да и то — получится ли?

А люди на трассе? Пока трактор придет! За ним в зону надо вернуться. Аслану к бригаде не подъехать — сучий самосвал дорогу перекрыл. И назад, не сдашь — опасно. Да и темнеть стало.

Огляделся сука по сторонам и видит, как к ним волчица на брюхе ползет. За нею — целый выводок — семеро подросших, голодных волчат…

Крикнул ей сука злое. Зверюга и ухом не повела. Лишь лапами шустрей грести начала.

— Гляди, Аслан! — указал на опасность.

— Вижу! — буркнул тот, оглядываясь по сторонам и что-то свое соображая.

— Сожрет подлюка.

— Отвлеки, — бросил Аслан через плечо и, взяв конец аварийного троса, полез через болото к раскоряченному пню. Обвязал его. Ползком возвращаться решил.

Волчица была уже совсем близко. Сука влез в самосвал Аслана. Зверь уже к его подножке подбирался. Оттуда — один прыжок ей остался. Человек заорал во все горло. По спине мурашки побежали колючие.

— Стой, паскуда! Куда, лярва, мать твою! — вынырнул из болота Аслан с горящим факелом. На конце троса горела тряпка, облитая бензином.

Волчица прыгнула навстречу, пытаясь сбить с ног человека. Но Аслан устоял. Ткнул ей в морду факелом. Волчата, сбившись в кучу, боязливо жались друг к другу. Видно, мышковали, на крупную дичь не были натасканы.

Волчица, отскочив, снова бросилась на Аслана. Тот едва успел защитить плечо.

В это время сука увидел рядом «разлуку» и, вцепившись, вырвал ее из-под сиденья, кинулся к зверю, опередив прыжок, огрел изо всех сил по голове.

Волчица щелкнула зубами, свалилась на бок. Сука ударил ее для верности по переносице.

— Молодых лови. Вон сколько из них сапог да шапок получится, — усмехнулся Аслан.

Сука кинулся к убегающему потомству. Троих настиг сразу. Остальным — повезло. Закинул в кузов добычу. И только теперь видел, что его машина, привязанная тросом к пню, начала подниматься из болота.

Аслану удалось завести мотор и включить самую малую скорость. Вот и встала машина. Аслан вывел ее на твердое покрытие трассы, включил фары и, умывшись в зеленоватой болотной воде, сел перекурить на подножку своей машины.

— Прости меня, — подошел к нему виновато сука.

— Аслан молчал.

— Виноват я перед тобой много. Доведись самому на твоем месте, трудно было бы себя пересилить. Хотя я и старше вдвое и пережил немало. Видно, оборзел вконец. Озверел хуже зверя. Так его хоть понять и простить можно. Разума нет, единым брюхом жив. А мы — люди. Случись на твоем месте тихушник — не упустил бы возможность.

— Хватит меня на всякое дерьмо примерять! — не выдержал Аслан.

— Так ведь не о тебе, о себе говорю. Прости. Мне легче жить будет. Ни у кого не винился. Потому что никто мне не помог. Видно, не стоил я того. Тяжело жить, когда кругом виноват.

— Забудем. Не кайся передо мной. Я тоже не стеклышко. Давай в кабину. Нас ждут…

Когда самосвалы привезли людей в зону, над трассой уже загорелось утро.

Аслан помыл машину, заправил горючим. И спал весь день, не просыпаясь, не повернувшись на другой бок.

А стукач снял шкуры с волков. Повесил их сушить на чердаке. А через пару недель сшил из них унты себе и Аслану. Вот уж удивились стукачи, когда узнали, почему это он для Аслана старается.

Долго им не верилось, что кто-то в зоне способен и им помочь.

Сколько времени с тех пор миновало? Может, об этом рассказать внуку? Об Аслане? Но до конца срока еще так много. Доживет ли он до встречи с мальчонкой? А может, тот так и останется единственным в семье Митькой?

Аслан в зоне был заметной фигурой. С ним не просто считались. Ему доверяли, его уважали все.

Нередко к нему на шконку подсаживался Илья Иванович. Особо часто он это делал после того, как не стало в зоне Афиногена, а настроение у Аслана падало от усталости.

И заводил он с парнем свои разговоры. Нет, не о политике. Она в бараке никого не интересовала. Аслан никогда не уходил от общения с Ильей Ивановичем. И как бы ни измотала его трасса, едва человек подсаживался, Аслан садился рядом и слушал Илью Ивановича порой до глубокой ночи.

— Вот я в своей жизни поневоле разбираться в людях начал. Но по-своему. Был у меня в юности знакомый. Долговязый, худой, как жердь, парень. Ноги у него вдвое длиннее туловища выросли. И руки едва не до колен. Такой типаж в жизни иногда встречается и среди женщин. Обычно у них широкий тонкогубый рот, острый подбородок, впалые глаза, выдвинутые вверх скулы. Ох и сторонись этих людей!

— Почему? — все же вспомнился Аслану тихушник.

— Подлые, завистливые, желчные, глупые это люди. Зачастую склонные, все как один, к половым извращениям, несдержанности, распущенности и неразборчивости. У них самомнение превалирует надо всем. А умишко и способности — в зачаточном состоянии. Все они, эти обезьяноподаренные, считают себя красавцами. На самом деле — уроды со всех сторон. Но мстительные, жадные, кляузные и неуживчивые. С претензией на собственную исключительность, они везде и во всем считают себя обойденными, непонятыми. С такими не только семью создавать, общаться опасно и вредно. Они обязательно гадость подложат. Рано или поздно такое случится. Сторонись их.

— А если это баба?

— Не дай Бог такую в жены взять. Считай, что погиб без времени ни за что. Опасайся. Я за свою жизнь именно от таких много горя перенес. Потом убедился, что не только я. А и другие. Все эти длиннобудылые склонны к психическим болезням. Крикливы, ругливы. А чуть прижмешь, родную мать не пощадят.

Аслана передернуло. И все ж сказал, не стерпев:

— Легко было б жить, если б только по этим признакам подлецов узнавали. Меня продавщица-толстуха лажанула. У нее ног почти не было. Только задница и глаза.

— Среди полных людей подонков мало. Торгаши — не в счет. Их деньги портят. Легко ль чужие считать при том, что своя зарплата — сплошная видимость. Они ж меньше всех получают. А знаешь почему? Да потому что никто не верит в их порядочность и честность. Мол, все равно воруют, так пусть и зарплата станет самой чудной. А ведь у торгашей — тоже семьи. И жить им хочется по-людски. Вот и крадут. Кого обвесят, обсчитают. С миру по нитке — голому рубаха.

— То-то эта баба еле в дверь пролезала, что не только на рубаху имела, — буркнул Аслан.

— Зря ты так-то. Зачастую полнота торгашей не с жиру. Поверь, от болезней. Всю жизнь они в страхе прозябают перед проверками, ревизиями, прокуратурой и милицией. Не столько сами съедают, сколько отдают. Делятся, чтоб не загреметь в зону. А кому нечем делиться иль жадность подводит — с нами рядом вкалывают. Ну а к старости все торгаши с никчемным здоровьем подходят. На таблетках живут. Вон и наши «жирные» весь валидол и валерьянку сожрали. Не с добра это, — вздохнул Илья Иванович. И продолжил — Я тебе это говорю, чтоб в жизни легче ориентировался. Чтоб наши синяки и шишки, тебя от ошибок сберегли. Не повторяй наше. Мне в свое время некому было подсказать. Потому тебя предупреждаю.

— Видно, не раз накололи тебя длинноногие? — посочувствовал Аслан.

— Накололи? Не то слово! Они мне всю жизнь испортили. Но спасибо за науку. Теперь я от таких далеко держусь. На пушечный выстрел к себе не подпускаю.

— А если ноги короче туловища? Что это за человек? — спросил Аслан.

— Тупой, ограниченный этот человек. Но трудяга. Упрямый, настырный как козел. У таких — сильные руки и плечи. Крепкие желудки. Но в большинстве своем они не выплывают дальше дворников, свинарей, сторожей, уборщиц. Не дано их мозгам света… Они обжорливы и неряшливы. Дружить могут только меж собой. На продуманную подлость не способны. У них ума на это не хватит. Но с дури, да. С ними ничем нельзя делиться, им ничего не надо доверять…

— Тебя послушать, никому нельзя верить. Все — дерьмо.

— Неправда. Людей таких, о ком я говорю, не так уж много на свете.

— Что ж, я догола всякого должен раздевать?

— Все пороки — зримые. И не паясничай, не рисуйся. За науку спасибо говорят в возрасте более молодом, чем у тебя, — встал Илья Иванович.

— Не обижайся. Конечно, спасибо. Но я не о мужиках. Их и впрямь видно. А бабы? У них юбки. Все прикрывают. Как узнаешь? Вот и спросил. Чтоб не вляпаться, — покраснел Аслан.

Илья Иванович присел. Глаза его стали грустными.

— На беду нашу бабы длинноногие, как правило, цепкие, хитрые. Уж если ей мужик понравился, чтоб захомутать его — тряпкой у ног ляжет. Но потом всякое свое унижение сторицей припомнит. А потому гляди и на руки. Коль несоразмерные и колено чешет, не сгибаясь, знай, стерва она. Беги от ее цепей. Пока живой! — рассмеялся Илья Иванович.

— Все ты знаешь. И правду говоришь, — вспомнил Аслан свое и признался: — Я на одной такой чуть не погорел. Сама меня на себя затащила. А потом потребовала жениться. Иначе, говорит, за изнасилование упекут. Сама же — на шесть лет меня старше… Кое-как я от нее отвязался. Бухим пришел и выматерил на весь двор, не заходя в квартиру…

— Выйдешь, вернешься домой, она мстить тебе будет за это, — вставил Илья Иванович.

— Не будет. Уехала она после того. Навсегда из города, — рассмеялся Аслан.

А Илья Иванович указал на стукачей, игравших в подкидного на Митькиных нарах.

— Приглядись к ним хорошенько. Разве я не прав? Все, как на подбор.

— И верно! — изумился Аслан и сказал, словно самому себе: — Каждую сатану Бог рогами пометил. А я и не знал…

В бригаде Килы, как и в других, постоянно менялись люди. Кто-то освобождался, иные умирали, на их место приходили другие. И теперь в бригаде было сорок работяг. Из прежних осталось уже немного.

Аслану запомнился один, чье место и теперь пустовало. Сильный был когда-то мужик, водитель. В бараке его Генькой звали.

Год назад хворать он стал. Слабость мужика с ног валила. Белки глаз пожелтели. Живот — что шар надутый. А врач никакой болезни не находил.

Генька, случалось, едва успевал заглушить мотор, чтоб вывалившись из кабины, за десяток минут перевести дух, пересилить слабость.

В тот вечер он пришел с работы совсем разбитый. Даже от ужина отказался. Едва стянул, с себя сапоги и рухнул на нары, не раздевшись. Через час встал. Попил с мужиками чаю. И, чего с ним никогда не было, подарил по куску сала. Полушпалку, который рядом с ним спал, и Киле.

Закурив перед сном, вдруг о смерти заговорил. И сказал, что его время на земле ушло. Пожалел мать, мол, одна останется в старости. И попросил мужиков не поминать его недобрым словом, когда умрет.

А под утро разбудил всех крик Полушпалка. Он стоял в исподнем на проходе и блевал в парашу не переставая.

— Что ты там? Просраться молча не можешь? — прикрикнул Кила.

Петр указал на Геньку. И снова воткнулся в парашу чуть ли не с ушами.

Генька уже остыл. Он лежал, оскаля зубы в мучительном полукрике. Не хотел пугать, будить мужиков. Знал, с устатку обматерят. А помощи дождется ли?

Петр испугался, что спал рядом с мертвецом, дыша ноздря в ноздрю…

Отчего он умер, чем болел, врач так и не сказал. Лишь к вечеру велел продизенфицировать барак удушающе-вонючей хлоркой.

Разбирая его вещи на память, вернул Кила Аслану носки. Так и не надел их человек ни разу. Берег, жалел… И не воспользовался.

Геньку похоронили за зоной. Поставили на могиле крест. И прибавилось на кладбище еще одним холмом. Все они смотрели на трассу.

Нет, не из зоны брала она начало. Дорога из зоны вливалась в трассу. А та началась далеко отсюда. От самого Магадана. Здесь ее продолжила очередная номерная зона.

А сколько их было на Колыме!

В сторону начала трассы зэки смотрели с тоской. Разве могли предположить, что приведя их сюда, она заставит вкалывать на себя до седьмого пота!

Чем дольше находились люди здесь, тем реже оглядывались на начало трассы. Реже вздыхали. Знали — до свободы далеко. Дал бы Бог прожить этот день без горя. И только новички долго не могли смириться с неволей. Кричали, плакали во сне. И долго с нетерпением ждали писем

Аслан тоже радовался письмам от бабки, которые писала за нее сердобольная соседка.

Аслан постоянно высылал бабке заработки. И та в каждом письме сообщала, как распорядилась его деньгами.

А однажды Аслану повезло. Ему завидовала вся зона. Случилось это ранним утром. В барак пришел механик гаража и, разбудив Аслана, сказал тихо:

— Вставай. Заправляй машину, завтракай и валяй в Магадан.

Аслан не поверил в услышанное.

— Давай живее, времени в обрез, — начал раздражаться начальник. И Аслан, боясь, что тот передумает, моментально вскочил в свою робу.

— За грузом поедешь в Магадан. Не радуйся. Не один. Вместе с бобкарем. И смотри, без фокусов. Чуть что, фонарь на ушах зажжет. Усек?

— А что за фонарь? — не понял Аслан.

— Если в бега ударишься, пристрелит, — спокойно объяснил механик.

Аслан смерил его злым взглядом:

— Дурней себя выискал? — спросил, накаляясь.

— Ну-ну, придержи язык, — прикрикнул высокомерно механик и ушел.

Бобкарь, так зэки прозвали вольнонаемных сержантов и старшин, вынырнул из-за машины внезапно. И, забросив в кабину пару чемоданов и рюкзак, спросил весело:

— Поехали?

Механик пожелал ему всех благ, и самосвал, шурша гравием, выехал за пределы зоны.

— Тебе еще долго тут осталось быть? — с трудом подыскивал пассажир нужные слова. Видно, не хотел обидеть Аслана.

— Что осталось — все мое.

— Слыхал, что уже немного…

— Кому как. Здесь каждый день за пять засчитывать надо. Попробуй отбудь с наше. Тогда поймешь, где много, а где — нет, — буркнул Аслан.

— Нам тоже не сладко тут. Вольные, а за проволокой. И живем в зоне. Как и вы. Только вы — отбыли свое и тю-тю, а мы — до старости. Словно на пожизненное приговорены.

— Кто ж тебя сюда силой тянул? В любую минуту отказаться можешь, другую работу найдешь. Здоровье позволяет, — оглядел Аслан бобкаря.

— Не могу. Служба такая. Я — человек порядка, — выдохнул тот.

— Оно и верно. Чем где-то вкалывать, тут проще. На трассе руки не морозишь. Работа не пыльная. Здоровье не надорвешь…

— Чего ты меня совестишь? Да я за свои годы столько нахлебался, тебе и во сне не увидеть. И голодал, и сдыхал не раз. Не все из вас столько перенесли. Но ведь не свернул я на скользкое. Хотя жизнь много раз вынуждала. Так что не тебе меня учить, — разозлился бобкарь.

— А я и не учу. Свое мнение высказал. Может, и не по адресу. Не обижайся, — смягчил тон Аслан.

— Я в войну без родни остался. Кого убили, кто — с голоду… В деревне в живых три десятка людей уцелело. Я — среди них. Единственный пацан. Меня в школу всем миром собирали. Кто рубаху дал, кто — портки. Бабы их на меня всю ночь перешивали. А один дед сапоги свои хромовые мне подарил. Они ему еще от отца остались. Считай, сколько им лет? А все потому, что берегли. Надевали лишь по праздникам, в церковь. Туда — в лаптях, а уж во дворе переобувались. Со службы выйдут — опять в лапти. И я берег. До школы — босиком. А там ноги помою и в сапогах. Велики, зато скрипу сколько было. Ручная работа.

— Любили тебя деревенские? — спросил Аслан.

— Еще как! И я их. Если б не они — сдох бы! Они меня выучили, на службу отправили. И теперь я в высшее офицерское еду поступать. В Москву. Как только определюсь, сразу в деревню напишу своим. Пусть порадуются, что не зря на меня хлеб-соль тратили, последнее отдавали.

— Это верно. Написать надо. На доброе не стоит скупиться.

— Вот и я так думаю. Знаешь, я до сих пор храню тот мешочек, в котором учебники носил. Его мне из юбки сшили наши женщины. Все следили, чтоб я сытым да чистым был. Сами недоедали, а мне приносили. До земли им поклонюсь. Добрые, светлые люди. Моя деревенька и стала воспитателем моим. Вся во ржи, в ромашках.

— Они знают, где ты работал?

— Знали. Я им писал. Просили всегда, в каждом письме, не потерять сердце к людям. Не озвереть…

— И верно, хорошие они у тебя. Дай им Бог здоровья, — растрогался Аслан. И, вспомнив, спросил — А с кем же я обратно поеду? В зону?

— Сам. Один вернешься. Без сопровождающих.

— Не боишься? — удивился Аслан.

— Чего? Чтоб не сбежал? Чепуха! Из Магадана без документов никто, не сбежит и не уедет. Билет не продадут. И в городе не укрыться. Он маленький. Все друг друга не только в лицо знают, а и подноготную. Всяк чужой, что чирий на носу — сразу заметен. Так что не скрыться. Вмиг поймают. Это всем известно. Иначе кто бы так просто доверил? — рассмеялся бобкарь. И добавил: — Попытаешься удрать, срок добавят. А вернешься нормально — будут часто в Магадан посылать.

— А какой груз обратно повезу? — полюбопытствовал Аслан.

— Домашние вещи.

— Чьи?

— Нового начальника зоны. Старый на пенсию уходит. Осталось документы передать.

— Наконец-то! — вздохнул Аслан и спросил: — А почему меня послали?

— Ты самый видный из всех. Машина чистая. Вот и решили тебя отправить.

— Новый начальник, наверное, хипеж поднимет, что за ним зэк приехал?

— Иного не ждет. Предупрежден. Вольнонаемными шоферами не располагаем.

— Значит, все же под конвоем самого начальника возвращаться буду, — прищурился Аслан.

— Нет. Он позже приедет.

— Тоже старик?

— Нет. Ему едва за сорок. Фронтовик. Порядочный человек. Так о нем все говорят.

Аслан молчал. Ни о чем не спрашивал. Уезжает человек. Зачем в душу лезть? Ведь никогда не увидятся больше. А значит, память ни к чему.

— Я ведь сначала на срочную службу сюда приехал. Деревенским. После школы сразу. И тут же на вышку меня поставило начальство. Я приказ выполнял. Таращился во все глаза. Настращали, мол, убежит кто, первым под трибунал пойду. Стою на вышке, мороз до костей пробирает. Терплю. А тут пурга… Да такая, что небо с заплатку показалось. Раскачало вышку. Мне с нее убежать бы. Да не могу. Служба такая. А ветер вырвал вышку и — на проволоку, она — под напряжением… Шибануло меня вдвойне. Хорошо что откинуло от проволоки. Иначе и сапог бы от меня не осталось… Да что там это? Случалось и похуже, — выбросил в окно окурок и, выпустив облачко дыма, продолжил пассажир: — Вторая пурга мне по-особому запомнилась. Разразилась она в марте. После оттепели. Когда ее никто не ждал. Я поверил, что весна наступила, в наших краях она как раз в это время приходит, ну и от радости стою, развесив уши, тепла набираюсь. Ну, думаю, кончились муки. А дедок-водовоз шел мимо и говорит: «Держись, парень, это не тепло, это обманка, подружка пурги. Они с ней завсегда за руку хороводятся. Завтра такое грянет, света не взвидеть». Я ему тогда не поверил. Откуда что возьмется, если небо, как слеза, чистое, без единого облачка. И указал на то старику. Тот усмехнулся и показал на собаку, которая в снегу каталась. И говорит: «На это глянь. Собаки к пурге катаются. Их блохи грызут на непогодь. То самая верная примета. Попомни мое слово». А я, дурак, все мимо ушей. И слова старика… Заступил в дежурство на следующий день в одной гимнастерке под шинелью. А после обеда небо сереть начало. К ночи рассвирепело. Не то что двор внизу, свою руку лишь по локоть вижу. Жуть какая-то. Месиво из снега и песка. Ну я уже битый, с вышки сбежал вниз и во двор. А сам ничего не вижу. Вдруг грохот какой-то через рев пурги. Ну, думаю, мою ходулю-вышку пурга утащила. Опять — треск, шум. Что-то над головой просвистело. Ищу караулку, не могу найти. Ужас взял. Ведь в полушаге — ни зги. Как в аду. Темно, холодно, страшно. Я — на карачки. Нет, подо мной снег. Так где же я? По голове чем-то стукнуло. В ушах звон. Ветер с ног сшибает. Пришлось на четвереньки встать. Чтоб против ветра устоять. Не тут-то было. Сколько мучился, не знаю, но псом взвыл. До чего беспомощным себя почувствовал, жалким. Эта пурга самомнение мое вконец развеяла, растоптала. И тут я увидел административное здание. Я в него. А там начальник бесится. Только из барака прикатился. Мол, забор с проволокой сорвало и зэки убежали. Пятеро. На моем участке. Я когда услышал, взмолился, — мол, сил нет. Погибну. Не найду их. Не вижу ничего. А он — матом. И пригрозил, что в одном шизо вместе с беглецами меня запрет до конца жизни. Я и пошел. Вернее, выкатился. Чтоб не краснела за меня деревенька. Не стыдилась, — выдернул папиросу человек. Закурил нервно. Видно, воспоминания ему нелегко давались.

— Нашел? — спросил Аслан.

— Наткнулся я на них под утро. Случайно. Собака нашла. Метрах в двухстах от зоны. Пургу в сугробе переждать хотели. И замерзать начали. Окоченели было совсем. Идти не могли. Собака подняла. Я не дал ей с ними расправиться. А начальничку сказал, что за столовой их нашел. Всех пятерых. И никуда они линять не собирались. Ему, как я понял, все на одно лицо. Что я, что они — одинаково. Правда, сказал он мне, признайся, что вернул их в зону из побега — медаль получишь, отпуск домой. А мне вспомнилось, как грозился, как на верную смерть послал. И не сказал ему правду. Ведь он этих зэков до смерти из зоны не выпустил бы. Дорого заплатили бы они за мою награду. Да и мне б она руки жгла. Рассказать о ней своим было бы совестно. И теперь не жалею о вранье. Хоть было оно первым и последним в жизни.

— Я слышал о том случае, — улыбался Аслан. — Людей тех знаю. Двое уже на свободе… Спасибо тебе…

Бобкарь отмахнулся:

— Случайно повезло. Мог и не найти. Единственное, чему рад — не дал им замерзнуть. Ну, а потом — на сверхсрочную службу остался. Привык, вроде.

А вскоре попросил Аслана остановить машину.

— С трассой проститься хочу. Я навсегда уезжаю, — вышел из кабины.

Аслан оглянулся.

Бобкарь вышел на обочину. Стал спиной к машине. Снял фуражку перед трассой, как перед старым другом. Потом стал на колени и… поцеловал ее.

Забрызганную, грязную, холодную. За науку, мужание и зрелость, за жизнь, которую не посмела, не решилась отнять…

— Поехали, — надел он фуражку в кабине. И за весь путь до самого Магадана не обронил больше ни слова.

За окном кабины мелькали поселки. Аслан вглядывался в них, как зверь, соскучившийся по воле. Но нигде не остановил машину, не сделал попытку даже притормозить.

Когда на дорожном указателе появилась надпись «Магадан» и первые домики приветливо заглянули в кабину Аслана, бобкарь будто от сна пробудился:

— Давай напрямую. Вон там, видишь, многоэтажки. Так вот, у третьего дома затормозишь. У первого подъезда.

Аслан кивнул.

Сколько лет он не видел жилья человеческого. Казалось, прошла целая вечность. Как, оно выглядит теперь?

Обычно, как и прежде. Серые, небольшие домишки, как старушки на лавке, уселись рядком. Глаза-оконца в белых тюлевых занавесках. Заборы окрашены в теплый розовый цвет, бросающий вызов серой трассе, хмурому небу, холодной погоде.

Кое-где у домов скамейки. Белье на веревках сохнет. А неподалеку петух кричит. Кто б подумал, что это Магадан? Вон детская рубашонка сохнет. Мальчоночья. «Интересно, когда этот малец вырастет, какой станет Колыма? Будут ли ее любить дети? Может ли она стать кому-то постоянным домом?» — сомневается Аслан.

Шуршат колеса но гравию. И вдруг внимание к себе привлек дом. Плечистый, кряжистый, ставни резные. Наличники будто из кружев.

Значит, даже мастера тут имеются. Вольные. Сами приехали, обживают. Вон сколько выдумки и тепла в дом человек вложил. Под сказку сделал. Колыме назло. Будто вызов ей бросил. А может, полюбил?..

Но вот и многоэтажки. Обычные пятиэтажные дома. Всего четыре их. Внутренние дворы деревьями засажены. Снаружи — все на одно лицо.

И верно, заблудиться невозможно. В первом доме — гастроном внизу. Во втором — школа. Внизу спортзал. Даже с улицы видно. Третий — внизу почта. Остальные этажи — под жилье заняты.

— Тормози, — напомнил Аслану пассажир и торопливо выскочил из кабины. Ухватив рюкзак и чемоданы, попросил коротко: — Подожди немного.

Он шел к подъезду, обходя лужи.

Аслан только теперь заметил, как несоразмерно длинны ноги человека. Вспомнил, как много доброго слышал он о нем от зэков.

«Да, Илья Иванович, дал трещину твой антропологический вывод. Это точно. А может, этот парень стал исключением из правила? Только жаль, что маловато таких бобкарей, как этот», — вздохнул шофер. И, едва решил закурить, услышал над ухом:

— Пошли в дом. Тебя приглашают.

— Не хочу, — наотрез отказался водитель.

Но бобкарь вдруг стал жестким:

— Поесть надо. В столовую тебя вести некому. Обратно лишь к вечеру доберешься. Не кривляйся. Не съедят тебя там. Иди со мной.

— Потерплю до зоны.

— Не дури. И не унижай человека, которого не знаешь, кто тебя на хлеб зовет. Отказом обидишь. А это — Север. Свои обычаи. Их нельзя нарушать.

Аслан неохотно поднялся по лестничному маршу наверх. Вошел в приоткрытую дверь.

— Можно? — спросил у порога.

— Входите! — вышел навстречу моложавый, седой человек. И, протянув небольшую, сухую ладонь, пожал руку Аслану.

«Вот это рученьки у мужика, как клещи. Такими не здороваться, а головы живьем выдирать из самой задницы. Недаром его, гада, начальником зоны поставили», — разминал Аслан руку в кармане.

В крохотной приземистой кухне начальник зоны, назвавшийся Борисом Павловичем, налил Аслану борщ в тарелку. Поставил перед ним хлеб, сметану, котлеты с картошкой. Извинившись, вышел в комнату. Там он разговаривал с бобкарем о зоне, работе, ее специфике и условиях. О людях…

— Я только недавно узнал, что повар в чай добавлял соду. На бак — столько, пока темный цвет как от самой крепкой заварки не появится… Делалось это для того, чтобы видимость крепкой заварки чая создать. Сказал начальнику, что тем самым чай подворовывают. А он послушает меня и смеется. Назвал букварем. И говорит, что повар его личное указание выполнял. Сода отбивает потенцию. И мужиков не донимает плоть. Не мучаются они без женщин… И добавил к тому, что в зоне у него всякие имеются, но педерастов нет… Вот такие-то дела.

— Негодяй. Спокойно жить хотел. У него большой опыт. Но ведь зэки выйдут на свободу импотентами. Ведь сода не приглушает, а убивает потенцию. Как же разрешил этот произвол врач? Или они заодно?

— Вероятно.

Аслан чуть не подавился, услышав такое. Бобкарь прикрыл дверь на кухню, заговорил тише. Аслан теперь слышал лишь обрывки разговора. Но вскоре люди за дверью забылись и снова заговорили громче:

— По вине администрации за год в зоне погибают до полутора сотен зэков. До десятка охранников. И это только из-за погодных условий. Замерзают. Из-за транспорта, который редко приходит вовремя. А болезни скольких унесли — счету нет.

— Эпидемии случались?

— Было. Тиф, цынга, грипп…

— Ладно. Спасибо, что предупредил. Писать будешь?

— Конечно, — пообещал бобкарь.

— Спасибо! — встал из-за стола Аслан. И тут же его усадили обратно, пить чай. На этот раз Борис Павлович не ушел из кухни. Сел напротив. Перебросился с Асланом несколькими незначительными фразами. А потом сказал неожиданно:

— Я в зону завтра приеду. Думаю, успею к обеду. С бригадирами мне поговорить надо. О многом.

— Нашему Федору я передам. Он другим скажет. Только встретиться с ними вы сможете вечером, когда с трассы люди вернутся.

— А когда работу заканчиваете?

— Когда стемнеет и ничего не видно, — ответил Аслан.

— Выходные бывают?

— Один в месяц. Да и тот на баню уходит.

Начальник посмотрел на бобкаря. Тот молча кивнул

и нахмурил брови.

Борис Павлович ничего не сказал. Лишь глянул на чемоданы, сиротливо жавшиеся к стене, попросил коротко:

— Забросьте в кузов, ребята. А в зоне сдайте начальнику охраны…

Бобкарь ухватил чемоданы поувесистее, вышел из квартиры.

Следом — Аслан, не решившийся подать руку, воспользовавшись ситуацией. Он поблагодарил за все сдержанным кивком, заодно и попрощался с человеком.

Кто знает, как сложатся их взаимоотношения завтра. Но далеко заходить в них не стоит никому. Это Аслан понимал хорошо. Знал, что обычное приветствие кивком в зоне может навлечь подозрение в стукачестве. Такой славы не приведи Бог никому.

Аслан вернулся в зону под вечер. Сдал чемоданы. И, отогнав машину в гараж, улегся спать.

Сегодня он был на воле. Совсем свободным. Без конвоя и охраны. И все ж… Вернулся. Сам. Гнал машину без передышки. Ведь мог заскочить в гастроном. Купить склянку. Раздавить ее, заев чем-нибудь дежурным. Ну что такое бутылка водки для Аслана? Капля воды в песок. А все ж не рискнул. Хотя не без денег. В кармане полусотенная. И ни один продавец не отказал бы. И ни один охранник не пронюхал бы. Но почему не купил? Не воспользовался случаем, подаренным судьбой? Ведь он может не повториться до самого освобождения.

Аслан устал от этого рейса куда как сильнее, чем после целого дня работы на трассе. Там человек осознавал свое положение. Здесь — совсем другое… Перебороть самого себя всегда нелегко. Трудно не поддаться соблазну и оказаться в собственных глазах наивным простаком.

Аслан ругал себя и тут же успокаивал. А вскоре заснул тяжелым сном.

Проснулся он от крика. В бараке вернувшиеся с работы работяги всем скопом навалились на суку. Тот всех удивлять начал в последние дни. А все началось после того, как к нему на свиданье приехала жена.

Пробыл он с нею три дня. И с тех пор на каждом шагу мерещился ему ее голос. Внезапно он выскакивал из строя и бежал к проволоке с криком:

— Я здесь! Я сейчас!..

То слышались ему голоса детей. Нет, не отдаленно. Въявь. Он оглядывался, вздрагивал. Просыпался среди ночи, выходил из барака в нательном белье, отвечал охране, что ищет жену, что она здесь и зовет его, пусть они выпустят ее к нему. Не прячут. Он все разно найдет ее.

Митьку загоняли в барак, кидали на пары. И приговаривали:

— Такой заморыш, а туда же, бабу ему подайте! Может, тебе еще коньяку с сигарой для полного комфорта! Лежи и не рыпайся! Не то кинем в шизо, там про баб не вспомнишь!

Но сука словно оглох.

— Смотри, Митянька пришел меня навестить. Ох ты, мой карапуз! Ну иди к деду, иди! Давай лапушки, — слезал он с нар и, нагнувшись, шел по проходу, словно и впрямь к ребенку тянул дрожащие, исскучавшиеся руки: — Куда же ты удираешь? Хочешь поиграть со мной? Да я ведь не умею. Куда прячешься? Я найду тебя! — трусил сука по проходу, кружил возле шконок, лез под нары, снова бежал за внуком и, воткнувшись в бак с водой, опрокинул его на Полторабатька. Тот спросонок вскочил. Вода ручьем с него на пол льется. Глаза злобой налились. А сука носится вокруг него, приговаривая: — Сейчас поймаю. Не убежишь.

Полторабатька схватил суку за шиворот, поднял с пола высоко над нарами.

— Что за мандавошка тут ползает? — грохнул на весь барак. И потащил суку за дверь остыть от игры, образумиться.

Утром сука вроде приходил в себя. Но иногда и на трассе останавливал машину, часами разговаривал с женой.

А сегодня понес несусветное. Его едва скрутили. Отправили в санчасть.

Кризис изоляции пережил каждый, побывавший в заключении. Все мужчины прошли через это суровое испытание одиночеством, самобичеванием, безысходностью.

Одни прошли через него незаметно для себя, провалявшись во время следствия неделю-другую лицом в подушку.

Плакали. Такое — не внове. Мужчина не камень, когда он наедине с самим собой. Никто не осудит. Никто не осмеет, никто не увидит.

А через неделю высыхали слезы. Уговорив, убедив себя, переломив слабость, переставали переживать. Смирившись с судьбой, понимали: случившегося не вернуть.

У других этот кризис начинался в зоне. До нее — не верилось. И только здесь — в безвыходности, замыкались в себе иные на месяцы.

Все, чем жила зона, шло мимо их внимания. У них не было здесь друзей. Они никого не видели. Не было ничего, кроме горя. Такие зачастую не доживали до свободы.

Кризис… Он не миновал никого. Он кричал ночами с нар и шконок, зовя жен и детей, он плакал в темноте спящими глазами, целовал обветренными губами холод барачной ночи. Он бранился грязно, зло. Он смеялся и пел, шептал и кричал, он умирал и рождался в каждом бараке по многу раз.

Кризис — это испытание судьбы, это — раскаленные и натянутые в струну нервы, это колымский снег на висках, ранние морщины на лбу. Это — заледеневшие сердца на годы, на часть жизни. А много ль ее отпущено? Быть может, оборвется на Колыме? Такое здесь тоже не внове.

Аслан подошел к суке. Он лежал на цементном полу блаженно улыбаясь:

— Осилил, внучонок! Какой силач!

Сдали нервы. Лопнули, не выдержав испытаний. Сколько унижений, оскорблений вынес. Все ради свободы, ради семьи. А расплата — вот она… Свихнулся. На последнем году.

Вспомнился Аслану ночной рейс за бригадой. Волчица с выводком. Могла сожрать. Мог убить тихушник. Колыма наказала изощреннее.

Суку увела охрана из барака. Навсегда. Что с ним стало, куда он делся — никого не интересовало.

Слаб был человек. Подличал. Колыма подметила. Подточила нервы. Тут и крепким мудрено выстоять. Слабому и вовсе не выжить.

Фискалы с того дня и вовсе приутихли. Старый начальник зоны ушел, с его уходом забылись их заслуги. Новый начальник стукачами не интересовался.

В первые дни они пытались привлечь его внимание к себе. Даже на прием попадали. Рассказывали о прежних услугах перед бывшим начальником. Новый лишь усмехался и отвечал холодно:

— Я работаю с конкретными людьми и говорю с ними в полный голос. Как фронтовик, никогда не доверял и не интересовался информацией, которую говорят шепотом. Я не из того полка. Не из заградотряда. Я на передовой был. И выстрелы привык встречать спереди. Потому сзади в меня не стреляли. И в работе такого не потерплю. Понятно?

Суки, недоумевая, пятились к двери. Но вторично никто из них не решался заговорить с Борисом Павловичем.

В зоне с приходом нового начальника всполошились воры. Хозобслуга затаилась. Не знали, чего ожидать от перемены. А Борис Павлович, едва приехав в зону, пришел в столовую, где кормили зэков. До ужина оставалось совсем немного.

— Покажите, чем кормите людей? — попросил повара. Тот растерялся, не зная, на каком языке говорить с новым начальством и решился на доверительный тон:

— Зачем же здесь? Вам в кабинет принесут, как положено.

— Не хочу отнимать время у себя и у вас. Здесь давайте. Из общего бака.

Когда повар стал усиленно вылавливать в котле что- то понаваристее, начальник не сдержался:

— Без угодничества! Не рыбачьте в баланде. Дайте то, чем всех кормите!

Повар вконец смутился. Прежний начальник зоны не просил баланду. Не ел кирзуху. А этот попробовал первое, второе. Лицо каменное — не понять, чего ждать от него. Попросил чаю. И тоже из общего…

Вот тут и вышла заминка. Зэки вошли в столовую. Как дать знать, что этот чай вольному человеку, тем более начальнику, пить не полагается. А он стоит. Вытаращился. Ждет. Как-никак хозяин зоны.

«Ну да черт с ним, с одного раза ничего с ним не сделается», — решил повар и, плеснув чай в кружку, дрогнув рукой, подал Борису Павловичу.

Тот отошел к окну. Глянул в кружку. И вышел из столовой, унеся с собой чай. Ничего не сказав повару. Он тут же вызвал к себе врача.

Тот через пяток минут выскочил из кабинета, как ошпаренный. Вытирая вспотевший лоб, бросился в столовую бегом.

Следом за ним вышел заместитель нового начальника, — проверить, как будет выполнено указание.

Когда врач вбежал в столовую, зэки уже потянулись к чаю. Кружки задвигались по столу.

— Отставить чай! Повар, заварите свежий! — дрогнул врач горлом.

Повар понял. Кивнув двоим помощникам, велел вылить чай.

Аслан знал причину. Понял. Сам и раньше не брал в столовой. Пользовался тем, что в ларьке покупал. По норме.

Зэки зашумели. В адрес повара полетела брань. Не обошли и врача лихим матом. Но привычный ко всему повар спросил, высунувшись в раздачу:

— Кто тут хвост поднял? Нечего кипешиться. Через пять минут дадим вам свежий чай! И захлопнитесь, падлюки!

Врач вильнул из столовой, понимая, что с новым начальником ему будет трудно сработаться.

И только повар не огорчился. Не велено сыпать соду в чай? Пожалуйста! Это не его затея! А начальник со временем обломается. Какой бы он ни был строгий, а желудок у него — как у всех. Сытное да вкусное любит. Тот не повар, кто не умеет начальника к себе расположить, — решил он сам для себя.

Но ни на следующий день, ни потом найти общий язык с начальником зоны повару не удалось.

В бараках говорили о Борисе Павловиче всякое. Аслан слушал, удивлялся. Одни утверждали, что начальника из самой Москвы сюда на перевоспитание турнули. За непокладистость. И так отделались, чтобы глаза не мозолил и других с панталыку не сбивал. Не подавал дурной пример.

Другие — что тот с бабой разошелся и умотал от нее к черту в пекло.

— Видать, довела, проклятая, аж на Колыму удрал, чтоб глаза ее не видели, — сочувствовали работяги.

— Да при чем тут баба? Ему в войну все взрывом испортило. Он никогда не был женатым. После войны по зонам мотается. А сюда его перед пенсией прислали. Чтоб с высокого заработка потом начислять пособие.

— А я слыхал, вроде он сам сюда попросился. Может, из-за пенсии, чтоб больше получать. Но никто его насильно не пригнал к нам, — говорили зэки.

Аслана не интересовал новый начальник зоны. Теперь, об этом он думал постоянно, дожить бы до освобождения, выйти на волю, уехать домой. К себе, в Кабардино-Балкарию… Отдохнуть там душой и сердцем.

Он часто зримо видел свой дом, горы, звонкие реки. Это помогало ему пережить многие беды.

Вот и сегодня ехал объездным путем, пел вполголоса старую, как горы его земли, песню, которую любил с детства. Впервые он услышал ее от бабки. И самосвал, словно заслушавшись, бежал послушной кобылой. Но вдруг… что такое?

Пришлось затормозить.

Среди дороги, — не обойти, не объехать, трактор, старый «Натик», в луже застрял… «Разулся». Тракторист, матеря свою керосинку по всем падежам, искал вылетевший трак. Лицо, руки — в грязи. Одному не обуть, а кто поможет? Всякому силы и время дорого.

Пожилой зэк оглянулся на Аслана, зажмурился, ожидая отборную брань за перекрытый проезд. Но тот увидел вылетевшее звено, молча помог трактористу надеть гусеницу.

«Чего бранить человека напрасно? С каждым на трассе может случиться непредвиденное», — подумалось тогда Аслану.

Тракторист не раз выручал шоферов, вытаскивая машины из болот, марей, из грязи. Сам за помощью не обращался никогда.

Присев на просохшую обочину перекурить, разговорились.

— Новый начальник вчера у нас в бараке был. Один, без охраны заявился. Я просил его убрать меня от фартовых к работягам. Ну, думаю, скажет сейчас о том, прибьют меня.

Но он — ни слова…

— А чего приходил? — поинтересовался Аслан.

— Зашел вечером. После ужина. И говорит: «Здравствуйте, фартовые». Те, увидев начальника, за падло для себя сочли встать со шконок. А он подошел к бугру и говорит, мол, не надоело вам бездельничать? И смеется, что у него скоро бока мохом обрастут. Тот — в ответ: закон трудиться не позволяет. Начальник посуровел и спрашивает: «А жрать дармовое позволяет?» Бугор хохотать начал. Тогда начальник говорит, что в войну он был комбатом, на Втором Украинском фронте. И у него в батальоне бывшие зэки имелись. Из добровольцев. Среди них — фартовые. Ворюги услышали и говорят, а что им на фронте понадобилось? Начальник ответил, что на войне они были отменными вояками. Смелыми, порядочными людьми. Никто не тащил их силой в атаки. Сами шли, первыми. Не прятались за спины других. Не выжидали, пока обстрел стихнет. Любили их в батальоне. За то, что дерзкими в бою были и человечными к своим. Без жалоб переносили тяготы и боль, умели шутить даже, когда было слишком трудно. «Фартовые, а на войне прекрасными людьми оказались», — сказал начальник. «Так то на войне», — перебил его бугор. «Неординарные условия. Это верно. Среди них не было дезертиров, трусов. Их боялись немцы», — и рассказал много интересного, о чем и не слышали мы никогда. Оказывается, он даже их кликухи знал, имена. Помнит и теперь, каждого живого и погибшего. Сколько историй всяких рассказал, где фартовые отличились. От одних — волосы дыбом вставали у всех, от других — животы со смеху надрывали. Ну а под конец, глянул я, на шконках — никого. Все вокруг начальника уселись. Забылись, заслушались. А он и говорит им: «То война была. Она всех на надежность проверила. Лучшее в людях проявилось быстро. И неважно кем они были до войны. Беда объединила нас в одну семью. А и теперь не легче. Трасса эта Колыме, как воздух, нужна. Старикам и детям, молодым… Без нее Северу не выжить. Она, как кровь, как соль и вода — без которых не обойтись никому. Трудно здесь сейчас. Подчас, как на войне. А потому — симулянтов будет считать дезертирами. Мол, сегодня всякая пара рабочих рук на вес золота. Чем скорее проложим трассу, тем легче жить станет всем. «Будущие зэки добром вспомнят, что для них эту дорогу в зоны проложили», — съязвил бугор. А начальник и говорит: «Все мы в жизни, случалось, ошибались. Причиняли зло ближнему. Думая, что поступаем верно. Но ко всякому приходит старость. Ее никто не минует. Она — как итог прожитого — свой предъявит счет. И вот тогда, помимо воли, не спросясь, просыпается в людях совесть. Даже у тех, кто этого слова не слышал никогда. Она замучает, изведет. Ведь должен каждый в этой жизни добрую память о себе оставить. Чтоб и не зная имени, кто-то, чужой, добрым словом вспомнил. Пусть и через годы…» — «А почем она, эта совесть?» — отозвался бугор. Начальник, глянув на него, ответил всем: «Вот о том не спросил я тех ребят, что фартовыми звались до передовой. У них бы спросить об этом. Они лучше знали. Не за награды, не за трофеи они на войну пошли. Не все вернулись живыми». — «Агитируешь? Да только тут сознательных нет. Ошибся адресом», — ответил бугор. А начальник ответил, мол, не уговаривать пришел. А поговорить. Кто не понял сказанного сегодня, завтра вынужден будет задуматься. Вскоре он ушел. И фартовые всю ночь гоношились. Спорили о чем-то. Ругались меж собой.

Вечером, вернувшись в зону. Аслан узнал, что начальник зоны распорядился не кормить горячим в столовой фартовых, потому что никто из них не выходит на работу.

Ворюги стояли кучей у двери на кухню. Но охрана стала стенкой и не впустила никого. Кроме как за сухим пайком. По норме штрафного изолятора.

Пекарня, склады, кухня и столовая охранялись теперь круглосуточно.

Охрана не разрешала зэкам пронести с собой из столовой даже кусок хлеба, свой положняк. Чтоб ничего не перепало фартовым.

Из бараков работяг, «жирных» и идейных были изъяты все продукты. Словно под метелку вымели все съестное отовсюду настырные бобкари.

Зона притихла, насторожилась. Все понимали, — новый начальник объявил войну фартовым, «перекрыл им кислород». Удастся ли ему сломать воров или найдут они лазейки?

Зэки наблюдали за развитием событий.

На третий день бугор фартовых запросился на прием к начальнику зоны. Медвежатник требовал накормить его людей.

На это начальник зоны ответил коротко:

— Моя фамилия — Упрямцев. Это вам должно о многом сказать…

На следующий день, к удивлению всей зоны, на построение вышла половина фартовых, согласившихся работать на трассе.

Их накормили, переодели в спецовки и отвезли на самый дальний участок трассы.

Бригадиром к ним назначили Илью Ивановича.

Аслан возил новой бригаде гравий. Видел, как трудно приходится фартовым втягиваться в непривычное для них дело.

Обед им привезли на участок. Пока ели, Аслан и Илья Иванович поговорили.

— Крученые мужики. Непривычно с такими работать. Все норовят друг к другу на горб влезть. Куда там помочь, подменить, выматываются с непривычки быстро. О какой норме тут говорить? Они се и через месяц не смогут выполнить. Мокрицы — не мужики, — хмурился бригадир. И добавил: — В бараке у них теперь раскол случился. Этих — за то что на работу вышли — из воровского закона выведут. Они и говорят теперь, что лучше быть плохим вором, чем хорошим жмуром. Допекло их, видать, коль на бугра наплевали.

— А он что думает? Как перебиваться станет? Сам-то ладно. Но с ним люди? Загробит их гад, — вырвалось у Аслана.

— Голод и не таких ломает. Поверь, и эти выйдут на трассу. Никуда не денутся, — уверенно ответил бригадир. И продолжил тихо: — Никто за них не брался всерьез. Вот и распустились. Новый начальник — мужик крутой. Не сломали бы ему шею…

Аслан тогда не придал значения услышанному. Ну что может случиться с начальником зоны? Кто рискнет стать ему на пути?

Вспомнилось его пожатие руки в магаданской квартире. Рука заныла… Из таких, как у того, рук — никто не вырвется. И, оглядев фартовых, сказал:

— Не по зубам им Упрямцев. Хлипкие они для него.

— Он — один, а их много. Не этих, тех, кто в зоне остался. Бугор теперь на все решится, чтоб последних не потерять. Иначе, самому на трассе вкалывать придется. А по-ихнему раз допустил такое — вон из бугров. Еще и убить могут. Сами. Так что война у фартовых не кончилась. Она только началась, — вздохнул Илья Иванович.

Аслан поехал за гравием, обдумывая разговор с Ильей Ивановичем.

Сложная эта штука — человеческие взаимоотношения, да еще не где-нибудь, а в зоне.

Вот и он сам не смог ужиться с ворами в одном бараке. Не сумел свыкнуться там с постоянными мелочными ссорами, разборками. О многом из их жизни и законов он знал, живя бок о бок. Но понять их ему не было суждено.

Правда, новый бугор фартовых держится с Асланом уважительно. В гости зовет. Потрехать о жизни. Аслану все недосуг. С работы затемно возвращался. Поужинает — и спать. Спать до утра, чтоб хоть немного прошла несносная усталость. Какие гости иль разговоры, если, едва голова попадала на шконку, Аслан тут же засыпал.

«Вот вернусь домой, год буду спать, сколько захочу. Не вставая… Лягу и сутками напролет… За все, что недоспал здесь, на Колыме», — думал он.

— Эй, Аслан! Да ты что, оглох? — послышалось совсем рядом.

Потрепанная полуторка, хлебнув носом воду, не захотела выехать из реки. Машина была похожа на усталую клячу, приковылявшую на водопой.

В кабине машины сидел промокший до нитки водитель, которого вся зона знала по кликухе Чинарь.

У радиатора полуторки по пояс в воде стоял начальник зоны.

Вдвоем они не смогли вытолкнуть полуторку из воды. Чуть правее брода взял шофер, и машина захлебнулась.

Аслан выволок ее, взяв на буксир, потащил в зону.

Упрямцев попросился к Аслану в кабину. Сидел мокрый, дрожа всем телом, ругаясь на незадачливого водителя, сумевшего утонуть в блюдце воды. Сетовал, что не побывал на участках, которые стоило самому посмотреть и проверить.

— К фартовым хотели нагрянуть? Так они привыкают. Кто как… Иные до ломоты в плечах. Другие канючат, задрав пятки, в марь повалились. Да там долго не полежишь. Едва мокрота к заднице доберется, встанут. Сейчас их не стоит проверять. Мучаются. Свыкаются. Но через неделю обвыкнутся. Будут как все. Вот тогда и нормы начнут вытягивать и выматываться меньше. А пока не стоит, — тихо, словно размышляя вслух, говорил Аслан.

— Тоже верно, — не стал спорить Борис Павлович.

— А зачем вы один ездите по трассе? Стоит ли рисковать? — спросил Аслан.

Упрямцев удивленно посмотрел на водителя.

— Кого мне бояться? Я воробей стреляный, пуганый. Всякое видывал. Отпугался всего. Теперь уж стар бояться. Да и некого. Так думаю.

Аслан пожал плечами. И ответил неопределенно:

— Тут всякое может случиться. С трассой не пошутишь. Она каждого сама объезжает. Для нее нет зэков и начальников. Все одинаковы, как сугробы на погосте.

— Спасибо, Аслан, на добром слове. Век буду помнить, что ты первый здесь обо мне подумал. Хоть и кто мы друг другу? Да и возраст не совпадает.

— Люди, вот кто. Я хлеб ел в доме твоем. По нашему обычаю — это все равно что другом стать. Нет, я не говорю, что меня нужно выделять. Я не наивный. И все ж не побрезговали вы мной. А значит, и мне вы — не чужой, не посторонний… Кто знает, как жизнь сложится? Особо на свободе… Сроки кончаются рано или поздно. Но с ними мы не все рвем и забываем…

— А знаешь, как я в эту систему нашу работать пришел? Тоже, казалось, случай такой произошел. А всю жизнь он мне перевернул. После войны вернулся домой. В Орел. Из восьми душ — только трое в живых остались в семье. Мать-старушка, да брат-калека. Ну и я. С хлебом — сам знаешь, как тяжело было. Маманя с ночи очередь занимала, чтоб к утру карточки отоварить. Меня не пускала. Все хотела сама успеть. Всюду, — вздохнул Упрямцев и продолжил: — А тут — праздник. Мать заторопилась в очередь. И карточки в карман положила. В жакет. Когда прикорнула, чует — кто-то в карман лезет, за карточками. Она — хвать за эту руку. Закричать хотела. А ей по горлу ножом… Навек накормили. У нее, у мертвой, на глазах долго слезы не просыхали.

— А душегубов поймали?

— Практически сразу. Их двое было. Пока следствие шло, меня и уговорили в эту систему перейти работать. Я и не раздумывал особо. За мать было обидно. Хотелось, чтобы меньше бандюг ходило по земле. Но… Их не убавляется, — с грустью признал Борис Павлович.

— Не убавляется? Это почему?

— Да вон новую партию завтра принимать надо. Три сотни уголовников. А выйдут на свободу в этом месяце лишь двадцать. Соотношение и подтверждает мои выводы.

— По головам, как баранов, считаете? А все ли они за дело осуждены? Всяк ли преступник? В нашем бараке половина мужиков не знают, за что сидят. Горько это. Но еще хуже, когда их другие преступниками называют.

— А где вы видели, Аслан, чтобы осужденный сказал, что он виновен?

— Да хотя бы я! Виноват. Не спорю. Но ведь первая судимость! А разве стоило вот так, сплеча, сразу на Колыму? А поначалу вообще в расход пустить хотели. Ну, ладно я. А возьмите Килу, Илью Ивановича, Чинаря, Полуторабатька иль Полушпалка? Совсем ни за что! А сроки какие? Да и других — тоже… За мешок муки — червонец. Это разве по-человечьи? Вор банк обокрал — получил столько же. Нет, я против такой уравниловки! Мужик мешок муки спер, чтоб детей кормить, а фартовые — на воровстве всю жизнь. Где разовый случай, на какой нужда толкнула, а где система? Есть разница? А вот отбывают одинаковый срок, в одной зоне и в одном бараке. И даже по одной статье! Такого не должно быть, чтобы убийца получал восемь лет, а за два мешка комбикорма — десять… Так что не все тут гладко в законе. А разве можно судить за мысли? Вон те же идейные…

— Погоди, Аслан. Уже дела идейных пересматриваются. Шестерых к реабилитации готовим. Полной. С восстановлением во всех правах.

— А отбытый срок, годы на Колыме куда денешь? Такое не восстанавливается. Или спишется? Я не о себе. О тех, кого уже списали. Здесь, в зоне. Им уже не нужна реабилитация. Припозднилась она. Пока дойдет до Колымы, сколько еще умрет невинных? А она идет слишком долго. Видать, ноги у нее, как и у нас, подморожены. На таких не разгонишься. Разве только на обочину, где виновные и невиновные рядком лежат…

Борис Павлович молчал. Лишь морщины лоб прорезали.

О чем-то своем думал человек и, казалось, не слушал Аслана. Но вдруг заговорил, будто проснувшись:

— Ты говоришь, мертвым не нужна реабилитация, не нужна защита и очищенное имя? Ты очень ошибаешься, Аслан. Она — как правда, как жизнь необходима. Потому что и у погибших, умерших на Колыме — живы семьи, дети. Им с запятнанным именем жить очень сложно, порой невмоготу. Ведь ни в институт, ни продвижения по службе не имеют. Лишены всех прав. Нет виновного отца. Из-за приговора отцу и сегодня страдают дети. Вот почему нужна защита мертвым, чтоб живые, не боясь, называли свое имя. Хоть по возможности случившееся надо исправлять. Пока так. Конечно, полумера. И все ж спроси тех, живых — нужна ли правда им?

— Правда всегда нужна! Но что с нее толку, если, отбыв на Колыме годы, потеряв тут все здоровье, вы выпускаете и говорите: невиновен. За ворота зоны выйдет развалина, комок болезней. Многих семьи не дождались. Отреклись, отказались. К кому такие вернутся? Кому нужны они? Где гарантия их обеспечения, устройства? Что вы вернете людям? Имя? Так он с ним родился. Остальное вы навсегда и безвозвратно отняли! К тому ж нет уверенности в том, что репрессии не повторятся. Вам не поверят и те, кто отбывал, и их семьи. У такой памяти — бесконечный век. Она переживет не одну колымскую трассу, — вспомнились Аслану разговоры работяг в бараке длинными зимними вечерами.

— Признав один раз беззаконие, его уже не повторят. Я в это верю. Иначе жить станет невмоготу. А с тобой я не во всем согласен. Реабилитация — это вторая жизнь…

— Спасибо! Ее одну испоганили, отняли. Вы бы слышали, что говорили, умирая, те, кого вы опоздали оправдать. Вам никогда не пришлось видеть, как они умирают. А я — видел. И не раз. До смерти забыть не смогу. Они б сегодня ответили… Да еще услышите вы их мнение, покуда есть живые, — злился Аслан.

— А я и не предполагал, что тебя это задевает, — удивился Упрямцев.

— Я с ними, в одной зоне, бараке. На одной трассе. Это ничуть не легче, чем на войне. Только пули заменяют мороз и сырость, адская усталость и хреновейшая жратва, которую скот не стал бы жевать. И это каждый день. Еще — непосильная работа. По четырнадцать, шестнадцать часов в день. Так тут не до имени. Выжить бы хоть как-то до воли. Такое не восполнить, не реабилитировать, не оправдать. Вы ошибаетесь, а расплачиваться нам. Пусть бы хоть один из тех, кто ошибался, хлебнул бы с нами из одной чаши, я посмотрел бы на него, без мундира и пенсии, — отвернулся в окно Аслан и ехал дальше молча.