После отъезда Степки в доме стало пусто и мрачно. Едва вернулись из аэропорта, Анна села за стол потерянно. Кусок стал поперек горла. Все летело из рук. Гошка понимал, Степка впервые уехал из дома, поэтому бабе было непривычно и тяжело. Куда ни ткнись, везде напоминание о сыне. И поселенец не выдержал:

— Ань, давай я тебя за грибами отвезу. Хоть отвлечешься и заодно полезное для дома сделаешь. Ну, чего сидишь как клушка на яйцах? Сын учиться поехал, радоваться надо. Ты ж себя потеряла. Соберись в кулак, не распускайся! — Георгий повез бабу на марь.

Там грибов было видимо-невидимо. Женщина, увидев, руками всплеснула от радости:

— Гошка, что ж раньше не привез сюда? — торопливо срезала грибы.

Поселенец и перекурить не успел, как баба набрала два ведра отборных подосиновиков.

— Послушай, Аннушка, я тебе оставлю собаку, а сам смотаюсь пока наверх, гляну, не озоруют ли там поселковые. Ты грибы сложи в кучку. Я скоро вернусь за тобой, — пообещал Корнеев Анне.

Оставив ей сумку с едой, сел в лодку и, помахав рукой, умчался вверх по Широкой.

Анна собирала грибы, не оглядываясь по сторонам. Да и кого ей было бояться здесь, на мари? Здесь не только люди, всяк гриб на виду. Женщина едва успевает их срезать, а тут на большую поляну маслят наткнулась. Обрадовалась, что насолит их на всю зиму. И если б ни тревога за Гошу и Степку, баба смотрела б на жизнь веселее.

Инспектор тем временем уже проскочил лесников и торопился вверх по реке. Он слышал от Егора и Якова, что браконьеры всякий день везут с верховья Широкой рыбу и икру в поселок. Места там глухие, малодоступные, вот и обосновались.

Поселенец уже миновал последний поворот, как вдруг над его головой прогремел внезапный выстрел. Гошка оглянулся и увидел в кустах человека. Тот стоял в полный рост, вовсе не думал прятаться или убегать.

— Ты что, старая плесень, совсем мозги просрал? Иль только у тебя оружие имеется? Да я тебя как клопа самого размажу и не промахнусь! — остановился перед старым костистым мужиком.

— С чего взял, что я промазал? Размечтался! Если б я порешить тебя хотел, ты нынче не кобенился бы здесь, а валялся б в лодке тряпкой! Понял иль нет? Не забывай, с кем имеешь дело — с гвардией! Я не в тебя стрелял, чокнутого! Позвал, чтоб курева попросить, свое кончилось!

— Скажи, чего тебя здесь черти носят? — огляделся Гоша вокруг.

— Слепой ты что ли? Не видишь ульи? Я уж давно с пчелами вожусь. Вывожу все ульи на целое лето. Вместе с пчелами сам отдыхаю, качаю мед, бабка его продает в поселке. А как иначе? На голую пенсию ни за что не прожили б. Мед хорошую прибавку дает. Не то на харчи, но и на одежу с обувкой хватает, что-то в избу купить можем. Нас эти пчелы заново в свет вывели, — взял сигарету у Гошки и, сев на бревно, закурил.

— Я подумал, что ты браконьеров обо мне предупредил загодя! — признался Гоша.

— Э-э, браток, не мое это дело в ваши разборки соваться. Сами разбирайтесь! — отмахнулся мужик и продолжил, — никто вкруг не брехнет, что я, дед Иосиф, грязными делами себе на хлеб промышляю. Меж тобой и поселковыми не встану. Я — не судья! Нынче их и без меня хватает! В одной милиции, глянь, сколько дармоедов! Тоже судьи! А тряхни, всяк в говне по уши. Сам знаешь! Человеку жрать надо и, коль он на той рыбе вырос, на што ее отымаете у него? Ить рыбу в реки не ты, не государство, а Господь дает. Для всех на пропитание. А вы с зубов выдираете! Это по-людски? — кряхтел старик.

— А кто рыборазводные заводы построил, из икры мальков растит и отпускает в море, чтоб выросли и пришли на нерест к своим берегам?

— Не было ваших заводов, когда мы тут поселились. Рыбы было в тыщи раз больше, чем теперь. Такие косяки шли, что реку вброд пройти не можно было. С ног сшибала кета. Так-то вот! Сегодня близко не похоже на то время, хоть и народу жило много, и солдаты здесь стояли, и зверье водилось. А рыбы прорва имелась. Как стали ее отымать у людей, лосося будто кто обрезал. Косяки жидкие, сама рыба дрянная. Такую ни то есть, смотреть на нее гадко. С незрелой икрой приходит. Разве это дело? В наше время такую в переработку не взяли б! А теперь все метут. За жадность вас Бог карает. Вы и того не видите!

— Конечно, мы виноваты! Поселковые икру выдавят, рыбу выкинут, а потом удивляемся, почему в магазине рыбы нет? А она по всем берегам гниет. На реке от ее вони не продохнуть. И опять мы виноваты! — возмущался Гоша.

— Человек не оставил бы рыбу, но спробуй ее повесить коптить или вялить, вы ж мигом появитесь

и вытряхните тех мужиков из их же шкур. Иль скажешь, не было такого? Сколько за лето под суд отдал поселковых? От того нынче каждого куста боишься. Знаешь, охотятся на тебя! Не стану их защищать. Ты — человек подневольный. Не сам напросился, тебя заставили, мол, иначе обратно в зову воротим. Кто ее не познал, тот едино тебя не поймет. Она с любого кровь вместе с жизнью изопьет. Мне ли то не знать, — опустил человек голову и замолчал.

— Дед Иосиф, а ты тоже отбывал срок? — удивился Гошка.

— Пошли со мной, попьем чайку с медом. Угощу тебя, там поболтаем. На реке о том не хочу вспоминать! — встал старик и привел в землянку.

Тут было прохладно и тихо. Пахло медом и цветами, какими-то травами, висевшими в пучках по всем стенам.

— Присядь. Не топчись у двери. В ногах едино нет правды, — налил чай, набрал меда в чашку, поставил перед поселенцем. — Ешь, Гоша, Божье. Это у нас не отымется ни людьми, ни правительством, — улыбнулся вымученно и, скрипнув спиной, сел напротив. — Я ить тож не на Камчатке народился. В Смоленске жил аж до самой войны. Знал бы ты, какой пригожий тот город! Каждая улочка со своим лицом и форсом. Сирень под окнами облаками цвела. На улицах яблони. Их добрые люди посадили для всех. Какие там березы и каштаны, какие тополя! Глаз не оторвать. И если б не война, не покинул бы свой дом. Мне тогда восемнадцать стукнуло. Со всеми мужиками ушел на фронт после школы. Считай с выпускного бала, первого и последнего в моей жизни! И увезли нас ночью, чтоб по темноте не приметил немец нашу колонну и не разбомбил ее, — закурил Иосиф.

— А за что на зону попал? Иль дезертировал, иль в плен взяли? — торопил Гоша.

— Э-э, нет! Я в слабаках не обретался ни в жисть! Снайпером стал в разведроте. Меня на особые задания посыл ал, когда нужен был язык! Сколько немецких офицеров подстрелил — со счету сбился. За это награждали всякий раз. «За отвагу» и орден «Боевого Красного знамени», три «Солдатских славы» получил. Потом «Красной звезды» дали. Дело шло к ордену Ленина. И вот тут-то осечка приключилась. Мы уже были в шаге от победы, в самом что ни на есть Берлине. Седьмое мая! Уже немец сидел в жопе. Бои закончились, ждали, когда фриц капитулирует. Ему едино уже деваться стало некуда, но как бы там ни было, с чердаков, крыш, из окон и даже из развалин по нашим ребятам стреляли ихние снайперы. Я, понятное дело, залег и стал наблюдать, откуда напасть? Троих снял, загасил насмерть. Тихо стало. Мне руки пожимают, благодарят, мол, молодец, навел порядок! А тут еще двое ребят-снайперов подошли. Свои же, с ними всю войну прошли, но их подначивать стали, мол, отсиделись где-то, пока Иосиф не разделался и не очистил этот сектор для нас. Может, и не задело бы их самолюбие, но высмеял их сам комбат. Они подумали, что я выделывался, и отошли ненадолго. Потом вернулись и предложили мне, давай, говорят, посмотрим, кто из нас троих лучший снайпер? Я посмеялся, мол, война наше доказала, все одинаковы! Но они настояли, а я как полудурок согласился. Стреляли мы при всех. Мишени были разные. Когда до меня дошла очередь, один из тех двоих подбросил монету, я попал в нее, второй подкинул звездочку, и ее раздолбал вдребезги. Только хотел глянуть на свою работу — меня двое заградотрядовцев скрутили и посоветовали не дергаться, мол, себе же хуже сделаю. Увели от своих и в тот же день сорвали с меня все награды. А на третий день военный трибунал приговорил к пятнадцати годам Колымы, — выдохнул человек со стоном.

— Но за что? — не понял Гошка.

— А за то, что стрелял в герб своей страны. Монета была нашей. Уж как они ее сберегли или нашли, того не знаю. Герб — это всего лишь символ, но я, даже пройдя войну, не понял, как мог бы осквернить иль осмеять то, что заслонял жизнью. Прибавили и звезду с пилотки. Она — символ Армии. Меня долго не держали, назвали диверсантом и шпионом иностранной разведки, внедрившимся в боевой отряд. Долго, не меньше суток выколачивали признание, сколько получил за свои услуги от англичан? А я их в глаза не видел, но не поверили. Пытали так, что на Колыму поехал без зубов и со сломанной ногой. Мужики в зоне говорили, что я еще легко отделался. Могли меня живьем в грязь втоптать.

— Твою мать! — не выдержал Гошка и обхватил руками голову.

— А через месяц привезли в Магадан, сразу сунули на прокладку колымской трассы. Ее строили тысячи таких, как я! Их тоже увезли в полушаге от победы. Видно, посчитали, что героев слишком много наплодила война. А ну, позаботься о каждом, признав заслуги. И поставили все вверх дном. Тех, кто на пытках проклинал всех подряд, поставили к стенке и отблагодарили одной автоматной очередью. Таких как лопухов заставили пахать дарма, а трасса— это похлеще войны. Там был враг, и мы знали, что с ним делать и за что воюем. На Колыме совсем другое: упал, потерял силы — охрана либо собак спустит, либо прикладами измесит. Что им сломанная нога или беззубый рот? «Хавай говно из параши, коль хлеб жевать нечем!» И отнимали пайку, вырывали из рук. О баланде неделями мечтал, покуда с нормой не справлялся. Ее попросту не давали мне. Я уже и сам перестал верить, что дотяну до воли. Но тут меня Бог увидел, случайно познакомился с фартовым. Он узнал обо мне и стал подкармливать. У него на войне отец погиб, а вся семья, кроме него, с голоду повымирала. Он всех фронтовиков жалел.

Его никто не осуждал. Не стань он вором, умер бы от голода. А так и сам выжил, и нас от смерти сберег. Даже в больничку воткнул, где ногу мою подлечили. Вот там, на зоне многое я понял. Просквозило мозги, иначе соображать стал и осознал, что человек оп- режь всего о себе должен думать и помнить. Коль дана Богом жизнь — береги, не разбрасывайся и не рискуй ею попусту. Кому нужны награды в изголовье гроба? А ведь я на Колыме хуже, чем на войне выстрадал и промучился. Потом, конечно, реабилитировали при Хрущеве, извинялись за ошибку, вернули награды. Ну и что мне с них? Какая память осталась? Я их показать стыжусь. Лежат они где-то в чулане, забытые, а все оттого, что заплевали, затоптали всю душу мне тогда в военном трибунале и на Колыме. Пусть ни один я, тем более обидно понимать, что наши жизни никому не нужны. Нас выжали и выплюнули. Да и теперь, ну не насмешка ли? Разрешили нам, фронтовикам, заготовить на зиму по триста кило рыбы, но только мне, а жене, детям и внукам уже не разрешается! Они там наверху что, все контуженные на голову? Или это продолжение Колымы? Ну как это я буду жрать рыбу, а детям и внукам не дам, потому что не воевали? А кто нынче пойдет воевать, насмотревшись на нас и послушав? Нет, Гоша! Мои дети давно уже в Израиле! Там другие мерки. Уж коль воюет человек, его семья под заботой государства! Там считаются с человеком и берегут всякую жизнь.

— Так вы один теперь живете?

— Зачем? Со старушкой. Она меня дождалась, родимая. В одном классе учились в Смоленске.

— А почему туда не вернулись?

— Никак не могу заработать на переезд.

— На Израиль нашли?

— То дети! Они родились на Камчатке, никогда Смоленска не видели и по-своему рассудили: что на Камчатке, что в Смоленске — правительство одно. Уж если менять место, то заодно все изменить. Мы — евреи, Израиль — наша родина. Дети довольны выбором. Письма от них получаю, радуюсь, что по их судьбе не пройдется холодом Колымская трасса, и мои дети не будут голодать. Им никто не даст кулаком в лицо и не назовет предателем и шпионом, а дав награды, назавтра не вырвут их из рук вместе; с лайкой хлеба. Двое внуков моих родились в Израиле. А я не могу. Не хочу быть обузой никому, хотя так тоскливо нынче. И чем дальше, тем сильнее хочется в Смоленск. Я там родился, хоть бы раз посмотреть мне на мой город, хоть напоследок. Так болит сердце! Ведь все живое вертается к своему изначалью: и птицы, и рыбы. Может, и нам с бабкой: повезет? Дети обещают нам помочь деньгами, чтобы смогли вернуться домой.

— А пасеку куда денете?

— В добрые руки отдам, хотя бы леснику Егору. 3 У него не пропадет, — улыбался Иосиф.

— Дед, вы себе рыбу наловили?

— Нет, Гоша. Сеть не купил, дорогая она нынче. Не по моим доходам такие покупки делать. Да и к чему? Обойдемся без милостыни. Дай Бог, чтоб наше не отняли, последнее. Ведь у нас и сегодня могут устроить Колыму в любой судьбе. Не всяк это пере дышит, — улыбнулся грустно.

— Вы это о чем? — не сразу понял поселенец.

— Гоша, сколько поселковых мужиков из-за тебя в зонах мучаются? А за что? Иль они разорили государство? Иль украли у кого-то со стола? Иль тебе от их горя легче жить стало? Не верю! Ты собачишься за кусок хлеба, а ведь он густо полит чужими слезами. Иль ты не чувствуешь? Выполняешь свой долг? Я тоже выполнял. Не зря тебе рассказал

о себе, хоть изредка вспоминай и не зверствуй. Коль самого судьба теплом обошла, помилосердствуй к другим. Повернись к людям сердцем. Тебе средь них жить…

Гоша уходил от Иосифа задумавшись. Нет, он не поехал в верховья Широкой, развернул лодку в обратный путь и, только выехав на середину реки, увидел в лодке банку меда. «Когда успел?» — удивился инспектор и вскоре подъехал к берегу, где его ждала Анна.

Она насобирала столько грибов, что собаке не только лечь, сесть было негде. Они кое-как поместились в лодке.

На этот раз на обратном пути Корнеев не вглядывался в берега. Вел лодку спокойно, не спеша.

Гоша решил для себя, что ему нужно зайти к Рогачеву. Слишком много вопросов накопилось к Стасу, и кроме него решить их не мог никто.

Лососевая путина подходила к концу. Оставались считанные дни до завершения, и поселенец терялся в догадках, куда направят его работать на всю долгую зиму? Понятно, что без дела не оставят, но каким будет оно? Куда его сунут? Снова в водовозы пошлют? Вот уж отыграются на нем поселковые за все свои муки и переживания в путину. Георгий представил кривые усмешки людей, мол, как ни прыгал все лето в инспекторах, а пришла зима, и приземлился на той же кляче. «Теперь уж ты иначе запоешь, гад ползучий!» — вспомнил, как уводили из домов и квартир мужиков, пойманных на браконьерстве. По его заявлениям и актам судили их, отправляли в зону. Вон как орал Олег Жуков, когда оперативники взяли в наручники! Трое детей в семье с женой остались: старшему семь лет, младшей два года.

«А кто виноват? Не хрен было за мной с дубиной гоняться по берегу! Весь поселок хохотал, как я удирал от него. А ведь мог башку раскроить, смять в лепеху, изуродовать. Докажи потом, что когда-то нормальным мужиком дышал? Они только себя за людей держат. Вот и получил фраер!» — вспоминает Гошка. Сколько кругов он нарезал, прежде чем сумел проскочить к лодке и, сиганув в нее, оторваться от Олега, матерившего его так, что каждый бурундук в тайге еще долго потешался над инспектором, а поселковый народ, забыв его имя, окликал поселенца только матом.

Нет, Олег не пришел к Гошке с извинением, не захотел примириться, посчитав для себя за унижение просить прощение у поселенца. Он даже на суде обложил инспектора матом и, уходя после приговора, пригрозил разделаться с Гошкой после зоны, свернуть ему шею на задницу.

Жукову дали пять лет общего режима. Не столько за рыбу, сколько за инспектора наказали, за покушение на его жизнь и здоровье.

Георгий уходил из зала суда довольный, за него вступились и суд, и милиция, но поселковые, столпившиеся возле здания суда, смотрели на инспектора ненавидяще.

— Будь ты проклят! — крикнула ему вслед жена Жукова.

Гошка оглянулся, увидел камни в руках некоторых и сказал, прищурившись:

— Ну, бросайте в меня! Кому не терпится на нары следом за Олегом, покуда суд и милиция на месте! Давай! Не медли! — повернул обратно к зданию. Поселковые тут же разошлись по домам, но старший сын Жукова и теперь, завидев поселенца, хватался за камни.

Не легче было и с Оленевым. Его Гошка приловил с двумя друзьями вскоре после Жукова. Едва подошел к палатке, мужики вывалились из нее с кулаками. Наставили ему синяков и шишек, треснули головой об корягу и швырнули в реку. Как очутился в лодке, сам не помнил, в себя пришел уже в поселке.

И снова суд. Всем троим по пять лет. Судья признал, что с появлением Гошки ожила работа. До него ни одного заявления не поступало.

А жители поселка стали обходить Корнеева, а на берегах реки на инспектора началась настоящая охота.

Вот так же вышел из лодки к костру уже в сумерках, вздумал глянуть, кто и зачем оказался здесь в такое время, и получил дубинкой по голове прицельно, без промаха и очень сильно. Из-за дерева мужик появился внезапно. Кто именно, инспектор не разглядел, не успел рассмотреть. Его вырубили сразу и накрепко привязали к березе.

Когда Гоша очнулся, рядом не было никого. Развязал его лесник Егор. Он пошел в обход участка, увидел Корнеева. Того комары искусали до неузнаваемости. Почти сутки их кормил, будучи совсем беспомощным. Его не просто связали, но и заткнули кляпом рот, сделав его из грязных носков. По ним нашли хозяина. И этого осудили.

Лесник тогда долго ругал поселковых. Он и сам от них немало перенес и тоже гонял со своего участка. Оно и было за что.

— Шестнадцать берлог в моих угодьях, всякого хозяина в лицо знаю. Сколько годов уживались мы в соседстве мирно. Так вот грянули в зиму поселковые, давай в берлогу палить из ружей. А там двое медвежат недавно народились. Я их по голосам узнал. Сухого сена им подбросил, чтоб теплее зимовали. А эти поселковые возникли без спросу, трое мудаков, вздумали мясом разжиться к Новому году! И давай палить! Я как услыхал, мигом на лыжи и сюда вместе со своими волками. Они ж у меня взаперти сидели, чтоб людям беду не причинить. Тут же разбойники, всамделишние бандиты объявились. Я и отпустил моих. Они вперед меня прискакали. Когда я подоспел к берлоге, двое уже хорошо были отделаны, а третий хотел убежать, да они его догнали. Разве от моей стаи смоешься? Такие еще не народились в свет! Так вот медведицу они ранили. Довелось мне обоих пискунов всю зиму выхаживать. Кинула их

матуха, ушла с берлоги искать обидчиков. А малышня без ней пропала б насмерть. Обоих за пазухой принес в дом. Баба моя заменила им мамку. Так-то и выходились в моей избе. Но одно дело подрастить, а дальше как? Кто научит их промышлять жратву, рыть берлогу, защищаться и семьи свои сколачивать? Оне ж, взросшие в человечьей избе, к тайге вовсе несвычные. Так я их в приемыши приспособил к старой бездетной медведице. Аленой я ее прозвал, она уж три года не плодила. А тут весна. Ей до конца спячки не боле недели оставалось. Я и подсунул ей своих выкормышей. Алена почуяла, как они по ей ползают да сиську ищут. Она ж и сама запамятовала, где они у ей растут? Тут же целых два дитенка! Откуда они и как появились, долго не могла сообразить. Все фыркала, обнюхивала их, а малышня ее за сиськи дергала. Они злились, жрать просили. Пришлось вставать, вылезать из берлоги. Я тем временем жратву приволок им, рыбы целую кучу, уже протухшую, что от браконьеров в зиму осталась. Потом она их в черемшу увела, к болотам. Сам видел, как она купала моих выкормышей, признала, заменила матуху. Так-то редко везет…

— А что стало с ихней медведицей? — прервал Гошка Егора.

— Она шатуном сделалась. Ить подранок в свою берлогу не вертается. И в спячку уже не ложится. А тут еще запахи тех разбойников запомнила и пошла в поселок. Одного приловила возле сарая, он за дровами туда возник. Заломала враз. Шкуру от головы до задницы сорвала. Еще одного пополам переломила. Короче, двоих угробила, а третьего не успела: саму завалили пограничники. Другого выхода не сыскали. Матуха до конца веку людям за свое мстила б. И убивала б всех подряд. Ей плевать, виноватый иль нет. Люди, человеки обидели, прострелили лапу ни за что. Я когда узнал, что не стало ее, места себе не мог найти, — сознался Егор. — Вот поселковые жалятся властям, что не пускаю их на участок. А как иначе? Они все до единого — разбойники и воры. Даже в дуплах белок орехи выгребают! Нешто стыда нет? Иль самим набрать не можно? Белке своих дитят всю зиму харчить нужно, а чем? — возмущался лесник и не ругал Гошку за осуждение и сроки, полученные поселковыми. — И за меня, и за мой участок наказал! Ладно б, признали шкоду молча, так не-ет, с кулаками полезли, на убийство решились козлы!

Корнеев шел в милицию с тяжелыми мыслями. Ничего хорошего не ждал для себя от этого визита. Ведь вот Рогачев, встречаясь с ним в поселке, отворачивался, чтобы не здороваться. А уж если доводилось говорить, то разговаривал с поселенцем холодно, сквозь зубы. Чем было это вызвано?

«Играет на поселковых! Отмазывается от меня, чтобы не связали одной веревкой! Не хочет рисковать именем, что со мной кентовалея, дурак! Мусоров всегда презирали, не глядя, с кем корешат! Да и я его в кентах не держу. Вынужден базарить, потому как поселенец», — вошел в милицию.

Стас далеко не сразу разрешил инспектору войти в кабинет. Перед ним лежали кучи бумаг, с которыми работал с самого утра. Рогачев выглядел уставшим. Он предложил Гоше присесть напротив и сразу предупредил, что времени у него совсем мало.

— Я не часто отрываю и не по мелочам. Не было бы нужды, и сегодня не появился бы здесь, — буркнул поселенец глухо и спросил, — куда в эту зиму пошлете работать?

— А чем тебе твоя работа не подходит? — удивился Стас.

— Она закончилась. Нерест прошел, — развел руками Гоша.

— А отчет кто составит? Обо всем написать надо. Я за тебя не буду делать, своих забот хватает.

— Ну, хорошо! В неделю уложусь, а дальше?

— Звони в Октябрьский своем у начальству. Кому подчиняешься — те и командуют! Я тебе — не указ. Что еще тебя грызет?

— Хочу спросить, где Сазоновы нынче?

— В Тиличикской зоне вместе с другими поселковыми сроки отбывают. Тебе это известно. Почему спрашиваешь?

— Я слышал, что они в Кихчике. Весь Усть-Большерецк о том говорит, — ответил Гоша не сморгнув.

— Говорят, в Москве кур доят, а пошли и сисек не нашли! — ответил раздраженно начальник милиции и добавил, — в Тиличиках всем работы хватит, а Ких- чик вовсе опустел. Что им там делать? Лишь пограничники служат, и никто без их разрешения не может там появиться, тем более судимые. Тебя специально кто-то заводит и настраивает против нас, провоцируют ссору, скандал. Теперь это многим на руку. Авось, потеряем терпение, избавимся друг от друга. Глядишь, следующий год без инспектора оставят дышать. Вот раздолье настанет! Им плевать, какие средства, важен результат. Тебя хотят выдавить из поселка.

— Так путина кончается. Я уже неделю не мотаюсь ночами по Широкой!

— А следующий год? Или на этом дне вся жизнь закончилась? Они на будущее хотят избавиться от тебя, навсегда, без возврата! Ты понял? — спросил Рогачев Гошу.

— Стас, я устал от них! Ну, ладно, я — такой козел, а Егора, Яшку тоже достают! Все им мало. Дал Свиридовой несколько рыбин, ведь председателем исполкома столько лет баба отработала, на другой день средь улицы чуть в клочья ни порвали поселковые бабки, мол, чем она лучше нас? Иль в полюбовниках приклеился у нее?

Рогачев, словно проснувшись, расхохотался:

— Ну, старые клячи! Уже лебеда на всех местах опала, а они еще бесятся, кикиморы! Куда им до Свиридовой? Эта женщина — умница! Таких, как она,

хоть с фонарем среди дня ищи, вторую не найдешь! При ней в поселке жизнь была иной. Снабжение и дороги — на высоте, о безработице не знали. А что теперь? Эх-х, Гоша, да я из своих запасов с нею поделюсь, только бы жила она подольше! — вздохнул тяжко. — А что устал, куда деваться? Все мы вымотались за лето. Трудным оно было. Хорошо, что живы, не уложили никого из нас, хотя попыток было очень много!

— Чудом дожили, но это на пределе. Поверишь, в зоне так не доставалось, как здесь! — согласился Гоша.

— Ты на зону лыжи навострил? — удивился Стас.

— Нет! Теперь уж нет!

— Ну, то-то! А то уж я подумал, что у кого-то из нас «крыша едет», — теплел Рогачев.

— Стас, у меня еще один вопрос, — покраснел Георгий.

Рогачев, приметив, разулыбался:

— Выкладывай! Какая заноза у тебя завелась?

— Понимаешь, семья у меня состоялась, — начал сбивчиво поселенец.

— Уж не с Анной ли? — спросил Рогачев участливо.

— С нею. Уже живем одним домом.

— И как тебе удалось уговорить ее? К этой женщине многие приходили с предложением. Всем она отказала. Не согласилась. А тут на поселенца решилась! Ну, и дела! — качал головой удивленно. — А как с пацаном у тебя? Склеилось?

— Он раньше бабы признал меня. Теперь поехал в Питер. Обещал писать нам, просил не бросать мать.

— Деловой мужик, — заметил Стас.

— Он мне летом помогал, ездил частенько со мною…

— Сам смотри. Одно скажу: нет доли горше, чем участь отчима. Тебя всегда станут сравнивать с тем, первым. И каким бы ни был при жизни, мертвый будет лучше. Я уже знаю такие примеры, потому не советую с этим спешить. Осмотрись, приглядись, пусть хоть год пройдет. Куда с росписью спешить? Пусть все притрется. Когда поймешь, что она твоя, тогда и распишешься. Не пори горячку раньше времени. Здесь не опоздаешь. Но то лишь мой совет, а поступай, как сам захочешь. Кстати, ты видел, как отремонтировали твой дом?

— Нет. Я там давно не был, — признался Гоша.

— А зря! Стоит навестить. Его уже кирпичом обложили со всех сторон. Крышу заменили, покрыли шифером. Внутри не узнать ничего. Объединили Бондаревскую и твою квартиры. Получилось здорово! Одна большая комната, а еще столовая и кухня. В третью вход изнутри. Там рабочий кабинет с телефоном, с розетками. Даже сортир появился. Воду провели в дом, но отопление печное. Единственное неудобство осталось. Зато бараком никто не назовет, язык не повернется. Я сам все видел. Полы перестелены, потолок заменили. Стены и те оббили вагонкой, окна новые и двери. Теперь, чтобы из комнаты в комнату докричаться, хорошую глотку надо иметь.

— Нужно глянуть, — согласился поселенец.

— Нам еще инспектора посылают на постоянную работу. Тому, как понимаю, всю нашу Белую отдадут. Там работы — прорва, а кабинет — один на двоих, — поделился Стас.

— Кто этот второй?

— Понятия не имею.

— Когда его пришлют?

— Не раньше весны.

— Нужно самому съездить в Октябрьский, — задумчиво сказал Гоша.

— Ты сначала сделай отчеты за лето, а уж когда их повезешь, там все узнаешь.

— До того времени река замерзнет. Как я туда доберусь на лодке?

— На машине подвезем. Мы туда каждую неделю мотаемся. Проблем не будет, — успокоил Стас Корнеева.

Гоша вышел из милиции, улыбаясь. Он выяснил все, что хотел.

Прямиком пошел к бараку, решив глянуть, что сообразили из его хижины строители?

То, что он увидел, не просто удивило, а обескуражило. На месте раскоряченного барака стоял щеголеватый подтянутый дом со двором, огороженным невысоким штакетом, над крыльцом — навес. Ступени, перила и площадка крыльца аккуратно покрашены.

Гошка с трепетом открывает замок, входит в коридор и, оглядевшись, оробел, спешно разулся. Еще бы! Полы сверкают как зеркало, глядя в них, можно бриться.

«Видать, уважают меня, коль так старались!» — подумал про себя поселенец не без гордости и пошел по комнатам, немея от восторга. Оно и было, от чего оробеть. Все стены комнат оббиты вагонкой. Отшлифованная, отлакированная, она сверкала и, казалось, грела своим теплом даже на расстоянии. Пол под ногами не скрипел как раньше, ничего не сыпалось с потолка.

Человек подошел к окну, выглянул в него. Возле колодца две старые бабки о чем-то спорили. Гоша не услышал ни одного слова. Он даже не поверил самому себе и лишь когда открыл форточку, до него долетело:

— Во и я брешу, что мы тута все жизни прозаложили государству, а мне печку не могут в третью зиму отремонтировать. В дыму вся изба прокоптилась как холера, а ентому тюремщику хоромы сообразили. Все новехонькое, словно с иголочки! А спроси, за что?

— Начальству жопу лизал исправно. Он же — инспектор! Нам не дозволял ловить рыбу, а им сколько хочешь бери! Не воспрещал. Я тоже седьмой год про свою крышу прошу, никто не хочет слышать. А чем мы хуже поселенца? Всю жизнь робили не покладая рук. А теперь не допросимся.

— Надо самому губернатору написать жалобу, пусть он за нас вступится!

— Писали. Ой, сколько уж написали! Еще летом, а ответу до сих пор нетути. Видать, на всех больших постах нынче единые поселенцы окопались и пригрелись. Не хотят нас слышать, не достучаться нам до них!

Гошка резко захлопнул форточку.

«Какое счастье, что не буду канать зимой в водовозах и возить воду вот этим парашам», — подумал Корнеев в сердцах. Он уже собрался уходить, как вдруг зазвонил телефон, вернул поселенца в кабинет.

— Гоша, где ты пропадаешь? Три дня звоню, а ты трубку не берешь! Случилось что-нибудь иль приболел? — узнал голос Назарова.

— Александр Иванович, я здесь редко бываю. Сами знаете, путина шла, нерест! Измотался вконец! Зашел сюда глянуть, как ремонт в бараке сделали? А то б и не появился еще с месяц, — ответил инспектор простодушно.

— Где же ты живешь, если у себя не бываешь?

— Семьей обзавелся. Женатый нынче! — ответил поселенец с гордостью.

— Вот как? Поздравляю! Выходит, насовсем у нас прописался? Из временного в постояльцы перекочевал? Молодец, Георгий! — потеплел голос человека, и он спросил через паузу, — отчет когда привезешь?

— Резину тянуть не буду, но дня три или четыре понадобятся.

— Я тебе даю неделю, но не больше. Как только справишься. Привози! — попросил Назаров и сказал, словно вспомнив, — кстати, мы к вам в поселок посылаем второго инспектора. Ты ее знаешь. Это Ольга Воронцова! Там ей все знакомо: и реки, и люди! Кадр проверенный, надежный, ей ни объяснять, ни показывать ничего не надо. У вас с нею добрые отношения и полное понимание, насколько я помню. Вас не надо знакомить, сработаетесь легко, — говорил Александр Иванович.

— А зачем ее с Октябрьского отправляете? Ведь у вас веселее, а у нас — тоска! Она ж прокиснет в Усть-Большерецке!

— Нельзя ей больше здесь оставаться. Жизнь — не карнавал! Свои условия подбрасывает, с ними считаться приходится всем. А потому ей надо пожить в тишине. Так она решила.

— Когда Ольга приедет? — спросил Гоша. — Сдашь отчет и ее заберешь. Она уже ждет тебя. Чем скорее это произойдет, тем лучше.

— Я не затяну! — пообещал Корнеев и в тот же день сел писать обо всем, что происходило летом на работе.

Закончил он писать лишь к концу недели. Отчет получился не просто большой, а громадный: две увесистые папки еле вместили Гошкин труд и выглядели внушительно.

Перед самой поездкой в Октябрьский поселенец решил поговорить начистоту с Анной и, собрав бумаги, сел рядом с женщиной:

— Ань, хочу предупредить тебя, что из Октябрьского привезу второго инспектора. Вместе будем работать.

— Ну и что? Это хорошо! Отмахнуться будет легче от поселковых и мне спокойнее станет, — ответила баба.

— Все бы так, но инспектор — не мужик, а женщина. Она несколько раз приезжала в поселок работала здесь раньше, — умолк Корнеев, приметив, как лицо Анны быстро покрылось красными пятнами. — Чего это ты бесишься? У меня с Ольгой ничего не было! Я к ней как к сеструхе отношусь и не боле того. Не бери в голову дурное и не додумывай лишнее. Она много моложе меня и любит другого. Да и я — не кобель, чтоб от бабы к бабе бегать. Не тот возраст.

И натура другая. Я сам говорю потому, чтоб сплетни не слушала. Наши поселковые, сама знаешь, все в грязи изваляют не сморгнув. Но Ольга чище их всех! — заметил человек, как вздрогнула и напряглась Анна.

— Вези. Это дело твое, — ответила хрипло.

— Вот отвезу отчет, доставлю в поселок Ольгу, а мы с тобой за грибами оторвемся. Еще есть время. Насобираем, чтоб на всю зиму с ушами хватило, а потом за шишками смотаемся. Свои орехи — дело великое. Наберем побольше. Их если курам в корм добавлять — желтки как янтарные станут. Ох и вкусные!

— Теперь в тайге одни опята остались. Их только солить. Другие грибы отошли, — отозвалась женщина.

— И это подарок! Зима все возьмет. До самого мая холода стоят. А когда в кладовках и подвалах есть запасы, легче зиму переждать.

— Что верно, то правда! — согласилась Анна.

— Я в Октябрьском не задержусь. Ты приготовь корзинки и ведра. А может, и Ольгу с собой возьмем. Чего ей зря задницу отсиживать? Пусть поможет себе и нам, едино у нас хавать будет. Кстати, она неплохо готовит. Когда приезжала в поселок, убирала и жрать готовила очень неплохо. Бывало, рубаху какую-нибудь постирает, полы помоет. Короче, было видно, что в доме баба дышит.

— Чего это ты про нее раскукарекался? — прищурилась Анна.

— Да просто так вспомнил! Погоди, вы еще с нею подружитесь! — сказал Гошка уверенно.

А утром, едва из-за горизонта показалось солнце, поселенец вышел из дома с сумкой в руках. Огляделся вокруг.

Зима в этом году не спешила с холодами. Словно заблудившись на высоких перевалах и крутых серпантинах. Прилета отдохнуть среди тайги на зеленой лужайке, да так и уснула под звонкие песни горных рек и ручьев, под шепот трав и деревьев. Может, оттого эта осень была самой теплой и долгой? Ни одной снежинки за весь октябрь. Такое попробуй припомнить…

Корнеев глубоко вдохнул воздух. Нет, он не пах снегом. В нем переплелись запахи речной свежести, травы и опадающей листвы, хвои и дыма, вьющегося из печных труб.

— Пора! — сказал сам себе человек и побежал вниз по спуску к реке. Следом за ним прыгнул в лодку Дик. Динка была беременна. Она ходила с толстым животом, неуклюжая и раздражительная. Собака порыкивала, огрызалась на Дика, и тот теперь держался в стороне от капризной подруги, которой постоянно хотелось есть.

Динка, растолстев, выталкивала Дика с одеяла, не давая ему лечь рядом, и пес, недовольно поворчав, уходил от подруги в другой угол, под бок к теплой печке. Она никогда не остывала.

— Дик, иди домой! Со мной нельзя! Я далеко уезжаю, сегодня не вернусь. А за бабами кто присмотрит? Их двое. Кому-то из нас нужно остаться. В этот раз сторожить и защищать их придется тебе, — уговаривал Георгий пса. Тот недовольно покосился на хозяина, но понял, сегодня его не возьмут с собой. Медленно, нехотя вылез из лодки, побрел вверх, поминутно оглядываясь. А может, передумает и позовет? Но нет! Лодка, описав дугу, вышла на середину реки и помчалась, обгоняя ветер, становясь все меньше, неприметнее, а вскоре и вовсе исчезла из вида.

В Октябрьском Корнеева сразу окружили инспекторы, радовались искренне, что приехал он живой и здоровый, без синяков и шишек, хотя именно на него в это лето чаще чем на других нападали браконьеры. С дубинками и ножами, с ружьями и веревками, даже в сети хотели утопить, сунув под затонувшую корягу, но всегда счастливый случай спасал поселенца, и он снова оставался жить назло всем поселковым.

— Гошка, если все твои подвиги собрать, тебе давно пора дать орден «Герой России». Ты у нас — самый несчастный и везучий! — обняла Ольга поселенца и, пригнув его голову к себе, заметила, как много седины прибавилось в волосах.

Невольно погасла улыбка, оборвался смех. Поняла, как много он умолчал о своей жизни и работе в поселке. Он пережил во много раз больше, чем предполагали инспекторы Октябрьского.

— Гош, иди попьем кофе, — позвали сотрудники инспекции. — Расслабься, отдохни!

— Сюда твои бандюги не прорвутся!

— Георгий, получите премию по итогам путины! — заглянула бухгалтер в кабинет.

— Побудь с нашими, я отчет гляну. Не уезжай. Мне с тобой еще поговорить нужно, — предупредил начальник инспекции Александр Иванович Назаров.

— Добро! Подожду, — согласился человек.

— Гош, а ты знаешь, что меня в ваш поселок отправляют работать? — спросила Ольга.

— Сказали, но я так и не понял, почему?

— Так надо! — сверкнула слеза и, скатившись по щеке, растаяла в уголке рта.

— Оль, а что с рыборазводным заводом? Ты ведь туда хотела перейти. Иль не получилось?

— Милый Гошка, там платят еще меньше, чем у нас! Какой же смысл уходить?

— Ну, а жилье? Там его предоставляют?

— Ага, только тем, кто отработал в их системе не меньше пятнадцати лет. Да и квартиры у них ведомственные. Уходишь с завода — освободи жилье. Кому такое нужно? Я уже не говорю о квартплате: она больше зарплаты. На жизнь совсем ничего не остается. Я как узнала их условия, вмиг желание отгорело. Видно, так и доживу жизнь в общаге, в чужом углу, — шмыгнула носом совсем по- девчоночьи.

— Ну, не хнычь!

— А чему радоваться? В Усть-Большерецке в лучшем случае поселят в барак-завалюху, где ты бедуешь. Завалит нас с тобой одна на двоих пурга. Пока придут откопать, мы уже дуба врежем. Вот порадуются поселковые, что одним махом, не пошевелив пальцем, сразу от обоих инспекторов отделались!

— Отремонтировали барак! Теперь ты его не узнаешь! Королевские хоромы сделали из курятника! И если б не Анна, жил бы там с радостью, но теперь у меня семья и дом. Так что ты жильем будешь обеспечена и довольна им. Сама хозяйкой задышишь. Все там сделали: и воду провели, и туалет поставили. Только печка осталась дровяная. На ней готовить и отапливать дом станешь.

— А что за Анна? — перебила Ольга.

— Моя жена!

— Вот как? И ты даже не позвонил, не похвалился? — деланно возмутилась женщина и добавила, изобразив досаду, — и тут я опоздала! Увели козлика прямо из-под носа! Вот незадача! Опять мне не повезло!

— Ольга, а ты отбей! — посоветовал кто-то из инспекторов.

— Ладно. Поживем, увидим, — отмахнулась кокетливо.

— Гош, да у тебя не отчет, а целый роман получился. Я пока читал, то хохотал до слез, то плакал. Как ты там о леснике Яшке написал? «Убегал от меня этот мудошлеп так, словно, оказавшись без портков, смывался от целого барака зэков, решивших занасиловать его до смерти… Вот так и заманил меня к медведю, который оберегал Яшкину жопу от всех посягающих козлов. Эта зверюга схватила меня за задницу и чуть не отгрызла вместе со всеми причиндалами и фруктами, которые я даже в зоне сумел сберечь в целости», — выдал Назаров тираду из отчета, хохоча во весь голос. Едва успокоившись, продолжил под общий смех, — ну, это мелочь! Вот послушайте, какой перл он выдал дальше: «В зале суда Мишка Сазонов все время ерзал и подпрыгивал на скамье, будто его голой задницей со всего размаху усадили на семейку ежей. А те, приняв его яйцы за желуди, грызли их, забыв о перерыве. Он грозил мне свинтить башку с «резьбы» и запихать ее в задницу. Вот в таком виде повесить в тайге, чтоб меня крыла матом вся живность и гадила как на падлу, смывшуюся с погоста». Весело ты там живешь! Процессы проходят как разборки в зоне! Кто кого кучерявее отматерит! — закачал головой Назаров и позвал за собой поселенца, — зайди ко мне, Гоша! Отпускаем в помощь тебе Ольгу Воронцову. Одному сложно справиться. Слишком большой объем, да и нагрузка не малая, но, пойми правильно, мы не выдавливаем и не избавляемся от нее. Оля — прекрасный работник и человек. Мы все ее хорошо знаем, верим ей и, хотя нелегко было решиться на такое, другого выхода не вижу. Нам необходимо работать на расстоянии, чтоб не испортить друг другу жизни и судьбы. Ты — мужчина, поймешь меня верно. Ольга слишком чиста, и наши отношения, я имею в виду всех сотрудников, должны оставаться безупречными. Я дорожу всеми, каждым из вас. Вы очень дороги мне, потому что никакими льготами, деньгами не оценить вашу работу. Как бы ни шутили, а всякий из нас рисковал головой. А за что? Ведь охраняем карман государства, его ресурсы и запасы! Если б не мы, лосось давно истребили б и осталась бы она лишь в Красной книге. Конечно, дорогой ценой за нее платим: своим здоровьем и даже жизнями, — но нет другого выхода. Ничто и никто кроме инспектора не остановит браконьера, — вздохнул Назаров и добавил, — как человека прошу, береги Олю…

— Понятное дело! Я и сам ее держу как сеструху свою. Думаю, что сберегу.

— Давай, Гоша, поезжайте, держитесь вместе! Не давайте в обиду друг друга и не пропадайте,

звоните! Помните, вы очень дороги и нужны нам, — отвернулся человек к окну и, выдержав паузу, сказал, — берегите себя, слышь, Гоша? С тебя как с мужчины — особый спрос. За обоих.

Ольга уже собрала вещи и мигом вынесла из общежития свои пожитки. Она привычно села в лодку и, помахав рукой инспекторам, провожавшим их, натянула на голову капюшон и отвернулась от берега. До самого поселка женщина не обронила ни слова.

Когда поселенец причалил у моста, женщина взяла вещи, вышла на берег, огляделась, поежилась и пошла по тропинке, слегка пошатываясь. Она плакала, но так не хотела, чтобы эти слезы увидел Гошка. А он молча взял чемодан из ее рук, обогнал, чтоб не плестись в хвосте, пошел вперед, чтобы открыть двери.

— Входи! — позвал Ольгу. Она шла, не видя ничего под ногами. — Оля, улыбнись своему дому! — тормошил Гоша женщину.

И только тут она вскинула голову, увидела дом, удивилась и, отступив на шаг, оглядела:

— Куда ты меня привел? — спросила тихо.

— В твой дом! Не узнала?

— Разве это тот самый барак?

— Я ж говорил!

— Ничего общего! — потрогала рукой стену не веря глазам.

— Внутри еще лучше! Входи! — распахнул двери.

Ольга вошла в дом. Молча обошла все комнаты:

— Это мое? — не верилось ей.

— Само собою. Это только твое! — помог Гошка снять куртку. Он сразу понял, что Анна совсем недавно ушла отсюда. Она протопила печь, приготовила поесть и навела порядок. Даже полы вымыла. Не захотев мешать, ушла домой, и Георгий в душе был благодарен ей за все за заботу и тонкое чутье.

— Садись поешь, жена приготовила…

— Потом, не торопи. Успею, — присела на кухне. — А у меня, Гош, полный облом! По всем швам все лопнуло, ничего не состоялось. Везде крах! И не только с заводом. Я стала совсем невезучей!

— Как знать, Ольга, может, все к лучшему повернулось и закончилась полоса твоих неудач. Во всяком случае, квартиру теперь имеешь неплохую. А ведь это немало! Все остальное — дело времени. Оно все и всех лечит. И то, что сегодня кажется горем, завтра станет радостью. У меня в жизни много раз так случалось.

— Правда?

— Ну, конечно…

— Помнишь, я говорила тебе, что люблю человека. Уже давно привязалась к нему всей душой. Дышать без него не могла, но держалась изо всех сил, скрывала. Недавно как черт на язык дернул, насмелилась и призналась в любви, сама. Прямо в кабинете! — заплакала и засмеялась баба. — Он так вылупился на меня, я даже испугалась, что его удар хватит. Долго продохнуть не мог, а потом сказал: «Я прощаю тебя! Ты просто не подумала, что сказала. Ведь я вдвое старше и по возрасту гожусь в отцы! Если захотела острых ощущений, то знай, я никогда не имел побочных связей и ни разу в своей жизни не изменял жене! Я — однолюб, и моя семья никогда не была мною опозорена. Ты еще молода, не раз вернешься памятью к этому дню, но знай, не все мужчины — кобели, не каждый может ради минутной похоти бросить под ноги даже очень красивой и молодой женщине свое доброе имя. Во всяком случае, я на такое не способен!» Понимаешь, Гоша? А ведь я просто любила и вовсе не собиралась разбивать его семью или познать как мужчину. Я любила сердцем, а ни телом. Это совсем другое. Он был моими крыльями, светом звезды, ее не взять в руки, но она грела и жила во мне. А он все заплевал и перевел на низменное на похоть… Как это больно было слышать мне.

— Понимаю, сеструха! Но поверь мне, могло случиться хуже, если б он как облезлый кобель полез лапать, воспользовавшись случаем, или попытался бы обабить, завладеть тобой!

— Да кто б ему позволил? Во, отморозок! Да я ему все зубы в задницу всадила б! Иль за кого меня держишь? Я ж — не дешевка! — побагровела Ольга.

— А раз сама призналась в любви — снимай трусы, давай знакомиться! Так поступают все, кого доводилось знать мне. Они не признают других отношений с бабой. И твой козел — или отморозок, или кастрат, но не мужик, доброго слова не стоит тот мудило!

— Нет, Гошка, не смей так о нем! Он просто не понял меня! И видно сам никого не любил по-настоящему, вот так, как я его. Не думая ни о чем, влюбилась, да вот так неудачно!

— Оль, а за что ты его полюбила?

— Не знаю, но он такой хороший!

— В чем?

— Он всех понимает, жалеет. Он добрый!

— Тормози, сеструха! Он хоть раз поздравил тебя с днем рождения или с Новым годом? Принес каких- нибудь конфет?

— Нет, но и я — не ребенок, чтоб конфеты жрать.

— Ну, а духи? Хотя бы вшивую открытку?

— Гошка, ты сдвинутый! Зачем мне, инспектору, духи? Или открытка?

— Дурочка! Сначала ты — женщина, а уж потом — инспектор. И если он — вонючий жлоб, его не любить, а ненавидеть стоило! Как это он тебя, красивую бабу, вниманием обходил? А ты, шибанутая, считала добрым, но за что?

— Он никогда не кричал ни на кого.

— А это, от трусости, что может схлопотать по соплям? Или люди того не заслужили? Повезло ему с ними как в лотерее.

— Нет, он, вправду, — самый лучший, но меня не понял.

— Он сам себя не дергал, небось, нынче всю свою задницу уделал в синяки за дурь непроходимую. Тебя он понял, в том не сомневайся! Вот только в своей душе ответа не сыскал. Да и есть ли она у него, корявого?

— Гош, о чем вы с ним говорили? — спросила Ольга любопытно.

— Про отчет. Переделать велел, сказал, укоротить, убрать все лишнее!

— И все?

— А че еще? — деланно удивился поселенец.

— Про меня не говорил?

— Просил беречь, базарил, что ты — хороший и чистый человек. Ему тяжко отпускать тебя, но так надо для работы, он не может поступить иначе. Трындел, что дорожит всеми одинаково, — выдохнул Гошка.

— Выходит, боится за нас! — высохли слезы на щеках, а в глазах зажегся робкий огонек надежды.

Ольга предпочла не говорить и не спрашивать больше о Назарове. Поев, она предложила Гошке переделать отчет и сесть за него уже сегодня.

— Слушай, Ольга, я еще дома не был! Мне хоть на жену нужно глянуть, помочь ей по дому. Чего в шею гонишь? И так всю неделю отчет строчил. Теперь новый писать? Иль до конца веку в нем застрял? Может, хватит с меня? Главное, результат! Что толку в бумажках? — взмолился поселенец.

— Не наша прихоть! Управление требует. Давай сделаем и с души спихнем. Я тебе помогу! — вызвалась женщина.

— Пошли ко мне, заодно с Анной познакомишься. Места у нас много, захочешь — заночуешь. Все ж с печкой не возиться, да и со жратвой тоже! Поехали!

— А вдруг Анне неприятен мой приход будет. Посчитает меня назойливой?

— Не глуми мозги! Собирайся, я тебя в лодке жду! — вышел в коридор спешно.

Ольга прибежала следом, легко заскочила в лодку, села на скамейку напротив Гоши и увидела, почувствовала на себе любопытные, даже осуждающие взгляды поселковых.

— Ну, Гошка, держись, зайка! Не миновать тебе славы многоженца! — рассмеялась громко.

— Пусть лучше кобелем считают, за это не станут с ружьями гоняться. Ведь ихних мартышек заклеил! — поддержал шутку.

Едва они зашли в дом, Анна рассмеялась:

— А мне уже доложились, что ты новую кралю в лодке катал!

— Когда успели?

— Мы час назад приехали из Октябрьского. Только и успели умыться и поесть. Не удержались! Очень вкусно приготовлено! Спасибо, — подошла Ольга к хозяйке, обняла ее.

Та и вовсе растаяла:

— Отдохнули бы с дороги, — предложила обоим.

— Сегодня, конечно, а завтра за грибами поедем! — вспомнил поселенец.

— Завтра отчет писать будем, — напомнила Ольга, строго глянув на Гошку.

— С ним успеем. Один день ничего не решает. Поедем в грибы! Потом зимой еще сто раз мне спасибо скажешь! Их первые морозы сгубят, а отчет не смоется! Нарисуем! — стоял на своем поселенец и утром, разбудив женщин, велел собираться на марь.

Впервые Георгий отдыхал в дороге: ни костров, ни людей, ни единого голоса по берегам. Все тихо вокруг, лишь желтые листья летели в реку, срываясь с веток, плыли по воде, подхваченные течением, яркими звездами. Река несла их вниз по течению, не глядя на угасшую красу осени.

Вот с ветки рябины сорвалась кисть ягод, звонко булькнула в воде. За нею выпорхнула сойка.

Эх, как жалко! Сколько старалась, но не успела поймать гроздь рябины. Упустила! Теперь любопытно разглядывает людей в лодке.

Зачем они появились здесь? Что им понадобилось от осенней тайги? Сойка крутит головой во все стороны и, вспомнив, что возле людей всегда можно чем-нибудь поживиться, полетела следом за лодкой.

— Гош, с будущего года нас обещают получше вооружить, ружья дать. Какие — не сказали, но болтают, вроде устаревшие возьмут у пограничников. Чтоб на случай встречи с волчьей стаей было б чем отбиться! — сказала Оля.

— У меня люди хуже зверей! Будь вольным, разделался бы со всеми. Каждого косорылым оставил бы. Достали за лето до печенок. Вот от них иной раз не знаешь, как оторваться! — причалил лодку и позвал за собою на марь.

Первым выскочил Дик и, обнюхав берег, пошел, описывая странные круги, рыча и оглядываясь на хозяина. Он словно просил его вернуться в лодку, покинуть этот берег, но человек не понял.

Женщины почти сразу приметили поляну маслят и принялись срезать их торопливо. Все ведра вскоре были заполнены. Гоша набрал подосиновиков и принялся за костер, хотел согреть женщин горячим чаем. И только соорудил треногу, услышал рык Дика. Пес стал в стойку и указывал на мелкий распадок, куда пошли бабы.

Гошка не обратил внимания на предупреждение пса, а тот, коротко рявкнув, обогнал женщин. Те, тихо переговариваясь, шли не глядя по сторонам, срезали грибы.

Обе одновременно выпрямились на звук драки, рычание, визг и увидели, как две россомахи подмяли Дика и беспощадно, свирепо рвут его в клочья.

— Гошка! Скорей! — заорала Ольга и, не дожидаясь Корнеева, бросилась к зверям, держа в руке нож.

Росомахи оглянулись. Крупные, сильные, они умело оценили силы и быстро сообразили свое. Одна осталась добивать Дика, вторая бросилась к Ольге. Она сшибла ее с ног, рванула на бабе телогрейку, оставив в легкой кофте, сиганула на спину, сунулась к шее. Оставался всего лишь миг между жизнью и смертью. Ольга не могла пошевелиться, нож был выбит и валялся далеко в стороне.

И вдруг россомаха дернулась, обмякла и, оцарапав когтями напоследок Ольгу, свалилась с нее с оскаленными клыками. Применить их она не успела.

Вторую пристрелил Гоша. В упор убил. Он поднял Дика, того успели достать зверюги. Порвали бока и спину, прокусили лапы. Пес стонал как человек.

— Поехали домой! — позвала Анна хмуро. Достав аптечку из багажника лодки, она обрабатывала спиртом плечо и руку Ольги, порванные россомахой. Та сидела злая.

— Вот говорила, давай отчет сделаем! Так уперся как козел! — упрекала она Гошку.

Тот рассвирепел, ему было до слез жаль Дика, а тут баба с упреками наезжает. Нашла время для базара. И человек не сдержался:

— Заткнись, чмо, «метелка» престарелая! Какого хрена тут выделываешься? У тебя лишь мелкие царапины, а пес помирает!

— А ты хотел бы, чтоб наоборот? — удивилась Ольга.

— Я б свою шкуру отдал, лишь бы он выжил. Не пойму, чего квохчешь? Чего хочешь от меня? Анна опередила, во время с тебя сняла россомаху. А вот я с Диком припоздал! — сокрушался человек и, надрезав глотки россомах, набрал крови в кружку и поднес псу. — Пей, кент! Не воротись! Вражья кровь — наипервейший бальзам. То тебе каждый зэк в любой зоне трехнет! — уговаривал овчарку.

Дик нехотя сунул язык в кружку, затем еще раз, еще, понравилось, вылакал до дна. Потом еще кружку одолел и перестал стонать.

Гошка отгребал от костра теплую золу, засыпал ею рваные раны пса, из них тут же перестала сочиться кровь.

— Ну, вот, братуха! Теперь попадешь в лапы к своей подруге. Она всего вылижет, перво-наперво твои раны. Бабы жалеют, когда мы болеем. На здоровых рычат. Уж такие они отродясь, хоть песьи иль человечьи. Любят, когда мы, мужики, слабей их становимся хоть ненадолго. Уж она тебя нынче всего обласкает, пожалеет. Поверь мне, мужику, твоя Динка других не лучше… А как же тебе, Анютка, обломилось росомашью суку завалить? — спросил Гошка все еще дрожавшую бабу.

— С перепугу! — ответила женщина честно и, густо покраснев, сказала, — я ж враз не сообразила, кто Ольгу сшиб с ног? Да такая здоровая зверюга! Обхватила всеми лапами и к горлу клыки точит. Уже ватник сорвала. Девка совсем слабая и беззащитная осталась. Да и ты в своих яйцах запутался! Опоздать мог. Мне Ольгу жалко сделалось, а там Дик визжит, отбиться от зверюги уже сил нету. Ну, тут я озлилась, да как саданула ножом в бочину. В самую середку достала. Еще и развернула в ней нож для надеги. Та змея глянула на меня, а защититься не могла. Поздно схватилась, так-то издохла, оскалясь. Закрыть пасть уже сил не хватило. Свалилась мне на ноги мешком. Я — к Ольге! Слава Богу, что у ней все цело, вот только поцарапала ее слегка россомашка. Но такое легко и без следов заживает, — умолкла баба.

— Прости, Оля, если сможешь. Не сразу врубился. Думал, в фибы зовете, а я чайник вешал кипятить. Не увидел беду. Тебе Анюта спасибо. Век бы не поверил, что смогешь управиться со зверем, да еще с россомахой. С нею не всяк охотник решится схватиться. Лютый зверь, сильный и хитрый. Эти оба

еще молодые, потому их легко одолели. Старые, они коварные, сами охотятся на людей. И почти всегда удачно. Десятки на их счету, а вот россомаху редко кто убивал! — Корнеев услышал звук моторки и встал, удивившись. — Кто в такую пору возник?

— Интересно. Зачем? — вгляделась Ольга.

— Дед Притыкин едет. Его мотор чихает и кашляет на всяком дюйме! — узнал голос лодки охотника Георгий.

Когда старик подъехал ближе, поселенец махнул

рукой, позвал:

— Заруливай, дед Коля! Навар для тебя имеем.

Чайку попьем, шустри к нам!

Охотник не заставил себя уговаривать и вскоре

подошел к костру.

— Дед, возьми россомах.

— Чего? — округлились глаза охотника.

— Россомах возьми! Двоих нынче завалили. Вишь, вон, обе валяются. Может, сгодятся тебе куда-нибудь. Не пропадать же добру! — предложил Корнеев.

— То как вам подвезло, что сразу двоих убили, да еще без ружей? — удивлялся дед.

Гоша рассказал. Притыкин качал головой:

— Это ж цельное горе — встретить на пути россомаху. Она худче черта. С ей хозяин тайги не дружит и не здоровкается, а уж люди и подавно. Коль своими глазами не увидел, не поверил бы в жисть, что простые люди одолели россомаху. Ее все зовут злым духом тайги. Старые охотники не случайно так ее прозвали. Было за что! — вытер дед слезящиеся глаза и, допив чай, смотрел на костер. — В зимовье еду, уже на зиму. До весны из поселка сбег. От всех разом: от бабки, от детей и внуков сорвался. Может, эта зима моей последней станет.

— Дед Коля, с чего захандрил? — спросил поселенец.

— Болячки одолели! Нынче, чего греха таить, еле вытолкал себя из избы. А раней такого не было.

Ить мужик свой кусок хлеба завсегда должен сам заработать. Теперь один сын приносит харчи, другой— одежу, последыш уголь и дрова подвез. Мне совестно, что на их плечи обузой повис. Шибко малую пензию определили нам. На двоих с бабкой даже на пилюли не хватает. Во, до какого сраму нас довели! А ить в войну на деньги от моей пушнины три самолетные эскадрильи построили. Они до самого Берлина бомбили немца! Да кто о том помнит? Все прошло! — выдохнул Притыкин горько.

— Дед Коля, ни одного Вас, многих забыли нынче. Вон в поселок ребята вернулись со службы, в Чечне воевали. Туда нормальными пошли. А воротились калеками. Один — без ног, второй — без руки, другие — с прострелами и контузиями. Работать не могут, а пенсия такая, что на похороны не хватит. Нищий в хорошую погоду больше милостыни наберет, чем наши защитники. А спроси любого, нужна ль ему Чечня? Ответят матом и пошлют дальше некуда. Вот и спроси, за что гибли тыщами? Кому нужна была эта война? Сколько сынов отняла она у матерей? По сей день воют и землю грызут. Ты хоть в своем доме жил, при бабке и детях. Эти ж мальчики, не став мужиками, загинули. А за кого? Да ни за кого! — выругалась Анна глухо.

— Всякому за свое больно. Я ить детей и не растил. Все бабка с ними управлялась, а я в тайге пропадал. Тож не с жиру бесился. Пушняк промышлял, отстреливали перелетных, как велели, выделывали мех. Без дела не сидели, — закашлялся старик.

— Тогда безработных не водилось, — согласно кивнула головой Анна.

— Моя бабка много лет в рыбкоопе работала. В его системе. В цехе вместе с бабами солили грибы, варили варенье, даже стланиковые шишки собирали для птицефабрик. Заставь нынешних девок грибы посолить, не сумеют, а через пяток годов жрать приготовить не смогут!

— Да не шути! — отмахнулась Анна.

— Правду говорю! — настаивал дед.

— Зачем ждать пять лет? У нас в Октябрьском девки не умеют готовить уже сегодня. Даже рыбу не знают как почистить, пожарить и подавно! Картошку в «штанах» сварят, так и едят прямо в очистках с нечищеной селедкой. Самое большее — яичницу могут пожарить и заварить чай в пакетиках, — поддержала Ольга.

— А как они живут? — не поверил поселенец.

— По столовкам бегают, там едят. Я в своей комнате хотела научить девок готовить. Так знаешь, что мне ответили? Мол, не модно это и даже стыдно уметь готовить. Все равно что признаться в пещерном происхождении и себя опозорить. Я не стала спорить. Вот одна из них вышла замуж. А через три месяца муж ее выгнал. Именно за то, что ничего не умела. А только для постели никто не женится. Вот и осталась дура дурой! С набитым пузом и без кола и без двора! Муж о ее беременности слышать не захотел. Сказал, что с него хватит трех месяцев мук с одной дурой, двоих уже не потянет. Ну, та кобыла все звонила ему, грозилась повеситься и его обвинить в своей смерти. Он сказал ей, что принесет веревку с мылом и покажет, как нужно сделать петлю. Предупредил, что ничем другим помочь не сможет. Эта дура поняла, что шантаж не пройдет, быстро сделала аборт и теперь ищет другого лоха. И что думаете, у этой стервы полно хахалей. Правда, вот замужество никто не предлагает, — усмехалась Ольга.

— А кому нужна такая чмо? — сплюнул Гошка и заметил,— даром, что поселенец, на такой никогда не женился бы! — вспомнилась пекариха Любка, которая ничем никогда не помогала ему в доме и приходила ради своей похоти, а кроме того была настоящей хищницей и хорошо засветилась перед Гошей.

— Мой последыш в первый раз тож неудачную девку привел. Целыми днями только перед зеркалом

крутилась. Красилась, мазалась, наряжалась, а сама что кикимора с болота, страшна как смертный грех. Дома бабке — не помощница, с мужем уже через пару недель погавкалась. Глянул я, а сын уже раздельно от ней спит. Тут я не сдержался. Взбудил, поднял с койки, велел ей тихо и молча сматываться от нас. Упредил, коль хай откроет, пристрелю, что бешеную суку. Через час ушла, а через неделю подала заявление в суд на раздел имущества и ее содержание. В суд я пошел заместо сына. За пять минут с ней разобрались. Она опосля того в Питер мигом смоталась навсегда. Сюда, в поселок, ей дороги нет.

— А ваш младший на другой женился?

— Ужо давно. Троих детей завел. Старший внук в нынешнем году в армию пойдет. Быстро прошло время, — посетовал старик и встал, скрипнув спиной.

Он очень быстро снял шкуры с россомах и, закинув их в лодку, заторопился в зимовье.

Люди не стали задерживать его. Они бережно перенесли в лодку Дика, сдвинув грибы покучнее, сели сами. Вскоре все вернулись домой.

Едва вошли в коридор, увидели Динку, тихо лежавшую на одеяле. Весь ее живот был облеплен щенками. Они расталкивали друг друга, искали соски и, присосавшись к ним, не хотели их уступать. Когда внесли Дика, Динка вскочила, почуяв неладное. Щенки остались висеть на сосках, но иные с писком упали на одеяло. Собак перевели на кухню, под печь. Анна всех накормила. Динка до глубокой ночи вылизывала Дика, кормила щенков, а Гошка с Олей писали отчет.

Они о чем-то спорили, ругались, хохотали. Анна не мешала им и не входила в зал. Лишь под утро, когда голоса умолкли, тихо приоткрыла дверь, заглянула в комнату.

Гошка уснул прямо в кресле, откинувшись на спинку, храпел, разинув рот. Ольга свернулась калачиком на диване, сунула ладонь под щеку вместо подушки.

— Гош, иди в спальню, — позвала мужа.

Тот пошел, спотыкаясь, разделся и, едва коснувшись головой подушки, тут же уснул.

Ольга, встав, уже не захотела ложиться. Помогла Анне почистить грибы, помыла их. Порезав, поставила варить. Хозяйка тем временем управлялась в сарае.

Вернувшись, Анна заставила гостью выпить парного молока и принялась готовить завтрак. Ольга села за отчет, и только Гошка спал безмятежно.

Может, он проспал бы до обеда, но почтальон постучал, принес письмо от Степки.

Анна на радости о печке запамятовала, и если бы не Ольга, забыла бы обо всем. Та довела приготовление до конца и фаем уха — что поделаешь, все женщины любопытны — слушала письмо мальчишки.

«…А у меня скоро закончится первая четверть! Мама, как здорово учиться в городе! Нас учат работать на компьютере! А какие классы! Как преподают! Я будто на Луну попал. Мои знания оказались совсем слабыми, и дядя Юра взял мне репетиторов по химии и английскому языку. Да еще у меня после уроков дополнительные занятия на компьютере. К концу дня башка трещит! Так много никогда не занимался. Учусь без выходных. Некогда! Нужно наверстать упущенное в поселке. Спать ложусь в двенадцать ночи, раньше не получается. Я не ленюсь, просто не успеваю. Много приходится переучивать, еще больше запоминать. Мама, не обижайся, но в этот раз не приеду на каникулы. Да и короткие они, всего три дня. А билет на самолет дорогой. Лучше мне потерпеть до лета. Как ты? Не обидишься? Я вовсе не забыл и очень скучаю по тебе, по дяде Гоше. Напишите, как вы там? Я часто вижу вас во сне. Вы успокаиваете, говорите, что все дома хорошо. Что Динка родила шесть щенков. А корова — двух телят. Что дядя Гоша больше не будет водовозом, а станет работать инспектором рыбоохраны.

И его не будут «пасти» поселковые. Но это только сны, хорошо, если бы они сбылись.

Мам, а знаешь, я дружу с девчонкой, со своей соседкой по парте. Сказал ей, что мой отец — дядя Юра, ну, нарочно. Она от зависти и теперь сохнет. Жвачку мне приносит, глазки строит как взрослая. Все спрашивает, когда в гости позову. А мне не хочется. С мальчишками тоже дружу, со многими, потому что они помогают мне компьютер поскорее освоить. И уже получается. Дядя Юра купил мне к школе джинсовый костюм, майку-африканку и кроссовки. Получился из меня супер-пупер прикольный отморозок. Не привык к такому, поначалу меня заставляли так одеваться. Теперь не спорю, приметил, как девки оглядываются. Правда, времени на них не остается вовсе. Из-за этих уроков, репетиторов даже курить бросил насовсем! Во, дожил! Ой, дядя Юра репетитора привез по английскому. Он меня мучить сейчас будет. Потому заканчиваю письмо. Целую обоих! Ваш Степка! И вы пишите мне!».

Анна смеялась:

— Вот уже и девочка появилась у пацаненка!

— Рано ему бабьем голову забивать! Мал еще! Девки до хорошего не доводят. Годков через пять, куда ни шло. А вот что с куревом завязал, это здорово! — потягивался в дверях Гоша и, заглянув к Динке, сказал удивленно, — а ведь точно шестерых щенков принесла наша девочка! Выходит, что и с коровой угадать должен. Вот будет здорово! — тут же замолчал, услышав стук в дверь.

— Гош, выйди! Поговорить хочу! — позвал во двор отец одного из браконьеров, осужденного по заявлению инспектора.

— Чего надо? — нахмурился Корнеев.

— Прошу тебя, давай потолкуем по-человечески, — сказал мужик, переминаясь с ноги на ногу.

— Некогда! Отчет писать надо, — хотел закрыть двери.

— А ведь в водовозах человеком был. Когда успел скурвиться мужик?

— Ты это обо мне трандишь? — вспыхнул поселенец.

— О ком еще? Про тебя сказал! — поплелся человек к калитке, опустив голову.

— Тормози! Чего надо? — вышел Корнеев на крыльцо.

Человек, оглянувшись, вернулся, сел на порог и сказал тихо:

— Хохорев я! Иван Лукич! Но мы не знакомы, в суде только виделись один раз. Ты моего сына в зону отправил…

— Значит, заслужил такое, — ответил Гошка.

— И я и не спорю с тобой, прав или нет? Суд дал срок.

— Так что теперь?

— Заболел мой сын. Ушел в зону здоровым человеком, а в бараке чахотку зацепил. От зэков заразился. От него теперь и половины не осталось. Не узнали его на последнем свидании. Старей меня выглядит. А в зоне лечить нечем, нет лекарств. Умрет мой мальчишка, и дети его сиротами останутся. Мне уже за семьдесят. Сколько протяну? Да и помочь особо нечем. Сдохну, никого на свете нет, ни единой родной души. Да и отца не дождутся: болезнь сожрет, — всхлипнул человек коротко.

— Так что от меня хочешь? — присел Гошка на корточки, закурил.

— Понимаешь, я говорил с начальником зоны. Он сказал, что болезнь эта заразная, может всю семью покосить, но и в зоне держать нельзя, опасно для других. И в то же время отпустить не может без согласия милиции и твоего добра.

— У Рогачева был? — спросил Георгий.

— Ходил к нему. Он ответил, что не может решить судьбу сына в одиночку. Пока ты свое слово не скажешь, к нему не приходить.

— Иван Лукич, ну, положим, я соглашусь, но вед вы целой семьей рискуете. Все откинетесь, до единого! Кому в радость такое? Чахотка — не понос. С годами, до конца жизни лечат. Нешто никого не жаль.

— Всех жалко! От того к тебе пришел. Мы своего не в дом привезем, а враз к дядьке. Он лесника: работает. Лечить умеет и нашего берется на ног поставить. Да ты его знаешь — Яков Торшин! Он про тебя много доброго говорил нам, хвалил как человека. Оттого и насмелился прийти.

— Сына как зовут, напомни.

— Толик Хохорев, а отчество — Иваныч, — засветилась надежда в глазах.

— Это тот, который с рогатиной за мною по тайге гонялся? — прищурился Гошка.

— Но не достал и не ударил ни разу…

— Сколько ему дали?

— Пять лет.

— Не достал, говоришь, не ударил? Если бы достал, не пятак, червонец получил бы гад! — вспомнил Гошка Анатолия.

Тот наловил много рыбы и вместе с женой выдавливал из кеты икру. Когда подошел инспектор, Хохорев тут же ухватился за рогатину, которую держал под рукой именно для Корнеева. Гошка рот не успел открыть, как Толик бросился к нему с рыком:

— Урою паскуду! Сгинь, падла!

Инспектор еле успевал перескакивать коряги, петлял зайцем меж деревьев и еле сумел заскочить ; в лодку. Хохорев зацепился за сук дерева, упал. Эта маленькая заминка помогла поселенцу, дала возможность уйти живым от рассвирепевшего мужика, который еще долго орал вслед Гошке всякие пакости.

— Просишь за козла! А ведь он убить хотел, да случайность помешала. Зато теперь сама судьба поймала его. Это неспроста. Такой выйдет. Не даст покоя никому. Его нельзя прощать. Он на доброе не способен. А помогать, вытаскивать его из зоны, чтоб завтра он снова пытался убить кого-то, извини, Иван Лукич, но я — не тот придурок! И добро не дам! — встал Гоша и указал на калитку, дав понять, что разговор закончен.

Не успел поселенец сесть за стол позавтракать, как услышал во дворе детский плач. Он вышел и увидел жену Анатолия. Она оставила во дворе дома двоих детей, сама вышла за калитку:

— Сумел посадить их отца, теперь сам расти этих детей! Мне нечем кормить. Ты — изверг и сволочь! — кричала женщина, убегая.

— Дура, тормози! Их тебе вернет милиция! А не возьмешь, до смерти запрут в психушке!

Но она не вернулась, убежала, а Гоша, взяв детей за руки, повел их в милицию.

Жители поселка оглядывались на инспектора, смеялись, подначивали:

— Когда успел стать многодетным?

— Куда волокешь ораву голожопых? Тебе и под них никто не подаст!

Георгий шел, сцепив зубы. Войдя в милицию, оставил детей у дежурного, сам пошел к Рогачеву. Тот говорил по телефону и жестом потребовал, чтобы Гоша вышел в коридор и подождал, когда позовут.

Корнеев нервничал. Он слышал, как кричали дети. Их плач дошел и до слуха Стаса. Он вышел в коридор, увидел Гошу и спросил:

— Кто там орет?

— Дети Хохоревых.

— Зачем они здесь?

— Я их привел! Их мать ко мне притащила, мол, сумел посадить отца, теперь сам воспитывай! До нее старший приходил, Иван Лукич, просил, чтоб простил сына. У него чахотка…

— Ну, и что ты решил?

— Отказал ему. Не тот человек, которому стоило б простить. Я помню, как он гонялся за мною по тайге.

Если б догнал, убил бы не задумываясь. Я это в дел и понял, мужик без стопоров. Такого на вол отпускать не стоит. Он сдвинутый. Его и на зоне тол ко в одиночке держать надо. Этот с «репой» не дрожит, и баба у него шибанутая. Детей жаль, но и по них не прощу козла. Ведь потом все поселковы хмыри меня на смех поднимут.

— Нет, Гош, ничего такого не случится.

— Да завтра сотни таких Толиков придут. Все баб своих сопляков ко мне потянут, — злился Гошка.

— Не кипи! Умер Анатолий! Мне только что звонил начальник зоны.

— От чахотки?

— Нет! Пытался бежать и был застрелен охраной.

— Иван Лукич говорил, что сын совсем ослаб!

— Не знаю. Возможно, хотел использовать последний шанс, но ему не повезло. Так что, если мы с тобой и согласились бы, отпускать на волю было; некого. Это случилось сегодня, под утро…

— А как теперь дети? — спросил Корнеев.

— У них есть мать и дед. Если откажутся, сдадим в детдом. Возможно, там им даже лучше будет. Они уже не первые и не последние в том списке.

Вскоре Рогачев дал распоряжение оперативникам; доставить в отдел Ивана Лукича и его невестку Через десяток минут обоих ввели в кабинет.

— Иван Лукич, что за цирк устроили? Вы подсказали Галине подкинуть детей, своих внуков, инспектору на воспитание? Вам разве не известно, что он сам поселенец?

— Знаем, но жизнь взяла за горло! — оправдывался человек, краснея.

— Он виноват, что отца нет с нами! — крикнула баба, указав на Гошку.

— Опоздали упрекать. Некого винить. Ваш Анатолий не вернется домой никогда!

— Почему?

— Он умер?

— Убит при попытке к бегству из зоны. Я говорил с начальником, официальное подтверждение уже получено по факсу, — говорил Стас с каменным лицом.

— Мы недавно видели его, были на свидании. Он ничего такого не замышлял. Это путаница. Такого не может быть! — не верилось Галине.

— В этой жизни все возможно. Успокойся, дочка! Возьми себя в руки. Детей пора кормить. Мертвого не воротишь. Пошли домой, — Иван Лукич взял Галку за локоть и, оглянувшись на пороге, спросил, справку о смерти Толика когда взять можно?

— Как только пришлют ее по почте, вас немедленно известят.

— И на том спасибо, — ответил человек и прошел мимо Гошки, не оглянувшись в его сторону.

Поселенец вернулся домой в подавленном настроении. Там его нарасхват дергали. Анна звала писать ответ Степушке, не хотела с ним затягивать. Ольга за отчет усаживала настырно:

— Пока его не сдашь, премию не получишь! Понял, козлик? Письмо подождет.

— Бабочки милые, вас — двое, а я — один. Определитесь меж собой. Я в султанах недавно! Опыта маловато, не доходит, что с вами делать, когда обоим враз стребовался! Не разорваться же мне!

— Аня, у нас на полдня работы осталось. Дай закончим. Ведь премию он тебе отдаст. Вот и помоги сама себе! — убеждала Ольга.

— Ладно, работайте. Я пока займусь хозяйством, — согласилась Анна и ушла в сарай.

Вернулась она уже к ночи, сказав, что корова отелилась сразу двумя телятами.