— Проходи, дорогой, — опомнился первым начальник базы и, выйдя из-за стола, подошел к леснику.

Акимыч оглядел столы, геологов. Снял шапку. И тяжело прошел за Терехиным.

— Праздник встречаете! Радуетесь, значит.

— Да, как видишь.

Геологи насторожились. Знали, старик нигде зря не появляется. С чем он теперь к ним заявился? Сам! В такое-то время! Уж, конечно, не одиночество пригнало его из зимовья на базу. К людям. Не для того, чтоб встретить праздник в компании. Нет. Акимыч не таков. Но по лицу лесника ничего нельзя было угадать.

Суровые, словно в скале вырубленные, морщины прорезали его лоб.

— А за что хотели выпить? — спросил лесник, заметив поднятые бокалы.

— За Новый год! Праздник — для всех радость. Выпей и ты с нами, — налил бокал шампанского Терехин.

— Вот как! Из одной бутылки, а тосты у нас разные будут. У вас радость, а через нее мне горе пришло. Осиротили вы меня нынче. Потому за упокой пью. При вашей радости, — внезапно посерело лицо лесника.

— Что случилось, Никодим Акимыч? — удивился Терехин.

— Бабу свою спроси. И антихристов, что вместе с нею работают. Поспрошай, как они вчера на моем участке убийство учинили, — опустились плечи старика.

— Ты что? Какое убийство? — недоумевающе оглянулся начальник базы на Нину.

— Ничего не понимаю, — удивилась та.

— Не понимаешь?! А ведь и сама матуха! Вон дитя к тебе жмется. Твое, родное! Значит, оно дорого! А другие хоть пропади пропадом! Так? Да? — вскочил лесник.

— Да о чем это вы? — терял терпение Терехин.

— Не на праздник, не к столу я шел! Так уж получилось! Пришел я, чтоб все тебе сказать про тех, с кем работаешь. Но коль так получилось, пусть и они слышат! — перевел дух и продолжил: — Медвежонок у меня жил. Малым я его спас. С реки во время ледохода вытащил. Пять лет он у меня жил. В избе. Вместо друга был. Дитя заменил. Родных. Никого, кроме него, не имел. И он ко мне привык вовсе. Давно пора было ему берлогу свою иметь. С матухой, с детьми. А он не заводил. Из-за меня. Мою старость берег. Хоть и зверь! А пониманье и сердце у него — не чета вашим!

— Так мы-то при чем? — мелькнула догадка у Нины.

— Убили вы его. Вчера. Вечером. Чтоб вам пусто было! — рявкнул лесник.

— Неправда!

— Чего неправда-то? Его из берлоги твой Шамшала поднял. Тарахтелкой своей. Медведь мой только нынче от меня ушел. Уговорил я его. Ошейник имелся. Знак, значит, что ручной зверь. Не боялся он людей. Думал — все, как я. Потому вблизи вас берлогу устроил. А этот, — погрозил Сереге кулаком лесник, — поднял. Разбудил. Он всю ночь по тайге мотался. Ко мне в избу приходил. Да я в обходе оказался. Он — в тайгу. И оказался близ шурфов ваших. Почуял запах человечьих рук. Решил найти людей. Чтоб хлеба попросить. А вы сердца не поимели. Взорвали. Один ошейник теперь…

— Предупредить надо было! — покраснела Нина.

— Кого? Твой Шамшала не мог его не видеть, когда из берлоги медведь вылезал. Ведь трактор его с испугу скакал не по дороге, а напрямик. Через марь. Я-то видел по следам сегодня. Испугался, гад, зверя. И уж, конечно, рассказал вам. Да толку то! Нет бы мне сказать. Мол, беда, дед, шатун в тайге! Смолчали. А я б его в избу воротил. И живой бы он остался. Так нет! Убили!

— У него на лбу не написано! Откуда знали, что он ручной! Твой! — не сдержался Сергей.

— На участке все мое! И тайга, и зверушки! Я хозяин! А вы кто? Дикари!

— Ты полегче, старик!

— Я те полегшею! Попадись ты мне теперь в тайге, керосинка дохлая. Шагу не дам ступить! Ишь, грозилка мокрохвостая. Ты мне и тайге самый больший враг. И о тебе — особый разговор. Не жив буду — покуда тебя не выгонят отсюда! Надо будет, в саму Москву поеду! А тебя, паршивца, вытряхну отсюда! — надвигался лесник на Шамшалу.

Тот уже и не рад был, что задел старика.

— Ты мне столько пакостей натворил, что за две жизни не наладишь! Одного подроста больше тыщи сгубил. Молодых деревьев — и того больше. А сколько зверей с участка согнал шумом! Счету нет!

— Послушайте, мы нефть ищем. Без издержек не обойтись. Ну а если найдем, будет здесь город. Шуму прибавится. Что ж, вы так и будете из-за каждого пустяка людям нервы портить и себе?

Нефть нужнее, — вмешался Терехин.

— И ты туда же? Вступаешься. Ясно, одна у вас компания. Только знайте, города не строятся на пустом месте. Тайга-матушка нужна всем. И губить ее зазря не станут. И я не дам! Покуда жив, не дозволю в ней хамничать! Никому!

— Мы ж нефть в земле ищем. И ученые люди провели исследования. Сказали, что нефть должна быть здесь. Именно на твоем участке. В тайге. Их предположения подтверждаются. И ты не имеешь таких прав, чтоб запретить проведение поисковых работ нашим отрядам, — вмешался главный геолог базы.

— А ты чего суешься наперед батьки? Чего кричишь? Меня не пугай своей нефтью. Которой и нету еще. Я и не таких начальников видел. Ишь, прыщ научный! Знаю, что не для гулянья вы тут. Иначе денег бы вам не платили. Но всякое дело надо по разуму делать. А не одним днем жить. Сами про города говорите. А в них тоже люди жить будут. Им что — не нужна тайга? А вы их спросите. Может, они умней вас. И знают, что лес — голова всему. С него жизнь начинается. Не все ж такие неудельные, как вы.

— Ну, об этом — не тебе судить!

— Почему же? В тайгу два шага сделать по-людски не умеете. С головой. С пользой. Потому и живете непутево. Вот на столе у вас варенье магазинное. А нет бы самим в тайге ягод насобирать. Ведь полным-полно. Всякой. Пропадает, гниет. А вам лень. Деньги лишние завелись? Зазря вам по столько платят. Иль грибы! Тоже с магазина. А в тайге их целая пропасть. Не умеете солить, так насушили б. Всю зиму детей бы радовали! Я — мужик одинокий, а и то полна кладовка всяких припасов. Вы ж на стол кильку ставите в банках. В своей же реке, прямо под носом — кета да горбуша идет. Нерка. Лови! Соли! Копти! Всем хватит. А то вот недавно ко мне один из ваших прибегал. Дай, говорит, дед, таблеток. От поноса. Измучился весь. Я ему и отвечаю: мол, век таблеток не знал, а хворь твою сейчас вылечу. Дал ему ложку черемухи, и оклемался мужик. А ведь в тайге у меня той черемухи — сады целые. Почему не наготовили? Чтоб всем было. Вон лук сушеный с материка привозят вам. А в тайге дикого полно. Черемши — сколько угодно. Да только не до того вам. Не видите, что еда у вас под ногами растет. Тайга завсегда кормилицей была. Но к добрым. Не к вам. Авось, выпрошу у начальства, чтоб вместо вас других прислали. У кого глаза не только деньги видят. Вы ведь не из-за нефти тут торчите, а из-за заработка. И нефть вам эта нужна не больше, чем бурундуку пиджак!

За столами дружно засмеялись:

— Ну и дед!

— Оратор!

— А что смеетесь! Неверно сказал? Так я докажу это где хотите. Нынче вам говорю, а завтра и дальше пойду. К властям. Там люди пограмотнее вас. Поймут, что к чему.

— Это ты им насчет кильки говорить будешь? Так то нам на руку. Скажут, значит, хорошо работают, что даже рыбу себе ловить некогда. А и грибы не имеем времени собирать, — съязвил кто-то из геологов.

— Это богатство мы тебе оставляем, — добавил другой.

— Бабы, какие без дела на базе сидят, могли бы и им заняться. Вам же в пользу. А жаловаться стану не за грибы и ягоды. За другое, — пригрозил он.

— За медведя, что ль?

— Так он у тебя нерегистрированный. Потому отвечать за него некому!

— Наоборот, похвалят, что потенциальную опасность убрали. Зверь и задрать мог… — перебивая друг друга, пытались геологи сбить с толку лесника.

— На месте медведя мог оказаться человек! — повысил голос лесник.

— Тайга — не парк культуры и отдыха. И даже не лес. Ни грибников, ни туристов на этом участке не бывает. Перед взрывами даются сигнальные предупреждения. Опасная зона обнесена флажками. Геологи все это знают. Ты — тоже. Значит, людям эти взрывы не грозят опасностью. А за зверей, которых вы приравнили к человеку, мы ответственности не несем. Для них особых мер предупреждения об опасности не существует. Их инстинкт самосохранения гонит от шума, от присутствия человека. А блажь иметь прирученного медведя, лишенного этого инстинкта, никакими инструкциями не предусмотрена. Здесь не зоопарк. А мы не специалисты по ошейникам. Жалуйся кому угодно, только оконфузишься, — рассмеялся главный геолог базы.

— Красиво, складно брешешь. Да только не выйдет по- твоему. Оберегал я вас от каждого зверя на участке, приучил их уважать человеков. И вы не можете пожаловаться, что на моем участке какой-то зверь принес урон вашему здоровью или грозил жизни. Не было такого. Но не думал я, что мне вас от самих себя остерегать придется. Медведь — он и есть медведь. Это мое горе, не ваше. Только вижу я, что и к людям у тебя сердце зачерствелое. — Лесник вплотную подошел к главному геологу базы и обращался уже только к нему: — Вот ты меня, старого, осмеял. А ведь про то, будто нет опасности людям, — брешешь. Потому что боишься слов моих. Ведь тебе, ежели что, наперед других отвечать придется. Ты говоришь, что опасное место флажками обносите. А кто их в темноте в тайге видит? А сигналы, едучи на тракторе, завсегда услышишь? А сколько я трактористов уберег от беды, тебе ведомо? Когда они ехали на профиль с будками, полными людей, мимо шурфов! Кто их предупредил? Ты, что ль, суслячья морда? Иль и это моя блажь? Так у меня все эти случаи записаны. И числа, и месяцы. Все имеется. А люди! Вот они! Сами не откажутся. Тебя выгораживать не станут. И молчи! — нахлобучил Акимыч шапку.

— Ладно, спасибо тебе за доброе твое. Что помогал. Но многим ты и неприятности доставил. Давай забудем. Мирно жить надо. Без вражды и оскорблений. Без кляуз друг на друга. — Терехин заметно нервничал.

— А я не милостыни пришел у вас просить. И не мириться. Бояться мне некого. А и корить себя не дозволю. Неприятности, говоришь? У меня их от вас столько, что на душе черно… Не впрок я нас на ум, на добро наставлял. Ну да что теперь. Видно, никогда мы не поймем друг друга. Разуменье разное.

Лесник тяжело прошел к двери. Рванул ее на себя. И исчез в морозном облаке, ворвавшемся в столовую.

Вскоре геологи услышали, как визгнули лыжи под окнами. Был старик — и нет его. Он ушел так же внезапно, как и появился. Вот только настроение праздничное за столом исчезло. Словно убежало вслед за лесником в непролазную тайгу. Пойди верни его теперь!

Лица геологов помрачнели. Каждый свое вспомнил. В чем-то лесник прав. Очень прав. И хотя горе на душе у старика — за них, виновников его, беды опасается. И молчат геологи. Покуда был тут лесник, не соглашались, спорили. А нет его — и доказывать нечего. Себе не соврешь. Скучное это занятие, себе врать.

А лесник тем временем был уже далеко от геологов. От базы. Он шел не торопясь. Свой участок для лесника как свой дом. Только большой. А человек в нем такой маленький! И сердце у него слабое. Бьется, кричит, волнуется. А зачем? Но ведь хозяин он здесь. Как же иначе? Пусть не ахти какой, но все ж. И свое начальство верит ему. Не зря же. Вот только эти…

Лесник вышел на поляну. Здесь луна светила ровно, гладко. Он сел, окорячив пенек ногами. Отряхнул снег с лыж. Усталым кузнечиком сгорбился. Закурил. На душе пусто до звона.

— Эх, разбойники, туды вашу!

Ругался лесник вполголоса и озирался. Не подслушало б таежное зверье. Вот потеха, с чего это Акимыч на старости лет, да еще в тайге чернословить вздумал! Спьяну, что ли? Или одурел? Сколько прожито и пережито, лишь седин да морщин прибавлялось. Но плохие слова не говорил. «Да разве выдержишь? Нельзя же эдак! Совсем нахалами быть. Ведь вот не только зверя не щадят. Ладно ж. Всажу я вам перцу, будете знать», — ворчал старик.

Белая-белая, старая, седая тайга дремала вокруг. Будто слушала своего хозяина. Дрожали от

холода молодые деревца. Лишь луна смеялась. Смотрела на Никодима веселой бабой. И подмаргивала: мол, нечего печалиться. Я тоже одна. А ничего, живу и радуюсь. И никто мое сердце не потревожит. Далеко я от вас. Вот и ты не горюй. Живи, покуда жив.

По поляне белым шаром заяц промчался.

— Тоже на праздник опаздываешь, — хохотнул лесник и, заложив языком щель в зубах, свистнул.

Заяц, принявший лесника за большой пенек, остановился оторопело, но потом скакнул в сторону, в кусты — и исчез. Лиса, гнавшая косого, в снег вжалась, повернула обратно. Потрусила к норе. Помешал ей лесник. Испортил праздник. И надо же, в тот самый момент, когда косой уже выдыхался. Ну и старик! Зачем в такую пору по тайге бродит? Чего ему не спится? Вот и ее голодной оставил. Придется снова к геологам идти. Промышлять по помойкам. Правда, однажды она за это поплатилась. Кто-то заметил ее и поставил капкан. Попалась. Но лесник, случайно увидевший ее привязанной к будке, выручил. Велел отпустить. Так и не успели геологи шкуркой огневки воспользоваться. С тех пор и помнила лиса старика. И с виду, и по запаху. Знала, кому жизнью обязана. И не шкодила на виду у лесника.

А вон там, в ветвях ели — дупло. Приметила белка сидящего на пеньке лесника. Быстро с ветки на ветку перескочила, спустилась вниз. И бегом к нему через полянку бросилась. За сахаром. Сызмальства приучил ее лесник к этому лакомству. Никогда не отказывал. И белка, осмелев, сама научилась проверять карманы. И всегда не зря. Вот и теперь громадный колотый кусок вытащила. Себе и детям хватит на всю ночь. Но странно, почему сегодня не погладил ее лесник, как всегда? Не почесал шейку? Лишь вздохнул тяжело. И сказал:

— Ешь, голубушка, покуда еще живы тайга да мы с тобой. А то построят город, никто о тебе не вспомнит. А покуда радуйся. Может, и не сыщут у нас нефть эти геологи.

Под заснеженным стлаником куропатки расшумелись. Осыпавшиеся орехи не поделили. Теперь бранились. Обещали все перья друг дружке выщипать.

«И зверье научили ругаться. Ишь как навострились лаяться, все от них, от геологов этих. Вот и пусти их на свою беду», — думал лесник.

А куропатки, осмелев, кричали все громче, злее. Свое выясняли. По-своему. Прав тот, кто сильнее.

— Эй! С чего год начали?! — не выдержал старик и швырнул снежок в сторону разругавшихся. Те разом смолкли. Разбежались в разные стороны.

— Мало вам орехов в тайге! Кроме меня да вас, все равно больше собирать их некому. Всем хватит досыта! Чего делите? На что нахальство вам? Тоже мне, забияки сыскались, — урезонивал куропаток лесник.

Тайга молча слушала его увещевания. Она привыкла к голосу своего хозяина. Знала, этот зла никогда ей не причинит.

Тайга… Ее он знал уже много лет. Сколько их прошло, — не считал. Помнил по случаям, событиям, радостям и невзгодам. Всякое бывало. Они в памяти навсегда остались…

На Сахалин Никодим приехал по вербовке. После войны. Глянули здесь на его партизанскую медаль. Ни о чем больше не спросили. Все поняли. Без слов. И предложили место лесника. Сам сказал, что до войны на родине лесником работал. Как и отец, и дед.

В первые дни на Сахалине он не мог нарадоваться. Хлеба вдоволь. Любого. Без карточек. За деньги. И очередей нет. Поначалу мешками покупал. Каждую буханку, чтоб не черствела быстро, в чистую тряпицу заворачивал. Все не верилось, что и завтра вот так же будет. Приехал — и купил свободно. Но еще больше удивился, что и масло, и сахар продавались свободно. И рыба красная. Настоящая кета. Ее впервые в жизни здесь увидел. Целый месяц ее одну ел. Пока не отворотило. Стал меру соблюдать. И уже не кидался с жадностью на консервы, которых тут было в изобилии. Всяких. Стал обживаться в зимовье. Харчи «на корню» брать. Из тайги. Свои. Не купленные. Бывало, поставит на стол сковороду жареных маслят, теши нарежет, картошки отварной — со своего огорода, варенье малиновое — к чаю. И, погладив себя по сытому животу, скажет довольно:

— А ведь не сбрехал вербовщик, когда манил на Сахалин. Всю правду сказал. Ох и верно я сделал, что приехал. Дай Бог здоровья тому, кто мне сюда дорогу указал, — вспоминал лесник вербовщика добрым словом.

Теперь, конечно, он не закупал хлеб мешками. Давно. Понял, убедился, что перебоев с ним не будет. Да и закупок делал все меньше. Пригляделся, приноровился, обвык.

А на сытый желудок и участок полюбился. Он не только заработок давал, а и кормил. За щедрость эту и лесник в долгу не оставался. Заботился о тайге, холил ее и берег.

Порядок на участке поддерживал, как в своей избе. Каждый саженец своими руками взлелеял, каждое дерево согрел. Пригодились познанья отца и деда, да и свои. И, казалось бы, не новичком в лес пришел, но кое-что приходилось узнавать по ходу дела. Что говорить, растительность и живность здесь иные, чем в лесах средней полосы. Лесник на Сахалине — не просто хозяин участка, он с каждой зверушкой должен «общий язык» найти. Повадки узнать, характер, ее пользу и вред, лакомства ее и основной корм. И не просто для познания, а чтобы обеспечить равномерное расселение хищников и их потенциальных жертв, поддержание определенной пропорции в их количестве, сохранность нужного зверя и оздоровление его потомства… А зверей и зверушек в тайге хватало. Всяких. Букашек и козявок — тоже. К ним он по-своему приглядывался.

И однажды, случилось это на третьем году жизни на участке, стали портить тайгу тля и древоточица. Из лесничества начальство приехало с проверкой работы и для помощи. Рабочие «химию» привезли. Но Никодим отказался от нее. Начальство удивилось. Стало настаивать, требовать обработки участка. А лесник уперся:

— Не стану тайгу губить. Не буду дустом посыпать. Вместе с тлей хороших козявок изведу. Опять же и птах. Нахватаются они травленых комаров и сами помирать начнуть. Зверь от него болеть станет. Чего доброго — с участка сбежит. Не знаю, какая польза от дуста будет, а вот вред, догадываюсь, на много годов.

— Тайгу сегодня спасать надо, — говорили ему.

— Но не дустом.

— А как же?

— Тайга сама себя вылечит, я только немного подсоблю ей.

— Значит, отказываешься от дуста?

— Не допущу его!

— Но если через месяц пришлем к тебе сотрудников с проверкой участка и они обнаружат порчу деревьев вредителями — пеняй на себя, — предупредили Никодима.

Лесник лишь согласно головой мотнул. И погрузил на телегу мешки с дустом. Так и не оставив у себя ни горсти препарата.

А через месяц, как и обещали, прислали к нему на участок проверку. Пятерых лаборантов. Десять дней с утра до ночи почти каждое дерево и куст проверяли. А возвращались с пустыми пробирками. Поначалу удивлялись, не верилось. Ведь вот рядом участки полностью поражены. Здесь же — как заговорено. А участок такой же, и сгущенность деревьев даже большая, чем у соседей. Стали о секрете расспрашивать. Никодим не таился. И указал на муравейники, которые расселил густо по всему участку. Показал дуплянки для дятлов, — их своими руками мастерил. Птицы не распознали подделку. И, прилетев той весной, не за гнездо, а за тлю принялись, за древоточицу.

— Когда крыша над головой есть, для полноты жизни лишь сытый живот нужен. Вот и подсобили дятлы. За день по восемь деревьев один взрослый обрабатывал. Дусту с дятлом не потягаться. Птица с любой щели паразита достанет. Опять же

и сойки, синички. Да и муравьи — серьезные козявки. Лес исправно чистят. Только их вовремя расселять надо. Они псе и помогли, — отвечал Никодим.

— А почему же соседям-лесникам не подсказал?

— Говорил. Как же! Да только если по-моему — хлопот много. Вот и предпочли дуст. Кому что. Силком не навязывал.

Лишь по осени правота Никодима подтвердилась. Сбежали звери с соседних участков. И пушные. Много живности погибло. Немало пришлось поработать лесникам, чтобы оживить тайгу снова. В тот год вместо обещанного наказания получил Никодим за сохранность участка награду — пегую кобылу. И первый в лесничестве делал обходы не на своих двоих, а верхом, в седле. Ох и завидовали ему лесники!

А на другой год у самого в тайге беда случилась. Повальная чума пушного зверя косить стала. Напереживался Никодим, пока причину выяснил. Оказалось, что на его участке великое множество куропаток прижилось, сбежавших с соседних, протравленных дустом. От скученности болезнь вспыхнула. Лисы, поедавшие чумных куропаток, тоже заболели. Потом и горностаи, и соболи, куницы и норки. Пришлось отстрел куропаток сделать. Убитых сжигал. Оставил лишь молодых куропаток. Сильных, которых болезнь не коснулась. Потом и пушняк проверил, очистил от больных. Переманил в свежие норы, где зараженность была исключена.

Соседи-лесники долго присматривались к нему. Сами они в тайге с незапамятных времен. А этот новичок — приезжий. Но странный. Не такой, как все. Сколько лет по соседству живет, а одиночество его не допекает! В гости не идет. К себе не зовет. Живет сам по себе. Случается, встретится на обходе с соседом-лесником, не забудет поздороваться. Но тут же своей дорогой проходит. Вез вопросов и разговоров. Без рассказов о себе. И стало это вызывать любопытство. Ведь только то и знали лесники о нем, что имеется у него партизанская медаль. Ее он на телогрейке носил в любую пору. И, видно, очень гордился ею. За что, когда ее получил, как жил, ничего не знали соседи. А хотелось. Тайга общением не щедра. И коль другие развлеченья отсутствуют, а Никодим в гости не идет, решили сами к нему наведаться. Может, и неплохой он человек.

И заявились. По одному. Знакомство-то состоялось, но разговор не клеился. Ничего никому не сказал о себе Акимыч. Бутылку на стол не поставил. Чаю предложил. А этого добра и у себя в избе у каждого хватает. Наведались по разу. Вторично никто не пришел. Нет смысла. Чего всухую время изводить? «Может, и хороший он человек, но жлоб», — решили соседи и охладели к нему.

Никодим ждал, что хоть кто-нибудь из них да переступит чайный барьер. Придет вторично.

И уж тогда бы встретил его, как друга. Но никто не прошел проверки.

С водкой я им, стало быть, нужен. Знакомство на чаю не согрело. Собутыльника искали, ан промахнулись. Знамо, не нужон я им. Чужак. Коль бутылку б выставил, нынче отбою от друзей не было б. Только и цена той дружбе — похмелье да

боль. Заболей — равно не изведали б. Так и на что они мне? Обойдусь. Без них — равно что с ними, — жаловался Никодим прижившемуся у него бурундуку.

Тот понятливо моргал глазенками. Свистел, словно по-своему, по-звериному соседей ругал. Сразу всех.

Нет, не из прихоти был Никодим недоверчивым к людям. Жизнь его таким сделала. Приучила проверять все и всех. А уж потом — доверяться. Не сразу он стал нелюдимым. Не вмиг компании предпочел одиночество.

А все — война. В ней всякое бывало. Кое-что крепко помнилось. Вот и привык он своей меркой мерить.

Никодим пощупал нахолодевшую на морозе медаль. И, молодо с пенька соскочив, побежал в зимовье. Там, содрав с плеч телогрейку, пошел изведать кобылу. Зорька ждала хозяина. Его не только по голосу, по шагам и запаху издалека узнавала. Вот и теперь обрадованно смотрела.

— Скучаешь? А я вот у геологов был. Полаялся с ними. Со всеми. Осиротили они нас с тобой, Зорюшка. За то не прощу я им. Тимофея нашего погубили. Нет его боле. Взорвался. На шурфе. Дружка не стало. Все по моему недогляду и их жестокости, — прижался Никодим лицом к лошадиной морде. Обнял ее за шею. Кобыла, учуяв от хозяина неприятный запах, отвернулась. — Не обессудь, выпил я с ними. За упокой Тимохи. Шампанского. Бокал. Ты не гребуй. Не думай плохо. Тебе единой все говорю. Более некому. А ты хоть и умная, да язык твой речи не имеет. Понимаешь, да сказать не можешь. А жаль. Вот бы мы с тобой поговорили, — досадовал Никодим. — Но я им Тимоху не прощу. Это точно. Чтоб впредь озорничать в тайге неповадно было. В город мы с тобой пойдем. К начальству. Все доложим. А начальство не дозволит, чтобы в тайге опасности были от взрывов этих.

Зорька удивленно на хозяина смотрела. Что-что, а зимой лесник никогда с ней не ездил. Берег. Сам, на лыжах управлялся. А теперь вот…

— Эх, Зоренька, ничего не поделать мне. До города далеко. На лыжах не добежишь. Придется и тебе поработать. За тайгу вступиться. Нам без нее не жить.

Кобыла теплыми губами коснулась руки Никодима.

— Ну спасибо, голубушка, за согласье твое! — Лесник гладил лошадь, та жевала сено. Душистое. И нимало не заботилась о предстоящем пути.

— Может, и не по-мужичьи так. Жаловаться. Да только ни словами, ни кулаками на базе той никого не проучишь. К тому ж их много. А нас? Ты да я да мы с тобой. Без властей здесь никак нельзя нынче. За самоуправство наказывают. Всех.

Помрачнел Никодим. Свое вспомнилось. В партизанах он был тогда. И однажды послали его за харчами в село. Все хорошо обошлось. Да только с чердака дома, где темноты он дожидался, увидел одного. С полицейской повязкой. Тот вошел в дом напротив. А вскоре оттуда старика вымел. Бил его кулачищами пудовыми и орал:

— Куда корову дел? Говори! К партизанам отпел?

Старик молчал. Лицо все вспухло, почернело. А полицай не отступал:

— Если к вечеру коровы не будет — пристрелю!

А вечером, узнав, где дом полицая, убил его Никодим. Ночью в отряд вернулся. Рассказал обо всем командиру. Тот срочно партизан собрал. Сказал, что нужно сменить место. А когда отряд перебазировался, узнали партизаны, что каратели за убитого полицая в селе многих расстреляли. Правда, на этот раз в лес не сунулись. Но слежку установили за выходами. Каждого жителя на особый примет взяли.

Ох и досталось тогда Никодиму за самовольство! Чего только не наслушался. Уж лучше бы… Упреки страшнее пуль были. С тех пор и запомнилось. Навсегда.

Кобыла тяжело вздыхала. Словно догадывалась, почему молчит хозяин. Ей за эти годы он всю жизнь свою рассказал. Без прикрас и утайки. Все она знала. И о партизанщине, и об этом случае. Ничего не скрывал от нее хозяин. Ничего не утаил.

Да и с кем было поделиться? Никого не осталось после войны у Никодима. Один кругом. Был у него когда-то друг. С детства вместе росли. Так и его война отняла. На первых же днях. А баба… Уж лучше не вспоминать. Но чем больше гонит он ее из памяти, тем чаще она является перед глазами. Прежней, молодой.

Еще до войны женился он. Свадьбу на все село справили. Громкую. Отец Никодима тогда еще жив был. На радости, что светлого дня дождался, плясал, как молодой. А потом внучат стал ждать. Да так и умер, не дождавшись. Не довелось Никодиму отцом стать. Может, оттого и не стало согласья с женой. В беде они друг друга винили. Вначале молча. Потом и ссоры вспыхнули. От них в доме похолодало. Никодим выпивать начал. А однажды, перебрав, поколотил жену.

Утром проснулся, а ее нет в доме. Ждал. Она не пришла. Пошел к ее отцу. Спросил. Тот тоже удивился. На Никодима с кулаками кинулся. Спросили о ней по селу. Никто не видел бабу. Даже жутко стало. Ходили в лес. Смотрели. Уж не повесилась ли с горя? Но нет. Не нашли. Лишь перед самой войной письмо от нее пришло. В нем она писала, что имеет другую семью. Муж — добрый. И сын имеется. Мальчонке уже два года. Второй ребенок скоро будет. И радость в письме том была, что вот, мол, хорошо, что решилась уйти от Никодима. Уехала в город. И счастлива. И любима. И мать теперь. И муж — не чета Никодиму. Грамотный. На хорошей должности. И все просила она у отца прощенья, что не предупредила его в тот день, а потом не объявлялась.

Теперь ни одна девка в селе не решалась пойти замуж за Никодима. Да и сам побаивался. Выходит, он один был виноват… И покрывался лоб испариной. Без детей — нет семьи! Для кого жить?

И Никодим не захотел вновь семьей обзаводиться-. А тут — и война. Совсем не до того стало.

Три года, до самого освобождения Белоруссии, был Никодим в партизанском отряде. Всяко приходилось. Имел ранения. Разные. Теперь еще шрамы ноют. По прошлому. Забыть бы поскорее! Пусть не совсем цел, но жив. Но и это не в радость. Одиночество больнее ран гложет.

Будь в беде той жена хоть на каплю виноватой — не вспоминал бы, ан сам кругом виноват. Она ни при чем. И, не желая того, осталась единственной в его жизни. Вряд ли вспоминая Никодима. А он ее забыть не мог.

Кобыла тяжело легла на подстилку. Ох и не нравилось ей молчанье хозяина! Тяжелое. Знать, опять что-то больное на душе. Но зачем? И, ложась, словно напомнила, что и Никодиму пора в избу возвращаться. Спать. Забыть о заботах и неприятностях.

Лесник погладил лошадь по шее. И, тяжело, неуклюже ступая, вышел из сарая.

В избе еще держалось тепло. Лесник свечу зажег. Сел у стола. Поужинать бы. Да нет охоты. Это раньше, после войны, когда только сюда приехал, даже ночью есть вставал.

Никодим разулся и поставил сапоги на просушку Печь еще теплая. В самую пору спать ложиться. Не жарко будет и не холодно. Но кто это там в дверь стучит? «В такую погоду кому понадобилось по тайге шататься?» — удивился лесник и открыл дверь.

На пороге — мужик. Зубами от холода клацает и трясется.

— Входи! — не слушая объяснений, пропускал его в дом Никодим. И, затворив дверь, подтолкнул мужика в избу.

— Я ненадолго. Обогреюсь чуть и дальше, — дрожа, говорил тот.

Лесник, растапливая печь, оглянулся:

— Куда ж дальше идти? Кругом тайга.

— Мне на базу, — трудно выговорил человек.

— Значит, ихний? — поморщился лесник.

— Не совсем. Я из Охи. Из управления. К ним дня на три.

— Я тоже недавно там был. На базе. Сабантуй у них сегодня. Новый год встречают.

— Вот и я им радость везу.

— Какую ж, коль не секрет? — насторожился Никодим.

— Буровую решено привезти к ним.

— Вон оно что! — подбросил старик дров в печку, обругав мысленно и геологов, и этого мужика.

Лесник молчал. Зло смотрел на угли, падающие из топки. Но, спохватившись, захлопнул дверцу, поставил чайник с водой на плиту. Хоть и не желанный этот гость, но все ж человек. Пусть обогреется и уходит. Та радость, какую он геологам принесет, ему, Никодиму, ничего доброго не сулит.

— Я тоже на днях в Оху собираюсь. По делам, — сказал лесник, недобро усмехнувшись. И, повернувшись к мужику, предложил: — Ты куртку-то сними. В избе не холодно. Не то в шкурке этой разомлеешь, а выйдешь — и прохватит мороз.

Мужик молча послушался. Снял куртку. И попросился к печке. Поближе.

Ужинать будешь? — спросил его лесник.

Не откажусь.

Вот и хорошо. А то одному в горло не лезет, — сознался Никодим.

За едой понемногу разговорились.

Я и сам не думал, что Новый год в пути встречу. Видно, так и закрутится он у меня, — рассказывал мужик.

Видать, не угодил кому, что из города в тайгу тебя отправили? — смекнул по-своему лесник.

Случайность. Вездеход в дороге сломался. Па полпути. Кое-как до ближайшего села добрались. Машина на ремонт стала. Ну, а я на лыжи и к геологам. Другого транспорта нет. Если б не поломка, сегодня бы дома были. Теперь уж некуда торопиться. Побуду у них. Покуда вездеход придет. А там — обратно.

— Дома не знают, ждут, наверно? — спросил лесник.

— Нет. Я позвонил. Теперь не ждут.

— И на что вам, семейным, такая работа?

— А почему? Работа нормальная. Хорошо платят. Никто не обижается. Ну а неудобства некоторые — так их не миновать. Такова специфика. Посылают — не отказываемся. Не даром просят. Это и держит. К тому ж мне обижаться не на что. Езжу в тайгу не часто. Не то что те, на базе. Так что я доволен.

— А дети имеются? — спросил Никодим.

— Двое. Парни. Оба в техникуме.

— Счастливый, — вздохнул старик. И подвинул гостю поближе горячие котлеты, грибы. «Этому повезет внуков дождаться», — подумалось.

— А ты что ж, один здесь? Без семьи?

— Нет у меня никого, — опустил голову Никодим. И чтоб избежать дальнейших расспросов, добавил: — Бабу сам потерял, а родичей война взяла.

— Вон он что! Видно, потому ты и забрался в глухомань, чтоб подальше от всех и от себя?

— От себя хрен сбежишь. Да и не потому я тут. В лесу весь род наш работал. К другому делу непривычные. Да только в деревеньке моей весь лес извели в войну каратели. Сожгли. Думали, вместе с партизанами. Ну а война закончилась, вернулся я. Только от участка моего одни угольки. Вот так-то оно. А покуда прежний лес вырастет — три жизни прожить надо. А быть лесником на пожарище не смог. Вот и воюю нынче с твоими геологами. Каждый день. Вороги мы промеж собой лютые.

— Почему? — удивился гость.

— За тайгу все.

— А что в ней не поделили?

— Это я в Охе расскажу кому следует, — нахмурился Никодим.

— Значит, дело далеко зашло?

— Дале некуда. Ныне поперек горла мне разбойники те. Гляжу на их — внутри щемит. Почему такие бездушные? Понять не могу, — говорил Никодим, погрустнев.

— Обидели чем?

— Всяко было. И это. И хуже.

Оба помолчали. И внезапно гость заговорил:

— Все мы в чем-то друг перед другом виноваты. Вольно или невольно. Да только знаешь, отец, я в городе не сразу работать стал. Поначалу много лет в тайге — на выезде был, как и эти… Сам понимаешь, бесследно не прошло. Желудок сдал. Боли допекать начали. Да так, что ни жизни, ни заработку не радовался. Вначале по санаториям ездил. Лечился. Не помогло. Положили на обследование в больницу. А потом и говорят — оперировать тебя надо. Три четверти желудка удалять. Язва у тебя. С одной четвертью останешься. Я от такого предложения чуть с ума не сошел. Ну что я стал бы делать с этой четвертушкой? Как жить? А врачи добавляют — курить, выпивать — категорический запрет. Острое, соленое, жареное, жирное тоже нельзя. С час про «нельзя» говорили. А можно, оказалось, лишь молочное. Чего я терпеть не могу. Ну, думаю, нет, уж лучше с месяц пожить по-человечески, а там… Чем годы подыхать. Ну и убежал я из больницы. Ночью, через окно. В исподнем. От врачей и операции. А утром уехал в тайгу. К леснику. Мы на его участке два года работали. Тоже не всегда ладили. Но знал я, что помогает он людям. Травами лечит. Ну и вперся ночью. Как к тебе. Он все права имел выставить меня из дома. Но лет. Сказал я ему все. О болезни, о врачах, об обещанной четвертушке. Выслушал он меня. Настой какой-то дал. Тягучий, приторный. Я выпил. И невпрок. Вырвало. Покачал головою лесник, ощупал мой желудок. И взялся за меня. Настоями да отварами выходил. Целый месяц со мною мучился. Все же на ноги поставил. Да так, будто новый желудок приладил. С тех пор и не кольнуло ни разу. Так вот лично мне и доказывать не надо, что тайга человеку очень нужна. Ведь из нее для меня лекарства лесник тот брал. И если бы не она да не лесник, не сидел бы я теперь здесь.

— Как зовут-то тебя, мил человек? — подобрел к нему старик.

— Ашот мое имя. А тебя?

— Никодим. А там как хочешь. Иные Акимычем зовут.

— А чем тебя, отец, обидели наши ребята? — спросил Ашот.

— Ты нынче того лесника вспомнил. Доброе его. Но неужели пониманье это приходит лишь тогда, когда болячка носом ткнет в нужность нашу, лесовичью?

— За других не ручаюсь. Я о себе сказал. Все по-честному. Ко мне — так, к другим — не знаю.

— Вот спрашиваешь ты, чем обидели меня? Была на участке моем поляна. Вся березоньками обсажена. Светлая. Даже в дожди. Эти березки я из тайги на нее пересадил. Десять лет. Каждый день их холил. И нарадоваться никак не мог. Тяжко станет — я к березам шел. А они стройные да кудрявые росли. Больше сотни. Я даже разговаривал с ними. Но пришли эти геологи и вырубили березки. Все. Даже не предупредили меня. Я б их на другое место пересадил. Они по зрелости своей — людям сгодились бы. Да и деток бы после себя оставили. Тайге. Так нет… Извели. Молча. А ведь на березках тех чага росла. Видал, наверное? Наросты. На грибы видом схожие. Так вот чага та все желудочные болезни лечит. Да как! Только не стало у меня теперь чаги. И березок тех не стало.

— Ничего не поделаешь, отец. Плохо, что тебя не предупредили заранее. Но прокладка профиля задержек не терпит. Тут ничего не поделаешь. Вот если нефть найдут — город здесь построят. Да и тебе не век здесь жить. Получишь пенсию, станешь в городе жить. В благоустроенной квартире. Как первый старожил этих мест. И ребятишкам будешь рассказывать, какое здесь было жуткое место.

— Не жуткое — родное! И в город я никогда не пойду жить. Пенсия! Да я ее уже целый год получаю. Так и что? Разве она мне помеха? Ее мне за работу дали! А не на смерть! И ты меня не хорони! — вскочил из-за стола Никодим.

— Да на что обиделся?

— А на то, что ничему тебя твоя болезнь не научила. Прежним остался. Вон и слова у тебя, как у них. Только город да нефть. Навроде, что все другое напротив их — никаких прав не имеет! Вот вы и хозяйничаете, где не дозволено. Одной компанией. Знамо дело — жизни цену не знаете! — насупился лесник.

— Не прав, отец! Нам эта цена очень хорошо известна. Каждую минуту в тайге десять раз заново родишься и столько же раз умрешь. Сам знаешь. Не под колбой работаем. В тайге! Так что цену знаем. А вот в оценках расходимся. Нельзя же всю жизнь на одном пеньке прожить! Сыростью зад изъест. Жизнь сидячих не любит. И застоев не терпит. Я уважаю лесников. За знания, доброту. Но чтоб из-за берез ребят наших возненавидеть! Это уж слишком! Ведь не для себя они стараются! Рискуют не только для себя. Для тех, кто жить здесь будет. А они и знать нас не будут. Да и не надо. Славы не ищем. Но и враждовать с нами — безумие! — кипятился Ашот.

— Безумие — жизнь на корню губить. Построите города или нет — неизвестно. А тайгу испортите. Это точно! А она людям нужней затеи вашей.

— Ну, ладно! Эти споры не нам решать. Есть люди поважнее! Они сказали — искать нефть. И мы ищем! Жизнь покажет, кто прав! — натянул куртку на плечи Ашот и, попрощавшись, ушел.