Ашот шел на базу, расстроенный разговором со стариком. Тема не нова. Сколько жалоб из лесничеств приходило на геологов! Им счета нет. И уж что только не ставили в вину таежным бродягам. Даже песни по ночам у костра, которыми они якобы зверью спать не дают, мешают нормальной жизни тайги. Конечно, были и серьезные упреки. Но кто же сможет, работая на профиле, не задеть молодое дерево или саженец? К тому же когда они мешают. Кто из геологов сумеет пройти мимо гнезда куропатки, не вспугнув ее! На это не каждый охотник способен. А лесники из этого целую историю раздувают. Жалуются. Никакими доводами не переломить их взглядов. Вот и этот воинствующий лешак. За каждый гнилой пень на своем участке готов зубами держаться. Будто в нем его жизнь.

Ашот, чертыхаясь, брел по тайге. К ней он никогда не имел особой привязанности. Никогда не скучал по лесу. И смотрел на него лишь с точки зрения полезности. Понимая, что лес людям нужен, сам оставался холоден к нему. Никогда не восторгался тайгой, не любил историй, связанных с нею. Он был сугубо городским человеком.

И дорожил тем, что имел: своею квартирой, работой и зарплатой. Это — реальное и необходимое. Тайга, вздумай он ее спасать от излишнего вмешательства, и копейки не прибавила бы к его заработку. «Вероятно, она тоже не обольщается надеждами на людей и за их отношение платит тою же монетой. За безразличие — ненавистью. И это далеко не мистика — враждебность природы к человеку», — вспоминал свое Ашот.

Возвращался он как-то в потемках от взрывников на сейсмостанцию. Идти всего два километра, ружья не взял. Только нож, годный лишь для консервных банок, на боку мотался. Собрался было речушку перейти вброд, как вдруг почувствовал: кто-то на него смотрит. Пристально, выжидающе.

Он оглянулся. Рядом никого. Ни звука, ни дыхания, ни тени. Но по спине пот крупными мурашами пополз.

Глянул Ашот в реку. Там кета кишмя на нерест торопится. Через валуны пробивается. Решил и сам по этим валунам перейти, чтоб сапоги в рыбьей слизи не перепачкать. Только ступил на валун — поскользнулся. Со всего размаху — в реку. Носом в липкую воду. Почувствовал, что колено и локоть ушиб. Хотел вскочить. Да не тут-то было. Сверху на него упало что-то тяжелое и мокрое. Вначале подумал — кто-то из геологов озорничает. Испытать его хочет. Проверить на испуг. Ну и закричал он тогда во все горло:

— А ну пусти! Не то хайло до самой задницы порву! Пусти! Дура! — Но тот, сверху, не очень торопился. Лишь на секунду замер. Будто раздумывая. Эта секунда помогла Ашоту. Вывернулся он. Вскочил на ноги. Хотел с головой окунуть в воду того, кто решился над ним подшутить. И опешил. Это вовсе не человек… Медведь. Рыбу тут ловил. В двух шагах от сейсмостанции.

Медведь, рявкнув, бросился на Ашота. Тот в сторону метнулся. Зверь наткнулся на мокрый валун. Упал. Ашот, сумасшедше крича, одним духом речку перемахнул.

Заслышав крик, сейсмики выскочили из будок и палаток. Подняли шум, пальбу. Навстречу побежали…

Медведь сбежал. Не стал догонять человека. Как объяснил позже геологу лесник того участка, не медведь это был, а медведица.

— Велика ли разница для меня была? — не понял тогда педантизма лесника Ашот.

И узнал из рассказа лесника, что медведица, напавшая на реке, не рыбу отстаивала, наловленную для себя, а мстила за медвежат. Люди отняли их у самой берлоги. Для зоопарка. С человеком медведица легко бы справилась. Но против карабинов не попрешь. Отступила. Но зло на людей затаила до смерти. Эти два медвежонка последними были в ее жизни. Стара стала матуха. Не стало сил своих детей отстоять. В прежние-то годы не испугалась бы карабинов. Каждого выследила бы в тайге. Не дала бы далеко уйти. Вон и медведь от нее ушел. К другой. Новую берлогу и семью завел. Покуда не совсем стар. А она мстила, как могла, как силы позволяли. И, уже не разыскивая прямых виновников своей беды, искала случая отомстить человеку. Причастному к ее горю или невиновному — совсем неважно. Ведь это — человек! Но ей не везло. И в этот раз. Видно, удача совсем от нее отвернулась. И ушла матуха в тайгу подальше. Доживать. Может, и не убьют ее медвежат люди. Может, пожалеют. Но ее они не пощадят. Не будет меж ними согласья. Так уж лучше отступиться. Вовремя. Самой. Чтоб не сдохнуть от их рук. Пусть и не сладка старость. Но тем и хороша, что довелось дожить до нее. А смерть не замедлит. Придет. Но и она пускай будет своею. Не от чьих-то рук и клыков. Авось хоть в этом удача не оставит. Подарит смерть звериную. Свою.

Над Ашотом никто не смеялся. Разодранная на спине куртка, царапины на плече говорили сами за себя. И даже за куст, по нужде, не ходили после того ребята с голыми руками. Оставляли на ночь дежурного.

Ашот долго помнил медведя. И свою встречу с ним на реке. Стал осторожнее. Но тайга не признает человеческой осмотрительности. И, будто смеясь над нею, не оставляет людей без испытаний. Вот так и в другой раз случилось.

Быстро управились сейсмики с прокладкой «косы», приборы подключили. А когда Ашот со станции проверил «косу» на чувствительность, оказалось, что три прибора молчат.

Сумерки едва намечались. Да и отказавшие приборы по показаниям станции находились совсем рядом, в каком-то километре. За час можно спокойно управиться. И, закинув на плечо карабин, взятый на всякий случай, зашагал Ашот, оглядываясь по сторонам. Вот и прибор. Понятно! Когда натягивали «косу», прибор из земли вытащили. Проводки выскочили. Эх и удосужился же кто-то под корни дерева прибор ставить! Воткнул — и все. Даже не закрепил, не присыпал землей.

Ашот вытащил нож, выкопал им ямку под прибор. Вот так — надежно. С дерева иголки за шиворот полетели. Ветер поднялся. Геолог подключил прибор. Резко встал. Направился ко второму Вдавил его ногою в мох. Здесь — порядок. Можно дальше. Что-то мелькнуло в лапах ели. Посмотрел. Конечно, показалось. Хотя, возможно, белка промышляет. Сейчас самое время орехи на зиму заготовить.

Ашот нагнулся над третьим прибором. Капюшон куртки на лоб сполз. И только хотел его откинуть, как два удара, один сильнее другого, с ног сбили. Он схватился за голову. В глазах темно. Рядом визг. Что это? Кто кричит? Глаза не видят. Пелена. Он протер глаза. Чуть просветлело. Но голова гудела и заболела шея. Встал вслепую. На ощупь дерево обхватил. Тошнило. Тугой, колючий комок дышать мешал. Ашот посмотрел под ноги. Увидел сук, упавший с дерева. Как он отломился, такой большой? И именно на Ашота. Будто ждал. Хотя что мудрого? Отжившее, гнилое отпало. А это? Теперь понятно. Рысь уже сдохла. Это она прыгнула на сук, чтобы… Но сук не выдержал. Сухим концом живот рыси пропорол. Вошел глубоко. Хотела Ашота погубить, да сама сдохла…

Теперь прошло. А тогда невзлюбил тайгу. Стал бояться ее. Проситься в город начал. Повезло. Взяли. И даже в городе неприязнь к тайге долго жила. Потому не любил вспоминать о работе в геологической партии. Отмалчивался. И всегда сочувствовал тем, кто в тайге работал. Помня свое, старался не давать их в обиду. Защищая, выгораживая изо всех сил…

Сейчас Ашот работал главным геологом управления. И когда случалась возможность — забирал из тайги геологов в управление, а молодых специалистов посылал на их место. Набираться опыта. Закалку пройти.

Геологи всех партий и отрядов уважали Ашота. И чуть что где случится — шли сначала к нему. Знали, он заступится перед начальником управления. Отстоит. Ну а наедине — от него все можно стерпеть. Что скрывать, умел Ашот любому мозги вправить. Да так, что добавить к тому нечего. Но предпочитал это делать с глазу на глаз. При закрытых дверях и окнах. Кое-что из таких бесед долетало до ушей секретарши, о чем она предпочитала помалкивать. И, зная характер главного геолога, никогда в такое время не входила в кабинет. Раз пошел геолог с опущенной головой к Ашоту, значит, будет буря. Но она начиналась и заканчивалась в кабинете.

«Но этот, как там его, Никодим, ко мне жаловаться не пойдет», — злился Ашот. — А к кому? Хорошо, если к начальнику управления! Выговором можно будет отделаться. Через полгода снимут. Не беда. Ну а если всю партию лишат премии и годовой прогрессивки? Как тогда? Хотя… Ведь серьезных мотивов нет. Жаловался на березки, срубленные топографами. Так и что? Особого ущерба нет. А и не Ценная порода, эти березы! Хотя мог их в разговоре со мной пустить, как пробный шар. А в запасе иметь и посерьезнее. Не попрется же он из-за одной такой мелочи в Оху», — думал Ашот.

Он решил поговорить с начальником базы. Узнать о претензиях старика. Чтобы на всякий случай быть готовым к защите.

Ашот миновал последний поворот. Сейчас он спустится с сопки и выйдет через небольшой распадок на прямую, ровную дорогу. По ней до базы можно хоть на боку катиться. И, оглянувшись назад, довольно улыбнулся. Вон какой угол срезал! Двенадцать километров — в три уложил. Хорошо, когда тайгу знаешь…

Вот и дорога. Как легко идти по ней! Ашот представлял свое внезапное появление на базе среди общего веселья. Разговор — потом. Сначала новость выложит. Ведь теперь у геологов работы немного осталось. Переедут на другую площадь. А сюда бурильщики придут. Хотя бы это время продержались ребята, не вызывая жалоб. Ведь новая площадь куда как ближе к городу. Каждый выходной можно ездить. Но если будут неприятности, тогда ее отдадут другой поисковой партии. А эту снова отправят в глушь. Жаль Терехина. Все же вместе много работали. И всего не везло… Все глубинки да заброшенки ему достаются.

Ашот вышел на базу и удивился: «Странно. Почему так тихо? Ведь праздник! А ни голоса. И света уже нет. Что случилось? Может, беда у кого?»

Ашот хотел было повернуть в землянку, где останавливались приезжие из управления. Но тут же передумал: «Пойду к Терехину. Ночь в неизвестности — вечностью покажется. Хоть и неловко в такое время, ну да ничего».

— Испорчен нам праздник. Кто ж думал, что так получится? Приперся лесник и ляпнул не к месту. Про медведя своего. Черт бы его побрал в самом деле! Разве кто хотел? Ведь не нарочно! А он на жалость надавил. Мол, все равно что дитя отняли. Ну и, сам понимаешь, расползлись все потихоньку. Так-то вот. Я с Нинкой — последние. Такой праздник! И тот испортил, — виновато оглянулся Терехин на спящую дочку.

— Медведь, говоришь? Да, история. Ну а если бы на его месте охотник оказался? Человек?

— Сигнал давали. Трижды. Да и все люди вокруг знают, что мы тут работаем. О взрывах оповещены. А после взрывов откуда ж здесь зверь появится? Значит, и охотнику тут делать нечего, да и кто в такую глухомань доберется? — махнул рукой Терехин.

— Ты мне не втирай! Зверь-то объявился! Не мне слушать! И ты, и я знаем, что зверье от сигналов убегает. Раз этот остался — значит, не было сигналов?

— Этот ручной был. Акимычев.

— Как же сейсмики помех не услышали? — удивился Ашот.

— Может, и слышали. Да разве за всяким набегаешься, кто сигнала не понимает?

— Если только это у старика, тогда бы ладно. Без издержек не бывает. Но больше-то у него ничего нет, надеюсь?

— Кляузник он. Без того жить не может. Ну разве можно таких всерьез воспринимать? Ему дай волю, он бы нашего брата и близко к своему участку не пустил, — кипятился Терехин.

— Ладно. Хватит о нем. Расскажи-ка лучше, как у тебя на базе? Как живешь?

— Ну, сводки мы тебе высылаем. Отчеты. Сам понимаешь, зима — не лето. Труднее. Но к июню, думаю, одолеем эту площадь, — говорил Терехин. И, выжидательно посмотрев на Ашота, продолжил: — А куда дальше — не знаю.

— Эх, Юрка, все я понимаю. Но пока… Ждать надо. В городе мест мало, желающих — много. Придется пока в тайге. Возможно, ближе к Охе. Каждый выходной в город…

— Какая мне разница! Ближе, дальше от города! Мне все площади одинаковы! Куда направят — там и буду! — перебил Ашота Терехин. — Дальше — даже лучше. Начальство реже досаждает.

— Послушай, Юрка, надо еще подождать, совсем немного!

Но Терехин о своем думал, молчал.

Ашот пил чай, искоса наблюдая за Терехиным. Тот еще злился. Ведь должность в управлении ему обещают давно. И все что-то мешает.

— Трудно работать становится, Ашот. Ты меня знаешь, вкалывать умею. И все ж… Время теперь другое. Со всех сторон — одни шишки. Прислал ты мне осенью молодежь. Восемь человек. А где они теперь? Ушли. Переманила их нефтеразведка. Там условия лучше. Вот и сбежали. Как ты говоришь — ближе к городу. А мне по-прежнему то от тебя, от начальника, то от своих достается. То этот Акимыч. Все грозит в область жаловаться. Вроде смешно. Но именно он в прошлом году мне больше всех неприятностей причинил.

— Это ты все о той прогрессивке? Да хватит. Прошло. Пора бы и забыть.

— Ребята помнят.

— Смотрю я, крепко он вам настроение испортил? — усмехнулся Ашот.

— Не знаю, правильно ли ты меня поймешь, но давай начистоту поговорим. Вот я с большинством ребят много лет работаю. Друг друга знаем. А пришел сегодня Акимыч — и ему посочувствовали. Пусть без слов. Молча. Но разошлись. Вроде я виноват. Ведь так получилось. Даже не верится, что все против меня могли повернуть. Но факт!

— Обидно? Значит, не только в медведе дело? Что-то другое, похоже, с самими ребятами могло случиться? Вот и вспомнили? Сопоставили! — нахмурился Ашот.

— Да, было дело. Лесник дважды останавливал тракторы, идущие на профиль, когда они находились недалеко от места взрыва…

— А почему я не знаю об этом? Почему мне сразу не сообщили? — перебил Ашот.

Но все обошлось хорошо…

— Благодаря Акимычу?! Но могло случиться иначе!

— Не могло! — побагровел Терехин.

— Объясни!

— Все меры предупреждения и безопасности были приняты. Трактор не доехал до опасной зоны, огороженной флажками…

— Эх, Юрий, тебе ли такое говорить? Ты же не рабочий взрывотряда! Твои флажки в темноте никто не увидит. Даже если пешком по тайге пойдет. Я говорил тебе о сигнальных ракетах? Говорил. Выдал. А ты их раздал?

— Не срабатывают они на морозе. И не только, они. И карабины, и мелкашки. При сорока градусах… Сам понимаешь. Смазка замерзает. Боек идет медленно. Удар — слабый. Выстрела не получается, — оправдывался начальник базы.

— Сигнальный костер надо зажигать, если в темноте работаешь! Рабочих где надо расставить. Смоляные факелы им дать. Их далеко видно. А и ракетницы — не за голенищем сапога носить, а в будке держать надо. Там смазка не замерзает. Ты что — мальчик? Вот тебя лесник и высек перед всеми под новогодней елкой. И прав был! — повысил голос Ашот. — Он за каждую срубленную березу, за каждого зверя драться с нами готов. Хоть и старик. А ты о безопасности людей забываешь. Людей! Не потому ли от тебя в нефтеразведку бегут? А? У тебя кто за технику безопасности отвечает?

— Главный геолог базы, сам знаешь, — процедил Терехин.

— Завтра же напишешь докладную об этих случаях. И отправишь с нею своего главного геолога управление. Кто взрывы делал, те — два?

— Нина, — отвернулся начальник базы. — Разбудить ее?

— Не надо. И так все ясно. Бабу — на взрывы, а сами даже не помогли ей систему предупреждения обеспечить. Только показателей хороших от нее ждешь да сводки в управление кропаешь вместе со своим главным геологом. Мужики, туды вашу… — Ашот натягивал куртку.

— Куда ты? Ночуй! — встал Терехин.

— Иди-ка ты… Потом договорим. Если будет о чем. А сейчас подумать кое над чем надо. Пока в одном отряде работали — все ясно было. А сейчас хоть и рядом, в одном управлении, да, кажется, не вместе…

Ашот толкнул дверь плечом и вышел наружу. Спать не хотелось. Заметив огонек в окне землянки, стоявшей на отшибе, Ашот обрадовался: не спит бывший его проводник. «Ах да, он ведь теперь сторож базы», — вспомнил Ашот. Вот он уже у знакомой землянки. Осторожно приоткрыл дверь:

— Дед Василий!

— Я тут. Кто это? — прищурил старик глаза. И, узнав гостя, разулыбался: — Проходи, Ашот! Проходи! А ну, дай тебя разглядеть. Ишь, округлился и начальниках! И живот завел. Зачем он тебе? — ткнул дед Ашота.

Они сели у стола, сбитого из досок.

— Надолго ль ты к нам? — прищурился дед близоруко.

Ашот стал рассказывать. Старик слушал, не перебивая. И когда услышал, что занесла беда Ашота к Акимычу, хитровато улыбнулся. Главный геолог от старика Василия по старой привычке ничего не таил. Любил его. Еще с тех лет, когда впервые пришел в геологию.

— Поругался я с Юркой. И с Акимычем. Сам увидишь, прав или нет, но ведь Юрка на базе. Не сам — другие чуть в беду не попали. Если б с ним такое — крик поднял бы. Его я знаю. Но коль самого не коснулось — и душу не трогает. На базе сидя, скоро мохом обрастет. Геолог! Черт бы его взял! Задницу раскормил такую, что между деревьев не пролезет. В дверь боком выходит. Спрашиваю его о профиле, а он… Хотел я его в управление взять, да таких и без него полно. В тайгу пинком не выгонишь! К столам приросли. Мне и там не просто специалисты нужны. А чтоб на работу злые. Чтобы не жопочасы отбывали! А он даже здесь пеньком стал. За своих людей не боится. Не бережет их. Что же с него взять? Какой он теперь геолог? Черт с ним, с Акимычем этим! Отмахнулись бы! Не впервой. Кому что дорого! Ему — тайга! Мне — люди! Здоровы они, сыты, смогут работать — найдем, что ищем. Не на этой площади, так на другой. А Юрку, вижу, ни люди, ни работа не интересуют. На профиле, поди, забыл, когда и был в последний раз.

— А как тебе Акимыч о нем говорил? — спросил старик.

— О нем отдельно — ничего. Всех бандитами, разбойниками окрестил. Про Юрку — ни слова. Да и не знает его, наверное.

— Знает. Шибко хорошо знает. Оттого ничего о нем не сказал. Всех костерил. Под горячую руку и ты ему попался. А про Терехина смолчал. Видать, уважает его. Сердитый ты сейчас. Видно, ночь не спал. Вот и маешься. А Юрка не плохой. И тебя, и его я знаю. Остынете еще. И помиритесь. Вы ж одинаковые. И характерами. И добрые оба. Не суди его. Зачем мне это слушать?

— Нет, дед, годы кое-что изменили. Из него, из мужика, — ишака сделали, — перебил Ашот.

Он сел на койку старика. Хотел одеяло поправить. Сказать что-то, да вдруг осекся. Замолчал. Глянул на Василия. Встал с койки. Откинул одеяло. Лицо посерело.

— Ты, дед, работаешь?

— Сторожу базу. От кого — не знаю. Но, сам понимаешь, по штату положен сторож. Вот и назначили меня. Никто другой не согласился. А мне все к пенсии добавка.

— Послушай, дед Василий, давай-ка ты собирайся. Ко мне. В Оху. У меня жить будешь. Квартира — четырехкомнатная. Всем места хватит. Ни пенсий, ни приработка не надо. Я твой должник за жизнь свою. Будешь мне за отца погибшего, сыновьям — за деда. Домашним консультантом по тайге. А у меня тебе хорошо будет. Все удобства, простор. Поедем!

Старик голову опустил. Молчал.

— Никто тебя не обидит. А захочешь на тайгу глянуть, когда соскучишься, с собой возьму в командировку. Отведешь душу и — обратно в город. Старость в уюте хороша.

— Эко ты уговаривать умеешь. Раньше за тобой не подмечал. Видать, в начальниках наловчился. Да только не по мне город. Сдохну я там скоро. И хоть за жизнь свою не держусь, отойти от нее хочу по-своему. В тайге. На вольном воздушке. Как и положено лесовику. Сам знаешь, в городах я не жил. И дух ихний не переношу. А в тайге — мой дом. Други мои по ней лежат. Усопшие нынче. Их изведывать, помнить надо. Да и к чему в стари жизнь менять? Поздно. Оно знаешь как бывает? Возьмут с лесу птаху голосистую, что с холода помирала. И в клетку посадят. Корму мешками дают. Тепла много. А она — глядишь, и померла. Вот и узнай, чего ей не хватало в городе. Все было, а сгинула. Знать, не кормом и теплом жила. Милей ей было в голоде да в морозе, но в тайге вековать. Свободной и вольной. А ведь она только птица. Я ж человеком в свет пущен! Со своею жизнью. Со своею судьбой, пусть и корявой.

— Дед, но птица разума не имеет! — подошел к нему Ашот.

— Не все — по разуму. Сердце еще имеется. Ему не прикажешь. Само выбирает. Свое. Привычное. С родов знакомое.

— Так ты хоть приди, глянь. Я все для тебя сделаю, как захочешь. У меня парк рядом с домом. Гулять будешь. Воздух чистый.

— Ашот, я хоть и человек, но таежный. Подделок под лес не люблю. Не хочу я в город. И все тут.

— Эх, дед мой! Всегда в геологах именно это ценил. Но теперь больно ты мне делаешь. Не веришь мне и себе. А зря. Не пожалел бы! Поверь. Без сторожа геологи обойдутся. Другого им пришлем. Если запросят. Но ты уже отходил свое. Все тайге отдал. И хватит. А тайга лишь сильное, молодое признает. Старое — губит. Сам понимаешь, ты в ней нуждаешься. Она в тебе — нет! Пора рвать. Уходить пора. Знаниями своими молодым послужить. Чтоб им в тайге легче работалось и жилось. Чтоб твое даром не пропало. Весь опыт свой передашь. Вон при управлении сколько новых курсов

открыли! Слушателям твои советы очень нужны. Этим тайге послужишь. И геологии поможешь. То, что знаешь ты, в учебниках не найдешь. По своей работе с тобой помню это. Поехали. Ведь тут ты зазря живешь.

— Нет. Пусть и не нужен я лесу нынче, да сам без него не могу. В этом ты прав. Раньше бы, может, согласился. Нынче поздно. И не соблазняй.

Ашот подошел к оконцу. Свое вспомнилось. Давнее-давнее. Такое далекое и дорогое. Не было тогда должности, не было квартиры. Не имел жены и детей. Но была молодость. Буйная, как тайга, неуемная, как половодье.

Прислали их, пятерых молодых специалистов, на Сахалин. В геологоразведку. В Оху. Недолго пробыли парни в городе. Уже на третий день отправили в тайгу. Всех вместе. Шестым был проводник Василий. Дедом его в те годы еще никто не звал. Да и не похож он был на старика. Кряжистый, крепкий, выносливый. На своих коротких ногах он ходил так быстро, что геологи едва успевали за ним. За день с набитым рюкзаком по сорок километров глухомани отмахать мог. Ребята после таких переходов с ног валились. А он — хоть бы что. Покуда парни спали, палатку ставил, варил еду, кипятил чай, обувь ребячью над костром сушил. Будил парней на трапезу. А потом загонял их и палатку на душистую хвою, чтобы комары науку вместе с кровью не выпили. А сам подолгу у костра сидел. Раньше всех вставал Василий.

Не скоро втянулись парни в работу, в утомительные переходы. Не скоро привыкли к рюкзакам. Растертые плечи и ноги, обветренные, покусанные комарами и мошкой лица. Огрубевшие руки. Все это изменило ребят. Их пестрые ковбойки выгорели, порвались. Но появилось другое. Не сразу, не вдруг.

Никто уже не решался скисать при Василии. Его насмешливые глаза, язык колючий, едкий не располагали к подобным проявлениям. Случалось, сморщится кто-либо от боли, проводник приметит и скажет:

— Опять клещ в задницу впился? Ничего! Быстрей топай. Чтоб вспотел. Клещ — он зверь таежный, запаха пота не терпит. Интеллигентов сосет. Не понимает, что геологи к ним не относятся. Вот и проучи. Чтоб сам сбежал. И внукам заказал — не зариться на бродяжий зад. Потому как ни жиру, ни крови в нем не сыщешь.

Понемногу втянувшись, теперь и ребята подсаживались к ночному костру. К проводнику поближе. Послушать всяких историй, которых он знал великое множество. Поучиться у Василия кое-чему. О тайге побольше узнать. Ее-то он за свою жизнь познал. Все примечал и видел. Ничто от его вниманья не ускользало. Многое умел проводник. Учил придирчиво. Случалось и поругивал иногда. За оплошки. А потом уговорили ребята проводника. Упросили ещё остаться в их отряде. Охотно согласился Василий. Понравились, видно, ему эти парни. Решил побыть, приглядеться. Приноровить их получше к тайге. Чтоб увереннее в ней работалось, проще жилось. А скоро нужда в нем пройдет — и можно уйти с легким сердцем. Но не тут-то было.

Случилось это зимой. Послали ребята Юрку Терехина за продуктами в деревеньку. Километров за двадцать. На лыжах. Расстояние небольшое. Любому по силам. Рюкзаком, деньгами снабдили. Напутствовали, чтоб побольше папирос взял. И побежал Терехин, радуясь, что отдохнет хоть сегодня от работы. А отряд за дело взялся. Никто на время не смотрел. Не замечал, сколько его прошло. Лишь Василий беспокойно озирался. На макушки деревьев, на небо посеревшее поглядывал. Сам мрачнел. А потом напомнил:

— Вроде и вернуться ему давно пора. Да, видно, пурга мешает.

— Какая пурга, Василий?

— Тут в тайге, среди деревьев, она не больно приметна. Зато на открытом месте теперь тяжело.

— Да нету пурги! — не верили ребята.

— А вы послушайте, как деревья вверху гудят. Головами друг об друга колотятся. Знать, вьюга не на шутку разыгралась. В такую — порожним идти тяжело. Груженым — и вовсе невмоготу.

— Ну, Юрка, если что, в деревне останется.

— Он, наверное, девчонку какую-нибудь приглядел. Вот и застрял у нее, — смеялись ребята.

— Подружка у него теперь, видать, одна. От ней не отвяжешься. И уйти нелегко. Выручать надо. Чтоб не обвенчала на себе, — нахохлился Василий.

— Брось ты! В деревне он.

— Схожу проверю, — надел лыжи проводник и ушел.

Но даже тогда никто не насторожился. Уже темнело. А ни проводник, ни Юрка не возвращались. Не тронутые бедой, парни верили, что те сейчас в деревне. В тепле. И ничто им не грозит. Решили спать ложиться. Как вдруг крик за будкой услышали. Открыли дверь.

Старик Василий звал:

— Чего сидите, окаянные?! Подмогните!

Юрку внесли в будку. Никто не понимал, что с

ним. Белый-белый. Холодный как лед. Он лежал с закрытыми глазами.

— Чего вылупились? Раздевайте его скорей. Помрет иначе, — заорал Василий, снимавший с Юрки сапоги.

— Да что с ним? — спросил тогда Ашот.

— Занесло его. Замерзал. Из сугроба я его выволок. Неси снегу! Оттирать будем. А ты рюкзак за будкой возьми! — командовал Василий.

Всю ночь проводник приводил Юрку в себя. Оттирал снегом, шерстяным шарфом, спиртом. Массаж делал жесткий. Лишь к утру Юрка очухался. На ребят виноватыми глазами смотрел. Хотел сказать им что-то. А Василий ему тут же в рот спирт, разведенный горячим чаем, влил.

— Пей, снегурушка. Кишки отогревай. Коль рот открывать научился — будешь жить!

Ноги Юрки проводник шарфами обмотал. Чаем с малиной оттаивал, которую на всякий случай по осени набирал и варил варенье — под дружный смех геологов.

Теперь они не смеялись. Испуганные, растерявшиеся, они смотрели в рот Василия. Приказаний ждали. Исполняли все мигом. Через его плечо на Юрку смотрели. Хоть бы обошлось. Выжил бы!

А ведь сами послали. Кто ж знал? Себя и кляли. Втихомолку. Страх за Юрку, за его жизнь, дыхание беды, едва не случившейся, перевернули в этот день многое. И дорог стал Юрка всему отряду. Дорог тем, что выжил. А Василий… Все понимали ребята, но почему-то тогда он в сравнении с

Юркой на второй план отошел. Ведь погибал Терехин. Его могли потерять. А проводник всегда рядом. Стоит только руку протянуть. А со временем все забыли о случившемся. Словно и не было ничего. Василий уже собирался из отряда уходить. Дескать, и без него теперь обойдутся. Но…

Весна уже наступила. Возвращался в потемках Ашот с пикета. Один. До будки осталось километра полтора. И вдруг… Ведь хотел переступить корягу. Да, видно, каблуком за сук задел. Она и повернулась. Резко. Упал. Коленом на что-то острое. Перед глазами искры замельтешили. Не понял отчего. А встать не смог. Полз, покуда голоса не услышал. Его уже искали. Василий хватился. В будку Ашота притащили. Оглядел Василий его ногу, промыл. А потом дернул изо всех сил. Да так, что сознание у Ашота помутилось. А через минуту боль отпустила.

— Легко отделался. Вывих получил. Я большего боялся. А царапины заживут, — улыбался проводник. И снова оказался прав. Легкие ушибы быстро забываются. Так случилось и в этот раз. Привыкшие к тайге парни осмелели. И перестали слушать советы проводника. Считая себя не менее опытными таежниками.

Сколько раз заставлял Василий геологов не пренебрегать брезентовками, надевать в любую погоду и не выходить без них в тайгу. Ребята слушались не всегда. Летом, по теплу, да и весной, когда солнце тайгу греет, не то что в брезентовой штормовке — в рубашке жарко. Да и работать в ней тяжело. Пот глаза заливает. Даже майку к вечеру — хоть выжимай. А Василий бранился. Чудак! Придраться больше не к чему…

За ослушание поплатился Ашот. Не сразу почувствовал он озноб. Не вмиг. Но к вечеру тайга перед глазами закружилась, пеленой подернулась. А потом в единое месиво переплелась. Жара охватила. В руках и ногах силы не стало. Едва до будки добрался.

— Переработал. А может, консервами отравился?

— Отвык от солнца. Удар получил.

— Да нет. Простыл наверное, — слышал он голоса, но не мог определить, кто говорил.

— Ладно, грамотеи. В своем вы, может, и сильны. А тут дайте мне глянуть, — отодвинул их Василий.

Лишь через неделю, побледневший, исхудалый, Ашот встал на ноги. Оказалось, что таежный клещ чуть не убил его. Впился в голову Слюну ядовитую пустил. Ашот и не почувствовал. А клещ пил кровь. Раздулся. Его Василий быстро обнаружил. Кожа на голове вокруг укуса посинела. Потом и чернеть стала.

Всю неделю отварами проводник отпаивал Ашота. Вместо воды березовый сок давал. Живицей слюну ядовитую из головы Ашота вытягивал. И выходил. Снова помог. Молча.

Парни все поняли. Теперь им о штормовках напоминать не приходилось.

И уж казалось всем, что испытала их тайга всеми силами своими. Нет других тайн. Все познали. Иссякли у леса силы и средства. Устал он бороться с ребятами. Все пройдено и узнано. Но тайга никогда не наказывала одинаково. Ее арсенал был куда изощреннее даже самых фантастических предположений. И вскоре опять сумела показать себя

геологам. Снова избрав своею жертвой его, Ашота.

Не любил Василий смотреть, как ребята раскидывают муравейники. Они, видите ли, портят вид профиля. Торчат чириями на пути. Не эстетично как-то.

— Да погодите вы муравейники губить. Они и без вас свой дом в другое место перенесут. Дайте время. Коль дерево срубили, под каким они жили, дайте срок другое облюбовать. Они не будут жить на открытом месте. Им от дождей и ветров, от снега и мороза тоже защита нужна. Не торопите их. Они сами спешить будут. А мешать станете — себе беду наживете. Они в эту нору яички откладывают. Не лишайте их крова.

Но не слушали Василия геологи. И — чуть где станет на пути муравейник — оглянутся ребята, нет ли поблизости проводника, и раскидают мурашиный дом во все стороны, подальше с профиля. Чтоб Василий и не догадался, а сами муравьи обратного пути не смогли бы сыскать.

Погода в те дни стояла отменная. И геологи по вечерам, возвращаясь с работы, уже не лезли в будку. Поев, по тайге разбредались. Сон в лесу — одно удовольствие.

Однажды, засидевшись у костра до ночи с проводником, решил выспаться в тайге и Ашот. Выволок из будки спальный мешок, огляделся. И пошел к деревьям, где погуще. Где храп ребят не слышен. Забрался в глушь. Кинул мешок на траву. Лег. Уснул вмиг. Не помнит, сколько времени прошло. Проснулся от щекотки. Открыл глаза. Темно. Но что это? Отчего глаза режет и ничего не видно? Все тело болит. Вспухло и саднит. Хотел идти к будке, но — где она? Ослеп. Закричал. Разбудил ребят. Те удивленно смотрели на Ашота. Лицо, руки, ноги — красные. Белки глаз и те покраснели. Привели Ашота в будку. К Василию. Тот не поленился, сходил туда, где парень спал. И, указав геологам на муравейник, рассмеялся:

— Вот кто его допек. За беды свои. Но ничего, эта беда — лишь в пользу. Ревматизма знать не будет Ашот. Наперед вылечили, не желая того. А глаза отойдут. К утру.

И, отварив кору дуба, велел проводник Ашоту помыться отваром. К утру словно и не было ничего. Лишь глаза побаливали еще дня два.

Но потом случилось Ашоту уснуть на цветах борца. А утром, чуть живого, опять отхаживал его Василий. И, указывая на синие, безобидные на вид цветы эти, предостерегал как от заразы, убийцы. Говорил, что борец не только человека — медведя погубить может.

Теперь уж не вспомнить и не подсчитать, сколько раз каждому из них в свое время помог проводник. Лечил и спасал. Ничего взамен не требуя.

Давно состарился отряд. Давно не виделась пятерка. По тайге, по разным базам и отрядам разобрали геологов. Где теперь, на каких профилях и пикетах они? Но все живы. Все.

— Не обижайся, Ашот! Не обессудь. Не хотел тебе делать больно, — встал за спиною геолога дед Василий и, шмыгнув носом, добавил: — А на добром слове спасибо. От первого услышал. Теперь знаю, что не был я помехою вам тогда. И в памяти ты про меня худого не держал.

Занимался рассвет. Ашот прислушался. Кто-то торопливо шел к землянке Василия.

Терехин вошел сконфуженно. Поздравил старика с наступившим Новым годом. Опасливо на Ашота покосился. Понял, что попал во время серьезного разговора. Но, зная характер Ашота, решил остаться. Уж лучше пусть здесь все скажет. Сразу.

— Скотиной ты стал! Сволочь и негодяй! Я так и знал, что такие, как ты, Терехин, на мелочи… Небольшую должность дали, а ты и показал нутро. Все подтвердил, что я предполагал! И на ком?

— На что ругаешься? — подошел старик к Ашоту.

Но тот внезапно попросил:

— Оставь нас одних ненадолго.

Василий молча вышел. Терехин присел к столу. Курил.

— Ты Василия и то забыл. Живет дед по-собачьи. Фланелевое одеяло на зиму выдал. Дырка на дырке. Им мешки, наверное, на складе укрывали. А ты ему… У тебя в коридоре на полу более приличное валяется. Ноги об него вытирают. А старику пожалел, мерзавец! Жизнью своею не меньше моего ему обязан! Иль забыл? Без простыни спит дед. Без подушки. Под голову шапку кладет. Зато начальник базы… С-сука! — подошел Ашот вплотную к Терехину.

Тот вжался в стену спиной.

— Тебе он свои сухари отдавал. Помнишь? На Кыдыланье. Ты, дохляк, сдох бы там, если б не он! За помощь хорошо благодаришь. Иль память высрал? Так я тебе ее вставлю на место! — Хлесткая пощечина обожгла лицо Терехина. Он открыл было рот, но Ашот опередил: — Молчи! Заранее знаю, что скажешь. Но помни! Мы не просто начальник и подчиненный. Кое-что еще связывает. Помимо работы. Это с них, со своих, ты спрашивай как хочешь. У меня ты ответ особый держать будешь. У тебя праздничек! Полна землянка жратвы! Наверно, всю ночь повара из столовой ведрами таскали. А тут сухой корки нет! А все ты! Ты, гад! Зажрался! За своим брюхом никого не видишь. Знаешь, старик сам никогда не просил ничего и не придет к тебе. Тебе-то удобно. Меньше мороки и забот! К тому ж и забыть легче. Коль память у тебя как заячий хвост, так помни: никуда я тебя не возьму. Даже рядовым геологом в отдел. И на площади, близкие к городу, не надейся. В пекло загоню. В такое, что взвоешь. Как ты со стариком, так и я с тобой обойдусь. Но глаз с тебя не спущу! Помни это!

— Да уж запомню. Вовек не забуду. И пощечину эту сторицей тебе верну. Да так, что до смерти помнить будешь. Я людьми не дорожу?! На профиле не бываю! Так знай, что я на базе за весь год всего три дня был. Включая и сегодняшний день. По табелям можешь проверить. Кстати, именно потому не был я у деда Василия. Некогда стало. Не до сантиментов. А насчет людей, так знай, что не могу я одновременно во всех отрядах бывать. Физически не успею. Потому за каждым не уследил. Грозишь мне тем, что отправишь к черту на кулички! Так я этого не боюсь. Отбоялся всего. Да и пугалка из тебя… Не один свет в окне. Повыше тебя начальники есть. И на тебя управа имеется. Сам-то из тайги не с добра ушел. Тоже мне, безгрешный. Зажрался в управлении! Разучился по-человечьи говорить.

— С тобой, что ли?! Так на каком языке? Не первый раз предупреждаю!

— Себя предупреди вначале! Ты своих детей в городе растил! А моя… Ведь мы с Нинкой оба на профиле. А дочь! Ты меня спросил, где Аленка в это время живет? Дед Вася — мужик. А она? Может, самостоятельно сумеет жить? Это тебя интересует или нет? — кипел Терехин.

Ашот молчал. Багровое лицо вспотело. «Неловко получилось, — подумал, — спрашивал не о том. Нашумел, накричал, руки в ход пустил. А Юрка словами влепил. Да как… А ведь прав…»

— А где же и впрямь дочь живет?

— У чужих, у геологов. По разным землянкам. Сегодня — у одних, завтра — у других! Приезжаем с профиля, не знаем, где искать.

— Да, надо что-то придумать, — пролегли морщины на лбу у Ашота.

— Спасибо. Теперь не надо. Заботы твои у меня поперек горла. Сам обойдусь. Пусть тебя не касается. — Терехин шагнул к выходу.

— Что ж… Обходись. Но работу на профиле проверю. Во всех отрядах.

— Это твое дело. Смотри. Только транспорта для тебя у меня нет. Сам обходись, — усмехнулся начальник базы.

— Хрен с тобой. Не впервой мне. Возьму с собой старика. На базе все равно без дела сидит. А мне нужен будет.

— Бери, — толкнул дверь Терехин и вышел.

Дед Василий вначале ушам не поверил: Ашот

на профиль зовет! И обрадованно засуетился. Собираться стал. Ведь вот помнит. И теперь он, дед, не совсем лишний среди геологов. Еще пригодился. И не кому-нибудь, самому Ашоту. А уж он — геолог из геологов! В начальники дурака не возьмут.

Утром следующего дня, чуть свет, они покинули базу и, поскрипывая лыжами, скрылись в тайге.