ГЛАВА I ВОЗВРАЩЕНИЕ
Егор лежал в небольшой, чистой комнате, уютной и отдаленной от суеты дома, и оглядевшись, вокруг, все не мог поверить, что происходящее — не призрачный сон, навеянный тоскою долгих ожиданий.
— Я дома? Неужели дожил? — хотел привстать, но нестерпимая боль свалила жестоко. И человек, скрипнув зубами, упал на подушку со стоном.
Его оставили одного, чтобы смог отдохнуть после долгой дороги, выспаться, набраться сил. Об этом он мечтал весь долгий путь. А попав домой, не мог сомкнуть глаз, хотя все существо, все тело ныло от усталости.
Он вспомнил недавнюю встречу на перроне железнодорожного вокзала. Усмехнулся вымученно. Не ожидал такого сюрприза от домашних.
Едва Егор вышел из вагона, приметил на перроне накрашенную сдобную деваху. Она яркой бабочкой выделялась из толпы приехавших и встречающих.
— Эх, жаль, что не меня она ждет, — подумал с сожалением, быстро приметив пышные формы, вызывающе выставленные наружу.
— Приехал, красавчик! Замухрышка облезлая! Я уж здесь промерзла вся, ожидая тебя! — бросилась деваха на шею Егору и, прижавшись к нему всем телом, чмокала в небритые щеки звонко, словно давно знакомого, родного человека.
— Ты кто, откуда? Спутала меня с кем-то! — сконфузился, растерялся человек, отстраняя от себя деваху.
— Дурачок! Тебя жду! С приездом!
— Платить тебе нечем! Усекла? Отвали. Других пошарь, понаваристей. Я пустой. Да и не до тебя! — торопился отделаться от бабенки. Но та вцепилась накрепко.
— Куда же ты, милый? Не спеши. Нам по пути. Тебе без меня не дышать! Я за тобой приехала! Нас ждут…
— Тебя, может, и ждут. А вот меня, похоже, забыли, — оглядел пустеющий перрон, не увидев ни мать, ни сестру, каким заранее сообщил о приезде.
— Чего вылупился? Меня за тобой послали. Чтоб встретила. Думали, порадуешься, как мужик. А ты, как кастрат, ломаешься. Иль поморозило на северах все родимое, что от меня, как от черта, отбрыкиваешься? — схватила за локоть цепко, внезапно изменив приветливый, игривый тон на ледяной. — Пошли! Чего топчешься, будто с радости в портки наложил? — дернула по-хозяйски и потянула к стоянке такси.
Познакомились они уже в машине. Нинка до колик в животе рассмешила водителя и Егора, комментируя свою дорогу на вокзал. Оба мужика смеялись до слез. Когда подъехали к дому, таксист даже плату за проезд не взял. Отказался, сказав, что такую пассажирку он готов возить даром всю жизнь. И подморгнув Егору, добавил на ухо по-мужски:
— Ну и повезло тебе, браток! С такой бабой не соскучишься, в сугробе не замерзнешь! Озорная стерва!
Нинка, подойдя к двери дома, открыла ее настежь:
— Входи, засранец! — предложила полушутя. Егор хотел ответить грубостью. Но в это время увидел мать, спешившую к нему со всех ног и забыл о Нинке.
— Сынок! Егорка мой, — дрожали усталые, усохшие плечи. Седые пряди волос выбились из-под платка.
Серафима смеялась и плакала.
— Входи, сыночек! Что же это мы на пороге стоим? — спохватилась женщина и закрыла двери, ввела в дом, позвав дрожащим голосом: — Тонька! Егорушка воротился! Скорей, встречай его!
Сестра, пропахшая всеми запахами кухни, появилась не сразу. Окинула брата взглядом. Егор заметил, как дрогнули губы, опустились руки. Приметила все сразу. Оттого слезинки брызнули из глаз. Но ничего не сказала. Чмокнула поспешно. Поторопила в дом.
Восемь лет разлуки… Покинул дом мальчишкой. Восемь лег, как восемь жизней прожил на северах. Когда-то был дружен с сестрой. Да и она в то время была совсем юной, цветущей, наивной девчушкой. А вот теперь смотрит молча, испытывающе. Ни о чем не рассказывает, не спрашивает, видно, не спешит. Егор приметил, как изменилась сестра. По молчаливым, изучающим взглядам понял, ничего не осталось от прежней девчонки.
— Раздевайся. Умойся. Проходи к столу, — предложила коротко, даже не поинтересовавшись, как добрался.
Егор нимало удивился, увидев в доме свору раскрашенных девок.
Одни сидели за столом, другие сновали по дому, суетились на кухне.
— Знакомься! Мои подруги! — предложила сестра, указав на девок и, уходя на кухню, обронила через плечо:
— Осваивайся…
Егор вполголоса разговаривал с матерью, время от времени поглядывая на подруг сестры, державшихся здесь смело, уверенно, как в собственном доме. Ни одна не спешила уходить и даже не заговаривала о том, что удивляло Егора.
Они изредка оглядывались на него. Шушукались, тихо пересмеиваясь, говорили о своем. Накрыв на стол, коротко отметили возвращение человека домой, за встречу и знакомство. И вскоре, выйдя из-за стола, растворились в других комнатах, не проявив к Егору ни малейшего интереса.
Лишь Нинка и Тоня заботились о Егоре, пододвигали еду, просили, уговаривали подкрепиться с дороги.
Старая Серафима слушала сына, замерев, не сводила глаз с его лица.
— Мам, пусть Егор отдохнет. Отпусти его выспаться. Дома он. Теперь уж наговоритесь вдоволь, времени у вас много, никто не помешает. А теперь — устал он, — напомнила сестра и, указав Егору на подготовленную для него спальню в дальнем тихом углу дома, сказала, что сама разбудит его вечером к столу.
— Ты хоть бы поговорила со мной, — предложил тихо.
— После ужина. Хорошо? — улыбнулась грустно, обнадежив и заодно извинившись за настороженную холодность.
— Странные у тебя подруги завелись. Не слишком ли их много? Что-то не припоминаю за тобой прежней тягу к дружбе с такими кралями. Их хоть сейчас на панель! Что общего с ними? Почему целой кучей толпятся здесь? Проходу от них нет нигде! Зачем их натащила?
— Хватит, Егор! О них ни слова! Вечером поговорим. Не про твою честь они здесь! Понял? И поменьше выступай! Так оно всем спокойнее будет, — одернула, осекла человека.
Егор обиделся, но промолчал. Будь он в другом состоянии, не позволил бы сестре такого тона. Но теперь сделал вид, что согласился с нею, закрыл дверь спальни наглухо, остался наедине с самим собой.
Егор долго лежал с открытыми глазами. Сон не скоро одолел его. Проснулся от скрипа двери и увидел в проеме мальчишку лет пяти-шести. Вихрастый, с озорными глазами, он разглядывал Егора, и жгучее любопытство взяло верх.
— Ты к нам насовсем или тоже в гости приехал? — спросил картавя.
— Я насовсем! А ты кто будешь? Входи, давай знакомиться! — предложил Егор, подозвав к себе конопатого мальчишку.
— Тебя как зовут? — спросил его тихо.
— Алешка!
— Чей же ты будешь?
— Мамкин!
— А кто твоя мамка?
— Тетка, как и все. А ты кто? — перебил пацан.
— Как зовут твою мамку?
— Тоня! — ответил мальчишка уверенно.
И Егор понял, что перед ним племянник. Но почему никто за все годы ни словом о нем не обмолвился? Выходит, сестра была замужем? Но и о муже не писала. Почему молчала? Может, он сын какой-нибудь подруги? Решил расспросить мальчишку подробнее.
— Ты где живешь?
— Во чудик! В своем доме! Тут!
— А где твой папка?
Пацан вздохнул тяжко, пожал плечами:
— Не знаю. Нет его у нас. Вот хочу завести себе отца, если мамка разрешит. Собаку она уже уговорилась. Купила мне щенка. Знаешь, какой сильный! Боксер! Порода такая! А вот где отца взять, пока не знаю! Может, ты им станешь? — глянул пытливо.
— Я тебе и так родной. По крови. Твой дядька. А потому отцом быть не смогу.
— А разве папка не родной по крови? — изумился мальчишка.
— Тут другое родство! А что мамка про отца говорит? — спросил Егор.
— Ругает его.
— Как звать папаню?
— Сволочь. Так его бабка зовет. А мамка — кобелем.
— Я про имя спрашиваю.
— Наверное, гад. Так его чаще всего вспоминают.
— А ты его знаешь
— Нет! Ни разу не видел, — сопнул Алешка. И только хотел спросить о чем-то, в комнату заглянула Тоня.
— Вот ты где? А ну живо в свою комнату! Кто разрешил сюда войти? — подскочила к Алешке.
— Тонь, ты что срываешься? Оставь его. Чего ж о нем не черкнула ни разу? — упрекнул сестру.
— Было б чем гордиться или чему радоваться! Чуть не сдохла от горя! Зачем тебе боли добавлять? И без того хватало. Молчала! Кто ж позором хвалится?
— Чей он? Кто отец его?
— Иди в свою комнату! — поторопила Тонька сына. И когда за ним закрылась дверь, напомнила: — После ужина поговорим. Хорошо? О том в двух словах не скажешь…
— Я его знаю? — спросил Егор хрипло.
— Теперь уж все прошло. Не стоит ворошить.
— Ты была замужем?
Тонька смутилась. Потом голову вскинула:
— Какая разница, если одна осталась? Я и сама его забыла давно. И тебе не стоит о нем спрашивать.
После ужина сестра, как и обещала, вскоре пришла к Егору. Села у окна, попросив не включать яркий свет. Зажгла тусклый ночник.
— Ну что? Поговорим? — предложила пересохшим горлом. И заговорила тихо, неуверенно, сгорбившись в кресле: — В тот день, когда нас с матерью вызвали на суд, мы не поверили, что беда стоит на пороге. Думали, ошибка случилась. И лишь в зале суда, когда увидели тебя за решеткой, поняли, что это не сон. Хотя верили, что тебя отпустят. Ведь мы ничего не знали и не верили ни одному слову свидетелей, судьи, обвинителя. Мы знали тебя другим. Даж& после процесса, когда огласили приговор, в услышанное не верилось. Мы писали жалобы. Но они оставались без ответа. Я тогда едва закончила школу. Раньше мечтала стать врачом. Но куда там! Устроилась на кондитерскую фабрику. Оклад мизерный. А тут мать слепнуть стала. Ночами ревела. Днем сдерживалась, как могла.
— Хватит меня лажать! Я во всем говно! Скажи, чей пацан? От кого родила? — повысил голос Егор, повернувшись лицом к сестре.
Та хотела обрубить, ответить грубостью, но вовремя приметила злые огни в глазах Егора и сникла.
— Полюбила, — ответила выдохнув.
— В перерыве между жалобами? Что заткнулась? Чей мальчонка?
— Он практику проходил на кондитерской. Студент. Сначала просто встречались. А потом забеременела. Врачи отказались делать первый аборт. А он уже уехал. За все годы ни одного письма. Я и адреса его не знала. И не искала его… Сам знаешь, силой не привяжешь.
— Дальше как жила?
— А что ты рычишь? Иль помогал нам выжить? Иль деньги посылал? А выжили сами, как смогли!
— Смогла, как погляжу, хреново! Что за бабье крутится в доме? Что им здесь надо? Почему не выкинешь их?
— Прошвырнешься! Понял? Не забывайся. И не тронь девок! Попробуй хоть одну шугани, пожалеешь! Я тебе не прощу!
— Ты меня не пугай! Я уж всего отбоялся! В доме этом — мы на равных. Будешь возникать, рога сверну! Целый дом потаскух! И еще слова не скажи! — возмутился Егор.
— Эти потаскухи ничуть не хуже тебя и меня!
— Ах ты, стерва! Меня с блядвом сравнила?! — хотел встать Егор с постели, но нестерпимая боль прорезала все тело, свалила с ног. Человек упал, застонав.
— Егорка, милый, зачем себя и меня терзаешь? Да угомонись ты! Выжить надо, сам увидишь, как изменилось все за эти годы! Ничего не понять, что творится. Мы без этих баб не выживем! На них устояли. Сам поймешь. И прошу, не лезь в мою жизнь. Она давно уж опостылела!
— Постой-постой, выходит, ты в бандерши заделалась? — округлились глаза Егора.
— Не бандерша! Я твоих приятелей — воров не впускаю в дом. Мои девочки ездят на вызовы к порядочным людям.
— И ты тоже этим промышляешь?
— Нет! Я вызовы не обслуживаю! У меня свои обязанности! Я
— честный предприниматель!
— Бандерша в законе! Ну и дела! Вот не думал, что вернусь с ходки и разом попаду в притон! Как это тебя угораздило скатиться вот так? Поначалу родила неизвестно от кого, потом бардак завела в доме! Да еще меня хочешь убедить, что утворила это для нашего блага! Ну и прохвостка, ну и падла!
— Полегше, Егор! — вскочила Тонька. И, направившись к двери, остановилась в полушаге от брата. — Алешку не тронь своим поганым языком. Я родила, сама и ращу…
— Иль ты запамятовала про подушку, ведь я успел сказать тебе о ней?
— А что в ней было? Те деньги инфляция за полгода съела! Одно воспоминание, что успела курсы закончить.
— С кондитерской чего ушла? Иль там кадрить не с кем стало?
— Моей зарплаты Алешке на молоко едва хватало. У меня помимо сына мать имелась. Ее кормить надо было. Да и самой есть хотелось.
— Как же ты додумалась? — кипел Егор.
— Мам! Тебя зовут к телефону! Иди! Я пока тут побуду, можно? — просунул голову в дверь Алешка. И едва женщина вышла из комнаты поспешил к Егору. — Скажи, а почему мамка отца зовет горем, жизнь — наказаньем, а меня — бедолагой? Тебя она как звать станет?
— Не иначе, как дураком! — невесело усмехнулся Егор и спросил:
— А ты своей жизнью доволен?
— Пока терплю. У меня друзья есть в садике. Их тоже отцы бросили. Живут один с мамкой, другой — с бабкой. Что делать? Взрослые бесятся, а мы плачем. Разве мы просили народить нас? Нет! Зачем же требуют теперь, чтоб мы благодарили их за свое рожденье? Может, и я не хотел бы теперь жить…
— Это почему? — удивился Егор.
— Потому что маленьким быть скучно и плохо. А пока большим станешь, много лет ждать надо.
— Ну и что? Разве мы не так росли?
— И не все! Тебя не дразнили на улице большие пацаны, а меня дразнят. Потому что не могу отлупить их… На улицу выйду поиграть, а в меня камнями швыряют. И обзывают по всякому, — всхлипнул мальчишка.
— Погоди! Вот поправлюсь, всех твоих врагов оттрамбую! — пообещал Егор и Алешка, придвинувшись поближе, сказал доверительно:
— А знаешь, мамка с бабкой часто про тебя говорили. Все жалели, плакали и ждали. Мне тоже надо далеко уехать, чтобы они и меня полюбили…
— Как же ты слышал обо мне и не узнал, что это я приехал? — полюбопытствовал Егор.
— Мне не сказали, что ты уже приехал. А чужого своим называть не хочу, — совсем по-взрослому ответил Алешка.
В комнату, скрипнув дверью, вошла Тоня.
— Сумерничаете, мужчины? А у меня к вам обоим разговор имеется.
— Хороший? — насторожился пацан.
— Валяй! — отозвался Егор.
— Прямо не знаю с чего начать, — сжалась женщина. И, махнув рукой, заговорила беспокойно: — У Лидки нашей горе случилось. С месяц назад умерла мать. В Одессе она жила. Ну, съездила, похоронила. С нею сын жил. Пока при бабке — все без мороки шло. Высылала деньги. Жила спокойно, работала…
— Работала, вкалывала! — криво усмехнулся Егор. Но, глянув на Алешку, осекся и спросил: — А тебя что точит? Ее мать месяц назад умерла, ты только теперь о ней вспомнила?
— Я о сыне ее. Антошке совсем кисло. Он в интернате живет. Ни с кем у него не клеится. В шестой класс пошел. Ему одному никак нельзя. Глаз да глаз нужен…
— Давай его к себе возьмем! В мои друзья! — загорелись глаза Алешки.
— А что у него не клеится? Такой шкет уже гонор заимел? — изумился Егор.
— Не гонор! Но со школы его грозят выкинуть. Учительница в который раз звонит, просит, чтобы забрали Антона.
— С чего бы это?
— Понимаешь, он все же, хоть и маленький, но уже одессит! А тут Москва. Его вызвали к доске на уроке географии и спросили, где находится Париж? Мол, укажи на карте! Он и указал на Одессу! Географичка предложила ему подумать. Но Антон ответил, что Парижем в Одессе называют барахолку, и он, выходит, не ошибся. Тогда она спросила его, где же, по вашему мнению, находится Франция? Антон указал опять на Одессу. Тут весь класс со смеху на уши встал. Но Антон не растерялся и ответил, что Франция, наверно, влипла в вытрезвитель. Это, мол, бабу так зовут. Ее вся мужская часть Одессы знает. Учительница очки выронила от удивленья. А весь класс до конца урока на ушах стоял. На истории, когда Антошку спросили о Гитлере, он ответил, что тот недавно устроился в сутенеры к бандерше и теперь уже не торгует луком на базаре, как раньше. Учительница спросила, что он знает о Наполеоне? Антон и тут отмочил, мол, раньше его жена каталкой по башке лупила, и он
от нее сбежал к педерастам. Теперь ходит по городу в колготках с накрашенными губами. И задницу отрастил толще вашей, — указал на учительницу. Та в обморок упала. По зоологии спросили его. Ну, тут и вовсе! Он о ночных мотыльках такое подрассказал, учительница до сих пор стыдится в класс войти, заикаться стала. Антон наслышан, что ночными бабочками зовут путанок. О них он знает много. Учительница и сотой доли не слышала. Зареклась его к доске вызывать. А на русском отчебучил… Классную руководительницу на скорой помощи увезли прямо с урока.
— Чего ты хочешь, скажи? — перебил Егор, смеясь. И предложил: — Думаешь его сюда взять, в дом?
— Если ты не против! Может, сумеем его перевоспитать, переубедить…
— Это ты о себе? Да он такое увидит…
— Здесь он ничего плохого не узнает! — посуровела Тонька.
— Пацан не помеха! Места хватает. Но и тебе о нем помнить придется, — предупредил сестру. И, отослав Алешку к бабке, попросил Тоньку задержаться. — Ты, вот что, сестричка, знай, я в твои дела лезть не стану. Живи, как хочешь. Но бардак в доме не потерплю. Пусть малая у меня пенсия, но встану, сам заработаю на хлеб!
— Да ты остынь, Егорка! Какой бардак? Живут бабы! И ни один мужик тут не ночевал. Все по вызову ездят. Платят им. И нам перепадает с того. Если б не они, не знаю, как бы мы выжили.
— Как и все! На работу могла пойти!
— Ох, братец! Погоди, на ноги встанешь, сам все увидишь. Попробуй устройся. Теперь не то, что прежде. Если и повезет, убедись, что не задарма вкалывать будешь. Я вон три раза погорела на том. Один раз в кооперативе. Обои выпускали. И что думаешь? Подошла получка. Мне вместо денег дали пять ящиков обоев. Посоветовали продать самой. А кому они нужны, ими и так весь город завален. Но люди не о ремонте квартир, о куске хлеба думают. Неделю проторчала на базаре. И все впустую. Пошла в другой кооператив. Его все хвалили. Мол, носки, какие там выпускают, из рук рвут. Поверила. Взяли в красильный цех. А через три недели кооператив прогорел. Хозяин сбежал. А мне сунули два ящика носков и весь расчет на том кончился. Я на хлебозавод. Там своих сокращают. Я
— на кондитерскую. Того не легче — стоят без сырья. Я — на часовой. Они производство сворачивают. Никто часы не покупает, люди без зарплаты сидят. Я — на почту. Там — полный комплект. Я — на пивзавод! А там без меня желающих очередь. Пошла проситься в дворники. Там сказали, что берут лишь по просьбе военкомата участников войны. Чтоб те с голоду не умерли. И тогда пошла в метро. А там лишь месяц дали поработать. Уборщицей на станции была. Возвращалась домой с получкой. Трое налетели. Избили вдребезги. Деньги отняли. Я еле доползла домой. Три месяца отвалялась в постели. Еле выжила. Пыталась даже после этого устроиться на работу. Хоть куда-нибудь. Да все бесполезно, — полились слезы от воспоминаний. — Домой прихожу, мои голодные сидят. Алешке два года было. Не понимал. Просил хлеба. Мать молчала. И вот как-то, вымотавшись, сижу в сквере на скамье. Всякие мысли одолевают. Жить неохота. Думаю, сунусь башкой под электричку. И конец! Не могу больше возвращаться к своим с пустыми руками. Но и это не выход. Как Алешка жить станет? Матери его не поднять. Старая… Сижу, а в глазах аж рябит от голода. Считай, сколько дней не жравши. А тут вдруг запах колбасы почуяла. Оглянулась. Рядом девка сидит и за обе щеки колбасу уписывает. У меня дыханье перехватило. Она заметила. Отломила кусок. Я его за пазуху, чтоб своим отнести. Она еще подвинула. Я опять спрятала. Ну, понемногу разговорились. Девка эта приехала с фирмачом продавать трикотаж. Но торговля товаром шла плохо. Зато на саму спрос был большой. За день зарабатывала столько, сколько у фирмача за полгода. Одна была у нее проблема — жилье. Тут мы и договорились. Потом она привела свою подругу. Попросила за нее. Сказала, что платить станет хорошо. Та, долго не раздумывая, достала сотенную — в валюте. И добавила, что это за месяц. Я обалдела. Конечно, сразу согласилась. А она на следующий день переехала к нам.
Тонька вытерла глаза, подсела к Егору на постель. Положила руку на плечо. И, глянув в усталые глаза человека, добавила:
— Не суди их. Они тоже не с добра на такое решились. Всех беда в угол зажала, каждую за горло взяла. Сам узнаешь, если захочешь. Не спеши выгонять. Они нам выжить помогли в лихое время. Мать тогда совсем слегла от истощенья. Алешка смеяться разучился. А как-то ночью проснулась, смотрю, мать, сидя на койке, молится, у Бога смерти просит себе. Я ее уговариваю одуматься. А она плачет. И только тут призналась, что каждое утро, как только я уходила искать работу, она брала Алешку и побиралась в пельменной. Иногда сжалившись, им давали булку, хлеб или пару пельменей. Но потом ее оттуда выгнала милиция. Повариха донесла на старую. И пошла бабка по помойкам. Таких теперь по Москве много развелось. Дерутся из-за объедков, какие выкидывают те, кто держится на плаву.
— Тонька, пощади! — не выдержал Егор. Он обхватил руками голову, плечи человека дрожали.
— Чего теперь? Это прошло. Я о том говорю, чтоб знал — не с жиру бесилась, — выдохнула женщина. И продолжила: — А через неделю еще двоих привела. С тою же платой. Вот тут-то я впервые за два года забила холодильник продуктами до отказа. Каждый день стала своих кормить мясом. Чтоб на ноги скорее встали. Алеш-
ке конфет принесла. Он их забыл и не знал, что с ними делать.
— А маманя знает, что за девки тут живут? — спросил Егор глухо.
— Поняла. Да они и не скрытничали. Сами о себе рассказали все. Да такое, что даже у нее сердце дрогнуло. Ни одну не судила. Поняла. Жалеет каждую. И привыкла к ним. Да и бабы, скажу тебе, хорошие… Заботятся о нас. Раньше все отдельно питались. Теперь вместе. Они сами продукты покупают, готовят, а за жилье — сполна. Это само собой.
— Да, хлебнули вы. Я там в зоне загибался. Но это зона — дело понятное. Слухи с воли доходили скупо. Не думал, что вам вовсе хреново, что хуже чем мне. Думал у вас ажур…
— Не писала, чтоб не терзать тебя. А и узнал бы, чем помог бы. Вот и молчала о бедах. Мать просила пощадить твою душу. Я ее понимала.
— Прости меня! Не обессудь, что не помог, сам чудом выжил. Но я по своей дури влип. Вам за что такое досталось?
— Прошло, Егорушка! Теперь мы ожили! В прошлом году достала я все пять ящиков обоев, что вместо зарплаты получила и отремонтировала весь дом вместе с девками. Сами белили, клеили, красили. Здорово получилось! Купила новый телевизор. Импортный! Пылесос и стиралку, старый холодильник — все заменила. Купила новую мебель. Своих одела и обула. Мать подлечила. Слава Богу, не пропали, хотя горя нахлебались. Даже теперь во сне вздрагиваю, а не приснился ли мне день нынешний? В ужасе подскакиваю! Нет! Есть и деньги, и продукты, дома все здоровы. На том спасибо.
— Не пыталась найти Алешкиного отца?
— Зачем мне лишняя морока? Какой от него толк? Коли он нас не искал, значит, позабыл. А навязываться зачем? Еще один голодный рот себе на шею повесить? Кому он нужен?
— Еще один голодный? А кто ж до него? Я что ли? — привстал Егор.
— А ты при чем? О тебе речи не было, — не поняла Тонька. Но человек насторожился. — Тебе, Егорка, беспокоиться не о чем. Набирайся сил, ни о чем не думай. Живи с нами. Не ищи друзей. Они, как ты понял, до хорошего не доведут. А мы свои — кровные, всегда друг друга поддержим.
— Видишь ли, Тоня, все в жизни меняется. Нынче так, а завтра? Захочешь, к примеру, вторую семью заиметь, а мужик узнает, за счет кого жила и сквозанет, если себя уважает.
— Ой! Егорка! Уморил! Да я, стоит захотеть, сегодня женой стану!
— На одну ночь?
— Что ты! Сколько предлагались! И какие хахали! С квартира
ми, машинами и дачами! Вдовцы и ни разу не женатые! Стоило на ноги встать, как мухи к меду липнут. Проходу нет. Только зачем они нужны? Где раньше были эти благодетели, когда я работу искала, сутками не жравши? Теперь, когда выпрямилась, приоделась, за собой слежу, враз приметили! Но к чему? Стирать чье-то вонючее белье? Кормить чужого борова? Угождать ему в постели? А через годы услышать упреки, как облагодетельствовал? Да на хрен они сдались? Проживу сама. Никому ничем не обязана!
— А если бабье прижмет, свое потребует? Что делать станешь?
— Не припрет! Мне о том думать некогда! Вон недавно сыскался один хмырь! Шелкопер из коммерсантов! Предложил мне содержанкой стать. Только манну небесную не сулил. А так все обещал предоставить. И в задаток золотую цепь вытащил. Объяснялся смешно, мол, я его возбуждаю. Мол, жена уже не притягивает. Состарилась. Нет в ней озорного огонька! Ишь, чего захотел плеша- тый кобель! Он один из Нинкиных клиентов, потому в рожу не дала, выперла вежливо, и все на том.
— Цепочку его оставила? — усмехнулся Егор, глянув на сестру.
— Что ты? Он ее забрал, как только про отказ услышал, мигом за цепочку ухватился. Мне смешно стало. И если б не Нинка… Она из него все выдоила вскоре! Так зачем мне замужество? Чтоб и от меня вот так же мужик убегал? Хватило одного мороза! А как послушаю своих баб, что они рассказывают о дружках, всякое желание пропадет даже видеть мужиков, дышать с ними одним воздухом!
— Ну, ладно тебе, разошлась на ночь глядя! Не забывайся, что и я к этому роду принадлежу! — : напомнил Егор.
— Ты — другое дело! Ты — брат мне! А значит, самый лучший, самый умный и добрый! — чмокнула в щеку и добавила: — Вот только почему еще и самый несчастный?
— Есть еще невезучие! Те, кто в зоне навсегда остались. Они не выйдут. Даже мертвыми — в зэках канают. А я на воле! Живой! — скрипнул зубами, привстал в постели.
— Можно? — вошла в комнату Лидия и выпалила сразу: — Люди добрые, помогите! Можно мой Антошка тут жить станет? Вон как его избили в интернате! Зверье — не дети! Позвольте ему здесь жить! Платить буду, как и за себя! — заплакала баба.
— Ну что, Егор? Как скажешь? — увидели оба вошедшего мальчишку. Губы рассечены, вспухли. Под глазами черные синяки. А на лице улыбка.
— Мам! Я ничего плохого не сказал, клянусь Одессой! Я только одну слегка за задницу ущипнул и пригласил к себе на ночь. Она оказалась новой воспитательницей…
— Она отказалась? — спросил Егор, давя смех в кулаке.
— Сначала спросила, зачем приглашаю. Я и ответил, что о та
ком в Одессе знают малолетки. А в ее возрасте давно пора уж испытать и помнить. Она меня хотела схватить за ухо. А я ей сказал, что пусть потрудится пошарить ниже.
— Да, Антон! Выходит, не оценила! Ну а почему тебя лупила не она? Кто выгнал? Воспитательница? — спросил Егор.
— Она так завизжала, что я чуть не оглох. Велела пацанам выкинуть взашей. Но я не ушел, покуда не сказал все, что думал о воспитательнице.
— Что ты ей сказал?
— На нашем пляже к ней не только ни один хахаль, даже Цезарь не подошел бы! Ему девятый десяток, и он уже лет пять не клеится к кралям!
— Антон! Зачем тебе понадобилась старая воспитательница? — опомнилась Лидка.
— Остальные не пришлись по вкусу! Худые и заморенные! Подхалимки и зубрилки! От таких мужики в первую ночь в притоны линяют!
Егор удивленно разглядывал не по годам смышленого подростка.
— Оставайся! — согласился тут же. И, подозвав к себе, предупредил: — Смотри, в доме ни к кому не приставать! Договорились?
Антон согласно кивнул и исчез из комнаты.
— Так тебе и не дали отдохнуть с дороги? А я думала, спишь спокойно, — заглянула в двери мать, вошла, шаркая тапками, присела напротив сына. — Расскажи, что с тобою случилось? Кто окалечил в зоне? Как добрался домой? — заглянула в глаза сына.
— Шахта окалечила. Обвал случился. В штреке меня накрыло. Крыша оказалась слабой или опоры подгнили, поди теперь разберись! Отвалялся в больничке, покуда по костям собрали и сшили заново. Освидетельствовала меня медицинская комиссия, признала нетрудоспособным. Дали вторую группу инвалидности и списали досрочно. А так бы еще два года в зоне канал, — подытожил Егор.
— И долго тебя искали под обвалом? — округлились глаза сестры.
— На третий день достали. Последним из живых. Седьмым по счету. Два десятка насмерть завалило. Вытащили мертвыми. Нас — в больничку. На волю двоих отпустили. Меня и еще одного кента. Тот тоже на своих катушках торчать разучился. Остальных — по новой в забой погнали. А добрался, как обычно, — поездом, с сопровождающим. Я к концу пути уже на свои колеса вставать стал. Сам по нужде ходил. Второй завидовал, он всю дорогу ползал, держась за стенки вагона. Ни руки, ни ноги его не слушались. И без родни. Куда возвращаться, к кому? Я вон насколько моложе его, а и то была мысль, коль не смогу на ходули сам встать, брошусь под колеса поезда, — признался Егор, забывшись, и почувствовал, как вздрогнули мать и сестра. Увидел, как брызнули слезы из глаз у обоих.
— Отлежись, глядишь, наладится все…
— Где переломы были? — спросила сестра.
— Трещина в позвоночнике, ноги и руки, одно ребро, травма черепа. Везде врачи поковырялись. Ходить учился заново. Страшно было.
— Отдохни, а там на рентген свозим, обследуют наши врачи. Дома ты быстрее на поправку пойдешь! — успокоила Тоня. — Скажи, а почему тебя на Сахалин отправили? Ведь первая судимость. Не имели права! К тому ж отбывать срок должен был по месту судимости. Или в тюрьме что-то натворил? — спросила сестра.
— Мне по приговору дали строгий режим — за групповое. А в группе все, кроме меня, имели по две — три судимости. И добавки за побеги. Вот и замели меня вместе с ними заодно, чтоб не сбежали из зоны на волю. Да так законопатили, аж в Синегорск. Оттуда никто не мог слинять живьем. Место гиблое — сопки вокруг. Собачий колотун. И что ни день — пурга или дождь такой, как из ведра. Городишко тот в котловине. Как на дне большой ямы. Вечная мерзлота. Даже летом не оттаивает. Попробуй средь лета сесть на землю! Через час из всех дыр чох и насморк душить станут. От комарья дышать нечем. В самом городе — ни глотка воздуха. Вонища от шахты, от котельных, от реки, в какую весь город нужду справляет. Речонка эта меж сопок вьется. И зовут ее Тан-Зан. Она же автомобильной дорогой служит. По ней грузовики ковыляют, с булыжника на булыжник. Уголь развозят в пригородные поселки людям. За день — один рейс. Хоть до поселка шесть-семь километров. После двух рейсов — в ремонт. Весь город грязный, люди серые, небо прокопченое. Ни куста зелени, ни куска синего неба за все годы так и не увидел. А на шахте того не легче. Оборудование старое, еще от японцев осталось. Сколько лет прошло, а не заменили ни хрена. И кормили хуже чем собак — сушеной картошкой да кирзухой — перловкой. Иногда, по праздникам, давали соленую горбушу. Это рыба такая. Ту, какую мы ели, если кусок на котел положить, суп солить уже не стоит. А хлеб? В нем чего только не было! — крутнул головой Егор, вспомнив зону.
— Нам, сынок не легче твоего пришлось. Уж и не верилось, что доживем и свидимся с тобой, — горько вздохнула мать и дрожащей рукой укрыла плечо сына. — Не простынь, Егорушка, береги себя. Нас единственное спасло — большой дом, что от отца достался. Взяли квартиранток. За счет их кормимся. Иначе давно бы Богу души отдали. Разве думали, что до такого доживем? Хорошо, что ваш отец этого не видел. Он от горя с ума бы сошел! Кругом ложь, воровство, спекуляция, похабщина! Цены не по дням — по часам растут. Ни образование, ни воспитание, ни способности не ценятся.
А выживают наглые хапуги, у кого горло хуже помойки. Совсем оборзели, озверели окончательно. Сочувствие и жалость считают пережитком прошлого. Интеллигентность — пороком, образование
— глупостью, порядочность — признаком неполноценности. На улицу не выйди. Затолкают, собьют, сомнут и высмеют. Знаешь, какую пенсию мне назначили? Восемьдесят пять тысяч рублей! А буханка хлеба две с половиной тысячи стоит. Вот и посчитай, на что хватит, если вычесть за свет, телефон, воду, сануборку и аренду земли? Чуть больше пятидесяти остается! Короче, в войну, как говорят соседи, куда сытней жили.
— Да что там далеко заглядывать? Сколько людей от голода умерли? Особо одиноких, старых и больних… У нас через два дома бабка умерла от истощения. С неделю никто не знал о том, покуда запах не пошел и черви поползли на порог. А в многоэтажках люди, случалось, из окон, с балконов выбрасывались. Не все смогли нужду одолеть! — поддержала Тонька.
Егор слушал, леденея душой и сердцем.
— Меня тоже не решались в Москву пускать после тюряги. Говорили, что приморят в Сибири на десяток лет. Да обвал помог. Кому я нужен теперь, решили в спецчасти. Ведь ни воровать, ни сбежать не смогу. Переломы плохо заживают. Жить в таком состоянии
— хуже некуда. Вот и отпустили, чтоб дома умер. Сам по себе. Чтоб вы власть не винили. Ведь я на заднице сидеть научился три дня назад. До того пластом лежал.
— Кто ж тебе виноват, — упрекнула сестра, укоризненно качнув головой.
Егор понял, осекся, умолк.
— Зачем же ты так зло? Сама не без горба, тоже маху дала и ошиблась. Не попрекать, жалеть вам друг друга надо! — напомнила мать вовремя.
— Я не в обиду! — спохватилась Тоня и увидела застывшего в дверях сына. Он стоял в пижаме и ждал, когда его поведут спать, расскажут на ночь сказку. Но взрослые, казалось, совсем забыли о нем, увлеклись разговором, какой ему запрещалось перебивать. И мальчишка, переминаясь с ноги на ногу, терпеливо ждал.
— Ох, Алешка, не до сказки мне теперь, — поняла женщина, и мальчонка, понурившись, побрел в спальню, но в коридоре встретился с Антоном.
— Ты, хамса, куда навострился? — загородил Алешке проход и предложил: — Пошли на телок кайфовать…
Мальчишка посмотрел на Антона, не поняв, чего тот хочет от него. Подросток потащил Алешку к окну, из какого был виден глухой угол парка. Там на обшарпанных лавках тискались и щупались пары. Вот один лысый, седоватый мужик, гоготнув молодым жеребчиком, ухватил за задницу молодую бабенку, на ходу расстегивая
брюки, поволок в густые заросли сирени.
Худосочный, длинновязый парень посадил к себе на колени совсем юную девчонку. У той юбчонка прямо у пояса заканчивалась. Сдавил в руках цепко.
— Что он делает с нею? — не понял Алешка.
— Эх ты! Тундра непроходимая! Такого пустяка не секешь! Глянь вон туда! Вишь, клубника пасется, тоже промышляет! — указал на девчонок, своих ровесниц, сидевших на скамейках, тоскливо оглядывающихся на редких прохожих.
— Эти меня ждут! — уверенно сказал Антон.
— Зачем ты им? Скоро спать их позовут. Да и не знают они тебя, — не поверил Алешка.
— Во, придурок! А зачем знакомиться? Смотри! — заложил два пальца в рот, свистнул.
Девчонки увидели Антона. Тот жестами указал, что готов стус- титься вниз, почесал ладонь. Девчонки стали звать его наперебой. Подошли к забору. Торопили Антошку. Но в эго время за спинами ребят внезапно вырос Егор. Глянув вниз, понял все без слов. Схватил подростка за шиворот.
— Я тебе, падла, дам, как с этих лет по сучкам бегать! А ну! Брысь в комнату, козел-скороспелка! Не успел обрасти, уже заразу на руль собирать будешь? Живо отсюда! — дал легкого подзатыльника и прикрикнул на Алешку, растерявшегося, испуганного: — А ты чего сопли развесил? Шмыгай в спальню! И чтоб до утра нос в коридор не высовывал! — Глянув вниз на девчонок, бросил глухо, зло:
— Кина не будет! Киношник спать пошел! И хиляйте подальше отсюда, не то катушки из вирзох повыдираю! — закрыл окно резко, но успел услышать грязный мат, долетевший снаружи. Кто-то из девчонок запустил камнем в окно, но мимо. На шум выскочила Тоня. Отогнала девчонок. А вернувшись, вместе с Егором нашла Антона.
— Послушай, Антошка, угомонись, здесь Москва — не Одесса! Зачем тебе приключенья на свою голову искать? И так покою от тебя нет! Мать плачет из-за тебя! Со школы прогнали. Из интерната вышибли. Хочешь, чтобы и отсюда тебе под зад коленом дали? Живи тихо.
— А что я сделал? Хотел познакомиться с соседками. Поговорить с ними решил!
— Тебе с ними говорить не о чем! — осекла Тонька строго.
— Ты займись с Алешкой! Уложи его. С этим я сам поговорю!
— сел на стул, вскрикнув от боли, и предложил Антону стул напротив. — Ты уже общался с девчонками? — спросил строго. И добавил, уточнив: — Жил с ними?
— Мои кореша уже по нескольку краль имели. Хотя и моложе, кто на год, кто на два…
— Меня твои кенты не щекочут. У них свои отцы имеются. А о тебе — мать просила! Секи, ей я отказать не мог. Потому что баба без дитя, что кент без навара, дышать не может. Меня тоже мать родила. Знаю, как ей приходилось. Почему свою не жалеешь? Иль вместо сердца кусок льда внутри застрял?
— Мать — мой первый кореш. Она меня понимает. И не запрещает любить краль!
— Любить? Не рановато ли тебя приперло? Не боишься растерять себя на похоти, когда, встретив свою, уже не увидишь, не поймешь, ни на что не будешь способен?
— Это я?! В Одессе даже покойный дед выскочит из гроба, если к нему смазливая краля подвалит! Я чем хуже всех? — искренне удивился Антошка.
— Подрасти, повзрослей! Не торопись в грязи вываляться! Это от тебя не уйдет. Не повторяй дураков! Потом умнеем все. Но запоздало, когда уж ничего не выправить и не вернуть. За все невинные или невольные ошибки дорогую цену платим. Слишком высокую для короткой жизни. Хорошо, когда хоть ее, единственную, удается удержать. Не всем везет. Случается, выживая, жалеют, что не сдохли, а умирая, что дурацки жили. И вспомнить, кроме ошибок, нечего. Берегись их, кентыш. Они — начало большой глупости. О них потом пожалеешь, если повезет успеть.
— Дядь, про что ты говоришь? Я вот закончу здесь школу, вернусь в Одессу, пойду работать в море, на пароход. Может пархатые возьмут. Стану за границу ходить. А когда буду возвращаться в Одессу, на берегу меня краля будет ждать. Как всех! Иначе скучно! Да и не бывает одессита без красотки. Если не заимею, со мной никто здороваться не будет. А известная бандерша — Франция выльет на меня помои и назовет кастратом или жлобом.
— Но до этого тебе надо выучиться! А значит, повзрослеть!
— Да юнгой меня хоть теперь возьмут. Я все лето на сухогрузах работал. Но мать не оставила. Боялась, что пропаду один. Только зря беспокоилась. В Одессе никто не пропадает. Только задерживаются… Не хотел я в Москву. Не нравится мне здесь. Вот кончится учебный год, сбегу обратно, к себе домой, в Одессу! — мечтал Антон.
— Человеком везде стать можно. Это не от города…
— Говном тоже… Но там я знаю всех. И меня… Там за девчонок не ругают.
— Да не за них! Они — чёрт с ними! Им уже терять нечего. А тебя, как мужика, жаль. На дешевок клюнул. Разменялся на пятаки. Они и того не стоят.
— Во, загнул! Выходит, мне жениться надо? Нет! В Одессе с этим не торопятся.
— Послушай, кентыш! Уламывать тебя не буду! Одно точно, не
клевал жареный твою задницу, она и не болит. А когда клюнет, будет поздно! Усек? Короче! Покуда в моем доме канаешь, по сучкам не бегать. Когда слиняешь в Одессу — воля твоя! Я тебе не стремач! Но дом не позорь, не рискуй собой и другими! Накрою с какой-нибудь потаскухой, вышибу из дома. Понял? То-то!
— Одесса не пропадет нигде! — парировал Антошка, вставая со стула.
— Послушай, кентыш! Я только сегодня вернулся домой! Я не был здесь восемь лет. Я — мужик, но сегодня еле жив оттого, что чуть не сдох в шахте под обвалом, а оттого, что увидел, до чего довел мать. Выходит, я невольно все эти годы убивал ее своими руками… А теперь мне самому дышать неохота! Хотя восемь лет назад жил, как ты сейчас. Кокотка, водка, лодка. Потом начал терять. Вначале — друзей. Не горевал! Одни ушли, другие найдутся. После
— ушла любовь. И тоже не тужил. Думал, другую полюблю. Но второй матери Бог не подарит. Она совсем ослабла и постарела. В том я виноват. Не приведись тебе понять такое. Прозренье придет ко всем. Остановись, зелень, покуда плесенью не стал.
— Ты был в тюряге? — с восторгом глянул Антон на Егора. Тот кивнул, угнул голову, хотел прервать разговор, но пацан спросил, затаив дыхание: — Ты был вором?
— Да, кентыш! Был. Считался удачливым в делах. Да всякое везенье не бесконечно. Попутали и меня. Не одного, конечно. Всех сгребли в деле. И накрылся я!..
Антон, собравшийся уходить, вмиг вернулся. Сел на палас у ног Егора, приготовился слушать. Но тот скривился от боли. Встал. И, глянув на Антона с усмешкой, сказал вздохнув:
— Завтра потрехаем, кентыш. Если доживу. А теперь примориться пора.
— Можно мне в вашей комнате спать? — попросил пацан.
— Не можно. Кенты трехали — ору во сне, как шибанутый. Не выдержишь, струхнешь, зеленый покуда. Иди к матери. Завтра увидимся, если кокотки тебя не сопрут, — хохотнул коротко.
Он лег в постель. Долго не мог уснуть, взбудораженный услышанным. А когда сон сжалился, увидел зону. И другую встречу там, в холодном, сыром бараке восемь лет назад.
— Эй! Кенты! Свежак возник! Вали сюда все! — позвал бугор барака мужиков, те не промедлили.
— С воли или с другой зоны?
— За что влип?
— Ботаешь, фартовый? — прищурился бугор и, протянув громадную ладонь, потребовал: — Дай ксиву?
Егор не понял, чего хочет мужик, и ответил, что никакой ксивы у него нет. Бугор рассвирепел:
— Ты что темнишь, падла?! Какой же фартовый возникает в
зону без охранной грамоты своего пахана?
— Я сам пахан! — ответил Егор, поняв, что попал в барак махровых воров.
— Пахан? Тогда вякни, что за "малина" была у тебя? Где фарто- вали и сколько кентов имел? Какую ходку тянешь? Где и с кем до этой канал? Кто и где в закон принял? Кого из фартовых знаешь, кто за тебя может поручиться?
— Меня первый раз накрыли. Вместе с моими. Мы трое… Всех менты достали. В деле взяли!
— Чего? Первая ходка? И ты себя к фартовым клеишь? — темнел с лица бугор. — Кто в закон принял?
— Сами себя! — выпалил Егор.
И в ту же секунду бугор схватил его за грудки, поднял в воздух, как пушинку.
— Козел! Пидер вонючий! Чтоб не попадался меж катушек! — размахнулся, швырнул.
Егор спиною открыл двери, шлепнулся на бетон. Фартовые долго хохотали, глядя, как беспомощно встает человек, кряхтя потирает ушибленные места.
— И эта вошь втиралась в нашу хазу! Хиляй, покуда тыкву с резьбы не свернули! — потребовал бугор и повернулся спиной к Егору.
Тот губу закусил, чтобы не стонать от боли.
Уже на следующий день он встретил их в шахте. Егора определили в забой. Фартовые работали на погрузке угля. И, заметив Егора, ухмылялись.
Тот целый день мучился с отбойным молотком, пока его освоил, приноровился, приловчился к нему. А уже через пару дней остервенело заваливал углем бригаду фартовых. Те не успевали перекурить, сбегать по нужде, работали, не разгибаясь, задыхаясь в угольной пыли. Не то майки, брезентовки от пота стали коробом. Ни лиц, ни глаз не различить. Чернее негров стали люди. Егор решил их измотать. И фартовые шли со смены, едва передвигая ноги.
На пятый день их терпенье лопнуло и, зайдя сбоку, бугор процедил сквозь зубы:
— Размажу, как клопа на стене! В сознательные заделался, хорек! Иль в суки выбиваешься? Лижешь жопу начальнику? Гляди! До конца смены не додышишь!
— Валяй отсюда! У меня свой бригадир. Не жопу лижу! Зачеты зарабатываю. На волю надо шустрей! — ответил, заметив недобрые огни в глазах бугра.
— Шустро лишь откидываются! Секи про то, свежак! — предупредил глухо.
Продолжить разговор не дала охрана. А после работы, подкараулив Егора у барака, фартовые взяли его на сапоги и кулаки. С неделю отхаркивался кровью, а когда пришел в себя, рассказал бугру шпановского барака, как отвалтузили его фартовые и за что. Тот кулаки сдавил, позвал своих мужиков, поговорил с ними. И на другое утро шпана взялась за дело. Вымотала фартовых до изнеможения. А после смены загнала законников в узкий штрек, там измолотили воров до того, что те еле выбрались наверх. На следующий день повторили то же самое. Егор ликовал, за него отомстили. Но рано радовался. Фартовые стали всюду пасти его. Это Егор почувствовал вскоре. Он старался всюду держаться шпановской бригады. Но… Зона есть зона. Его приловили у кассы, где получал деньги. Едва сделал шаг в сторону, оказался в плотном кольце законников. Острия ножей уперлись в бока, в горло.
— Отдай, не то потеряешь! — услышал над ухом.
Чьи-то руки уже полезли в карман спецовки. Егор взял на кен- тель щипача. И тут же почувствовал длину лезвия в боку. Увидел прищуренный взгляд фартового бугра, хотел поддеть, но рухнул на пол.
Из больнички он вышел лишь через месяц и сразу столкнулся с бугром законников.
— Одыбался, козел? Сам на воле щипачил, а темнил, фартовым рисовался, падла! Чего же возникал? Не дергался, дышал бы тихо! Эх ты, фартовый! — расхохотался, уходя.
Егор поклялся сам себе отомстить ему за все насмешки. И уже на следующий день, в забое, отколол глыбу побольше, высчитав угол и скорость падения. Поддел ломиком, направив на фартового бугра. Но не знал, что результат будет куда как хуже, чем хотел.
Глыба оказалась целым пластом, рухнувшим по трещине, и с бешеной скоростью обвалилась на головы людей, смяв не только бугра, а и с десяток фартовых. Те не увидели, не почувствовали опасности за спиной. И через секунды смешались с углем, пылью, грохотом. Никто не заподозрил умысла. Слишком громаден был отвалившийся пласт. Да и раньше такое случалось. Егор и сам испугался, удивился, как это у него получилось. Не без ужаса оглядел смятые, изломанные тела тех, кого совсем недавно ненавидел. Теперь они не смогут отомстить, убить его. Но если б не это, они не дали бы житья, не выпустили живым из зоны.
А вечером, после ужина, подсел к печке покурить, погреться вместе со всеми. Мужики молчали, потрясенные случившимся. Ведь двенадцать жизней унесла сегодня шахта. Пусть и враждовали. Но лишь с бугром и двумя его кентами. Здесь же погибли и те, с кем иногда делились куревом, глотком воды…
— Эх, жизнь — копейка! Загремели, как к черту в задницу! А за что? Может, завтра и нас накроет, — тихо сказал старый голубятник, промышлявший на воле тем, что воровал белье на чердаках домов, потом сбывал его барухам подешевле. На это жил как мог.
— Не каркай! Не то вмажу, забудешь, откуда у тебя язык рос! — пригрозил бугор шпаны.
— Знаешь, я в этой зоне уже десятую зиму морюсь. Случались тут всякие истории. Особо та, что приключилась на третьем году моей ходки. Вас тут никого еще и в помине не было. Те, что знали о том, кто помер, кто на воле нынче. А я, хоть сколько лет прошло, не могу посеять память…
— А что случилось?
— Вякай, не тяни резину! — разрешил бугор, и голубятник заговорил.
— Нынче, что? Зона не та, какой была в те годы. Тогда ее держали воры. Сами не вкалывали. С нас кровь сосали. И это было не по кайфу нашему Никите. Ох и мужик! Ведмедь чистый! И с себя, и с голоса! Случилось, рявкнет в забое, пласты гудят, стойки дрожат. Вот он и отмерил ворам по локоть, когда те к нам за положняком возникли. Налог с нас брали всякий месяц. Покуда Никиты не было, мы давали. А этот взбрыкнул и велел фартовым линять с барака, покуда светло. Те кодлу свою натравили. Никита их смял. Сам управился. Ихнего бугра уделал в лепеху. И вот тогда им, чтоб с голоду не сдохнуть, пришлось идти в шахту на пахоту. Вскоре вздумали они убрать Никиту. Чтоб потом снова на нашем горбу ехать.
— Во, козлы! — вставил кто-то.
— И обломилось им. Никита забойщиком был. Рубал уголек шутя. И едва отвернулся, чтоб воды глотнуть из фляжки, она неподалеку лежала, на него глыба свалилась. Измесила, втолкла в уголь так, что наверх подняли лишь портки с сапогами. Ну, охране не по кайфу, влетело от администрации за гибель. Но виновного не сыскали. А серед нас приморился старый хрен, навроде меня. Он и трехнул, мол, шахта сама виноватого сыщет и спросит за загубленную душу той же монетой. Долго ждать не придется. Охрана тогда вниманья не обратила. Сочла за пустые брехи сказанное стариком. Фартовые, глядим, скалятся. А через пару дней слышим — с воплем вывалил фартовый из штрека. Зенки на лоб лезут, весь дрожит. Говорит, что Никиту видел только сейчас. Тот смеялся и пальцами грозил. Ему тот старик свое напомнил и сказал, что прижмет его Никита в шахте, вытряхнет из него душу. Но фартовые осмеяли старика, успокоили кента и показали в сторону того штрека по плечо. Пообещав Никите вогнать перо до печенки. Нам всем после этого не по себе стало. А тут перерыв на обед. Мы наверх поднялись, в столовую, всей бригадой. Фартовые должны были после нас из забоя подняться. Только мы выходить наружу — из шахты в столовую, слышим сирена взвыла. Что-то стряслось. Оказалось, трос на подъемнике лопнул, когда фартовые поднимались. И семьдесят метров падали они вниз без зонтов. Ни одного живого не осталось.
Единые жмуры. Все всмятку. Вот и не поверь в слова старика про месть…
— Ты к чему это гундел? — спросил бугор голубятника.
— Як тому, что нам ссать нечего. К смерти фартовых никто руку не приложил.
— А мы и не дергаемся. Просто, жаль иных. Не все там дерьмом были.
Но у Егора что-то под ложечкой заныло. Плечи озноб пробрал. И хотя ни словом никому не сознался, оглядел мужиков с опаской, не решился засиживаться у печки, пошел на свою шконку. А ночью ему приснился погибший бугор фартового барака. Он ворочался на кусках угля, собирая себя по частям. И все оглядывался на Егора. Ухмылялся жутко, оскаленно. А потом нагонял Егора в длинных штреках. Вот схватил его за плечо цепкими пальцами и спросил:
— Закурить найдется?
Егор в ужасе проснулся. Открыл глаза, увидел Нинку, склонившуюся к нему:
— Сигаретка найдется? Дай закурить. А то все магазины уже закрыты! Выручай, дружочек…
Мужик сцепил зубы, сдержав черную брань, застрявшую во рту.
— Ты еще позднее не могла возникнуть, метелка?
— Не решалась долго. Да девок нет. Все смылись. Я одна. Стрельнуть не у кого. Ты один остался. Вот и отдувайся! — смеялась баба, не обращая внимания на раздражение человека.
— Вон там, в брюках возьми! — указал на стул, где висела одежда.
Нинка подала Егору брюки. Потом, размяв сигарету в пальцах, предложила:
— Давай вместе перекурим!
Егор, вспомнив недавний сон, быстро согласился. И, оперевшись на локоть, закурил, глядя в темноту.
— Ты тоже кричишь во сне. Как и я! Оттого девки не ночуют со мной, — тихо заговорила Нинка.
— Ну, я понятно! А тебя какой червяк точит? — удивился мужик.
— У каждого своя болячка, Егор. И мою душу не обошло холодом. Стараюсь вида не подавать, держусь на людях. А когда остаюсь одна, места себе не нахожу. И тут уж не до смеха! Зубами в стенку впору вцепиться…
— С чего бы это? — удивился мужик неподдельно, приметив слезы, сверкнувшие в глазах бабы.
Та отвернулась, не хотела отвечать. И, приоткрыв душу, тут же спрятала ее.
— А я думал, что весело канаешь! Всякий день новые хахали, попойки, тряпки, башли, — усмехнулся Егор и добавил: — Небось от дружков отбою пег? Ты любого растормошишь!
— Это верно! Со зла все! Не от сердца веселье мое. На душе кошки скребут. Да кому сдалась моя душа? На нее спроса нет! Несчастных полно.
— Ты несчастна?! — рассмеялся Егор, не поверив бабе, и оглядел ее, накрашенную, в смелой позе и одежде.
Женщина, казалось, не заметила дерзкого взгляда. И, сделав глубокую затяжку, встала со стула, собралась уйти.
— Ну вот! Разбудила меня, а сама линять навострилась! — упрекнул Егор.
— О чем говорить, коль ты, как все! Сам судьбой бит, а надо мной хохочешь!
— И не думал! Удивился. Это верняк!
— А что знаешь обо мне? Не верил? Вот ты в своем доме! Вернулся к семье. И пусть не совсем здоров, о тебе есть кому позаботиться. Без куска хлеба не оставят. Из-под крыши не выгонят. А я, что псина бездомная! Безродная дворняга! Никому не нужна! Только на ночь. Или днем. А поостынет похоть, и меня на улицу! Мол, пошла вон, сучка! Кому какое дело до того, ела я иль нет, есть мне куда уходить или нет у меня крыши над головой?
— А разве ты о том задумываешься? Почему ж семью не заимела? Иль одного мужика было мало в свое время?
— А есть они — эти мужики? Где ты их видел в последний раз? Одни кобели. Настоящих мужиков теперь нет! Все на распыл пошли! Коммерсантами стали! Вон вчера подвалил один чувырла! Позвонил, спросил девочку, я и возникла! Другие занятыми оказались. Этот лысый кобель в гостинице номер снял! Глянул на меня и говорит: "Что это Антонина старушку мне подкинула? Иль посвежее не нашла?" У меня все оборвалось внутри от злости! Ему, облезлому козлу, давно за шестьдесят! Мне — четвертной! И я для него — плесень! Ну, уломала кое-как! Сладили. Потом так его вымотала, до конца жизни будет помнить. И тряхнула! Всего вывернула наизнанку! За все услуги навар сняла! Нескоро теперь объявится, хорек пархатый! А я его бабки разом в дело! Скоро ли следующий обломится, кто знает?
— А я думал, что ты нарасхват!
— Еще два года назад так было. Тогда все думали, что мне восемнадцать! И кобелей, хоть отгоняй! Да подзалетела на участковом. Хотя все вы — твари и негодяи! — обрубила саму себя.
— Ты и с лягавыми спишь?
— С ним иначе! Ему налог плачу. Натурой! Чтоб не дергал никого здесь. Вот и подзалетела! Он, гад, "скафандров" не признает. Я и забеременела. Не враз доперла! Уже зашевелился, лягушонок! Почти пять месяцев. Пришлось ковырять. Чуть не сдохла!
— Чего ж выбросила? Родила бы для себя! Ведь и твоя кровь в нем была б!
— Ты что? Съехал? Кому он сдался? Мне? Так куда б я его дела? Нынче с мужьями не рожают! А мне зачем? Себе на горе? Во, придумал! — удивилась и возмутилась Нинка. — Я из-за него весь товарный вид потеряла! Постарела сразу на десяток лет, обрюзгла, все опало, что торчало. Морщины появились повсюду. И спрос сразу упал. Даже недавние хахали рожи воротить стали! Будто и не знакомы!
— А лягавый? Ты ему вякнула про кентыша?
— Мусоряга, он и есть мусоряга! Я ему сказала. Да он сморщился, будто я с него баксы на халяву потребовала и говорит: "Не тре- пись! Скорей я забеременею, чем ты подцепишь! Откуда знаешь, что от меня? У тебя за ночь по десятку хахалей перебывают! Так ты на меня их труды повесить хочешь? Не ищи дурней себя! Я за чей-то хрен — не ответчик! Да и не девка! А не хочешь налог давать, пусть другая возникнет, помоложе! Не в претензии буду! И передай Тоньке, если решила вот так от положняка отмылиться, то зря придумала пустое. Я не морковкой делан. Хочет дышать спокойно, пусть не выдрыгивается". Вот так и закончился наш разговор. Я вообще ни на что не рассчитывала. Знала, что у лягавого двое детей, семья. Да и предложи он мне что-то серьезное, отказалась бы. Но обидно стало. Ведь еле выжила, а он, как сволочь, даже не пожалел, не посочувствовал. Не спросил, как на ногах держусь?
Егор слушал, понимая бабу.
— У тебя родня имеется? — спросил неожиданно.
— Есть! Да что толку от нее? Это раньше было семьей! Теперь сознаться совестно! Мать с отцом стали фермерами в своей же деревне. Вроде кулаков! И не боятся, что все, как раньше, повторится. Дадут им салом обрасти, а потом, средь ночи, хвать за задницы и в Магадан! Такое было в нашем роду! Да дураков не проучишь! Опять поверили! А кому? Все тем же! Только с другой вывеской. А с нее что спросишь? Вот и сказали они мне, что им нужна дочь — помощница, но не нахлебница, не иждивенка! Это когда я у них попросила согласья на поступленье в институт. Отказали! Мол, на нашу помощь не рассчитывай! Ты обязана нас поддерживать. А коль не хочешь, живи сама! Я к брату. Тот фирмачом стал. Обувщик! Едва об институте услышал, в вопле зашелся. Мол, он спину гнет сутками, недосыпает, недоедает, экономит на каждой копейке не для того, чтобы меня, бездельницу, содержать! И открыл двери, выгнал вон! Я к сестре младшей, любимице своей. Ее вынянчила своими руками. Она уже замужем за офицером. Думала, хоть там поймут. Но… Зря надеялась. Сестра спекуляцией промышлять приспособилась! Мотается за барахлом в Польшу. Купит там по дешевке, потом у себя на барахолке подороже загоняет. На разницу живут. Ее мужик тоже лоск посеял. Как посидел без зарплаты три месяца, враз стал искать выход, где зашибить на жратву для семьи. И
уж не до званья! Нанялся в стремами в какой-то банк! Уж и не знаю, какой из него охранник, но человек — выветрился. Дерьмо отсталось! Он пока не знал, с чем я заявилась к ним, сам рассказал, как на дежурстве в штаны налил. Там у них своя караулка на входе в банк имеется. Они по двое дежурят. Через сутки. Чаще всего — в карты режутся. Или спят. А тут выпили. Да, видно, мало перепало. Не свалило с ног и он не уснул. Лежал на топчане с открытыми глазами. Напарник домой отлучился на полчаса. Тот рядом жил, через дом. Наш, шарамыга, один за двоих остался. Ну и лежит себе на боку — банк караулит. Вдруг слышит шорох какой-то тихий на крыше. Выглянул в окно. Там темень непроглядная. Банк освещен, а караулка — нет. На нее, видать, лампочку пожалели. А наш сам себе думает, если кто вздумает грабить банк, вначале сторожей убрать захочет. Чтоб не помешали. А уж потом… Даже про внутреннюю охрану забыл… И решил не высовываться, дождаться напарника. Тот тоже не спешил. Наш лежит, слушает. Шорох все отчетливее, слышнее. Видно, безнаказанность смелости прибавила и уж не шорох, а кто-то царапаться стал, вроде потолок проковырять вздумал. Наш по трубе постучал ключами. Наверху утихло на секунду, а потом как загремело по железу, будто по крыше банда пробежала. Наш мигом под топчан. Сидит тихо. Ни жив, ни мертв. И есть с чего. За неделю до этого в соседнем банке вот так же зашуршало. Охранник высунулся наружу, его и достали. Специально выманивали. И банк ограбили. До сих пор виновных не нашли. Другие фирму тряхнуть хотели. Охранник высунулся, помешал. За то головой поплатился… Нашему это некстати припомнилось. Сидит под топчаном не дыша. Про берданку забыл. А крыша уже ходуном ходит. У нашего не только в штанах мокро, зубы со страха стучать стали. Думал, сердце лопнет. Но напарник подоспел. Открыл двери. Нашего успокоил, рассказал, что котов с крыши шуганул. Они, мол, не сыскали другого места, где любовь крутить. Короче, обошлось без крови. Но когда он узнал, с чем я пожаловала, аж онемел. Смотрит на меня, словно не узнает. Когда у него расклинило, он и сказал мне, чтоб я с такими дурными мыслями у них на пороге больше не появлялась. "Совсем рехнулась, дура! Да кто теперь с родней считается? Кто ее нынче помнит? Самим бы выжить. А ты тут размечталась! Кому оно нужно твое образование? Грамотных и без тебя полно! Все в метро побираются! Работы нет. У кого она еще имеется, тому все равно не платят. А жрать каждому охота! Требуха обещаниям властей не верит. Не хочет конца века ждать, где светлое будущее объявится. Нам его всю жизнь сулят. От того в животе теплей не стало. И если я хочу, чтоб меня тут принимали, помогать должна". Чем? — удивилась тогда. А зятек наш и говорит, что ушлые бабы нигде не теряются. Умеют устраиваться комфортно. И подсказал, мол, пока молода, рожа не покрыта морщинами,
приклейся в содержанки к какому-нибудь пархатому фирмачу. Тряхни его хорошенько и на стороне не зевай. Греби ртом и задницей, чтоб на старость хватило! Помни, сучки пенсий не имеют. Нынче ее даже путевым не дают. Кто заработал. Я тогда на него разозлилась. Назвала шкурой, подлецом. Сказала, что верю в любовь, в добро, в хороших людей! Он лишь у виска покрутил. И сказал, что нет у него времени на пустую болтовню.
— А сестра как? — спросил Егор.
— Сестра сказала, что оставит меня у себя, если я каждый месяц буду платить ей. И назвала сумму, от какой еле на ногах устояла. Едва очухалась, ходу от них. Поняла, что никому не нужна стала. Решила вернуться в деревню, к отцу с матерью, смирилась, что буду помогать им на ферме. Пошла на вокзал за билетом на поезд. Когда подошла моя очередь к кассе, сунулась в карман за деньгами, а там пусто…
— Да, не повезло! — выдохнул Егор. И спросил: — Как же выкрутилась?
— Взвыла не своим голосом. Тут-то и нашелся благодетель. Долго не ждала. Отвел в сторонку, расспросил про все. И предложил свои услуги. Оказался коммерсантом в командировке. Он много не говорил. В ту же ночь уделал. Но взял к себе в фирму. Дал денег. Я у него работала одна за троих. Трикотаж перепродавала. Поначалу честно отдавала ему всю выручку. А он мне с нее колотые гроши цедил. Поумнелавскоре. Навострилась не только подкожни- чать. Куда деваться? Поняла, долго у него не задержусь.
— Короче, покатилось яблочко по рукам и по зубам, — невесело подытожил Егор.
— Ваш брат виноват! Все вы — гады паскудные! Нигде проходу не было! В день до тыщи баксов имела! И это только своих, кровных. Без фирмача!
— Чего ж тогда к своим не вернулась, на ферму? — перебил Егор.
— Я уже научилась обходиться без родни! Да и не хотела делиться с ними своими башлями! Зачем возвращаться в деревню, если я в городе прижилась? В деревню никогда не поздно. А вот здесь всякий день — баксы. Они и удержали.
— А как же любовь?
— То давно было, когда в нее верила. Отболело, прошло! Теперь о любви лишь старики и психи вспоминают. Им простительно,
— грустно усмехнулась Нинка.
— А кто же я? Вроде пока еще не старик, не псих, а в любовь верю!
— Ты — больной! Тебе простительно, — утешила баба.
— Да, но не на голову! — возмутился Егор.
— Скоро и ты поправишься! Поймешь, что любовь нынче соста
рилась. За нее копейку не получишь. А коль так, значит, лишней стала, — вздохнула баба грустно.
— Выходит, ты никого не любила? — удивился Егор.
— Нет. Нравился один. Но это так давно было. Теперь самой не верится. За старый сон держу.
— Небось, твой первый кавалер?
— Нет! Он никем не стал мне. Слишким робким был, чистым. Не насмелился… А я в то время тоже стыд не потеряла. Так и расстались без упрека. Видела я его недавно. С дочкой на руках. Он меня не узнал. В метро… Секунды прошли. А у меня все душа болела. Будто невозвратное увидела. Да, что это я рассопливилась? А ты любил кого-нибудь?
— Случалось! Не обошло! Но тоже давно это было. Ничто не связало. А потому забылось, — отмахнулся Егор.
— Теперь знаешь, как про любовь говорят, кто дороже платит, тот и любимый. Нынче даже мужики на этом деньги делают. Подрабатывают кобелями по вызову! Вроде нас. Только мы к мужикам, а они к бабам ходят. И живут кучеряво!
Егор неприлично вытаращился.
— Темнишь! Разве такое бывает? — не поверил Нинке.
Та рассмеялась громко:
— Зачем мне врать? Я много таких знаю. Женатые люди. Семейные. Но остались без работы. Ты погляди, теперь повсюду сокраще- нья. А жить надо как-то. Не все умеют воровать, не каждому везет. Вот и ударились, кто во что горазд. Нет спроса на руки, на умственные способности, осталось жить низом. Пройдет спрос на это, еще что-нибудь придумают.
— Ну ладно вам! А мужики? Это ж не машина, завел и работает.
— Жрать захочешь, на все глаза закроешь! Понял?
— Нет!
— Ну и дурак! Пройдет время, вылечишься, тоже придется думать, куда приткнуться? А выбор небольшой! Либо в коммерцию, или в киллеры. Или в фермеры, либо в фирму! Если возьмут, считай повезло. Если везде проруха, будешь на пенсию канать или в бомжи слиняешь. Это в бродяги, кого из дома выгнали за никчемность, — пояснила, увидев неподдельное удивленье Егора. — Один из моих хахалей в бомжи ушел. До того фирмачом был. Но прогорел. Разорился вчистую. У него все забрали. Даже квартиру отняли, веши, обстановку. Только жену с ребенком не конфисковали. Он и скатился с горя. По подвалам и чердакам, в метро и на вокзалах живет, с оравой таких же бродяг-неудачников. Воруют, пьют, иногда побираются. На пригородные огороды и дачи делают налеты. Так вот и дышут. Что будет завтра с ними, никто не знает. Их милиция отлавливает, но бомжей не переловишь. Их с каждым днем все больше становится.
Егор попытался пошутить и спросил:
— А бомжихи средь них имеются?
— Сколько хочешь! Всех мастей. И молодые, и старые. Образованные и потаскушки, на каких спроса не стало. Все там кучкуются. Они друг другу помогают, не дают сдохнуть с голоду. Там одна моя подружка приклеилась. Знатной бабой была. Да сифилис подцепила. С негром переспала. Он и отбашлял. Ее по всей Москве менты шмонали, чтоб в каталажку упечь. Она, сама того не зная, троих заразила. Один из них приловил и чуть не размазал бабу. Вовремя смылась из притона. Теперь уж не заводит шашни ни с кем. Ох и поуродовал ее тот клиент! Мало было зубы выбить до единого, оставил одноглазой, ноги переломал. Правда, она в долгу не осталась и сожгла его дачу, когда на ноги встала. Но дачу построить можно, а вот былое здоровье хрен вернешь.
Егор слушал Нинку с болью и страхом. Еще в зоне рассказывали мужики о переменах на воле. Из писем знали о трудностях, невзгодах. Но… Полную картину узнавал лишь по выходу на волю и ужасался всякой услышанной новости. Они не радовали.
Нинка ушла лишь под утро, а Егор, взбудораженный услышанным, так и не уснул в эту ночь…