Ее старались не злить. Уж эта девка умела постоять за себя и глоткой, и грязным языком, а если надо, то и костлявыми кулаками. Правда, в доме Серафимы до такого ни разу не доходило. С Динкой все старались ладить. И не потому, что боялись ее. Уважали удивительную способность этой бабы к гаданию. Стоило ей разложить карты, словно в зеркале видела и прошлую, и будущую судьбу любой бабы. Будто в душу умела заглянуть, чертовка. Уж сколько баб гаданьем балуются, на бобы и кофе, на кольцо и карты, но Динку никто не превзошел. Она никому не соврала, редко бралась гадать по просьбе, только по настроению, когда сама вздумает.

Именно за этот взбалмошный характер ее обходили. Но… Какая из баб не питала слабость к картам? Какая не хотела из любопытства заглянуть в будущее хоть краем глаза? Гадать умели многие. Но не так, как Динка. Сложись судьба иначе, она могла бы сколотить состояние только на гадании.

А потому, когда девка возвращалась домой поздним вечером, путанки, выглянув из дверей и приметив ее на кухне, мигом окружали стол. И ожидали, сгорая от любопытства, когда та поест…

К ней подкатывались исподтишка, подсовывая лакомые куски. Авось, наевшись, раздобрится и согласится раскинуть карты.

Динка знала причину этих сборищ на кухне. И, чувствуя себя хозяйкой положения, набивала голодное пузо, не щадя.

Наевшись, медленно пила кофе, курила, отдыхала от собственных забот. А потом вытаскивала из-за пазухи замусоленную колоду карт и кричала:

— Эй, Егорка! Вали сюда! Сейчас тебе трехну, какая курва тебя оттрахает первой. Не веришь? Ну и дурак!

— Погадай мне! — протискивалась к столу Тонька.

— Тебе не буду! Плохо выпадет — выгонишь. Хорошо ляжет карта, тем более выпрешь! Зачем себе на голову беду брать? Живи, как живешь! — отказывалась Динка.

— А мне погадаешь? — попросила Нинка и, навалившись грудью на стол, внимательно смотрела, как тасовала колоду карт Динка, шепча что-то невнятное.

Нинка подперла щеку кулаком. Ждала терпеливо.

— Ну, подружка моя толстожопая, и закручено у тебя! Перемены будут скоро в жизни твоей! Нежданные и резкие! Долго ждать не будешь! Предстоит тебе дорожка дальняя. Сквозанешь из Москвы насовсем, навовсе! Оторвешься с ветерком из потаскух! Заделаешься в чест- няги! А там король к тебе подвалит. Трефовый, ты его знаешь! Тоже тертый ферт. По башке каталкой трахнутый! Он в мужики предложится.

— Ты хоть опиши его! Какой из себя? Чтоб знать заранее, не пропустить мимо. Я его постараюсь поскорее отловить! — смеялась Нинка, не веря сказанному.

— Скалишься, подружка? А зря! Того, что я натрепалась, ждать недолго! Помяни мое слово! — собрала карты в кучу и, сбив их в колоду, снова сунула в лифчик.

— А мне погадать не хочешь? — подала голос Зойка, закадычная подруга Динки. Гадалка отмахнулась, как от назойливой мухи:

— О тебе я и так все знаю! Отвяжись, чума ходячая!

— А мне! — посыпалось вокруг.

— Картам отдохнуть надо. Они не скажут правду сразу на многих. Крыша поедет. Пусть отлежатся! А и я дух переведу!

— Да что им отдыхать? Они не живые! Ну раскинь! — просила Лелька.

— Во даешь! Сама на себя кинь! Иль слабо?

— У самой так не получается!

— То-то! Потому не зуди над ухом. Имей терпение! Придет время — брошу на тебя!

— Динка, а ты своим клиентам гадаешь? — спросила Нинка.

— Было, даже сегодня! — рассмеялась Динка и, отодвинув пустую чашку, вспомнила: — Я этого гада возле киоска подловила. Он журналы разглядывал, где голые бабы во всех позах… Ну я и вякни, мол, чего слюни пускаешь на ненатуральных, если я — живая, возле тебя околачиваюсь? Ну, он уже подогрелся на иллюстрациях и, не сопротивляясь, шмыгнул за киоск, следом за мной. И надо ж так случиться, под конец карты выпали. Он меня и спроси: мол, гадаешь? И попросил его уважить! Я, понятное дело, напомнила, чтобы сначала за первую услугу рассчитался. Ухмыльнулся, но отдал. Бросила я на него колоду карт и рассказала все, что выпало. А у него встреча была назначена. Не посоветовала туда идти. Предупредила, что неприятность ждет большая. Женщина подведет. Надо ему иначе, с мужиком законтачить. Так вернее и надежней, и навар свой получит. Останется доволен. Он все лыбился. Но поверил. Хотя и призадумался. Это утром было. А вечером, когда уже темнеть стало, сам меня нашел. Подвалил и ботает: "Пошли, голубушка, в сторонку! Кинь на меня еще разок. Ты как в зеркало смотрела. Всю правду выложила. Если б не послушал, уделали б меня! Так скажи, что теперь ждет!" Я ему в ответ, мол, позолоти лапу! Так он мне отвалил больше, чем за удовольствие. Ну я ему все выложила! Что дома жена рога наставила! А дочка, хоть и небольшая, уже вовсю с хахалем крутит. Что сын живет с бабой, у какой ребенок есть не от него, а сам он имеет двоих любовниц. Одна — молодая, крученая сучон- ка! Вторая — давняя кадриль. Что с нею ему век доживать, потому, когда домой воротится, благоверную с хахалем застанет и бросит ее, к любовнице уйдет. Жить будет хорошо. Но жена задергает. Если вернется и простит — дураком будет! А по деловой части — нельзя ему с бабьем связываться. Слабый он на передок, а в расчетах — жадный. Бабы таких не любят и наказывают жестко! Он рассмеялся. Башкой покачал. И сказал, если все сбудется, сыщет меня! — хохотала Динка.

Девку эту знали даже в милиции. Поймав у киоска пристающей к мужчинам еще три года назад, привели в отделение милиции. Будь она взрослой, никто внимания не обратил бы. Но Динке в то время еще не исполнилось и пятнадцати лет.

— Поймали "зелень" на проституции! Вот эта, желторотая, промышлять вздумала на вокзале! Сама к мужикам лезет! — возмущался усатый дежурный, жалуясь на Динку, и хотел стукнуть ее, но девка, вздрогнув, закричала:

— Зачем врешь? Я вовсе не приставала! Я предлагала погадать!

— Чего? На чем? Я ж своими ушами слышал, куда ты мужика звала!

— Да! Погадать! Я проституцией не занимаюсь! — испугалась Динка участи подружек, высланных милицией из Москвы за легкое поведение. Их сгребли на этом же вокзале. Она знала — за гадание ее просто выгонят с вокзала. Но ведь завтра туда можно вернуться.

— Ты гадаешь?! — расхохотались оперативники, не поверив девчонке. Но та достала колоду карт.

— Ну и что? У нас тоже имеются! — вытащил из ящика стола замусоленную колоду усатый милиционер.

— Вы в дурака режетесь! Я — гадаю! — настаивала Динка.

— Во, брехушка! Гадалка мокрожопая! Да кто ты есть? Гнида!

— возмутился второй.

— А мы сейчас проверим! Ну-ка, погадай мне! — попросил усатый, щурясь лукаво, и добавил: — Сбрешешь, выгоним из Москвы!

— А если правду скажу?

— Оставим в покое! — пообещал усатый, подморгнув, и позвал к столу.

, Динка привычно перетасовала колоду. Руки дрожали. Впервые пришлось ей выкручиваться вот так. Но иного выхода не было. Пришлось гадать:

— У вас, дядечка, большие неприятности дома. Болеет пожилая женщина — родственница. Уже давно. Вам очень тяжело. Вы с этой старухой вдвоем живете. От вас ушла жена…

— Вот это да! Ну и девка! Откуда ты про все знаешь? — удивился усатый, заерзав на стуле.

— У вас скоро предстоит суд с женой! Видимо, из-за квартиры. Но успех ваш. Жена потратится впустую. Ее хлопоты пустые, она только зря потеряет деньги.

— Так-так! Верно говоришь! У меня через два дня процесс по разделу жилья. Значит, ничего не обломится?

— Нет! Она скоро уедет из Москвы к родственникам. Далеко и насовсем. А вы останетесь здесь!

— Ну, если так, с меня магарыч! Я тебя сыщу, малявка! — разу- лыбался усатый. А через три дня нашел Динку. Та спала на стульях в зале ожидания, он разбудил ее и взял за локоть.

— Пошли со мной! — привел в дежурку и, указав на пакет пирожных, сказал:

— Ешь! Это все твое! Не обрехала тогда! Всю правду выложила! Когда слопаешь, раскинь еще! — попросил, оглядевшись смущенно.

— На голодное пузо гадать надо! — взялась Динка за карты с видом знатока.

— А на работе неприятность будет скоро. Неделю нервы помотают. Переведут на другое место. Злиться будете. И зря! Там вдвое больше получать станете, работа спокойная, скоро привыкнете к ней…

— Да что ты мелешь, дура? Куда меня перевести могут, если я всю жизнь тут проработал? Ничего больше не умею! — разозлился человек и выгнал Динку из дежурки, посоветовав не попадаться ему на глаза нигде и никогда.

Девка старалась не видеть никого из оперативников. Она, как и все ее подруги, ненавидела милицию. Постаралась поскорее забыть усатого. Но через полгода, ожидая на перроне берлинский поезд, почувствовала, как чья-то крепкая рука вцепилась в плечо. Хотела вырваться, не признавала грубого обращения, не прощала его клиентам. А тут, приметив милицейскую шинель, и вовсе струхнула. Ноги подкосились.

— Забыла меня, шмакодявка! А я тебя помнил! Ищу уже сколько дней! Куда это ты запропастилась? — глянула вверх, увидев усатое лицо, успокоилась.

— Пошли со мной!

— Я подругу встречаю!

— Ладно, не темни! Знаю твоих подруг. Думаешь, провела вокруг пальца? Да все твои шкоды насквозь известны! Сто раз видели, чем промышляешь, с кем за углы шмыгаешь! Но тебя другое спасло. Я попросил ребят не трогать, не заметать и не обижать тебя!

Динка, тяжко вздохнув, повернулась к усатому, покорно пошла следом за ним.

— Вот она! Запомните! — указал на Динку оперативникам, войдя в дежурку.

— Мы так и думали! Именно ее обходили и не дергали! Тут их трое промышляют! Ну давай, гадалка! Садись с нами! Тут о тебе легенды ходят, вроде нашего брата насквозь видишь! — попросили Динку двое оперативников.

— Нет! Я сначала на него погадаю! — указала на усатого. Тот доверчиво придвинулся.

— Скоро с женщиной познакомитесь. Неожиданно, в компании. У нее ребенок имеется. Мальчишка. Она без мужика живет. Встречаться будете. А потом совсем с нею останетесь. Богатая. Но моложе вас. А мать ваша скоро умрет!

— Что? Пошла вон, стерва! — побагровел человек и, схватив Динку за шиворот, выкинул из дежурки, матерясь.

Через две недели нашел ее. В привокзальном буфете увидел. Динка хотела незаметно исчезнуть, но не удалось.

— Куда линяешь? От меня не сбежишь. Ты забудь, что в тот раз обидел. Опять всю правду сказала. Горько было с тем смириться. Да только ты тут ни при чем.

С того дня, едва приметив девку в зале ожидания, оперативники подзывали к себе. И, заведя в дежурную часть, просили погадать.

Ее одну не обзывали, не грозили засадить в камеру, выслать из Москвы. И даже когда видели с клиентом, проходили мимо, словно не замечали…

Случилась однажды у Динки непредвиденная неприятность. Затащила клиента за ларек. Увлеклись. А тут жена нагрянула, нашла. Подняла такой хай на весь вокзал, словно не мужика соблазнили, а ее саму лишили девственности.

Широченная баба загнала в угол обоих. Вдавила в стену, не дав опомниться. И выкинула помятую Динку без штанов в зал ожидания на потеху толпе. Та и рада б убежать. Но баба вцепилась в волосы намертво. Визжит, блажит, плюется, обзывает девку последними словами, грозит ей глаза выбить. И все на пол норовит свалить, под ноги толпе. Та хохочет, улюлюкает, свистит, окружила кольцом. Как на редкого зверя, на оголенную девку уставилась. Кулаками, сумками у ее лица машут, накаляются. Может, и побили бы ее пассажиры, не успей в это время оперативники милиции, мигом разогнавшие толпу. Они велели Динке натянуть брюки и, взяв ее, клиента с женой, завели в дежурную часть.

Баба по пути радовалась, требовала, чтобы шлюху наказали по всей строгости закона. С нею соглашались. И тут же закрыли ее мужа в камере.

— За что? — взвыла толстуха.

— За сожительство с несовершеннолетней. Вы же сами настаивали на законе. А перед ним все равны! Вот и он пойдет под суд по статье, и срок ему грозит немалый! Так что ваша поездка домой отложится лет на десять…

— Из-за этой потаскухи? — взвыла баба истошно.

— Осторожнее, гражданка, в выражениях! Если эта девица сейчас укажет в заявлении, что состояла в близких отношениях с вашим мужем, ему конец! — спокойно ответил оперативник и подал Динке ручку и лист бумаги.

— Она сама ему на шею повисла!

— Может быть! Но он у вас не слепой? Пишите! — поторопил Динку.

— Не надо! Слышь, ты, прощаю тебе! — сообразила толстуха.

— А чего это вы распоряжаетесь здесь? Учинили шум на весь вокзал, а теперь в кусты? Кто как не ваш муж оскорбил общественную мораль, занимаясь сексом на глазах у десятков людей? Ему уже под пятьдесят! Женатый человек! Дети старше этой девицы! С него и спрос! С нее что взять? В голове — ветер! Ни семьи, ни жизненно

го опыта нет! Не знает о последствиях, чего не скажешь о вашем муже! И вы вместо того, чтобы его в руках держать, устроили балаган в зале ожидания! Тоже не останетесь без наказания за избиение, нецензурщину и беспорядок! — предупредил оперативник и, глянув на Динку, повторил строго: — Пишите, как все произошло!

— Не надо, прошу вас! — заголосила баба.

— Пишите! — прикрикнул оперативник.

— Умоляю! Отпустите нас! Внуки дома. Родители старые! Ну, погорячилась я!

— Речь не только о вас!

— Да уж я ему мозги сыщу! — сдавила ладони в тугие кулаки.

— Не скоро доберетесь до него! — усмехнулся оперативник. И, кивнув на Динку, заметил: — Если девица не простит вас, мы ничего не сможем поделать!

— Она?! — баба подавилась матом, застрявшим в горле. Уставилась на девку. Та молча взялась за бумагу. — Чего ты хочешь? — прохрипела толстуха.

— Пятьсот! — коротко ответила Динка.

— Пятьсот рублей? — уточнила баба.

— Долларов! — уточнила девка.

Лицо толстухи покрылось крупными каплями пота. Она вытаращилась на Динку не в силах вымолвить и слова.

— Это еще пощадила вас девочка! Передачи и посылки за десяток лет вытянули б гораздо больше! — нашелся оперативник. И предложил: — Впрочем, вернее будет отправить его сразу на Лубянку! Мадам себе нового мужа сыщет, отсидев за свое пару лет. Чего мы тут уговариваем? Нам такое даже слушать не положено! Пиши!

— напомнил Динке оперативник.

Та взялась за ручку, придвинула лист бумаги.

— Да подавись, змея проклятая! — полезла баба за пазуху. Выдернула узелок.

— Нет! Не хочу деньги! Раз я змея, пусть все будет по закону! — заупрямилась Динка и начала писать.

Оперативники демонстративно отвернулись от толстухи.

— Мало! Прибавляй сотню за оскорбления! — сказала Динка твердо.

Оперативник одобрительно подморгнул ей. Баба, добавив сотню, плакала молча, не в силах упрекать, ругаться.

— Отдайте мужика! — попросила хрипло. Когда их отпустили, женщина сразу за дверью милиции схватила мужа за шиворот и пинками погнала впереди себя к составу, который вот-вот должен был отойти от перрона.

— Смотри, как колотит благоверного! Она ему этих баксов до смерти не простит! — смеялись оперативники.

И, взяв со стола доллары, разделили на троих поровну, отдав Динке двести, заметили шутя:

— Молодец, гадалка! Вот и нам помогла навар снять! Врубилась. Смотри, наперед не отходи от нас далеко, чтоб не разнесла тебя в куски такая вот свинья!

— Клей чуваков с оглядкой! У кого баба на хвосте не висит! Се- кешь, Динка? Но если припутает какая, ты ее к нам волоки не медля! — подошли к пивному ларьку, отпустив девку на все четыре стороны.

Динка вскоре совсем освоилась на вокзале, перестала пугаться оперативников. Боялась всерьез лишь одного лейтенанта, пожилого, седого, строгого человека, какой никогда не просил гадать, не верил в карты, не ждал навар и люто ненавидел потаскух всех возрастов. Его боялись даже оперативники. Завидев издали, вытягивались в струнку и переставали узнавать Динку. Она это уловила. Изо всех избегала даже безобидной, случайной встречи с этим человеком, понимая, что попади к нему в руки, уже не вырвешься на волю.

Пронзительный взгляд лейтенанта, казалось, прожигал насквозь душу. Он никогда не улыбался, не кричал, не матерился. Ходил немного сутулясь. От его взгляда ничто и никто не ускользнул.

— Динка! Смотри! От любого отвертишься, но не от Петровича! Не приведись попасть в его лапы! Тут тебе никто не поможет. Это я тебе говорю! — сказал как-то девке молодой сержант милиции и посоветовал: — Смени вокзал! Иначе не миновать беды. Петрович у нас недавно! Но перед ним старики пасуют. Он из особых! Стерегись его!

Динка и рада б сменить вокзал, но сделать это не так просто было. На каждом имелись свои путанки, и они ни за что не пустили бы к себе чужую конкурентку, какая отбивала бы у них и клиентов, и заработок.

Динка, появляясь на Белорусском вокзале, постоянно оглядывалась, чтобы даже случайно, ненароком не попасться на глаза Петровичу. Уж на какие хитрости не пускалась, только бы избежать его взгляда, а хуже всего — задержания.

От него она убегала в туалет, под лестницу, выскакивала пулей с вокзала, чтобы переждать внезапную проверку кассового зала и зала ожидания.

Необъяснимый, панический страх охватывал девку, когда она видела лейтенанта даже издалека. Динка научилась чувствовать приближение этого человека седьмым чувством. Но однажды забылась с клиентом под лестницей, ведущей в зал ожидания. Была уверена, что за горой пустой тары их никто не приметит. И вдруг почувствовала, как холодные, словно железные пальцы схватили ее за шиворот, выдернули из темного угла, потащили из кассового зала на улицу. Ей не дали встать на ноги. Ее волокли, как тряпку. Она не успела увидеть, но уже была уверена, что попала в руки Петровича.

Он заволок Динку в дежурный отдел.

— Садись! — сказал глухо. И, устроившись напротив, спросил:

— Сколько лет тебе?

— Семнадцать, — плакала девка, боясь глянуть на человека.

— Как твое имя?..

— Динка…

— Где живешь?

— Нет у меня своего угла. Живу, где придется.

— Кто родители? Где они?

— Нет их у меня! — отвернулась девка.

— Куда делись?

— Отказались, — хлюпнула носом.

— Почему? За что?

— Не знаю, — пожала плечами.

— За что отказались, скажи! Без причин такое не случается! — настаивал Петрович.

— Не нужна я им. Вот и отказались. Всю жизнь лишней была. Мешала им. Теперь каждый по-своему дышит. Ни я им, ни они мне не нужны.

— Взрослой стать захотела пораньше? Надоело жить по указке родителей? Волюшка потребовалась? Что ж человеком не сумела стать? Предпочла семье панель? Ссучилась! — зазвенел в голосе гнев.

— Если взашей гонят, что делать? — всхлипнула Динка.

— За добрые дела не выбросят из семьи!

Динке стало обидно. Ей вспомнилось свое. И злоба вытолкнула страх перед человеком, сидевшим напротив:

— Да что знаете обо мне? Небось, и сам такой, как мои. Для вас дети — отрыжка дурной ночи! Издержки неосмотрительной беспечности! Зачем меня родили? Я что? Просилась к ним? Да сто лет не видела бы! Если б меня хотели, так родили б! А то — высрали! И то наспех! Видите ли, они не могут мириться с моим характером! Его что, по заказу приобретают? Не они в том виноваты? То меня заставили ходить на уроки музыки, какую я переносить не могла! Отец под ремнем держал два года, пока не понял, что музыкальный слух от Бога, а не от его хрена! И ремнем не вбить! Когда допер, вздумал в шахматный кружок всунуть! Я конь от ладьи и теперь не отличаю! Тогда в балетную меня впихнули! Я им такой балет оторвала, что училка, наверное, до сих пор с инсультом канает! Показала ей современные танцы! Она, дура, позвонила моим, чтобы забрали и больше не приводили к ней на занятия. Я там всю кодлу на уши поставила. Весело было! Танец живота враз освоили! Будто ему все годы учились! А мой папаша приволок домой и опять за ремень. Через неделю определили в хор. Я им спела… Ту саму, что во дворе от пацанов слышала. Про Лельку-минетчицу! Конечно, отказались

взять. Сказали вежливо, мол, у нас классика, а ваша дочь любит народный фольклор. Отец из меня этот самый фольклор две недели ремнем выколачивал. Когда проверил, что до единого народного слова из башки выбил, решил меня отдать в художники. Привел в мастерскую. Мне картины стали показывать, повели в свою галерею. Я смотрю и смех разбирает! Мазня! На заборах лучше рисуют. А они эту херню назвали абстракционизмом! Там на картинах, будто бухой пивбар наблевал. Все в кучках, в брызгах, в грязи! Я и спроси, мол, чем этот бред нарисовали? Больной сракой? Мне за такое в школе единицу поставить пожалели б! С урока выгнали б за хулиганство! Отец за то, что правду сказала, за ухо взял. И выволок башкой в угол. Потащил в спорт. Решил меня в фигурное катание приспособить. Они вздумали проверить мою пластичность. Ну я дала маху! Как вывернулась, у экзаменатора очки на яйцах оказались! Он, бедный, дара речи лишился вмиг и только руками замахал. Дескать, вон отсюда! А мне того и надо! Не терплю спорт! Ненавижу, когда бабы на коньках кривляются, как вошь на гребешке! Ну, и ходу оттуда! Думала, угомонятся родители, оставят в покое. Так нет! Едва шкура на спине и заднице поджила, потащил папаша в школу, где изучают иностранные языки. Там первичный запас знаний решили проверить. Я и выдала стишок. Какой в школьном туалете зацепила. Вообще немецкий язык не знаю. Но тот стишок понравился. Мне, но не училке. Покраснела, отказалась принять меня. Я и не горевала. Только думала, сколько раз проваляюсь в постели с ободранной задницей. И куда теперь впихнет меня папаша? Когда привел домой, мать услышав, что я отчебучила, сказала, что хватит со мной цацкаться, что я их повсюду опозорила! Наплела, вроде я совсем никчемная, лишняя в семье, непонятно в кого удалась и пожалела, что не избавилась от меня еще в начале беременности! Отец ее не остановил, не отругал. Лишь вздохнул. Но так, что стало понятным его согласие с матерью. Объяснять не потребовалось. Поняла все сама. И в тот же день выгнали меня из дома.

— Давно это случилось?

— Четвертый год пошел.

— Тебе не хотелось вернуться в семью?

— Нет! Никогда! Я в тот день поняла, что не вся родня родной бывает. Мне за все годы даже чужие никогда не говорили столько обидных слов, сколько я от своих слышала. Когда отец колошматил, так обзывал, что никто такого не простил бы! Я не только не была такой тогда, я даже значения тех слов не знала! Он сам меня заставил возненавидеть семью, ставшую адом! Я не только охладела к ним, заживо урыла обоих! И не только вернуться, случайно не хочу встретить никого! Под забором сдохну, не вспомнив о них, знаю, откинуться помогут. Да и я от них ничего не возьму. Лучше сама в петлю влезу, чем к ним обратно прийти. И человеком себя

почувствовала, когда осталась на улице. Без них, сама! Таких, как я, теперь много по городу. Дети интеллигентов! Куда там! Дело в том, что эта интеллигенция считает, будто мы ей во всем обязаны подражать. Жить и думать, как они! С хрена ли такое? Вон моего папашу сократили на работе. Не нужны стали военные офицеры. Он и остался, как затычка в чужой заднице! Нигде не нужен, потому что ничего не умеет. Он только меня мордовал. И солдат, какие ему подчинялись. А случилась другая ситуация — остался не у дел! И кого винит? Правительство! Оно, мол, забыло его заслуги в Афгане! Он там кровь проливал, сам не знал за что. Кто ему виноват? Дурацкие приказы выполняют только недоноски!

— Молчать! — грохнул по столу лейтенант так, что все зазвенело, подпрыгнуло, посыпалось на пол. Лицо Петровича посинело.

— Как смеешь ты, соплячка, судить о тех, кого не знаешь, о чем понятия не имеешь? Как можешь порочить погибших, позорить раненых, смеяться над большой бедой, не зная ее цену? Мерзавка! У тебя болела задница! Она быстро заживет. Ты своей мизерной обиды не простила! А на ребят, какие в Афгане полегли, ушаты грязи выпилила! Что понимаешь в войне?

— Я не о них! Я о своем, выжившем! Те, может, зря погибли! Может, не были такими, может, нужны были? Да, судьба — слепая дура! Убрала хорошее, а дерьмо жить оставила! — пошла на попятную Динка.

— Выходит, я — дерьмо, коли жить остался? — потемнели глаза человека.

— Вас не знаю! О своем говорю!

— Не тебе его судить! Кто Афган прошел, тот пять жизней прожил. Любой, вернувшийся живым оттуда, не только смерть в лицо повидал не раз, а и все круги ада проскочил!

— Если б так — боль другого понимать должен. И не звереть дома, дорожить не только своей жизнью, а и того, кого сам на свет пустил! Разве это мужчина, какой отрывается на пацанке и колотит каждый день? Небось, слабо ему было там — на войне свою прыть показать? Небось, там самого пороли?

— Дура! Там не тело, душу выпороли. У всех! Это не заживает! До самой смерти будет помниться!

— А я причем? — перебила Динка.

— Ты? Должна была понять отца! И помочь ему! Кто ж еще?

— В чем? Себя измордовать? Его хватало с лихвой! Как жива осталась?

— А зачем жить, если нет в тебе тепла? Не успев повзрослеть, научилась ненавидеть! Не умея прощать, живешь. Чужих понимаешь, развратников ублажаешь, а отца бросила!

— Он этого хотел, долго добивался того! Я сама не хотела верить, что лишняя в доме! Да убедили! Оба!

— А мать кто?

— Военврач! Вместе с ним была в Афгане. Хирург! Когда пришло время меня родить, ее оттуда отправили в Москву. Отец еще несколько лет там был. Я уже в школу пошла, когда он приехал. А через год ушли наши из Афгана. Совсем! Ну, отец в Москве работал. Правда, поначалу в госпитале лечился. Раненье было. В голову. Уж лучше не выжил бы, чем вот так меня мучил!

— Не тебе судить! Он выжил, значит нужен! Не всем повезло, как ему!

— Я ж говорю, судьба — дура! — согласилась Динка.

Петрович сидел напротив, но словно не видел ее. Памятью вернулся в свое прошлое — в далекий, чужой, незабываемый Афганистан.

Дымилась в пальцах сигарета, падал пепел на бумаги, на стол, обжигал огонь кожу, человек ничего не видел и не чувствовал. Дрожали руки…

Динка тихо встала, хотела незаметно уйти из кабинета, под ногою автоматной очередью затрещали половицы. Лейтенант вздрогнул:

— Куда? Вернись?

Девка послушно метнулась обратно к стулу.

— Сиди тихо! — приказал жестко. И, выглянув из двери, попросил сержанта принести два стакана чаю.

— Ты сегодня ела? — спросил внезапно.

— Вы помешали! Клиент слинял, не расплатившись. Осталась без жратвы, — созналась Динка, запоздало испугавшись собственной откровенности, втянула голову в плечи. А вдруг и этот звезданет в ухо?

— Выходит, голодной осталась из-за меня? Так-то зарабатываешь на кусок хлеба? Знали б мы тогда, до чего дойдут дети? — морщился человек. И, повернувшись к сейфу, открыл, достал снизу сверток, выложил его на стол. Развернул. — Не густо, конечно. Но, что имею, тем делюсь! Ешь! Оно, может, не столько вкусно, но есть можно! — подвинул хлеб, пару сосисок, вареную картошку и огурец.

Сержант, войдя в кабинет, от удивления чай выронил, виновато вдавился обратно.

— Ешь! Не ломайся! — уже не предложил, а приказал Динке Петрович. — Ты когда отца в последий раз видала? — спросил дев- ку.

— Мельком в электричке. С год назад. Они с матерью ехали. Меня не заметили. Я спряталась, чтобы не поймал и не избил. А уже на следующей остановке выскочила. После того — не встречала.

— Где они живут?

Динка картошкой подавилась, поняла, что задумал и молчала.

— Номер телефона скажи!

— Не надо! Не хочу! — перестала есть.

— Не ори! Хуже, чем нынче, уже некуда! И бояться нечего! В семью силой не вернешь. Одного прощенья то же недостаточно. Понимание нужно! А оно лишь взаимным должно быть. Ты догадываешься, к чему я это говорю?

— Помирить нас собираетесь? Не стоит. Поздно. Мы никогда не привыкнем друг к другу. Я одичала! И они не жалеют о случившемся! Слишком озверели в Афгане! Все человечье растеряли. Такое не воротить, не склеить! Да и не одна я такая! Вон по подвалам города сколько нас — не счесть! Все от родителей убежали! Не с добра! Кто от колотушек, от пьянок, от голода, попреков! У одних родители в Афгане, у других в Чечне душу потеряли, третьи никогда ее не имели! Всех не помирите! Да и невозможно! Мы сами по себе выживаем. Как придется, как повезет. Не только жить, а и выживать научились, не в пример нашим родителям! Не жалуемся ни на кого, не клянем правительство. Что в том толку? Оно нам не поможет, точно так же и нам на него наплевать! Но… Никто из нас, а это верняк, не сунет свою голову за него в пекло. Не будем защищать его! И никаких их законов и указов выполнять не будем! Средь нас нет романтиков. Нет патриотов! Все это уйдет с вашим поколением навсегда! Нас не обманут обещаниями. Мы ими сыты по горло на примере отцов и не захотим, как и они, остаться в дураках! Мы сами себя растим и кормим, сами учимся взрослеть. У нас свои правила и законы: никому не верь, кроме как собственному кулаку. Помогу лишь тому, кто мне помог. За ваши лозунги мы и плевка пожалеем.

— Во, нахалка! — удивился Петрович.

— С чего бы? Вон дурье на площадях бастует! Тоже интеллигенты! Учителя, врачи, всякие старики! Им положняк не отдают! А мы сами свое находим, кто как может! Зато все наше! А то отец провалялся в госпитале с раненьем и все боялся, что его за длительное лечение демобилизуют. Посадят на копеечную пенсию, забудут, что это раненье он не в пивбаре, на войне получил! Ну и что? Сократили! А нас не сократят! Каждый день все больше становится. Нас бьют, конечно! Все, кому не лень. От дворников и клиентов до вас! Но разве мы виноваты, что такими стали? Почему не хотят подумать и только кулаки об нас чешут? — осеклась Динка.

— В чем-то ты права! Но во многом не разбираешься!

— Выходит, все не разбираемся? Такого не бывает! Вот я разве с жиру на панель пошла, если дома меня за человека не считали? Если попрекали, сколько на меня потрачено?

— Да остановись! Трудно теперь даются деньги! Вот и сорвались! Хотели из тебя человека вырастить, чтобы ты себя в жизни нашла, определилась.

— Спасибо! Сыта по горло их заботой. Лучше я беззаботно прокантуюсь. Зато без попреков и кулаков! И не надо вам обо мне заботиться. Не ищите предков. Вся моя нынешняя родня живет, как я! Такое всех устраивает.

— Тихо, Динка, успокойся! Ешь! Давай поговорим спокойно. Вот ты сама говоришь, что бьют все, кому не лень, что каждый кусок дается тяжко!

— А что иное предложите? На работу устроиться? Куда? Без меня полно желающих. Они что-то умеют! А я? Пойду бастующих на площади обслуживать? Так им платить нечем! Вы гляньте по Москве! Каждый третий — безработный. Каждый второй — нищий. Голодных — весь город. Вон нынче старухи о чем говорят, послушайте их! Раньше о детях и внуках Бога просили, теперь себе смерть вымаливают. Да поскорее! А ребятня? Вы поговорите с ними! В космонавты никто не хочет. Знают, там с голоду сдохнешь. Только в банкиры и воры. Впрочем, это одно и то же. Раньше девки в актрисы мечтали податься. А кто теперь в театре и в кино? Одни голые! И тоже сексом развлекают публику. Чем они лучше? Тем, что им еще за это иногда платят? Стоило пять лет мозги сушить? А эти

— ученые? Все на паперти стоят. Перевоспитываются. А мы не хотим терять время впустую.

— Выходит, ты решила навсегда отстаться на панели?

— А как еще проживу? Нет другого выхода! — осмелела Динка.

— Давай вместе подумаем! Уверен, найдем выход!

— Ну да! Куда-нибудь в уборщицы сунете! Или в деревню, на принудиловку загоните?

— Неужели не боишься заразиться? Ведь всякий раз рискуешь?

— Нет! Я гарантирована резинкой!

— Нашла гарантию! — брезгливо поморщился человек и спросил: — Самой вешаться на мужиков, ловить каждого случайного, встречного неужели не надоело? Ведь это унизительно, саму себя опустить до уровня скотины, быдла, грязи? Ведь среди твоих клиентов случаются последние подонки! Ты их ублажаешь за деньги, не из любви! Прощаешь все, лишь бы платили! Терпишь оскорбления, унижения! И в то же время согласна жить вот так всю жизнь? Без своего угла, без гарантий на будущее?

— А у кого они теперь имеются? Никто ни в чем не уверен!

— Послушай, Дйнка, неужели не устала рисковать собою каждый день?

— Смотря как воспринимать? Я как к игре отношусь к этой жизни. Сегодня не повезло, завтра — как знать…

— А если долго не повезет?

— И такое бывало! Ничего! Выжила!

— Ты знаешь, на войне мы понимали, ради чего рискуем. Другой вопрос, правы ли были? Но знали цену своего дня. Но ты ради

чего? Ведь жить можно иначе. Стоит подумать и решиться, переосмыслив сегодняшнее.

— Ну что вам до меня?

— Логичный вопрос! Давно пора его задать. Сама подумай, чего же стоил мой вчерашний день, а ведь я тоже из афганцев, если дочери такого же, как сам, не смогу помочь?

— А почему вы, афганец, в лягашке работаете? Тоже не с добра?

— Это уже отдельный разговор. Нашей темы не касается! Давай первый вопрос обговорим. Что ты умеешь, что любишь, что предпочитаешь?

— Ясное дело! Башли люблю. Предпочитаю — в баксах получать!

— Ты что? Считаешь меня сутенером? — возмутился лейтенант.

— Среди ваших и такие водятся. Подрабатывают кучеряво! Оклады у вас жидкие! Вот и нашли выход. Тоже научились выживать!

— Хватит! Я с тобой как с человеком говорю, помочь хотел! А ты что себе позволяешь? — нахмурился лейтенант.

— Я не о вас, о других сказала…

— Кончай кривляться! Не на панели стоишь! Стыдно дочери афганца проституткой жить!

— Причем здесь отец? Я свое сама выбрала. Могла, конечно, стать воровкой. Но за это срок можно получить.

— Одумайся! Хватит криминала! Скажи номер телефона отца!

— Я не помню его! Честно говорю! Столько времени прошло, ни разу не звонила.

— Надеюсь, фамилию свою не запамятовала? И адрес, где жила?

— Помню. Но не хочу называть! — уперлась Динка.

— Упрямишься? Ну нет! Отца боишься! Его ремня! Клиенты не испугали. Свой постыдный заработок не наполохал! С каждым гадом находишь общий язык! С негодяями сожительствуешь, не брезгуя и не боясь, а отца испугалась. Ну ладно, когда выгнали из дома, была глупой, что и теперь не поумнела? Не понимаешь, к чему тебя приведет панель? Ты хоть вслушайся в сводки милиции. Ведь каждый день по городу убивают проституток! Не по одной — две! Не думаешь, что когда-то сможешь оказаться в их числе? Рано или поздно, все они этим заканчивают! Как перспектива? Вчера четверых нашли… Одна из дома Серафимы, где ты живешь. Лелькой звали. Избитую бросили трое пьяных клиентов под поезд. Сами убежали. Ведь и с тобой может случиться такое!

— Лелька?! Как же так? — поежилась Динка, умолкла, слушая Петровича.

— Тебе не поздно начать жизнь заново. Подумай сама! Где сумеешь справиться помимо секса, что по душе? Я и сам поищу, поинтересуюсь, где что есть?

— А зачем вам эта морока? Кто я для вас? Что потребуете за свою услугу?

— Да ничего, ровным счетом — ноль! А тебе хочу помочь бескорыстно, потому что твой отец — афганец, может, даже знакомы с ним. Там многие друг друга знали не только по имени. Иного не за имя, его не успевали спросить, а и теперь добром помню.

— Может, и моего отца знаете. Скворцов его фамилия. Леонид

— имя. Не помните? Запишите номер телефона, — предложила Динка и попросила: — Но обо мне ему не говорите. Мы с вами сами разберемся, если получится. Его не надо вмешивать! Не стоит нас мирить!

— Ладно! Попробую сам тебе помочь. Ты загляни ко мне через тройку дней. Договорились? Сможешь продержаться без клиентов это время?

— Постараюсь…

Динка, вернувшись к Серафиме, спросила о Лельке.

— Да! Вызывали на опознание в морг. А ты откуда о том узнала? Уж не от тех ли клиентов, что угробили девку? — спросила Антонина.

— Случайно услышала на вокзале. А с клиентами мне сегодня не повезло! — решила раскинуть карты на себя. И, разложив, удивилась. Не поверила своей колоде. И пошла спать, решив, что к утру все забудется…

…Лейтенант, едва Динка вышла из отделения милиции, позвонил ее отцу, назначил на утро встречу, не объясняя причину. И до самого вечера обзванивал сослуживцев, однополчан, искал, узнавал, просил работу для девки.

К сумеркам у него уже кое-что имелось на примете. Но… Душою чувствовал, что все это не то, что привлекло бы, понравилось Динке. Он хотел подобрать ей место по характеру. И, вернувшись домой, продолжал обдумывать, вспоминал разговор с девкой.

Он понимал, что подростков с ее судьбой теперь по Москве немало бездомничает. Убежали из семей, других выгнали, как Динку. Всех не обогреть, не пристроить. Не хватит ни сил, ни жизни. Но эта девочка была дочерью афганца…

— Дал маху мужик, просмотрел дочь. Не хватило нервов, тепла, терпения. Да и у кого оно осталось после Афгана? Сколько лет прошло, а все не верится, что живы! Сам не враз взял себя в руки. Поначалу срывался на всех. Заводился по пустякам. За каждое слово и взгляд, показавшиеся обидными, готов был разнести в клочья. Ночами не спал. Бесили громкие голоса, крики на улицах. Злила тишина. А ведь я не был один. Мать помогла выйти из афганского штопора! Все понимала, терпела. Видно, уж очень любила, потому сумела помочь. А уж сколько пережила из-за меня? — оглядывается на старушку. Та примостилась у лампы с бесконечным вязаньем. Тихая, мудрая женщина. Она никогда не лезет с лишними вопросами, ждет, когда сын сам заговорит с нею. Она чувствовала его настроение, как никто другой.

— Толик, сядь поешь, — предложила тихо. И, накрыв на стол, приметила, как глубокие складки раздумья прорезали лоб ее мальчонки.

Совсем взрослый стал. Вон уж вся голова седая! А ей вспоминается, как азартно играл он в футбол с ровесниками во дворе, как звонко смеялся, любил гитару и пел под нее задушевные песни. Мечтал стать вратарем в серьезной команде "Динамо". Ни одного ее матча не пропустил. Пешком ходил на стадион… Но… Детство кончилось в тот день, когда сына забрали в армию. Отец, провожая, заметил с грустью, что лопнули струны у гитары и не возьмет ее сын с собою. Все просили писать почаще, беречь себя.

Толик успокаивал. Говорил, что вернется через два года и все будет в порядке. Уговаривал не переживать, не беспокоиться за него.

Перед армией он впервые побрился.

Через месяц от него пришло первое письмо. Тогда Толик принял присягу. Отец беспокоился, чтобы сына не послали в Афганистан, где уже год шла война. Сын не писал, видно, не случайно, чувствовал, как отразится на семье сообщение о том, что служить его отправили именно в Афганистан.

Отец узнал о том, когда взял в руки письмо в необычном конверте с чужими штампами. Не выдержал человек, впервые заплакал. Единственный сын… Больше никого на всем свете. И тот на войне. Оттуда каждый раз привозили тела погибших ребят "Черные тюльпаны".

Мать потеряла покой и, узнав где служит сын, впервые пошла в церковь. Там поставила свечу Богородице, просила, умоляла сберечь сына.

Отец на глазах стал таять. У него все валилось из рук. С того дня, как узнал, где служит Толик, резко изменился. Часами сидел молча, давя в себе страх. Оживал лишь когда получал письмо. С неделю не выпускал его из рук, вчитываясь в каждое слово. Но, включив телевизор, слушая сводки из Афганистана, снова мрачнел.

Он ждал письма, как новый глоток жизни. А они шли долго. Случалось, не приходили целый месяц. И в семье замирала жизнь. Ожидание становилось мучительным.

Месяц… Нет письма. Выглядывают почтальона стареющие родители.

— Нам что-нибудь принесла? Не потеряла наше письмишко? — караулил отец почтальонку в подъезде.

— Нет ничего!

Прошел еще месяц… Писем не было.

— Может, в плену? — дрогнул голос отца.

Мать руками замахала.

— Бог с тобой! Быть не может! Наш мальчонка шустрый! Из любого плена сбежит. Такого не связать! Сам кого хочешь уложит! Крепкий парень!

Прошло три месяца. И лишь на четвертом пришло письмо. Толик сообщил, что лечился в госпитале. Ранение было легким, написал сын и просил не беспокоиться.

Неровные строчки, корявые буквы насторожили мать. Она молчала, не зная, что муж заметил это сразу и вовсе почернел с лица. А вскоре увидела, как стал хвататься за сердце.

Время словно остановилось.

Через месяц получили письмо, где Толик сообщил, что стал сержантом и награжден медалью, а в следующем прислал фотографию. Ноги, руки целы, лицо улыбающееся. Но вот очень похудел, возмужал их сын.

И только обрадовались, соседи с воем пришли. Их сына — ровесника и друга Толика привезли в цинковом гробу из Афганистана.

— А ведь вчера письмо от него получили! — плакали родители.

У отца от этого известия внутри словно что-то оборвалось. А

вечером заболело сердце. Сколько ни приказывал себе, тревога, страх за сына не улеглись. Словно назло запаздывало письмо.

Месяц, второй… И лишь на третьем, когда нервы окончательно сдали, принесла почтальонка письмо.

В семье ждали, когда вернется сын с войны. Счет вели на месяцы, на недели. Они казались бесконечными.

Отец с матерью решили не писать сыну, что его Наташка, обещавшая дождаться Толика из армии, выходит замуж. Обидно было. Но коли так, выходит, не любила их сына. Пусть он узнает о том, когда вернется. Сами не стали огорчать, зато друзья сообщили. Толику до окончания службы оставалось совсем немного.

За месяц до демобилизации он написал, что остается в Афганистане еще на год. Хочет забыть Наташку навсегда. А теперь не может, боится сорваться и натворить горестей.

— С вас и так хватило бед. Я понимаю, как нелегко дается ожидание. Простите, родные мои, что причиняю новую боль. Но я не могу вернуться, не будучи уверенным в самом себе, что все забыто и прошло. Это первое в жизни предательство надо пережить достойно. И я сумею себе приказать, только нужно время…

Двоих ребят привезли в гробах из Афганистана за этот год. Отец совсем сдал. Высох, ослеп. Он стал молчаливым, раздражительным. И однажды утром подошла мать разбудить, а он уже умер…

Мать отправила сыну телеграмму. Ждала на похороны. Но его не отпустили… Он вернулся домой через полгода после смерти отца.

Уже под вечер стукнул в окно. Мать выглянула. Незнакомый седой человек, худой, в военной форме, подошел к ней вплотную, выронил чемодан из рук.

— Мама! Это я! — прижал к груди. — Я вернулся, не плачь, родная! — ввел в комнату, и мать долго прятала слезы в платок. Отправила в армию безусого парнишку. Через три с половиной года он вернулся стариком.

Лишь много месяцев спустя по скупым рассказам узнала, что пришлось перенести и пережить ему. Она понимала: он щадит ее и делится лишь малой толикой. Ведь неспроста из веселого, красивого парня стал мрачным, подозрительным, угрюмым человеком, не похожим на того беспечного мальчишку, какого отправляли на службу. Он перестал интересоваться футболом, не мечтал стать вратарем. И на третий день после возвращения пошел устраиваться на работу.

Нет, он не интересовался девушками. Даже не оглядывался на них.

Встретившись случайно во дворе с Наташкой, спокойно поздоровался, даже поговорил с нею. И, отойдя на шаг, тут же забыл о той, какая была его первой любовью.

— Жениться тебе пора, — напомнила мать через пару лет. Но сын лишь усмехнулся.

— Когда встречу такую, как ты, даю слово, не пропущу. Тут же приведу домом. А пока — не увидел.

— Детей тебе завести нужно! — вздыхала мать, напоминая, что она не вечная и ей хочется увидеть внуков.

— Мам, не торопи! Мне нельзя ошибиться. Ведь жену выбрать не просто. Надо полюбить, а я не смогу. Отгорел. Теперь уж никому не поверю. Не переживу второго предательства. Да и не это в жизни главное! Не дергай, дай душе отойти и успокоиться…

Прошло пять лет. Анатолий работал, учился в школе милиции, часто встречался с сослуживцами. Казалось, он начал успокаиваться. Мать видела, сын уже реже встает по ночам, меньше курит, сидя у окна. Не подскакивает оголтело, когда над домом пролетает самолет, не вздрагивает от внезапного стука или громкого голоса во дворе. Не просыпается, когда она нечаянно загремит посудой или уронит что-нибудь.

Морщины на его лице понемногу разглаживались. А еще через пару лет он научился изредка улыбаться.

Казалось, остывала память. Но ночами он часто кричал, бил кулаком подушку, матрац, сам просыпался, извиняясь перед матерью, что разбудил ненароком.

В тот вечер он пришел с работы как обычно. Принес зарплату. Отдав матери деньги, хотел поужинать. Но в дверь внезапно постучали.

— Ты накрывай на стол. Это ребята! Мои афганцы! Кто же еще? — пошел открыть дверь и удивленно отступил. В квартиру вошла Наташка.

— К вам можно? — спросила неуверенно.

— Входи!

Мать хотела уйти в спальню, но сын остановил.

— Не уходи. Побудь здесь, — попросил тихо.

И, пригласив Наташку, спросил о жизни, здоровье.

— Ты все один? — поинтересовалась она, оглядевшись, и спросила: — Чего же семью не заведешь?

— Сапер ошибается один раз! Второго случая не хочу!

— Не можешь меня простить?

— Да что ты! Давно забыл. Все отболело. Еще там — в Афгане. Просто очень не ко времени, некстати пришло письмо. Чуть бы позднее. Хоть на месяц. Но ничего! Забыто! Лишь урок запомнил. И теперь никому не верю. Любовь — это не просто слова и песни на скамейке. Ее проверяют разлукой, умением ждать. Годами жизни! Тяжелая проверка. Не все выдерживают. И не все знают, как она помогает выжить или… Впрочем, о чем я?

— Знаешь, мне тоже пришлось нелегко. И я за свое наказана! Да еще как! — вытерла хлынувшие слезы.

— С чего это ты плачешь? Муж богатый, семья родовитая! Все при должностях! У тебя дочь растет!

— Да! Привезла к матери. Пусть у нее поживет немного!

— Почему?

— А ты разве не знаешь? Мужа посадили!

— За что?

— За рэкет. Так уж случилось. Сама ничего не знала. Только в суде! Я не верила, пока не услышала показания свидетелей. Ужас, да и только! — взвыла женщина.

— Сколько ему дали? Какой срок?

— Пятнадцать лет! Амнистии не подлежит, как и приговор — обжалованию…

— Да, трудная ситуация! — обронил Анатолий и спросил: — Как же намерена жить дальше?

Наталья удивленно оглядела Анатолия:

— Ты что? Не понимаешь?

— Не врубился! — признался честно.

— Я сама к тебе пришла.

— Ну и что из того? — недоумевал он.

— Не куковать же мне одной все пятнадцать лет! Да и где гарантия, что он оттуда вернется живым и именно ко мне? Я еще молода! А через пятнадцать лет что от меня останется? Я состарюсь, не увидев в жизни ничего, кроме передач, посылок, коротких свиданий. Кстати, я предупредила, что буду разводиться с ним и уже подала на развод. Я узнала, что у него была любовница. Он изменял мне! Подлец! Кругом меня опозорил!

— Выходит, все возвращается на круги своя? — усмехнулся Анатолий.

— Мы не дети! Я не стану врать, тебя помнила и жалела, что не дождалась из армии. Но жизнь сама исправила ошибку, и мы можем остаться вместе. Тем более, что ты свободен. И, как говорила моя мама, ты не встречался с женщинами, а значит, остался моим. Разве не так? Что нам мешает? У меня трехкомнатная квартира, машина, дача. Дочка будет жить у бабки! — просохли слезы на щеках Наташки.

Она была уверена, что все идет как по маслу. Ее внимательно слушают, не перебивают. Даже кофе подал Анатолий. Сел напротив.

— Значит, хочешь вернуть прошлое? — уточнил он.

— В прошлом мы не стали близки. Мы только любили… Только мечтали. Теперь я предлагаю тебе конкретное! Стать моим мужем!

— Ну и дела! Из несостоявшегося жениха сразу в мужья! То полная отставка, то полное признание. Не слишком ли крутой вираж? Не закружится ли голова?

— У кого? — удивилась Наташка.

— У обоих!

— С чего бы? Или тебя удивляет, что я сама предлагаю такое? В этом нет ничего особого! Мы хорошо знаем друг друга!

— Знали! Пожалуй, так точнее будет! Это было давно. Теперь я в эти игры не играю! С меня хватило одного раза! Ты не смогла дождаться, а теперь не хочешь ждать мужа! Я как побочный вариант! Самый легкий и, как думаешь, беспроигрышный. Ты все заранее высчитала! Квартиру с машиной не забыла упомянуть. Даже дочь к бабке загодя отправила. Развод предусмотрела. Но не подумала обо мне! Не сумела предположить, что между нами легла пропасть. Это — годы! Война! Твое предательство! И главное, жизнь тебя ничему не научила. Ты осталась прежней! Такою же ветреной, легкомысленной! В юности я любил тебя. Но не теперь. Многое изменил Афган и я уже не смотрю на смазливых бабенок и девиц! Дорожу надежностью. Она — опора в жизни! Когда получил письмо от друзей, что ты выходишь замуж, стал гоняться за смертью, жить не хотелось. А смерть в Афгане всегда была рядом. И я хотел ее поймать. Да судьба уберегла. Отделался ранением. А в госпитале поумнел. Было время обдумать спокойно. Ты не единственная, кто предал. Моих сослуживцев, обманутых вами, много. Не все вернулись. Но выжившие никогда не повторят ошибку. В дорогую цену они отливаются. Не стало тебя! Зато меня дождалась моя мать. Вот когда-нибудь найду такую же, чтоб умела ждать… А с тобой ничего не получится. Отгорел!

— Хорошо! Не можешь сразу решиться, давай повстречаемся, приглядимся! Не спеши, Толик, с отказом! Проверь себя и меня! Я ведь тоже не прежняя! И меня била жизнь кнутом. Не все гладко складывалось. Ведь не случайно к тебе пришла. Не в один день решилась. Я люблю тебя!

— Не надо, Наташа! Ты если и любила, то прежнего мальчишку! Теперь от него ничего не осталось. И я не могу ответить тебе взаимностью! Прости меня!

— Я оставлю номер своего телефона и адрес! Подумай, взвесь все. И если решишься, позвони! — положила на стол визитную карточку, торопливо пошла к двери.

— Постой! Возьми визитку. Ни к чему! Я не вернусь! — закрыл дверь за гостьей.

Мать ничего не сказала тогда, лишь по плечу потрепала, как когда-то в детстве.

Она больше не напоминала о семье. И Анатолий все время уделял работе.

Утром, едва он пришел в отделение милиции, дежурный сказал, что его ждет Леонид Скворцов.

Анатолий увидел человека в летной форме, он встал навстречу Петровичу. Лейтенант жестом пригласил его в кабинет.

— Что случилось? Чем обязан вызову? — удивился Скворцов, сказав, что никаких правонарушений в его жизни не было.

— Это верно, браток! Ничего не совершил. И претензий не имею. Только вот поговорить хочу. Тема есть одна — общая. Знаю, что Афган за плечами у нас обоих, а значит, и мой вопрос решать будем вместе.

— Тоже Афган прошел? — потеплел взгляд Скворцова. Он спросил у Анатолия, где и в какое время тот воевал в Афганистане? Слово за слово— разговорились. Нашли общих знакомых, вспомнили погибших.

— Я в авиации с самого начала был, — говорил Скворцов.

— Вы нас, артиллерию, частенько выручали. Особо в ущелье…

— Жарко вам приходилось! Мы видели. Но и нас доставали маджахеды! Меня так накололи, что еле дотянул до своих на посадку. Самолет загорелся. Я сажаю его, а все, кто в укрытии стояли, увидели мой костер, выкатили машины, чтобы в случае взрыва самим крылышки не подпалить, и взлетели один за другим. Мою машину спасатели погасили. Хорошо, что топлива в баке было мало. Иначе не миновать бы нам фейерверка! Но обошлось! Залатали и через три дня опять взмыл! — вспоминал Леонид.

— А у нас в батарее один хохмач был. Сидим как-то у зенитки, отдыхаем после боя. Тишина там, сам знаешь, короткой была. А тут что-то затянулась. Ребята радуются. Но мне не поверилось. Чую, не к добру. И неизвестно, откуда беду ждать. Душманы окружить нас хотели. Разнести в пыль. Сами же мы замаскировались в ложбине. А как узнать, где эти черти? Тут-то наш хохмач сообразил. И говорит мне, что сам, без орудийного расчета управится. И чтоб ты думал, слышу через пятнадцать минут пальба идет в соседнем распадке. Грохот, взрывы! А я знал, там никого нет. Связался по рации с ребятами. Тоже не знают, в чем дело. С час в том распадке все гудело. Потом наш Ефим появился. С данными, где "духи" скучились. Мы и дали по точкам тем из всех орудий. Когда проверили результат, восемь огневых точек разнесли в брызги. Они нас доставали! Ну, на радостях Ефима вспомнили. Спросили: как удалось ему выявить, узнать, пронюхать все так быстро? А он смеется, мол, в разведку не один ходил, а с Васькой. Тот и помог. Его заслуга! Мы не врубились. Ефим, зараза, недолго думая, как завизжал по-свинячьи, как захрюкал! Ни дать, ни взять, кабан под ножом орет. Даже запах пошел похожий! Ну, а у афганцев свинья — вроде нашего черта! Они не только не едят, голоса, вида не переносят! Мозги сеют. И давай лупить на свинячий визг. Думали, мы обед готовить решили. А Ефим успел слинять подальше от греха и зафиксировал, чем, откуда лупят. Ну не дурье? Где бы там — в горах свинью раздобыли живую? Пленные афганцы потом долго злились на Ефима. Поняли свою оплошку. Мы их оглушенных, раненых и контуженных больше полусотки приволокли в тот день! Три дня тишина стояла вокруг!

— Я слышал об этом случае! — смеялся Скворцов.

— Наш Ефим теперь в Смоленске живет. Сколько ребят ему жизнями обязаны! Хороший парень. Душа батареи! Теперь вот двоих детей растит. Недавно с ним виделся! Работает! Все такой же хохмач! Пришел сюда меня навестить, а сам как заорал Васькой! Дежурный сержант чуть не офонарел! Я-то сразу понял, кто пришел! Мой сотрудник на Ефима и теперь косится…

Скворцов хохотал, как мальчишка, над проделкой Ефима:

— Ну и позывной у вас!

— Это точно! Неповторимый! А ты как? Отошел от Афгана или еще дергаешься? — спросил Петрович, осторожно нащупывая путь к основной теме разговора.

— Теперь уже проще! Снова на крыло встал. Уже полгода в небе. До этого не допускали к полетам из-за контузии. Слух подсел, нервы шалили. Теперь полегче. Да и я уже в гражданской авиации. Это не военка! Грузы, пассажиров вожу! На жизнь хватает! Жаловаться грех. Пока внутренние, российские линии обслуживаю!

— Ты в штурманах? — поинтересовался Петрович.

— Командир корабля!

— О-о! Выходит, все в порядке! Пилот какого класса?

— Первого! А вот без проблем не обходится и у меня! — погрустнел Скворцов.

— Что случилось?

— Дочь… Понимаешь, выпер я ее из дома. Психанул! Уже четвертый год пошел. Не знаю, где она. Соплячка еще! Да норов покруче моего! Ни разу не пришла, не позвонила! Даже не знаю, жива или нет моя Динка?

— За что выгнал?

— Пойми, Толик, забодала она нас! Хуже пацана росла! Куда ни пытался ее приткнуть, всюду проколы! Нам с матерью грубила. Колотил, как собаку! Да не помогло!

— А может, по-доброму стоило с нею?

— Пытался! Бесполезняк! Как стерва! Огрызается, хамит всем напропалую, будто не я, она Афган прошла…

— Ты ее все время растил или у родни?

— С матерью, с моей женой росла.

— То-то и оно, к тебе ей привыкнуть нужно было, полюбить! А за что, если ты враз за ремень ухватился? Жена не остановила вовремя…

— Она тоже в Афгане была. Врачом. Вся издергана. Теперь на неотложке работает, вызовы обслуживает. В себя прийти некогда. Жизнь, видишь, как повернулась? Задницей ко всем! Вчерашние заслуги нынче называют преступлением. Разве мы в том виноваты?

— Мы — нет! Детвора тоже! Твоя Динка нуждалась в тебе с первого дня! И никто тебя ей заменить не смог бы! И мать! Не с того начал! Ремнем девчонку не воспитаешь! Ей матерью, женой быть. Как справится, если саму растили без тепла?

— У тебя свои дети есть? — перебил Скворцов.

— Нет!

— Когда появятся, поймешь меня! Советовать проще! Самому вырастить совсем иное дело!

— Куда как легче выпороть пацанку! И всегда себя считать правым! А ты пробовал узнать, чего она хочет?

— Да я у нее в куртке сигареты нашел! Знаешь, ей тогда десяти лет не было!

— Ну и что? Давай с тобой зайдем за угол. Там семилетние у прохожих курево стреляют, — усмехнулся Петрович.

— Те — бездомные! Им голод задавить надо. Моя тогда домашней была.

— Ты сам во сколько курить стал?

— В десятом классе!

— Дома курил?

— Нет, конечно! В школьном туалете!

— Теперь все в ускоренном…

— Да? А ты знаешь, чем она занималась в подвале с мальчишками? Я ее чуть не убил, когда увидел!

— Поверь, не удивил. Мы каждый день облавы устраиваем по городу. Всякого насмотрелся.

— Может, и мою подловил? — побледнел Леонид.

— А ты как думаешь? На что ей жить? Жрать, одеться, обуться, на какие шиши? Иные, конечно, воруют. Попадаются! Гремят в колонии, зоны! Но это уже срок, судимость, испорченная биография…

— Я понимаю! Она жива?

— Пока да!

— А что случилось с нею? Ты из-за нее меня вызвал?

— Угадал!

— Что отмочила?

— Пока ничего. Вот и вызвал тебя, чтоб дальше не случилась беда! Пока не поздно.

— Где она? У тебя в камере?

— Нет! Но я с нею увижусь скоро!

— А я свою Динку так давно не видел!

— Чего же не искал? Не заявил? Не попросил помощи у нас?

— Не верил. Да и толку в том? Теперь ей семнадцать! На привязи не удержать. Все равно сорвется!

— Зачем живую душу на цепь сажать? Сам, случись такое, зубами перегрыз бы! Иль мало горя хлебнул в Афгане, что со своей пацанкой говорить разучился?

— Да как с нею? Все испробовал!

— Ты сказал, что командиром экипажа работаешь?

— Само собой!

— На пассажирском самолете летаешь?

— Да.

— Там у вас положены бортпроводницы. Может, сыщешь возможность для своей Динки? Уверен! Это ей подойдет. Будете вместе работать. А потом, может, свыкнетесь, согласитесь жить под одной крышей? Но без кулаков, оскорблений и упреков за прошлое!

— Это идея! Только не опозорит ли она меня на работе?

— Не думаю! Сколько получают у вас стюардессы? — спросил Петрович.

— Неплохо! У нас они за свою работу зубами держатся!

— И еще! Я не гарантирую ничего. И не знаю, согласится ли Динка в бортпроводницы, тем более в один экипаж с тобой? У нее и по сей день рубцы остались после тебя. На памяти и в душе. Потому на первое время ей потребуется место в общежитии! Ты меня понял? Возврат домой целиком зависит от вас обоих! Ты не дави! И главное! Не ее вини в случившемся! От хороших родителей дети не убегают. Это говорю по своему опыту! Не огорчай, браток, меня! И присмотрись, где маху дал. В чем оплошка твоя кроется? Дочь у тебя не глупа! Характер настырный! И выводы умеет делать правильные! Так что не оплошай, командир!

— Тогда я вечером позвоню тебе, Толик! Все обговорю, подготовлю! Но думаю, сложностей не будет!

— Да, знай, я Динке не скажу, что работать ей с тобой придется! Пусть станет фактором внезапности ваша встреча! Иначе она откажется! А тут перед полетом деваться некуда! Сначала смирится, притерпится, потом привыкнет. Помни, многое от тебя! — предупредил Анатолий.

— Согласен! Вот обрадую жену! Даже не ждал! Неужели артиллерия нам, небесным, поможет летать в небо со спокойным сердцем? Всегда мы расчищали ваш путь! Теперь ты помоги! Как там, где наша память живет…

Он позвонил лейтенанту на следующий день утром. Сказал, что все уладил. Даже с общежитием. И одну из своих стюардесс уговорил перейти в другой экипаж.

— Я так боюсь, чтобы не сорвалось! — выдал себя человек и несколько раз напомнил номер телефона, чтобы не забыл Петрович позвонить после разговора с Динкой.

Та и не думала прийти к лейтенанту на обговоренную встречу. Пользуясь сутолокой в кассовом зале, присматривалась к пассажирам, искала клиентов, когда вдруг почувствовала, что ее взяли за локоть. Оглянулась и вмиг сморщилась. Узнала Петровича. Тот усмехнулся:

— Что ж не пришла, как договорились?

— У меня еще крыша не поехала, чтоб самой к вам возникать!

— Чем обидели тебя? Или нагрубили?

— Это у вас недолго! — попыталась высвободить руку. Но не получилось.

— Не дергайся! Иди спокойно! — нахмурился лейтенант. И, приведя девку в отделение, спросил: — Иль не поверила мне? Я для тебя лоб расшибал, искал работу. А ты даже результат узнать не хочешь!

Динка отмахнулась равнодушно:

— А что без толку спрашивать?

— Да не скажи! Даже несколько вариантов имею! Вот, к примеру, самая, на мой взгляд, подходящая! И главное, даже место в общежитии имеется!

— Новый притон открылся? Я согласна, если на коммерческих началах! В муниципальный не пойду! Там живых баксов до конца жизни не увижу. А клиентов заставят обслуживать в три смены!

— Сейчас по всему городу с фонарем ищи, на одну смену желающих не наберешь! У людей на кусок хлеба нет!

— Да, поубавилось клиентов! — вздохнула Динка.

— Вот потому предлагаю переквалифицироваться, пока не поздно! Да и работа хорошая! Чистая, легкая, всегда с людьми…

— Ой, уж не в бухарник ли барухой?

— Тебя в барухи не возьмут! И кончай кривляться! Не забывайся! Я к тебе как к человеку обращаюсь! К разумному, — посуровел Петрович.

Динка вмиг стихла, улыбка исчезла с лица. Перед нею сидел тот, кого она снова испугалась.

— Ты когда-нибудь летала в самолете?

— Нет. Отец все обещал. С самого начала. А потом, видать, испугался своей затеи.

— А хотелось бы?

— Если на Колыму, конечно, нет! А вообще, я даже не знаю, как в самолет входить надо. Только во сне летала. Но сама, без самолета. И на отца злилась за то, что обманул, не взял с собой ни разу в полет. Но теперь, даже если и предложит, сама откажусь. Хотя он на военных летал…

— Есть место бортпроводницы на самолете, выполняющем российские рейсы. Заработок там приличный…

— Стюардессой?! — широко распахнулись глаза Динки. — Не возьмут. У меня всего шесть классов! А там среднее образование нужно.

— Этот экипаж берет. Но с условием, что будешь учиться сама. Помогут.

— А как отбашляю? Кто на халяву станет стараться?

— Там командир — афганец. Жизнью бит. Ему плата не нужна! Хороший, честный человек. Он тебя никому не даст в обиду. Я с ним говорил, он мне обещал.

— Неужели возьмут меня? На самолет? А зарплату там всегда дают?

— Без задержек!

— Что мне нужно, чтобы туда попасть?

— Пройти медкомиссию, взять направление в общежитие. А прежде всего прийти в отдел кадров. Там все объяснят. И с Богом! Отрывайся от своего прошлого насовсем. Пусть твоя жизнь будет чистой и светлой, как путь над облаками!

— Вы правду говорите? — все еще не верилось Динке. Но вскоре, получив адрес отдела кадров "Аэрофлота", вылетела на улицу пулей.

Петрович, предупрежденный Скворцовым, приехал во Внуково, чтобы увидеть, как пойдет Динка к самолету в свой первый рейс. Она еще не видела экипаж. И поднималась по трапу беззаботно.

Нот вот знакомое лицо одного из пилотов привлекло внимание. Узнала. Остановилась, замерла от неожиданности. Оглянулась назад. И вдруг услышала:

— Давай, дочка! Поторопись! Тебя ждем! Полетим вместе, мое пернатое семечко! Не бойся! Не подведи меня, постой за честь нашу и фамилию! — протянул к ней обе руки. Как долго он готовился к этой встрече. Обдумывал слова, а Динка уткнулась лицом в его ладони, заплакала. До боли знакомо…