Такую кликуху дала ей воровская малина с зеленого детства. С тех самых пор, когда она едва научилась отличать своего отца от прочих фартовых. Она еще не усвоила своего имени, зато знала кликуху. В деле она была с самого что ни на есть мокрохвостого возраста.

И что без шуток. Капка тогда еще ходить не умела, только ползала, а малина уже взяла ее с собой в фарт.

Задрыга не помнила, кто именно взял ее, кто предложил. Да и в том ли суть? Капку обоссанным свертком сунули под мышку, вынесли в ночь, глухую и темную, как фартовая судьба…

Лишь. потом, через годы, рассказали фартовые Задрыге о том деле, в какое совсем не случайно взяли ее.

Зубодер тот, паскуда, пархатый был. Мы про то пронюхали давно. Да только не подобраться к нему ни с какого боку. Хата его почище любой тюряги. Куда ни сунься — железо или «ежи». На колючей проволоке у него не один фартовый лопух. Весь дом его, что зона особого режима. Ни перемахнуть, пи пробить. Камень и железо. Во дворе овчарки — злей ментов. Ростом со стопорилу. И никак не могла малина вломиться к зубодеру и тряхнуть на рыжуху. Он же, пропадлина, положпяк не давал. Кентовался с мусорами. Вот и ломали кентели кенты, как зубодера колонуть. И вот тут пришла мне в кентель светлая мысля, — хрипло хохотал отец задрыги, пахан фартовых, хранивший в памяти множество историй из жизни малины.

Собаки для нас — туфта! А вот как к зубодеру возникнуть., коль. на окнах решетки и ставни, двери везде железные двойные и вход на чердак изнутри дома? Ох и поломали кентели мы тогда! Зубодер был хитрей всех малин. Уж чего не вытворяли, не высовывает шнобель из хазы, ну, хоть тресни! И побирушек к нему подкидывали, и кота, и кодлу пьяной «зелени». Даже в ментов и электриков, сантехников и почтальонов рядились. Все без понту! Пошлет через дверь на все этажи и гуляй малина мимо хазы! Вот тогда и стукнуло из тебя подкидыша изобразить, — заперхался вор и, откашлявшись, продолжил:

— Дождь лил проливной в тот день. Ночь была холодная, глухая. Выманили мы зубодерских псов со двора и положили тебя на порог, перед дверью. Сами стремачим. Ты, едва стала намокать, так раздухарилась, хайло на весь свет отворила. Не зря в малине росла. Знала, чем пронять можно. А глотка у тебя и впрямь, что надо. И дождь, и ночь перекричала, всполошила зубодера., Он едва в дверь сунулся, чтоб тебя забрать, мы его и накрыли. Тепленьким взяли. С постели. Бездетным он был. А может, хрен его душу знает, крика детского не выносил. Только попух он на том, как гусь. Мы его вмиг облапошили. Дочиста. Всю рыжуху увели. Зубодер тот, падла, по дешевке скупал ее у шпаны, у налетчиков. Башли знатные заколачивал. Да и что впустую трехать, в своем деле он был дока. Жевалки делал такие, до гроба хватало.

— Вы его замокрили тогда? — спросила Капка фартового. Тот закашлялся от удивления, заматерился долго, громко. И лишь немного успокоившись, поостыв, ответил:

— Фартовые не мокрят никого! Сколько тебе про то трехать? Тот зубодер положняк не давал нам. За то тряхнули! С тех пор мозги сыскал! Сам кололся на навар! Зачем такого гробить? — искренне удивлялся фартовый. И продолжил:

— Это было впервой, когда «малина» взяла в дело дате, тебя значит. До того не приходилось слышать про такое. А ты в тот день фартовую судьбу разделила. Сработала лихо. Без промаха. Ну и блажила! Аж в тыквах у нас зазвенело. Боялись мы, что не только зубодера, мусоров сдернешь из ментовки.

— Кто ж взял меня? — рассмеялась Капка хриплым, не детским смехом.

— Так сложилось, девать тебя стало некуда. Барух лягавые замели в тюрягу, шмары бухими были. Шпане не оставишь. А одну — не бросишь. Ты, едва зенки продирала, поднимала такой хай, что всех на катушки ставила. И тверезых, и бухих. Чуть тряпки под тобой отсырели, хана всем вокруг! Вот и доперло, что только ты сумеешь зубодера с его дома выдавить своим визгом.

— А мать моя где была? — посерела с лица Задрыга.

— Ее уже не было на белом свете. Тебе три месяца исполнилось, когда она откинулась. Вот и осталась ты с нами, горе и смех для всех кентов, — качнул головой фартовый.

— Выходит, женатым ты был?

— Ты что? Мозги сеешь? Нам семьи законом запрещались! И тут тоже не женился я! Заглядывал к ней. А она — любила! Так-то и случилось, что не захотела от тебя избавиться. Хотя уговаривал, просил, грозил бросить. Но не помогло. Видно, чуял наперед, сколько мучиться с тобой придется. Но не отмазался от судьбы, — умолк фартовый, задумчиво уставившись в темный угол комнаты.

— И часто после того меня в дела брали? — спросила Задрыга.

— Да уж не без того! Верняк трехают — лиха беда — начало. Весь север малина тряхнула, подкидывая тебя живцом. И даже тех, кто родной маме и лягавым средь ночи дверь не отворял, тряхнули мы без мороки. Ну и шмонали нас менты — по всему свету. Тебя шарили по всем хазам. Да не фартило им. Ты, чуть мозги завелись, знала, где хайло открывать, а где закрывать надо. Все соображала. И фартовую науку с лету ухватывала. Когда с подкидышей выросла, приблудной возникать стала. По кайфу тебе было мотаться с нами «но гастролям»…

Капка с детства не имела семьи, своей постели, нехитрых забавных игрушек, да и не знала детских игр, не имела сверстников — друзей. Никогда не ходила в гости к ровесникам. Там, где она появлялась, надолго замолкал смех. Люди переставали жалеть детей, вздрагивать от их слез.

Задрыга вскоре поняла свое предназначение в малине и помогала набивать воровской общак золотом и деньгами.

Нет, фартовые не отступали от своего закона и клятв. Они не трясли жителей городов без разбору. Это — удел шпаны.

Законники не ковырялись в барахле, пропахшем нафталином. Они знали, кого трясти. И уж если провинился кто-то перед законниками, они умели его достать внезапно.

Капка помнила, как трясла малина ростовщиков, не плативших положняк, как вылавливала сутенеров, барух и барыг, как разделывалась с паханами шпановских малин, нарушивших воровские правила.

Задрыга с малолетства знала все законы, отличие своей «малины» от других, и никогда не нарушала то, чему ее учили законники.

Она не знала и не могла помнить, сколько раз фартовые пытались развязаться с нею. Случалось, ее хотели подкинуть к бездетным людям, Капка поднимала такой крик, что ее вскоре выносили из дома и оставляли на прежнем месте. Барухи ни за какие деньги не соглашались растить горластую, упрямую девчонку. А нянька детского приюта, едва приблизившись к орущему, вонючему свертку, зажала нос и поспешила от Задрыги без оглядки.

— От такой никому житья не будет! — продохнула на пороге испуганно и посоветовала никому не подходить к девчонке. Ту вскоре унесли фартовые. Их сердца не выдержали. Почувствовав знакомые руки и запахи, услышав «феню», успокоилась и Капка. Тут же уснула.

— Во, задрыга! Откуда у ней чутье? — удивились законники.

— Родная кровь! — прогремел пахан малины — Капкин отец.

Так и приклеилась к девчонке фартовая кликуха. Капка на нее не обижалась. У нее была — не из худших. Доводилось Задрыге слышать такие, от которых даже она — краснела. Воры не просто отличали друг друга по кликухам, ими метили как печатью, иногда до самой смерти.

Капка была малине обузой только поначалу, первые полгода. Потом к ней привыкли, а может, стерпелись. И, поскольку отделаться от Задрыги не удалось, жила у законников — их смехом и удачей, головной болью и страхом.

Она всему училась сама. Чтобы жить — нужно выжить, поняла Капка в свои полтора года, проснувшись поутру. Поняв, что фартовые оставили ее одну, огляделась, поползла к столу. Там выпила остатки вина и схватив кусок колбасы, долго мусолила его, пока не уснула до самого возвращения фартовых. Ходить она тоже научилась сама. И воры не удивлялись смелости и самостоятельности Задрыги. Она долго не решалась заговорить, словно копила запас слов. Внимательно слушала разговоры, серьезно, не по-детски взвешивая предстоящие взаимоотношения с каждым.

Она очень редко смеялась, почти никогда не радовалась Да и поводов к тому не было. Ее никто никогда не брал на руки, с нею редко говорили, никогда не жалели и не считались с Капкой, забывая, что девчонка — порождение малины, впитавшая в себя плоть и кровь фартовых. Она росла хитрой, хмурой, злой девчонкой, молчаливой и злопамятной.

Когда ей пошел третий год. кто-то из фартовых, забывшись, сел к столу на место Задрыги. Девчонка подошла молча сзади

Фартовый взвился под потолок, визжа и матерясь, ухватившись за задницу.

Капка сумела даже портки ему прокусить. И смотрела на

законника не моргая. Тот орал на Задрыгу, грозя ей всем на свете. Капка тогда впервые заговорила:

— Не базлай, падла! Будешь духариться — яйца оторву!

Услышав такой отпор от девчонки, фартовые хохотали до

слез, до колик в животах. И уже никто не рисковал сесть на Капкино место, знали: забывчивость будет наказана тут же.

Задрыга не терпела окриков, не прощала брани. Мстила за всякую обиду и чем старше становилась, тем злее, беспощаднее были ее выходки.

— Пора ее отвезти к Сивучу. Время пришло. Он ей мозги вправит в нужную степь. Этот кент всю фартовую «зелень» обучил. Никто не жаловался. И Задрыга уже выросла. Пусть у Сивуча побудет. Прикипится годиков на пять. Файная кентуха из нее получится. Там и воспитание, и образование обеспечено. Светской мамзелью станет! Сивуч не ударит харей в дерьмо. Все малины им довольны. Из шнырей и шестерок — из пацанов, знатных фартовых вырастил, — говорили отцу Капки. Тот вначале слушал молча. А потом — согласился.

— Одна беда впереди. Сивуч никогда не растил девок. Возьмется ли он? — вспомнил отец.

Сивуч согласился. Уговорили его законники, засыпав старого фартового пачками денег. Пообещали наведываться каждый месяц. И на следующий день привезли Капитолину в старый двухэтажный особняк на окраине Брянска.

Задрыге понравился дом, стоявший на отшибе от всех прочих. Сразу за ним начинался глухой лес. Здесь гасли все городские звуки и запахи. Тут было жутковато и грустно.

Здесь, поодаль от городского шума и посторонних глаз, жил удалясь от дел старый фартовый.

Сивуч, с этой кличкой он прожил почти всю свою жизнь, и теперь учил пацанов, натаскивал их для малин, получая за свои услуги на жизнь и хлеб.

Сивуч не стал откольником, а потому фартовые его не тронули, подарив за работу — жизнь.

Да и о каком фарте говорить, если из последней ходки — с Колымы, вернулся на костылях. Отказали обмороженные на трассе ноги. Врачи совсем было хотели ампутировать их, да Сивуч вовремя пришел в сознание, не согласился остаться без ног и, едва по досрочке оказался за воротами зоны, поехал на юг, к морю. Там, на горячем песке, провалявшись три месяца, научился передвигаться без сявок. Но бегать, а значит, линять, уже не мог. Такие в малинах — помеха. И законники стали коситься на Сивуча, пока тот не придумал выход.

Он учил мальчишек по большому счету. Потому отбирал самых толковых.

Никто из его учеников не лез в карманы горожан, не шарил в сумочках, не воровал в квартирах, не чистил пассажиров в общественном транспорте. Зато каждый из них мог наощупь отличить высокопробные золото и платину от низкосорток. Лучше ювелиров разбирались в драгоценных камнях, с ходу различая ручную работу от штамповок. Умели определить качество выделки ценного меха. Знали толк в материалах, коврах. Умели отличить рисованные подделки от настоящих денег. Прекрасно разбирались в картинах старых мастеров, стоивших целые состояния.

Эти пацаны назубок знали весь город. Каждого ростовщика и стоматолога, всех барыг и спекулянтов. Помнили не только их адреса, имена, но даже клички домашних собак, номера машин и телефонов. Они были энциклопедией фартовых. Ведь чем больше помнил, чем скорее усваивал фартовую науку, тем больше было шансов скорее попасть в малину.

Задрыга первые три дня осваивалась, знакомилась с обитателями дома. Они все были чем-то поразительно похожи друг на друга.

Мальчишки всегда были заняты и не обращали на Капку никакого внимания. Ее еще не окрепшее сознание возмущалось такому равнодушию к своей особе. Она сама не знала почему, но так хотелось, чтобы эти мальчишки смотрели ей вслед. Но они и не оглядывались на девчонку. И та сидела понурившись, одна, тихо вздыхала, вспоминая малину, оставившую ее.

Дав девчонке короткую передышку, Сивуч решил заняться и с нею, проверить способности. От девчонки требовалось не меньше чем от пацана. И фартовый, для начала, отмыл Капку в горячем корыте так, что Задрыга, глянув в зеркало, не узнала саму себя.

Сивуч потребовал, чтобы она самостоятельно мылась в корыте не реже двух раз в неделю. Ее одежду, в какой Задрыга приехала, куда-то унесли. Взамен дали другую — новую, чистую.

С первого же дня Капке запретили материться.

— Ты не шмара и не баруха! Не щипачка! Потому не смей базлать, позорить свою кровь и званье! Отныне будешь усваивать все светское, нужное в жизни, а шелуху — стряхнем с тебя, — пообещал Сивуч.

Уже через неделю Капитолина не ковырялась грязным пальцем в носу. Всегда имела при себе чистый платок. Она аккуратно промокала им губы после еды и неспешно клала его в карман. Она уже не шмыгала носом, не ходила сутулясь, не вскакивала со стула оголтело, не носилась по дому с

ветром на хвосте. Научилась каждый день следить за собой, убирала сама в своей комнате.

Вскоре научилась вести себя за столом, пользоваться ножом и вилкой, правильно держать их в руках, не орудуя ложкой, как веслом. Она навсегда запомнила, что хлеб берется только руками, мясо — вилкой, что за столом нельзя чавкать, сморкаться, ковыряться в зубах, что, выходя из-за стола, нельзя громыхать стулом, расталкивать соседей во все стороны.

Ее учили неспешной манере разговора, чтобы каждое слово доходило до собеседника. Требовали произносить слова веско, но без визга и окрика, не сбивая с толку собеседника.

Умение вести разговор давалось Капке очень трудно.

Даже через три года занятий получала она затрещины от Сивуча за несдержанность и грубость.

Задрыга была несносной хамкой. Живя в малине с пеленок, она трудно расставалась с привычным и полюбившимся. Может, оттого, когда Сивуч сажал напротив нее кого-либо из мальчишек, для светского разговора с Капкой, та дрожала осиновым листом.

— Как вы находите эту картину — портрет Моны Лизы? — спрашивал ее собеседник слегка улыбаясь.

Задрыга принимала непринужденную позу, слегка откинувшись на спинку стула и бегло глянув на копию, отвечала не торопясь:

— Вообще, я предпочитаю другой стиль. Я не люблю мрачных тонов, несуразной одежды, слишком пристальных взглядов. Этого в жизни хватает и без живописи. Джоконда не в моем вкусе. А потому кисти Леонардо да Винчи я предпочитаю работы Рембрандта. Там жизнь улыбается всеми красками радуги. Не давит на настроение.

— Не скажите, флорентийка на этой картине весьма своеобразна. Особо ее полуулыбка. Она впечатляет, — не соглашался собеседник.

— Что ж, наши вкусы не совпадают. Живопись всеми воспринимается по-разному. Вы согласитесь, нет пока бесспорных полотен, вызывающих однозначный восторг либо неприятие.

— Мона Лиза всегда была выше споров. Ее признал весь мир.

— Иди в жопу, мудак! — не выдерживала несогласия Капка и срывалась из-за стола, но тут же получала увесистую затрещину от Сивуча.

— Лярва, мать твою блохи хавали! Куда линяешь? Тебе кто позволил встать, гнида безмозглая? А ну, живо вернись! — швырял девчонку к стулу.

Теперь ее муштровали по литературе, музыкальной классике, фартовый полировал лексику и манеры Капки. Не обратил внимание на фартовых, приехавших навестить Задрыгу. Та, увидев, бросилась к ним со всех ног, визжа и воя от радости, забыв все, чему училась.

Сивуч схватил ее на бегу, подняв одной рукой в воздух. Задрыга все еще продолжала бежать, перебирала ногами. А фартовый уже колотил ее нещадно, приговаривая привычное:

— Ишь, лярва дурная! Мозги посеяла вконец? Я тебе припомню, как надо выходить к гостям! А ну! Марш в хазу! И нарисуйся, как полагается мамзели! — потребовал твердо.

Капка глянула на отца, на фартовых. Никто за нее и не подумал вступиться, замолвить слово. И Задрыга ушла в дом, давясь слезами. Но уже через несколько минут, умытая и причесанная, она вошла в гостиную, тихо отворив дверь. Сделав общий реверанс, изобразила полуулыбку и подошла к отцу плавно, слегка поклонившись, обняла крутую шею. Поцеловала, слегка касаясь губами небритой щеки. Поприветствовала и остальных.

Задрыга думала, что малина приехала за нею. Но ошиблась.

Проверив все, чему научилась дочь, пахан малины доволен остался. Читает, пишет, считает. А манеры! А рассужденья! А вкус каков! А сколько умеет! В Капке уже не узнать прежней Задрыги. Она будто переродилась заново.

Одетая в длинное бархатное платье, девчонка казалась взрослее своих лет.

— Сколько ей еще нужно канать у тебя? — спросил отец у Сивуча.

— Еще столько же, если хочешь чтоб все путем было. Гонористая она. Запоминает все шустро, а сеет — еще шустрей. Надо, чтоб въелось в нее все, чему учу, натурой стало. Но это я так. А решать тебе. Смотри сам. Хоть сейчас забирай.

— Да нет. Пусть канает. Чего дергаться? Мы ж «в гастролях». Навестили попутно. Пусть у тебя дышит. Вон какую мамзель ты из нее слепил. Аж дух захватывает, — подкрепил свой восторг пачками сотенных.

Малина, побыв пару дней, укатила поздней ночью из города, а Капка осталась у Сивуча.

Теперь здесь стало совсем скучно. Почти всех мальчишек разобрали «малины». Новых не привозили. И вместе с Задрыгой обучал Сивуч оставшихся пацанов, каких вздыхая называл последышами. Их он недавно жестоко избил за то, что влезли в чужой сад и обтрясли яблоню.

— Не моги честь фартовую кидать под ходули фраеров!

Как посмели шпановать? Вы кто? Иль брюхо важней тыквы? Своими клешнями кентели пооткручиваю, коль еще на этом засеку! — молотил мальчишек тугими кулаками.

Подрастая, Капка стала задумываться, зачем понадобилось фартовым отдавать ее Сивучу? Избавиться на время, дать подрасти, отдохнуть самим от обузы? Но ведь могли поступить проще — пристроить у какой-нибудь барухи. Та рада была б до беспамятства! А ну-ка под прикрытием фартовых дышать и положняк не давать! Таких баб у законников — пруд пруди. Ей и деньги давать не надо за Капку. И зачем ее всему учат? К чему готовят? Ведь дальше малины никуда не деться. А там — зачем столько знать? Хватает фартового опыта. И весь этот этикет забудет Капка, как только покинет Сивуча.

— Фартовая должна быть намного образованнее всех светских барышень! — настаивал Сивуч, заставляя читать, писать, разбираться в тысячах вещей, во всех подробностях фартового ремесла — сложного и многогранного.

— Ты знаешь, что такое быть «в законе»? Так вот секи, ты никогда никого не должна любить. Это первое требование ко всякому, кто сдышался с малиной! — объяснял Сивуч Капке причину этого требования и запрещал ей следить в дыре забора за городскими детьми, приходившими в лес за грибами и ягодами.

— Не ровня они тебе! Не хевра! Кентоваться не будешь, — отрывал за шиворот.

Капка всегда была занята. Сивуч загружал ее постоянно, не давая скучать. Уборка в доме, кухня, стирка, все это стало знакомым и привычным. Случалось по вечерам Сивуч учил играть в шахматы или в забавные игры на интуицию и сообразительность. Эти игры Капка любила. А фартовый, словно неиссякающий родник, придумывал новые забавы.

— Вот как ты отличишь из толпы богатую бабу? — спрашивал пацана.

— По одежде! На ней цепочек и колец, как на елке навешено. И сама из себя — толстая, как свинья. Потому что все пархатые жрут в три горла.

— Дурень! — щелкал его по лбу Сивуч и продолжал:

— Схватит такую толстуху шпана, сдерет все. А там — сплошная дрянь, медяшки. Ни одной цепки из рыжухи. И кольца копеечные. И сама баба — сплошная боль. Настоящая богачка на себя не напялит лишнее. Боятся показухи. Из такой слово не выжмешь. Одевается просто, серо. Чтоб не выделяться. Деньги в кошельке — одна мелочь. Но ты в корень смотри. На серьги. Богачка дешевку не нацепит. Обязательно бриллиант. Пусть и крохотный. Не пользуется дешевыми духами. И больше всего презирает плохую косметику и копеечные сумочки. Это давно проверено.

— А нам ее на гоп-стоп не брать!

— Разбираться и в этом должен!

— Зачем? — удивилась Задрыга.

— Скоро до вас допрет! — пообещал Сивуч.

Мальчишек он учил быстро и бесшумно снимать картины

со стен, оставляя пустые рамы. Нередко заставлял их играть в ограбление ювелирного прилавка. Ребята входили в темный зал. Они наощупь находили тумбовый стол, уставленный звонким хрусталем. Малейшее неосторожное движение и все бокалы, рюмки, графины, кувшины начинали звенеть на все голоса.

Бесшумно выдвинуть все ящики, выбрать из них ценное содержимое, а не все подряд, задвинуть ящики тихо на место мальчишкам долго не удавалось. Сивуч ни один промах не оставлял без наказания.

Задрыге легко удавалась эта игра в ограбление, зато она боялась темноты комнаты и всегда выскакивала из зала с шумом, в ужасе. Ей казалось, что кто-то хватает холодной рукой за горло и сжимает, душит… Но постепенно Капка одолела страх. И наравне с мальчишками получала от Сивуча похвалу за успех «в деле», пока игровом.

Но вот Сивуч решил проверить в деле своих учеников и повел всех троих в городской музей.

— Секите, ничего не брать! Кентели поотрываю. Зырьте внимательно. Когда воротимся — устрою проверку, кто что оценил, как тот музей тряхнуть можно?

Больше полдня ходили они по залам, смешиваясь с толпой, наступая кому-то на ноги, зло отталкивали сдавивших их горожан. Их то прижимали друг к другу, то разносили по залам. Вышли они из музея лишь под вечер.

Растрепанные, потные, усталые едва доплелись до скамейки в скверике, собрались перекусить, увидели подъехавшие милицейские машины, услышали свистки, шум. И Сивуч, оглядев притихших пацанов, заспешил с ними домой.

Уже во время ужина один из ребят достал золотую монету из кармана.

— Спер. Не выдержал, — сознался тихо.

Второй выволок браслет сказочной красоты, какой нашли при раскопках археологи.

Задрыга достала маленькую статуэтку из сандалового дерева. На нее никто не обращал внимания, но она оказалась бесценной и стоила много дороже браслета и монеты.

— Выходит, все сорвали навар! — рассмеялся Сивуч, понявший, что выросли его ученики и теперь уже не пропадут, не станут обузой малинам.

— Знать, лягавые неспроста шухер подняли! Загоношились враз! Но мы успели смыться! Зато фраеров всех тряхнут, обшмонают до единого! Нам туда нынче шнобели не совать. Дважды в одном месте не фартит, — учил он «зелень» и рассказал им о своем случае:

— Молодняк я был тогда. Вроде вас — нынешних, зелень. Вот и стукнуло — судьбу испытать, влез с кентами в меховой. Знатно его почистили. И никто не попух. Мне по кайфу пришлось. И через месяц стал кентов подбивать снова туда возникнуть. Троих по бухой уломал. И все вчетвером накрылись. Попутали лягавые. Мы под шафе были. Не почуяли табачного запаха. А ведь продавцы — одни бабы. Менты ловушку подстроили. Разнесли слух по городу, что с Северов пушняк привезли. Мы и клюнули. Менты не кемарили. Живо схомутали. И всех в Сибирь. На пятнадцать лет. Если б не слиняли, так бы и откинулись там в сугробах. А по весне — на корм пушняку… С тех пор в одно и то же место не хожу. Не хочу живцом стать. И больше всего не доверяю слухам… Особо тем, о золоте, о пушняке, о выставках… На все эти хитрости менты наших кентов ловят. Как в капкан.

— Надо их туда загонять. Вот теперь в музее они всех взрослых трясти станут. А нам — самое раздолье — под шумок почистить полки, — рассмеялся мальчишка.

— Упаси тебя Бог, Мишка! Не суйся! Чтоб не случилось как со мной! — испугался Сивуч.

— Да нет, не пойду я туда! Из-за одной монеты больше половины дня потерял. Навар того не стоил. Меня пахан за такое на разборку бы вытащил, иль оттыздить велел бы сявкам, — успокоил пацан Сивуча, и тот пристыжено умолк.

Эти двое ребят и Капка жили у Сивуча не первый год под одной крышей. Они никогда не дрались меж собой. Закон фартовых запрещал такое всем, кто связал свою судьбу с серьезными ворами.

Они делили поровну каждый кусок хлеба. Помогали друг другу, но не дружили… Может, потому, что Сивуч не учил, иль не заложено было это чувство в их сердцах и душах. А может, помнились каждому из троих фартовые разборки, когда вытаскивали законников из чужих малин, посмевших фартовать на чужой территории. Это не сходило с рук дарма. Каждый дрожал за свой навар и не уступал его фартовому из чужой малины.

Посягнувший на чужую территорию грабил законников.

И если он не отдавал положняк, его ждала жестокая разборка, из которой многих выносили жмурами.

Пацанам такое помнилось особо, может, потому боялись прикипать один к другому. Капка всегда смотрела на них свысока, даже не понимая, в чем ее истинное превосходство над обоими. Знала, за нее платят, ее навещают. А их — нет.

Задрыга, случалось, подстраивала им мелкие пакости. То кусок колючей проволоки сунет кому-нибудь в постель под одеяло, то гвоздей в ботинки сыпанет. Однажды, перепутав в темноте всю обувь, набросала битого стекла в ботинки Сивуча. Тот побагровел от ярости. Вырвал Задрыгу из постели, велел ей надеть свои ботинки. Та, сунув ногу, сдвинула стекло в просторный носок. Точно так же влезла во второй ботинок. Прошлась с форсом. Сивуч от удивления ошалел. А Задрыга, чтоб избежать трепки, еще и сплясать что-то попыталась, едва не прокусив от боли губы.

— Терпелива змея! Вот на чем фартовая кровь проверяется! Да тебя, краля, уже теперь можно в дело брать. Тебе, падле, никакая мусориловка нипочем! Это я ботаю! Старый Сивуч!

Капка впервые услышала откровенный восторг и горячую похвалу, зарделась от гордости.

Что случилось в музее после их ухода, фартовая зелень узнала уже на следующий день, когда ранним утром в окна дома забарабанили тугие кулаки, и сиплые голоса позвали со двора требовательно:

— Сивуч! Возникни, падла!

Фартовый, глянув в окно, заметно побледнел. Пот выступил на лбу и покатил за воротник рубахи. Он быстро сунул ноги в калоши, выскочил во двор, его тут же взяли в кольцо незнакомые ребятам люди, они потащили Сивуча за дом.

Капка шмыгнула из дома, чтобы узнать, зачем увели Сивуча. Его утащили в лес, неподалеку от дома.

— Тебе, лярва, дышать тихо надоело? Когда приморился тут, клялся, что от дел отмазался и не высунешься никуда!

— Я и не возникаю нигде!

— А кто вчера музей тряхнул?

— Так это что? Разве навар? Вы не позарились бы…

— Чего? Ты, секи, пидер, что из-за того гавна все малины сегодняшней ночью менты трясли. Таких кентов в мусориловке приморили! Все из-за тебя! Клевые дела сорвались. Теперь лови фортуну, когда обломится момент! — совали Сивучу кулаками в бока и в. зубы.

— Короче! Без трепа! Гони все, что увел из музея! Доперло! И не тяни резину! Иначе шкуру с тебя спустим на подтяжки. И не вздумай слинять. Из-под земли достанем! — пригрозил Сивучу рослый, бородатый мужик.

— В другой раз высунешься из хазы, разделаем как маму родную! — пообещал глухо. И, схватив фартового за грудки, притянул к себе так, будто хотел взять его на кентель:

— Теперь отваливай! В зубах волоки все, что спер вчера! Иначе с твоей «зелени» салат накрошим! Да мозги не сей, в другой раз уламывать не станем, снесем кентели и все тут. Тебе и твоим пацанам…

Капку трясло, как в лихорадке. Она понимала, силы не равны. Придется вернуть первый навар. Иначе не сдобровать. Но это — сегодня! А на завтра нужно хорошо запомнить каждого. В мурло. И тогда не упустить свой час.

Сивуч вернулся в дом шатаясь. Весь в багровых фингалах, в грязи.

Капка отдала ему сандаловую фигурку молча. Ребята тоже не промедлили.

Сивуч тяжело вышел из дома. Вскоре вернулся, зажав ладонью кровоточащий рот. До вечера он тихо постанывал в своей комнате. Полоскал рот отваром крапивы, содой. Менял примочки на лице. При этом глухо матерился.

Капка выстирала его рубашку, брюки. Заварив чай, носила Сивучу, жалея молча — сердцем и глазами.

Фартовый не упрекал ребят за случившееся. К вечеру вышел из своей комнаты, сидел в гостиной молча, долго курил, о чем-то думал, что-то вспоминал.

Он понимал, что не сможет справиться в одиночку с городскими фартовыми, не сумеет отплатить за себя. Стар стал, силы и смекалка подводили.

Капка присела рядом с фартовым, вздыхала сочувственно:

— Тебе очень больно? — не выдержала она.

— Уже не шибко.

— А почему ты один живешь?

— Потому как закон держу, — насупился Сивуч.

— Так он для фартовых. А ты уже не в малине, — поддержал Задрыгу Мишка.

— А ты, Гильза, смекни, о чем трехаешь? Мамзели простительно не допереть, тебе — западло такое, — хмурился Сивуч. И раздавив окурок в пепельнице, продолжил:

— Фартовый может смыться от ментов, из зоны, из тюряги, но не от кентов. Они всюду достанут.

— А за что?

— За то, что всю жизнь фартовал, каждого законника в мурло знаю, и не только его «будку», а про все дела. Покуда сам дышу — фартовые не дергаются, а бабу приволоку — пришьют обоих, чтоб самим кайфово канать. Никто друг другу не верит. А что как та баба заложить вздумает? Ментам. За навар. Всяк другого по себе, на собственное горе и ошибки примеряет. Повторять их никому не по нутру, — вздохнул Сивуч.

— А кто бы пронюхал? Жила бы тихо, не выходя из дома. И не узнали б, — не унималась Задрыга.

— Во, гнида, прицепилась! Мы всего раз нарисовались в музее. Там никого из фартовых не было. А пронюхали и надыбали.

— Ну зачем тебе про них говорить тетке, если она не фартовая?

— Это ты так! Кенты по себе судят. Чуть заложил под шафе и ну духариться перед мамзелью, что ему сам пахан по хрену! Не то про себя растрехается, всех законников выложит с потрохами. Перед шмарами перья распускают. Больше нечем гоношиться. В делах да в ходках, натерпевшись всякого, мужичье растеряли. Молодые фартовые еще как-то! Те же, какие три ходки оттянули на северах, к шмарам лишь с конфетами возникают. Больше нечем утешить. Ну, бухают, гоношатся. Тем и дышат. Кто с них поверит, что другой иначе канать станет, я и сам, будь в малине, так бы думал, — сознался Сивуч.

— Одному плохо, особо в старости. Каждый оттыздить лезет, духарятся все. Я не хочу до старика доживать, надо вовремя откинуться, пока силы не посеял и самого себя защитить можешь, — задумчиво сказал Гильза.

— Что ж теперь, коль фортуна не прибрала вовремя? Тяну резину понемножку.

— А ты любил когда-нибудь? — внезапно прервала Сивуча Задрыга.

— Этой болезни никто не минул. Она и фартового хомутает, — отмахнулся Сивуч, заметив ухмылки на ребячьих лицах. Уж они наслышались в малинах, сколько бед приносят законникам бабы. Им такое внушили, что само слово — любовь, стало для них сродни самому грязному мату. А женщин, девок, даже девчонок, презирали и высмеивали.

— Оно и мне в кентель толкли, мол, бабы фартовым западло. Припекло — нарисуйся к шмаре. Сгони оскомину, на том и завяжи. В сердце, в душу ни одну не впускай. Баба для законника — страшней смерти! И верно! Стоило какому кенту полюбить, малина мокрила обоих. Враз под корень. Чтоб другим неповадно было. И получили! Нынче уж не то баб, детей заводят. И дышат. Всех не размажешь. Ну и пришлось смирить гордыню фартовую. Да что долго трехать, ваши отцы кто? Не будь любовей, не появилась бы зелень. Вот только я свое упустил. Теперь один, как пидер на параше! — сплюнул Сивуч, злясь на себя самого.

— А ты кого любил? — допытывалась Задрыга.

Фартовый глянул на нее исподлобья. Весь напрягся, словно получил «перо» в печень. И скрутившись в большую, лохматую фигу, ответил:

— Посеял память про нее. И взяв себя в руки, пропел тихо:

…все, что было, все что было,

все давным-давно уплыло…

— Не темни, Сивуч! Зачем же тогда у тебя и сегодня сердце болит? Значит, помнишь. Выходит, не все в ней плохо было? — подметила Капка.

— Ишь, дошлая фря! Хочешь чтоб я раскололся? Мала покуда! Вот погоди, на будущее лето можно с тобой про это ботать. А нынче — не дергай за душу! Не то осерчаю! — отодвинулся от девчонки подальше. Но та репейником пристала:

— Меня к тому времени кенты загребут в малину. Так и не сумеешь рассказать. Не надо всегда опаздывать, — прижалась головой к плечу и согрела его душу. Сивуч обнял Капку. Заговорил тихо, только для нее:

— Я не ждал для себя этой беды. Думал, обойдет, пощадит фортуна. Но… Не тут-то было… Короче, похиляли мы тряхнуть одного барыгу. Должок за ним водился давний. Слупить хотели и бухнуть со шмарами. Как оно всегда водилось. Ну, возникли мы. Стали трехать с хорьком. И тут я услышал музыку. Она сверху лилась на меня. Как дождик весенний. Теплый и очищающий. Я своим ушам не поверил. Ведь все годы не признавал никакой музыки кроме фени. Не верил, что люди любить ее могут. Считал, темнуху лепят на уши. А тут, стою, как усравшись, развесил лопухи и чуть слюни не пустил, до того проняло меня, до самой печенки. И спрашиваю барыгу, откуда в его хазе козлиной эта музыка взялась? Он лопочет, мол, это наверху дочка играет. На пианино. Я не поверил. Ну как сумеет вонючка родить такую дочь, какая так играет? И похилял наверх. Там я ее увидел. Она была как музыка, что шла из-под ее пальцев. Втюрился я в нее по самые лопухи. И уж какой там навар, сам готов был у ног ковриком лечь, только бы не прогнала. Перекинулись с ней парой фраз. Понял, чиста она, как дитя. Ну куда я ей? На что нужен? Опустился вниз. Глядь, кенты барыгу уже за душу взяли. Я их в сторону. Барыге еще отсрочку дал. И своих выволок. Те зенкам не верят, что это со мной. А я и сам не знаю, иду, как шибанутый. И все тянет меня к ней. Хоть взглянуть, словом перекинуться. Но как? И через неделю, оторвался от кентов, возник к барыге. Тот нас через месяц ждал. И, увидев меня, чуть штаны не измочил. Ты, что, родимый?! — говорит мне. — Иль запамятовал, как условились? — спрашивает, дрожа всей задницей. Я его в сторону отодвинул, мол, ни к тебе, козлу, возник, не мешайся промеж ног, — и прямиком наверх попер. К дочери барыги. Она в это время в комнате прибирала. Увидела меня, побелела вся, задрожала и спрашивает:

— Зачем пожаловали к нам? Отец вас через месяц ожидал.

— Ну, а я ей в ответ, дескать ни к нему топчу тропинку. К ней меня сердце привело. Да так и ляпнул, мол, по кайфу ты мне пришлась. Занозой в душе застряла. Дышать без тебя не могу. Она смотрит дрожа и отвечает:

— Вы, не беспокойтесь, отец отдаст требуемое. А меня оставьте в покое. Я к этим делам вашим отношения не имею. На свои заработанные живу. Учусь и работаю. Так что претензий ко мне быть не может.

— Я чуть не обалдел. Попробовал убедить, что пришел к ней с чистой душой, мол, впервые влюбился по-настоящему. И деньги, и ее отец не имеют к тому никакого отношения. Она слушать не хочет. Одно твердит:

— Оставьте все свои притязания ко мне. Я ни о чем не хочу знать…

— Обидно стало. Ушел я от нее, как оплеванный. Велел себе забыть… Но, одно дело приказать, совсем иное выполнить. Мучился я недели две. Бухал, как проклятый. И вот как-то возвращаюсь с кентами из ресторана, глядь, трое поволокли в подворотню бабу. Сумку вырвали, на ходу с нее барахло срывают. Очередь обговаривают. Та вырывается. Но ей пасть кляпом заткнули. Шпана, что с них взять? Жируют по ночам, свое срывают. Мы в их дела не вмешиваемся. Но вдруг удалось ей кляп вырвать и заорать:

— Помогите!

— Голос показался знакомым. Подскочил. Кенты со мной. Не поняли, что случилось. А шпана хохочет:

— Хочешь, уступим первенство! Трахай, пока не очухалась.

Глянул я. А это дочь барыги. Я ее у шпаны отнял. Сумку, барахло забрал у них. Когда ж пришла в сознание, мне пощечин навешала. Подумала, что я все подстроил, чтоб заставить ее обратить на себя внимание. Ну уж тут я не сдержался. Назвал ее дурой и ответил, что силой не беру никого. И впредь, если шпана припутает, перешагну через голову. Сказал, что впервые выручил девку, но очень пожалел о том. Пусть бы ею

шпана натешилась вдоволь. Может, после этого умишка поприбавилось. Хотя, предупредил, от повторения случившегося она не гарантирована. И уж в этот раз помочь ей будет некому. Сказал я и пошел к кентам без оглядки. А они через неделю возникли к барыге. Я не возникал. К шмарам умотался. А барыга засаду кентам устроил. Ментов позвал. Те стремачили когда возникнем. Но дочь моих предупредила. Не дала попасть в клешни мусоров. Те на халяву проканали двенедели и смылись. Ну, а кенты барыгу припутали. Во дворе. Ночью. Приволокли на разборку. И только хотели влупить лярве по самую горлянку, тот барыга глянул на меня, трехает:

— Помоги, спаси, ради дочери. Век твоего добра не забуду!

— Выкупил я его с разборки. Весь свой навар за гада отдал. Кентов уломал не мокрить падлу. Ведь мокрушникам его уже хотели кинуть. Чтобы размазали. Короче — из жмуров его вытащил. Он мне все клешни обслюнявил, зараза. А через педелю, когда я к нему возник, он трехнул, что отправил дочь па Украину, к бабке, от греха подальше. Адрес дать отказался. Ответил, что у нее есть хахаль, за какого она выйдет замуж. И в этом он не стемнил. Через год я ее встретил. Она уже на сносях была. Случайно столкнулись на улице. Она сама меня остановила. Заговорила ласково. Все прощения просила за прошлое. И за себя, и за папаню, какой по бухому делу под машину попал. Так и ушел на тот свет моим должником. А дочери его не повезло. В мужья ей ханыга попался. Бил, обижал на каждом шагу. Она от него через год ушла совсем. Это я узнал, когда в гости возник. Ирка обрадовалась мне… Жизнь заставила поумнеть. Мы с нею в тот вечер допоздна проворковали. Да и то, правду сказать надо, тяжело пришлось бабе. Я помогать ей стал. Незаметно для кентов. Целых пять лет так тянулось. Я ее своей кралей считал. Женой, любовью, счастьем. Но фортуна не пощадила. Засыпались мы в деле. Па банке. И повезли меня в Магадан. Срок дали большой. Да и то хорошо, что не под вышку отдали. Написал я письмо своей мамзели, мол влип в ходку. Если любишь — жди. Она ничего не ответила. А через год замуж вышла. Когда меня освободили, приехал к ней. Мол, вот вышел! Живой, на своих ногах. А там уж трое детей. Один другого меньше. Мужик из-за стола навстречу, мне встал. Меж нами — Ирка — растолстевшая, неопрятная. В засаленном халате. Волосы растрепаны. Глянул я на нее и как-то грустно стало. Она — не любила. А я-то кого любил? Свою мечту? Но она облезла и состарилась. Я успокоил мужика, мол, не дергайся, претензий к твоей крале не имею. Живите и сопите. Сам в малину слинял. Иногда мельком видел ее. Она понемногу выпивать стала. Работала оператором на водоканале. И, как слышал, путалась с мужиками напропалую. Потом болезнь зацепила. Мужик от нее сбежал. А дети, едва окрепнув, тоже спешили уехать из дома скорее. Вот так и старший ее сын. Он любил меня, отцом звал. Сыскал через шпану. Просил вернуться к ним. Но поздно. Остыл я к ней. Вышло-то смешно. Я любил не будучи любимым. А кому нужна судьба такая? Баба приняла меня в лихую минуту, чтоб легче сына растить. Да и самой не мучиться. А я-то намечтал! О любви. Простой расчет не увидел. Она боялась, что спрошу с нее, почему в ходку грев не присылала. А мне не то тепло требовалось. Какого у нее ко мне и в помине не было. Когда так случилось, уехал я с кентами на гастроли. Оттуда опять в зону загремел. И уже всерьез. На трассу попал. Когда выкарабкался, отлежался на море, поверил, что жив, решил поинтересоваться, как же она канает? Жива ли? — усмехнулся Сивуч и закурил.

— Откинулась? — не выдержала Задрыга затянувшейся паузы.

— И с этим ей не пофартило. Старший сын из дома прогнал, когда мать вещи пропивать стала. Попадала она в психушку и вытрезвитель. В больнице лечилась от запоев. Скатилась баба вконец. Ночевала в подвалах. Ею даже шпана брезговать стала. Дети к себе не пускали. Бездомные псы пугались. Вот так по пьянке сбила ее лошадь. Не насмерть. Но переломов тьму получила. Два года лежала в больнице. В бинтах и гипсе. Без движения. Никто к ней не пришел. А выходили— монашки. Из милосердия. Не будь их — давно на тот свет загремела б. Но не только тело вылечили. А и душу. Видно, много поняла, едва оклемалась — ушла в монастырь. Насовсем. Теперь уж она, как сама сказала, умерла для мирской жизни. В душе — один Бог. И больше ни для кого нет там места. Всех она простила. Себя последней грешницей считает. Я видел ее, говорил. Она убеждена, что всякий человек должен только о Боге и о спасении души думать и молить о том Господа. Забыть о земном, плотском. Я так не смогу. А она, хоть и баба, сильнее меня оказалась. Взяла себя в руки. Знает, для кого живет. Мне такое не дано. А она и за меня молится. Так призналась. Чтоб простил Господь меня, когда пройду через ворота смерти. Может, на том свете мы с нею встретимся и будем счастливы. На земле такое не получилось. Кто в том виноват? Фортуна? Нет! Мы сами. Но все ж, трехну я и нынче… ночами во сне вижу себя молодым. С нею… Когда мы были счастливы. Лишь те годы стыздил я у судьбы. Остальные — канал, как последняя падла! Знаю! И у нее не прошло без следа! Иначе не молилась бы за меня, не жалела. Но

больше ничего у нас не осталось. Пепел от памяти и сны… Нельзя любить фартовому. Но кто ж нас спрашивает? Вот только одно остается от Любовей — одиночество в старости, да горечь в памяти. Если сможете, бегите от нее. Берегитесь ее!

Капка вся в комок сжалась. Смешные эти взрослые. Все для них сложно. Вот и Сивуч… Не может забыть… Интересно, а ее отец? Он мать помнит? Почему не говорит о ней. Даже злится, когда Задрыга спрашивает. Видно, тоже память болит.

Девчонка знает, скоро за нею приедут, чтобы навсегда забрать в малину. Так отец обещал. А он свое слово держит.

Задрыгу теперь учил Сивуч разбираться в татуировках, наколках. Знал, в будущем ей пригодятся эти знания. Требовал быстро и безошибочно различать запахи духов. Понимал, обучение Капки надо ускорить.

Теперь сам Сивуч не решался взять ее за ухо, как раньше, или отвесить затрещину за оплошку. Задрыга тут же вспыхивала, в глазах загорались злые огни. И только возраст и положение Сивуча сдерживали Капитолину. Она знала, что фартовый не успел ей передать главное. То, чему учат один на один, умению уходить от беды в самый критический момент.

Капитолина запоминала навсегда. Ведь подсказать потом будет некому. Сивуч объяснял ей, в каких случаях чем надо воспользоваться.

— Помни накрепко, никогда в деле не расслабляйся. И не жалей никого. На том кенты не раз горели. Помни, в жизни может случиться так, что фартовать тебе придется в одиночку. Потому запоминай все, не отмахивайся. И Задрыга запоминала, как и чем можно уложить наповал целую малину, как за пару дней встать на ноги после ножевого ранения. Как можно взять «на понял» лягавых, прикинувшись несчастной сиротой, и пройти куда угодно.

Капка познала много секретов. Научилась легко раскидывать ребят, становившихся на время нападающими ментами пли частью толпы. Задрыга укладывала их быстро и красиво. Словно всю жизнь занималась этим. И со дня на день ждала малину, зная, что теперь никто не назовет ее обузой.

Сивуч, наблюдая за Капкой, не предостерегал ее от увлечений и любви. Он давно подметил, не способна Задрыга на сильное чувство. Больше всего любила только себя. Ни с кем другим не считалась. Самое большее, на что была годна, так только на мимолетную жалость. На сочувствие и сострадание не откликалось Капкино сердце. Недаром, услышав о неудачной любви Сивуча, процедила презрительно:

— Если б я была на твоем месте — с кровью свое б вернула. А нет — дышать не оставила. Она — других не файней. Глупо все у тебя было. Уж лучше б не было ничего, чем такое, что не любовью, дурью назовешь. Жалеть не о чем. Позволить себя надуть вот так?

— Не все кредитками меряется, Задрыга! Было большее. И коль не вернуть, при чем башли? Ими память не заклеешь. А и тебе не понять. Но не дергайся, не вылупайся, может, и тебя фортуна достанет. Тогда глянем, что затрехаешь, — не выдержал Гильза, едва терпевший подрастающую Задрыгу. Тогда он впервые молча пожелал ей попухнуть на любви.

Капка не обратила внимания на новых ребят, привезенных к Сивучу, хотя среди них были ее сверстники и те, кто постарше. Задрыга смотрела на них с откровенной насмешкой. Ведь всем им предстояло прожить у Сивуча годы, а она здесь — последние дни.

Задрыга решила на завтра сходить в город, прибарахлиться. Чтобы появиться перед своими в полном блеске. Сивуча предупредила заранее. Тот согласился. И Капитолина легла спать пораньше.

Уснула быстро, словно в пуховую перину провалилась в предвкушении завтрашнего дня. Во сне увидала свою малину, раздухарившихся фартовых. Опять удачу обмывают. Вон сколько пустых бутылок под столом валяется. Шмары вьются вокруг законников яркими ночными бабочками, цветут улыбки на пьяных лицах. Все пьют за Капку. Значит, ее приезд, ее возвращение обмывают, в дело они пойдут уже с нею.

Но кто это назвал ее стервой? Кто посмел пригрозить, что натянет Задрыге глаз на жопу? Кто обещает заткнуть кентелем в сраку? За что? — напряглась Капитолина, ища глазами духаря.

— Нет! Это шмаре адресованы комплименты. Капке не насмелятся такое насовать, — внезапно почувствовала холод, пробежавший по телу, и только хотела натянуть на себя одеяло, тут же была выброшена из постели.

— А ну, сука! Вытряхивайся в гостиную, пропадлина гнилая! Гнида вонючая! Отваливай к своим паскудам! — врезался кулак в висок и выбил Задрыгу из темной спальни в освещенную гостиную.

Задрыга не понимала, сон это или явь? Ущипнула себя. Почувствовала боль. Выходит, разбудили. Не померещилось. Глаза Капки налились кровью.

Пятеро мужиков выколачивали из комнат всех обитателей дома. Связанный Сивуч лежал на диване. Из разбитого носа текла кровь.

— Что им надо из-под нас? — спросила глухо.

— Заткнись! — подскочил к ней кряжистый, потный мужик, намерившись врезать в ухо.

Капка взъярилась. И взяла того «на кентель». Быстро налетев на него, головой в пах саданула. Да так, что у мужика глаза под лоб закатились.

— А, курва! — услышала за спиной. Напряглась, как учил Сивуч. И рослый молодой мужик взвыл не своим голосом. Ухватившись за пах обеими руками, катается по полу, матерясь.

Тонкое, сверкающее лезвие ножа впилось в левую руку чуть выше локтя. Капка отскочила к столу, схватила тяжеленный графин. Попала. Рассекла голову. Мало показалось. Налетела ураганом. Ребром ладони ударила по горлу один раз. Человек широко открыл глаза и рот. Но воздух застрял. Перекрыла Задрыга кислород. Мужик хрипел громко, страшно. Капка наступила ногой на горло, тот затих.

— Ложись, Задрыга! — закричали сверху. И услышала свист пули, потом возню, кто-то упал с лестницы второго этажа, грузно ударился об пол гостиной. Дернулся и затих. Последнего — пятого, нагнали во дворе, Капка с Мишкой. Сбили с ног и заволокли в дом за ноги, матеря и пиная.

— Откуда сорвались? Зачем возникли? — зависла Задрыга пяткой над пахом мужика, грозя раздавить все всмятку.

— С паханом ботатъ стану. Ты, сучье семя, сгинь! — ответил глухо.

Капка не сдержалась. И резко опустила ногу…

Мишка развязал Сивуча. Тот смущенно крутил головой.

— С малины они! Все здешние, брянские. Уже в который раз хазу шмонают. Кто-то банк тряхнул. Видно, гастролеры. Я этим по молодости развлекался. А они ко мне возникли. Доперли, ровно я и теперь в дела хожу, вас натаскиваю. Их менты гребут, а они на мне отрываются. Всех вас со мною имеете замокрить хотели. Чтоб не мешали им дышать. Да сорвалось. Теперь других жди. Не задержат с визитом. За кентов начнут мстить. Раньше было то же. Обшмонают, насуют и смылись. Нынче им не обломилось. Жмуров получат. Теперь держись, — вздохнул старый фартовый.

— «Зелень» поставим стремачить, — предложила Капка.

— Сами наехали, вот и схлопотали. Другие нарисуются, гоже насуем, — грозил Гильза.

— Ништяк! Всем вам тыквы отвернем, — услышали все трое.

Оклемавшийся налетчик стоял неподалеку, отплевывался кровью, буравил Задрыгу злыми взглядами.

— Схлопотал, падла! Мало тебе? Еще вкину! — вскочил Гильза и подошел вплотную.

— Духаришься, сявка? Погоди, ты еще на разборке взвоешь! Уделаю, как маму родную…

Гильза сунул кулаком в печень. Налетчик рухнул на пол.

— Не стоило его метелить. Он уж свое отпел. Долго не протянет, — отмахнулся Сивуч и тихо продолжил:

— Не они страшны. Менты могут нарисоваться. Коли банк обчистили, лягавые нас не обойдут. Линять надо. Чем шустрей, тем лучше.

— Куда линять? За мной приедут. Где найдут?

— Надыбают. Не впервой. Допрут враз, где мы канаем, — успокоил Сивуч Капку.

Внезапно скрипнув, отворилась дверь. Все обитатели дома, даже налетчики, умолкли.

— А что как лягавые? — вырвалось невольное у кого-то.

— Попухли кенты? Чего же хазу не стремачишь, Сивуч? Иль вконец мозги посеял? — шагнул в дом пахан всех фартовых Брянска по кличке Дрезина.

Он уверенно прошел в гостиную.

— Что за шухер? — спросил оглядевшись.

— За банк ко мне возникли. Разборку править вздумали. Вот и схлопотали падлы, — ответил Сивуч.

— Банк? А ты при чем? Уже надыбали, кто тряхнул. А потом, какой шпане дозволялось тыздить фартового? — глянул на двоих налетчиков, пришедших в себя после стычки с Капкой.

— Махаться с Сивучем кто велел? — оглядел Дрезина шпану. Те молча опустили головы, не смея ответить пахану. Боялись…

— Передайте своему Крысе, чтоб сегодня хилял на разборку ко мне. С вами уже новый кент потрехает, напомнит фартовый закон, — багровело лицо Дрезины.

— А ну! Отваливайте! Вместе со жмурами! Вон из хазы! И если узнаю, что хоть один пидер сюда возник, всю малину разнесу! Усекли, паскуды?! — грохнул басом.

Шпана молча уходила, унося с собой жмуров.

— Выручил ты меня, — сознался Сивуч тихо.

— Пацан твой — посланник, вовремя успел. Шустрый. Кто б другой кентов бы прислал, чтоб проучили шпану. Тебя — самому захотелось вытащить.

— Да уж не первый раз они меня трясли. Раньше — обшмонают и сматываются. Нынче всех оттрамбовали. Даже «зелень». Новых пацанов и то отметелили. Одному мне отбиться трудно. Ходули подводят. Так их Капка-Задрыга наша оттыздила по-фартовому.

— А чья она? — оглядел Задрыгу Дрезина с любопытством.

— Черная сова. Там ее отец паханит. Файный кент! Фартует с малолетства. Семь ходок. Шесть побегов. Всю жизнь в розыске, — рассказывал Сивуч.

— А эту кралю каким ветром ему надуло? Иль баруха порадовала?

— То без шороха. Никто не допер. А в малине о том вслух не ботают, — ответил Сивуч.

— Натаскал ее? — спросил Дрезина.

— Шикарная кентуха! В деле — кремень. Махается за троих законников. «Перо» и «пушка» в клешни ей врастают. Будто с ними родилась. Во всем секет. Сделал я Черной сове подарок. Она и пахана за пояс заткнет, — хвалился Сивуч.

— А рука чего перевязана у нее?

— Пером шпана достала, — осмелела Задрыга. И спросила:

— Лягавые могут к нам возникнуть?

— Нет. Дышите спокойно. Мусорам не до вас. Они доперли, кто банк колонул. По всему городу шмонают. Вот потому никого из хазы не отпускай покуда. Пусть лягавые остынут. Тогда можно, — предупредил Дрезина.

Задрыга пропустила предупреждение мимо ушей.

Она накрыла на стол. Вертясь рядом, поняла, что Сивуч и Дрезина — старые кенты. Вместе фартовали, тянули ходки. Даже бежали вдвоем с Печоры. Потом их много лет бесполезно разыскивали милиция и угрозыск.

Капка видела, как охраняют Дрезину фартовые, как уважают и берегут.

Они пришли к дому Сивуча вместе с паханом и сразу стали вокруг дома зоркими стражами. Каждый шелест и шорох на слуху. А ведь не просил о том пахан. Сами вызвались. На глаза никто не лезет, не прется в дом. Знают, не ровня они пахану, вот и не суются.

Ждут кенты молча. Надо будет — всю ночь, без звука простоят на стреме, не доверив пахана никому.

Дрезина даже не смотрел в окно, не оглядывался по сторонам, держался уверенно, спокойно. И Капка завидовала его хладнокровию, умению держать в руках всех законников города. Для себя она решила держаться вот так же, как Дрезина. Не дрогнув ни одним мускулом и нервом.

До глубокой ночи просидели за столом двое старых кентов. Им было что вспомнить. В прошлом они не раз выручали друг друга. Такое не забылось и сегодня.

Молча прислушивалась к их разговору Задрыга.

Дрезина ушел от Сивуча под утро. Едва Капка убрала следы ночных визитов в доме, тут же собралась в город.

— Ты куда намылилась, мамзель? — нагнал ее Мишка за порогом дома. Задрыга оттолкнула его грубо и ответила:

— Флиртовать похиляла. В городе фраеров полно. А то тут, среди вас — хорьков сопливых — задохнуться недолго.

— Ну, шмаляй, Задрыга! — пожелал ей Гильза шепотом какой-то дряни и, вернувшись в дом, не разбудил Сивуча, не предупредил об уходе Капки.

Сивуч спал безмятежно. Да и чего ему было дергаться, если сам Дрезина соизволил навестить его. Второго такого случая никто и не припомнил бы. А раз пахан побывал, свою печать на Сивуче поставил, знак всем малинам — не трогать и даже не дышать в сторону Сивуча. Но Сивуча…

Он проснулся, когда солнце покатилось на закат. Позвал Задрыгу, чтоб ужин сообразила. Но та не вышла, не появилась в дверях. И Сивуч, решив, что не услышала, занята на кухне или во дворе, вышел из комнаты, крикнул во все горло:

— Капка! Задрыга! Твою мать! Где ты вошкаешься, свинячий выблевок! А ну! Хиляй сюда живо!

Но Задрыга не откликнулась, не пришла. Вместо нее в гостиную вбежал Гильза и сказал, что Задрыга как уперлась утром в город, так до сих пор и не вернулась.

— Ты что ж не застопорил ее? — испугался фартовый долгому отсутствию девчонки.

— Пытался, она так шматканула, что я зубами в стенку влип. Да еще трехнула — флиртовать похиляла, с нами ей не по кайфу. Хорьками обложила. Я и не стал будить. Пусть хиляет. Наломают ей рога фраера — поостынет, — криво усмехнулся Гильза.

— Так и вякнула? — побагровел Сивуч.

— Век свободы не видать, если стемнил, — поклялся Мишка.

— Ну, курва вонючая! Двухстволка мокрожопая! Прихиляешь, ходули вырву! — пригрозил Сивуч и решил не искать Задрыгу. Во всяком случае до утра не вспоминать о ней. Он плотно поел, занялся с пацанами. До полуночи и впрямь не вспоминал о Капке.

Пока вокруг него крутились мальчишки, беспокойство не одолевало. Едва ребята пошли спать, страх подступил к горлу.

Сивуч знал, чем ответит он за девчонку перед фартовыми из Черной совы. Они без лишних слов вытащут его на разборку и отдадут мокрушникам, чтоб ожмурили.

Им не докажешь, что Капка — своевольна и капризна, что хуже ее он не видел пацанов. Что у нее собачий норов и паскудные привычки, что отняла у него кучу нервов и здоровья. Что он отвечал за ее знания, но похоть сдержать не в его возможностях.

Пахан малины и все фартовые ответят на это коротко — взялся, брал башли, значит, в ответе за все. Не сберег, платись своим кентелем и не дергайся… И любая разборка их поддержит.

Сивуч достал бутылку. Выпил. Думал расслабиться. Но не получилось.

— Да что это я? Ничего не случится с лярвой! Небось, закадрила какого-нибудь фраера и лижется теперь где-то в лесу. Фартовые и шпана ее не тронут. Дрезины зассут. А с фраерами — сама управится. Да и кто к ней намылится? Страшна, как сто чертей! Морда суслячья. Жевалки из пасти выпирают. Ни бровей, ни ресниц… Лопухи, что сковородки! Шнобель — колени почешет не сгибаясь. Такую перед банком поставь — охрана со страху сама ожмурится. Малине и пальцем для этого не шевели. Только сумей башли выгрести. И унести. Если Задрыгу средь города поставить, все пацаны поверят, что баба-яга существует на самом деле. Ее за башли показывать можно сорванцам, чтоб враз тихонями стали. И сколько на этом огрести можно! Особо, если по городам возить. В наморднике! Только вот кто своему кровному худа пожелает? Задрыга не только с виду безобразна. Ежели и пасть отворит? Сколько с ней промудохался… Светскому обучал. Воспитывал в мамзели. Да разве дано барбоске летать голубем иль порхать бабочкой? Ни в жизни! Чуть что не по кайфу — такой хай откроет, малине не устоять на катушках. Всех перебрешет паскуда! Не-ет! Фраера не приклеятся к этой заразе. Свои яйцы пощадят. Оно хоть и ночь, а харю видно. К тому ж, бабьего в ней маловато. Ни спереди, ни сзади. Такие — никому не по кайфу, — успокаивает себя Сивуч.

Но сердце не уговорить.

Тихо за окном, ни звука во дворе, не слышно посапывания из спальни Задрыги,

— А вдруг лягавые попутали? — пришло в голову внезапное.

— Не может быть. Она — пацанка. Таких не заметают. С виду хуже обезьяны. Возраст небольшой. Кто подумает о ней хреново? Пожалеют безобразие в юбке! Да и с чего к ней мусора прикипятся? Она башли взяла. Выходит, тыздить ничего не собиралась. Да и музей помнит. За него вкинули и ей. В одиночку фартовать не решится. Мала. Так, поглазеет. И возникнет. Засиделась она с нами, одичала. А вырвалась и ворвалась, — думает Сивуч. И ждет…

Когда совсем рассвело, фартовый не выдержал. И, разбудив рыжего парнишку, послал к фартовым, чтобы пронюхали, надыбали Задрыгу.

— Не враз беги. Дождись. Узнай, что с нею? — просил фартовый, отправляя пацана. Тот, вырвавшись из дома от постоянных занятий, помчался в город бегом, как на крыльях, мечтая, урвав свободную минуту, дорваться до мороженого и нажраться вдоволь всяких сладостей.

Сивуч смотрел вслед мчавшемуся в город мальчишке и был уверен, что к обеду тот вернется вместе с Задрыгой.

— Уж фартовые весь Брянск на уши поставят, а вернут домой пропадлину. Уж я ей тут вломлю поперек хребта, — думал он.

Но ни мальчишка, ни Капка к обеду не вернулись. И фартовый встревожился не на шутку.

К вечеру Сивуч уже не мог находиться в доме. Вышел во двор. Сел на табуретку. Неотрывно смотрел на дорогу, ведущую из города. Но на ней — никого. Никто не показывался, не торопился к Сивучу. И фартовый вздумал ночью пойти в город.

Он уже начал собираться, когда под окном услышал быстрые шаги посланца. Он вихрем влетел в дом. Один… У Сивуча внутри похолодело:

— Что с нею? Где Задрыга?!

— В мусориловке. Замели ее лягавые. Еще вчера. Кенты только сегодня пронюхали. Велели тебе не соваться из хазы. Сами попытаются вырвать Капку. Пока не пронюхали, за что сгребли. Она в предвариловке канает. Алкаши видели. Точно описали. Там рядом вытрезвитель. Трехали, что тыздили Задрыгу мусора целой кодлой. А она их поливала по фене так, что все ханыги со смеху усирались. Ну, а менты своего оставили на стреме, чтобы не смылась Капка. Видать, отмочила лафово, иль доперли, кто она, коль закрытую в камере стремачат и ночью.

Сивуч рухнул на стул. Этого он боялся больше всего на свете.

— Нет, не велели тебе возникать, если не хочешь все испортить. Так кенты велели передать, — напомнил пацан, заметивший, как Сивуч начал одеваться.

Фартовый снял рубашку. Швырнул ее на стул и, заложив руки за спину, заходил по комнате. Иногда он смотрел на часы, выходил во двор. Но к трем часам ночи свалила его усталость. Он прилег в гостиной на диван и уснул не раздеваясь.

Проснулся от того, что кто-то настырно трепал его за плечо, вырывал из сна грубо.

, Сивуч выругался спросонок и, услышав собственный, мат, проснулся. Вспомнил, от чего он валяется на диване.

— Ну и здоров кемарить! — услышал за спиной удивленное. Он повернулся и увидел фартовых.

— А Капка? Где Задрыга?

— Гони магарыч!

— Навар на бочку!

— Мечи положняк! — посыпалось со всех сторон.

Фартовый протер глаза и ответил гулко:

— Вначале — Задрыгу покажите. Потом про навар потрехаем.

— Ишь, шустряга! Колись на башли! Твою кентуху и за червонец никому не загонишь! Когда получишь ее — про должок память посеешь. А и куда ее денешь? Обратно в ментовку не воротишь. Лягавые, поди, до сих пор усравшись канают. Так и не доперли, что стряслось? — хохотали фартовые.

— Да что она отмочила? — не понимал Сивуч.

— Валяй сюда, Задрыга! — крикнул один из воров, и Сивуч, не веря глазам, увидел Капку, словно ни в чем не бывало выплыла она из спальни лебедушкой, в куцем платье, рыжих туфлях, крупные красные бусы на шее. Будто и не покидала дом.

Сивуч кинулся к ней. Капка зажмурилась, ожидая крепкую затрещину. Но вместо этого обнял ее фартовый накрепко, словно родную дочь к себе прижал:

— Падла облезлая, сучка гнилая, гнида недобитая, параша ржавая! Ну где тебя, паскудную носило? Чтоб ты через пасть до конца жизни просиралась! — пожелал беззлобно.

Капка поняла, колотить не будет. Весь запал выпалил в брань. И теперь ей опасаться нечего. Она уверенно подошла к столу.

— Ну, ботай как влипла? Да не лепи лажу! — потребовал Сивуч.

Фартовые сели вокруг послушать подробности случившегося еще раз.

— А ничего особого! Я хиляла по улице, как любая фря. Глазела на барахло в витринах. Возле одной — застопорилась случайно.

— Да! Возле рыжухи! Витрину в ювелирке приметила! — дополнил кто-то из фартовых.

— А ты не суй свой шнобель в мою сраку! — обрубила его Задрыга и, словно ни в чем не бывало, продолжила:

— Ну, возникла я там. Глядь — кое-что стоящее имеется. По кайфу пришлось. Хотела за башлями вернуться, но тут перерыв наметился. Бабы-продавцы гоношиться начали, выкидывать из ювелирки толпу. Ну, я не могла позволить, чтоб меня, словно овцу, выперли оттуда. В это время уборщица одна уже смылась. И халат свой оставила на стуле. Когда все бросились выгонять толпу, я к этому халату. Натянула и бочком-бочком за прилавок. На меня и внимания никто не обратил. Все в раздевалку. Халаты побросали и ходу на обед. Я огляделась понемногу. Вокруг никого. Я тихо сработала. Набила полную сумку рыжухи. Ждала, когда бабье с перерыва прихилияет, чтоб незаметно смыться. А тут, минут за десять до них, вернулась уборщица, что раньше всех на обед сорвалась. И давай она свой халат дыбать повсюду. Я ей его на прилавок тихо положила. А она — кривая падла, ботает:

— Хочь я и косая, но точно помню, только что сюда смотрела — халата не было. Нет, я так не оставлю, будь хоть сам черт, не дозволю своим халатом играть. И позвала охрану. Те смеялись над бабой. Все осмотрели. А я за коробки надежно забилась. В жизни не надыбали б, если б не собака. Уборщица ее позвала. Овчарку. Та меня враз за барахло, за самую что ни на есть жопу — вытащила. Хорошо, что я успела сумку вытряхнуть в ящик. В самый последний миг. Когда собака уже ползадницы отгрызла. Так-то и выволокла всю подранную. Меня тут же в лягашку сдали. Мол, воровка она, обыщите внутри и снаружи. Она, мол, стерва, кольца и серьги живьем глотала. А у нас потом недостача будет…

В магазине мне вломили не спрашивая, как и зачем я у них оказалась. Скопом трамбовали, пока лягавые возникли. Те враз дали сапоги понюхать. Вбили в машину и в лягашку прикатили. Обшмонали снизу доверху. Потом, сами себе не поверив, цирк устроили. Наголо меня раздели и в душ под брандспойт отправили, чтоб я выронила все, чего у них не брала. Ну да ничего из меня ценного не взяли, кроме вони. Загнали в камеру, залив мне в глотку силой стакан слабительного. И каждые два часа в парашу чуть не с кентелями ныряли. Моим дерьмом в жизни еще так никто не интересовался, — хохотала Задрыга нервно поеживаясь.

— Хавать не давали. Только пить. Когда из меня одна вода пошла, поняли, что ничего из меня не выдавить, никаких улик и вещественных доказательств. Взяли меня на сапоги, чтобы признала попытку к воровству, приготовление, умысел. Но и это сорвалось. Но я почуяла, что сил мало остается и сыграла в приступ эпилепсии. Долгий, затяжной… Получилось натурально. Они меня водой обливали, паром обдавали, нашатырь давали нюхать, уколы пытались сделать. Все без понту. Уговаривать пытались, били, материли, грозили. Я вошла в роль и, наверное, под конец это был настоящий приступ. Пена пошла клочьями. Вонючая. Я их всех избрызгала. Меня не могли удержать пятеро ментов. Когда я заказала себе эпилепсию — была в кабинете следователя. Как очутилась в душевой — не помню. Было холодно и пусто. Я — одна. Уборщица мне барахло принесла. Сказала, что скоро за мной из психушки придет машина. Увезут надолго. Я испугалась, что перегнула палку. Стала плакать. Она пожалела. Я попросила у нее разрешения сходить в туалет. Она, конечно, позволила. Только вышла — кенты наготове. В коридор вошли. Хотели ментовку, как кубышку расколоть. А повезло слинять без кипежа. Никто не видел и не хватился. Меня на десяток шагов в сторону отвели, в «тачку» и аля-улю… Слиняла из ментовки. Не будь фартовых — сама бы смылась. Пешком. На час позже возникла б. Но непременно сорвалась бы…

— Ишь, падла, заливает! Да чтоб тебя с ментовки снять, мы двоих лягавых оглушили. Дежурили они. Кто ж лягашку без стремачей оставит? Телефоны им обрезали. И оперчасть закрыли своим ключом. Там два десятка лягавых до утра не выберутся наружу. Железную дверь не вышибут ни за что, — не выдержал пахан фартовых и добавил:

— Сам секи, у нас ключи от каждой камеры лягашки имеются. От всех кабинетов. Даже от ханыжника. Тут же открыли клетку, а Задрыги нет. Кентели кругом пошли. Думали успели мусора в тюрягу ее сунуть. Одного лягавого припутали в коридоре — он на душевую указал. Чтоб не помешал Задрыгу вытащить, оглушили его. А тут смотрим, и она возникла. В охапку и на хазу. Пофартило, что лягавые изнутри не закрылись на ночь. Обычно они так делают и оставляют ключ в замке. Вот тогда попробуй возьми ежа за яйца голыми руками! — рассмеялись фартовые.

— Файно Сивуч натаскал Задрыгу полудурку из себя ломать! Алкаши ботали, когда она об пол колотиться стала, лягавые затрехали, мол, в ювелирном у ней тот приступ начался. Потому закатилась под прилавок. Даже не почуяла, как овчарка полжопы откусила. А тут шмары магазинные вломили ей. Ну и понесло девку на полную катушку. Вовсе мозги поплыли. Мол, будь она нормальной, разве оторвалась бы на следователе матерно? А уж покатила на него файно! Всего вывернула. У мусоряги все отсохло от удивления! — хохотала малина, восторгаясь выучкой Задрыги. А та отвернулась на секунду, будто замерла.

— Капка, ты чего7 Иль опять отчебучить вознамерилась? — смеялся Сивуч.

Задрыга повернулась к кентам. Фартовые, глянув на нее, онемели от ужаса. Волосы на головах зашевелились.

Лицо Капки перекошено. Глаза закатились так, что одни белки видны были. Голова тряслась. Рот безобразно открыт, перекошен, посинелый язык вываливается, словно нет ему места во рту. Задрыгу будто жестокие судороги одолели. Плечи, спину, ноги скручивало в спираль.

Из носа, изо рта текло вонючее, липкое. Задрыга пошла на кентов буром, крича дико:

— Чего возникли, падлы? Канать негде? Метитесь вон, козлы, лидеры плешивые! Чтоб вас менты в лягашке в параше приморили б! Чего яйцы сушите? Иль слабо в дела хилять? Навар со старого хорька сорвать решили? Отваливайте шустро, паскудные мудилы! Чтоб вам шмары все поотрывали!

— Во дает Задрыга!

— Кой хрен! Крыша у ней поехала!

— Точно, мозги поплавились!

— …Вашу мать, кобели облезлые! Чего толчетесь, мудозвоны треклятые?! — схватила стул и только сделала шаг к фартовым, Сивуч за руку перехватил:

— Кончай, Задрыга, комедь ломать! Все в ажуре! Классно ломалась в сдвинутую.

— Вот это да! А я за верняк принял! — удивлялся пахан малины, глядя на улыбающуюся, нормальную Капку, какая уже успела вернуть по местам глаза, рот, язык. И голова ее уже не дергалась. Скрюченные руки и ноги выпрямились.

— Нарисуйся в побирушку! — потребовал Сивуч.

Капка мигом нацепила серый старый платок. Села на пол,

поджав под себя ноги, затряслась всем телом, мелко, часто. Глаза косыми стали, лицо моментально собралось в морщины и стало похоже на печеное яблоко.

— Вот это класс! Увидел бы, не поверил, не признал бы Задрыгу! — восторгались фартовые.

А та встала, скрипя всеми костями, причитая и охая, хромая на обе ноги, пошла к кентам, гнусавя занудливо и жалобно:

— Подайте старухе на пропитание. Помогите, люди добрые! — руки кентов невольно в карманы зашмыгали.

— Тьфу ты, черт, вовсе с панталыку сбила! — рассмеялся один из воров, вспомнив, что перед ним — Капка.

— Лафово настропалил «зелень»! — хвалили законники фартового, жалея, что их в свое время такому не обучали. А уж как пригодилось бы, как выручило бы умение ломать комедию.

•— Без этого нынче совсем невпротык! Вон малина Гнилого, пацана ты для них сделал, так теперь они на большой

дышат. Наметили себе точку, вначале пацана туда воткнут. Он, змей, возле банка побирался. Слепым прикинулся. Зенки на макухе держал. И все запомнил хорек. Когда инкассаторы башли привозят, сколько охранников, когда открывают и во сколько закрываются… А через два дня колонули кубышку подчистую. Пацан навел. Его даже лягавые от банка не выпирали. Поверили, что и впрямь слепой. Он же знал, куда смотреть. И в нужное время зенки из лба выкатывал. Теперь Гнилой с кентами в Сочи приморился, небось. Башлей, хоть жопой хавай. Нам бы такую лафу!

Ведите пацана! Отшлифую, наловчу, тоже задышите файно, — предложил Сивуч.

— Ты не всякого берешь. Особых примариваешь. Где взять такого? Сами не присмотрели. А тех, какие у нас шестерят, ты не возьмешь, — завздыхали законники.

— Что верно, то верняк. Всякого — не приморю. Уж если возьму канаться, только того, кто вором родился. Их — бестий — судьба метит! — усмехнулся Сивуч. И, указав на Задрыгу, продолжил усмехнувшись:

— Вот эту мамзелю, едва сюда привели, она давай дом шмонать. Я ее припутал, дал легонько по сраке. Она такой вой подняла — вся малина переполошилась. Думали — мокрят Задрыгу. Она же, сучка грязная, из хари своей паскудной козью морду скорчила и вопит так, что в хазе стекло зазвенело, как сявка зубами — на разборке. Да так жалобно, что меня пробрало. Я к ней — прощения просить. А Задрыга вывалила брехуна по самые колени и ботает:

— Манала я тебя, старый пидер! Прихиляет пахан, натянет глаз на жопу, чтоб не махался. И клешни твои, вонючие, вырвет. Допер, мудак гниложопый, мартышка немытая?

— Я ее за лопухи и к пахану! Мол, забирай выродка от греха подальше. А Капка повернулась, свинячью улыбку изобразила. И давай меня старого передразнивать — гузном трясти, ноги раскорячивать, сморкаться и вонять! Всего вывернула! — сознался Сивуч под громкий хохот.

— За это я и взял стерву! Готовая кентуха! Все чисто обделывает. И все ей легко дается….

— Актриса! — похвалил пахан.

Никто из фартовых не мог предположить, как буйствовала, как негодовала, как не любила эти занятия Задрыга, пока не рассказал ей Сивуч о некоторых случаях из жизни малин, чьи пацаны умели ломать комедию.

— Тебе, мамзели, куда ни шло… Хоть побирушку иль дурку изобразить. А вот пацану попробуй старушечьим скрипом ботать. А надо было. В меховом магазине прикипелась в уборщицах старая алкашка. Ее, сукотку, за блевотин в покупательском зале пинком из магазина вышвыривали. А тут — товар пришел. В магазине четыре склада. В какой с них товар сгрузят? Ведь там — соболь, норки, горностай, песцы, кунички! Аж дух прохватывало! Та алкашка все за бутылку ботала. Тут же — ужралась до визгу и попала в горячке ночью в больницу. Не вытащить ее оттуда. Вот тут-то и сработал пацан. Обрядился под старуху. Его и запихали в складе ажур навести. Он дурака не валял. Заодно все высмотрел. На пластилин снял отпечаток складских ключей. И чтоб ты думала? Все, как по маслу прошло. Без шухера!

— И никто его не рассмотрел?

— Кому был нужен? Он голос той алкашки точь-в-точь скопировал. Бабка с ума б спятила, услышь свое повторение. Когда мех увели со склада, Лягавые и продавцы мозги посеяли от удивления, как это воры склад открыли, не ломая замка? И все ту ханыгу винили, мол, видно, она ключи не раз теряла по пьянке, а воры и уследили, воспользовались.

— Ну голос подделать не сложно. Это много кто умеет, — отмахнулась Задрыга.

— Много умеют? Он своим умением громадные башли огрести помог. А дарма уметь — без понту. Секи про то. Всякая наука должна давать навар, — щелкнул ее по лбу Сивуч.

Задрыга умела сыграть в дебилку. Но не любила, когда на эти занятия приходили пацаны. Им нравилось смотреть, как Капитолина преображается в полнейшую кретинку. Та требовала, чтобы пацаны не мешали и ушли. Но Сивуч отмахивался и говорил — пусть учатся, от них помехи нет.

Мальчишки лишь поначалу молча наблюдали за Задрыгой.

Та, поковырявшись в носу, тащила палец в рот и обсасывала его с причмокиванием, повизгиванием, что конфету. Почесываясь, ловила кого-то в голове, раздирая волосы всей пятерней. По-свинячьи чесала бока и спину об углы. Все это не вызывало эмоций у ребят. Смеяться начинали, когда, задрав ногу, Капка начинала обкусывать ногти с пальцев ног, потом, повалявшись с боку на бок, лезла пальцем в задницу. Чесала, ковырялась там, похрюкивая от наслаждения, закатывала глаза, высовывала язык от восторга. Потом тянула этот палец к носу. Долго его рассматривала, обнюхивала, лизала, даже не морщась.

Мальчишки хохотали до слез. К концу занятий все они всерьез верили, что Задрыга чокнутая.

Та, вдобавок ко всему, ловила себя за что-то на спине, злилась и хохотала совсем как дура. То начинала плясать.

словно в горячке, задирая ноги выше головы, то скручиваясь в спираль, то выгибала ноги в колесо, дергалась, плевалась, несла какую-то чушь. Брызгала слюной, строила дурацкие рожи пустоте.

— Кончай, Капка! Хватит трандой зелень дразнить! — обрывал Сивуч девчонку и прогонял пацанов.

Потом они лазили по деревьям, лестницам и шпагатам. Учились удерживать равновесие на тонкой жердочке, быстро и бесшумно спускались с крыши по тонкой веревке. По едва заметным выступам поднимались по стене дома опять на крышу и тем же путем опускались обратно во двор.

Сивуч учил их не бояться высоты, держаться на ней легко и свободно. Приучал часами лежать в земле. Научил нырять на большую глубину и проплывать, не показываясь на поверхности, значительные расстояния.

— Все это сегодня для будущих побегов! Из тюряг и ходок, — объяснял зелени. И та, понимая, сколь серьезно их будущее — не роптала.

Они умели переносить любую жару и холод. Проскакивали сквозь огонь костра, не опалив ничего и не обжегшись. Они умели отличить на слух все звуки и ориентировались ночью, как днем, даже в лесу.

Сивуч натаскивал их на все случаи нелегкой фартовой жизни. Он учил их драться свирепо и коротко, метать ножи без промаха.

В глухом подвале, похожем на бункер, учил стрелять. Пацаны с завязанными глазами умели собрать и разобрать любое оружие, прекрасно стреляли и метали на слух ножи. Они знали морзянку, умели шифровать и расшифровывать письма. Сивуч учил их бегать быстро и легко, как тень, перемахивать в прыжок через высокий забор. Показывал, как надо бесшумно, быстро и без порезов выдавить любое стекло, собраться в дорогу за минуту, переодеться в мгновение.

Фартовый заставлял «зелень» запоминать, как можно быстро поменять внешность с помощью нехитрых приспособлений. Учил, как сделать любую печать, подделать и выправить документы.

За годы жизни у фартового ребята постигли столько, что без помощи Сивуча не познали бы за три жизни. Он давал им столько, сколько почерпнул от жизни сам…

Все фартовые считали Сивуча кубышкой секретов. И нередко приходили к нему за советом.

Сивуч помогал им всегда Но сейчас расслабились законники. В доме фартового им хорошо.

Сивуч тоже расчувствовался. Рассказал ворам, как при

шли к нему представители гороно, пронюхавшие, что здесь в доме живут дети и не ходят в школу.

— Задрыге тогда семь зим было. С год как малина ее у меня приморила. Ну, а пацаны — постарше» Уж и не допру, где моя зелень засветилась. Только возникли с понтом. Замести хотели. В приют. Мол, ты — Сивуч — старый уголовник, От властей тебе веры нет. Отдавай детей! Покуда не попортил их вконец, — рассмеялся фартовый скрипуче.

— Как от них отмазался?

— Да запросто, как два пальца обоссал. Дал знак своим пацанам. Они усекли. Я их на тот случай уже подготовил. И коли я звал их во двор по имени, а не по кликухе — что-то смазалось и надо ломать комедь… Первой Задрыга нарисовалась. Она, как услышала про приют и школу — враз обоссалась. Рожу перекосила, землю грызть стала. Я ее давай успокаивать, темнить, что в приюте лафово, а она визжит, как свинья под пером. Ну, тут баба ихняя на помощь мне пришла. Хотела Задрыгу по кентелю погладить. Капка как хватила ее за руку, хуже собаки. Та аж через голову перевернулась, взвыла, и ходу от Задрыги. Та ногами, руками бьется. Истерику ломает. А тут пацаны вылезли. Все в гавне измазались. Сели на землю и Васька запел нашу «Кто сказал, что Федя лизожопый?» А Гильза — про Ваньку-холуя. И чтоб понятней было, штаны с себя сорвал и хреном играет. А он у него — по колено, как у пахана. Крутит им и заливается на весь белый свет, Зенки так по углам разогнал, ни дать ни взять — малахольный.

— Васек среди двора раком встал. И ну пердеть. Да так- громко, заливисто. С час вонял, покуда гости не смылись. Все удивлялись, как это я с ними управляюсь? Ведь дефективные! Таких, конечно, в приют нельзя. В школу — и тем паче. Их только привези, всю детвору матерным песням научат. Докажи потом комиссиям, что не сами научили ребят ругаться И все спрашивали, откуда они у меня взялись? Я и ответил, мол, оба пацана — мои, кровные, только вот мать меня с тюрьмы ждать не захотела. Детей в дурдом сдала под чужой фамилией. Да я их сыскал. Вот ращу нынче. Грехи замаливаю. Зачем своих детей, какие ни на есть, подкидышами делать? А Капку племянницей назвал. Мол, сестре тоже не повезло. Девку родила и померла. Мужик враз смылся. Я и забрал к себе — до кучи. Ращу, сколько сил есть, — закурил Сивуч.

— Не возникали больше?

— С них и этого дозарезу! Моя «зелень» как доперла, зачем прихиляла комиссия, такое отмочила, что я охренел! — признался Сивуч и продолжил:

— Взять решили ту комиссию на гоп-стоп. Окружили и давай — к бабе под юбку полезли с визгом, мужиков искусали, исщипали, задергали. Я их еле оторвал. Без оглядки смотались. Обещали помощь на них присылать. Да куда там! Небось, до конца года отчихаться не могли. С тех пор не возникают.

— А помнишь, с переписью прихиляли двое фраеров? — напомнила Задрыга и рассказала:

— Возникли они под вечер. Темнело во дворе. Я пол мыла. Ну и засекла, кто-то чужой шмыгнул. Пацанов предупредила. Сивуч за дровами в сарай вышел. Я помоями их облила. И как принялась вопить на незваных гостей, ничему не были рады. Записать забыли. Я не зная, зачем возникли, с лопатой на них поперла.

— А если б свои нарисовались? — спросил кто-то из законников.

— Своих знают. Их не спутают ни с кем, — отмахнулся Сивуч.

Он умолчал, как посланный однажды в город Гильза приволок за собою «на хвосте» милицию.

Мишку Сивуч послал к законникам. С устным посланием. Пацан, ничего не подозревая, нырнул в фартовую хазу. А за нею следила милиция, насмелившаяся взять «малину» целиком. Гильза, передав законникам все, что велел сказать Сивуч, поспешил из хазы. И, едва выскочил из двери, его схватили, потащили к «воронку». Фартовые враз услышали, как кричит Гильза, и выскочили из хазы через окна. Мишка, едва его подволокли к машине, укусил милиционера за руку и, почувствовав, что пальцы ослабли, вырвался и помчался за город, забыв в страхе, чему его учил Сивуч.

Гильза мчался без оглядки, быстрее машины, гнавшейся за мальчишкой на приличной скорости.

Мишка, шмыгнув в дом, закрыл двери на засов и, побелев с лица, успел предупредить Сивуча о милиции, севшей на хвост.

Фартовый тут же велел ему спрятаться. Стал на пороге, дубом загородив дверь:

— Обыск? А чего шмонать меня? Я весь — вот он! — хохотал в лица.

— Не пыли мозги, сержант! Не выводи из себя! — поднял за шиворот ретивого милиционера и спросил:

— Где у тебя, падла, ордер на обыск моей хазы? Нет его! Ну и отваливай, покуда на катушках стоишь!

Крыть было нечем. Сивуч прекрасно знал свои права. И милиция укатила в город, матеря фартового. Она знала, пока возьмут ордер, возвращаться к Сивучу смысла не будет. Он

найдет куда и как спрятать пацана. Фартовый на целый год вернул его малине.

Оставшихся учил всему. Забывчивость наказывал строго.

Он вбивал в память каждого, что коль вошел в дверь, выходи через другую. Никогда не пользуйся одной дверью дважды. Прежде чем войти, остановись, оглядись, прислушайся, не приволок ли кого на хвосте.

Линяя не забывай, что затеряться, смыться от погони проще на многолюдных, городских улицах, а не на пустынной загородной дороге, где менты чувствуют себя паханами.

Ближе к ночи, когда вымотавшаяся «зелень» валилась с ног, Сивуч брал в руки уголовный кодекс и заставлял ребят вникать в суть статей.

— Да не кемарь, кляча! — толкал в бок Задрыгу. Та уже храпела, прислонившись спиной к стене.

— Зачем мне твой кодекс? Я в ходку не влипну! — отмахивалась сонно.

Сивуч незлобно отвешивал затрещину и продолжал:

— Уж если кто из вас попухнет в деле, помните, не только фартовый закон запрещает кентов валить, а и сам Кодекс. Видите, за групповую кражу срок чуть не вдвое больше, чем вору-одиночке. Даже если вместе загребут, отказывайтесь друг от друга, мол, не знакомы, не кентовались, поделыциками не были…

И пацаны запоминали. Их умению, ловкости и сообразительности завидовали молча законники. Понимали, что малины, имеющие таких ребят, живут много спокойнее.

— Ладно, Сивуч, кайфово у тебя канать, да только смываться надо. Лягавые, небось, прокемарились. И теперь шмонают, кто их закупорил? К нам на хазу наведаться могут, Встретить надо. Чтоб там без нас мамзелей не обидели, не увезли к себе. А пристопорить некому…

— Что с меня? — понял Сивуч по-своему пахана малины.

— А ни хрена! Но… Если сыщется у тебя подходящая зелень, какая по случайности без пахана приморится, сделай милость, дай нам знать! Лады? За нами не сгорит. Навар знатный отвалим! — пообещали законники и вскоре ушли от Сивуча, прячась перелеском, пошли в город. Светало. Фартовые не хотели, чтобы даже по случайности кто-нибудь увидел их.

Задрыга, как и ожидала, не избежала наказания. Сивуч, хорошо изучивший девчонку за годы, не дал завалиться в постель, загнал в подвал, где мальчишки с радостным визгом забросали Капитолину землей. Сивуч не разрешил ей вставать раньше вечера.

Фартовый злился, что лучшая ученица попала в милицию. Засыпалась в ювелирном. И что горше всего — сама не смогла уйти. Это ударило по самолюбию. Сивуч не терпел проколов. Капкины неудачи отозвались болью в сердце. Выходит, хреново готовил, коль «зелень» сыпется. Фартовый вздумал заняться с пацанами более жестко.

Когда во дворе стемнело и отмытая, поевшая Капка села напротив, фартовый начал учить девчонку, как быстро отделываться от наседающей толпы.

— Да что ты меня гоняешь? От баб я вмиг отделалась бы. Но там овчарка прикипелась ко мне.

— По переносице надо было долбануть, она у них слабая. Чуть врежешь — клыки в сторону.

— А как успеть, если зенки с меня не сводила?

— Ложный выпад. Быстрый. И хрясь по переносице! На все полсекунды. Овчарки — самые трусливые из псов. Это помните. Любая дворняга — смелей и злее их. У овчарок мозги слабые, память сеют. Потому команды им часто повторяют. Трудно с ними тренерам. Овчарка может, как вшивый сявка, предать, бросить хозяина, а все из-за куска мяса. Голода они не терпят. Потому, сколько ее ни тызди, служит тому, кто кормит и в ком силу чует. Слабого сгрызет. К овчарке не смей жопой поворачиваться. Зенки в зенки. Она взгляда ссыт. Махорки боится как огня. И еще знай, натрешься багульником, особо ходули, овчарка ни за что не возьмет след. Усекла? То-то. Вруби в кентель, никакие мусора, прокуратуры и прочее дерьмо не могут арестовать или сделать обыск без ордера! Ты можешь не впустить их иль послать по фене. Но файнее, если слиняешь вовремя, — учил Сивуч Капку, втай надеясь, что не попадется девчонка в эти лапы.

Задрыга интересовалась всем. Чем старше становилась, тем больше вникала во все тонкости фартовой науки.

Но однажды она проснулась от осторожного условного стука в дверь. Крепко спала. Но ожидание приезда своей малины жило в ней всякий миг. Капка сорвалась с постели. И тут же вылетела в гостиную. Сивуч уже вышел открыть двери. Тихо закрыл их за вошедшим. Тот потоптался в коридоре, пытаясь что-то объяснить хозяину, фартовый провел гостя в дом и, увидев проснувшуюся Задрыгу, нахмурился:

— Уже стремачишь, лярва9 Хиляй кемарить! Чего торчишь, как пидер на параше? Отваливай, дай потрехать без твоих лопухов.

Но Капка не ушла… В вошедшем она узнала законника из своей, отцовской малины. Но почему он один? Где остальные? С чего он отворачивается от нее?

Задрыга подошла вплотную:

— Боцман, где пахан? — спросила жестко, коротко, глядя в глаза фартовому. Тот понял, не отвертеться, придется не через Сивуча говорить, а рассказать самой Капке, что случилось.

— Замели наших, кентуха! Подчистую накрыли. Заложила всех паскудная баруха! Лягавым с потрохами выложила, — прошел в гостиную крутя головой.

Капка шла за ним тенью. Ей не верилось в услышанное.

— А что — слинять не могут? Трехай, где они теперь? — охрип голос Капки.

— На Колыме! В номерняк их воткнули. Едва из-под «вышки» вытащили твоего пахана. И не только его, еще двоих… по пятнадцать вломили. На особняк. Там амнистий не докукуешься.

— За что? На чем попухли? — удивилась Капка.

— Во Владивостоке. Кубышку брали. Этот ювелирный мы лет пять назад трясли. Нас чуть не накрыли мусора. Едва успели сорваться. Взбрело в этот раз попытать счастья. И повезло! Нам надо быдо сразу смываться. Но лягавые оцепили все выезды. Легли на дно у барухи. Решили примориться ненадолго. Ну, пахан по молодости кадрил с нею. А тут вздумал с другой погреться. Со шмарой. Баруха решила отомстить. Трехнула, что за водярой похиляла. И верняк, много выпивона приволокла. Но не только. Вякнула лягавым за навар про нас. Те дождались пока окосеем. И накрыли. Бухих в жопу. Линять никто не смог. Всех замели.

— А ты как уцелел? — сверкнула глазами Задрыга.

— Я в ту ночь у портовой шмары канал. Когда к барухе на утро хотел возникнуть, шестерка наш меня притормозил, трекнул, что было ночью.

— А стремачи? Их не было? Как без них осталась малина? Почему шестерка цел? — не понимала Задрыга.

— Всех взяли. Враз. И стремачей первых. Шестерка под столом бухой кемарил. Его не увидели. Когда шухер поднялся, он там и прикипел. Вылез, когда кентов увели. Мы с ним вдвоем остались.

— Еще баруха! — презрительно напомнила Задрыга.

— Эту падлу я замокрил. Перед тем, как слинять. Короче, после суда. От глотки до пуза пером расписал. За кентов.

И за тебя, — понурил голову законник.

Он сидел рядом с Задрыгой, курил, временами коротко матерился, вздрагивал. Капка сидела понуро, потерянно, о чем-то напряженно думала, соображала.

— Ты с паханом трехал перед отправкой? — повернулась к Боцману.

— Накоротке.

— О чем?

— О тебе. Й о всяком.

— Что велел мне трёхнуть?

— Просил побыть у Сивуча…

— Пятнадцать лет? Ты что? Крыша у вас покосилась иль звезданулись? Попухли, как козлы! Не как законники! На барухе! Просрали волю, общак! Загремели на Колыму, да еще мною паханить после всего? Ну уж хрен всем вам в зубы! — покрылось пятнами лицо Задрыги.

Нет, она не ломала комедию. У нее впервые началась настоящая, жестокая боль. Она скрутила Капку в спираль, и та почувствовала, что у нее имеется сердце. Наверное маленькое, но очень больное…

Неподдельные, настоящие, злые слезы лились по худым щекам. Задрыга кричала на Боцмана, обвиняя во всем его одного:

— Навар прожопил! Выходит, на халяву сработали! Мусора забрали всю рыжуху! Долбодуи треклятые! Притырить не сумели! Кто к барухе навар прет? Где канают, там не трахают баб. А уж коли приморились, могли без шмары прокантоваться! Иль горело у всех? Козлы! Псы поганые! Да от вас паршивый сявка отмылится! Гавно — не законники! Все мозги просрали!

— Ну, ты, полегче на поворотах! Не то вмажу по соплям, враз очухаешься! Ишь, хайло разинула, мокрощелка висложопая! Нам указывать надумала! А ты, кто есть? Выблевок! Огрызок нашей похоти! Вот и захлопнись, ротастик вонючий! Благодари судьбу, что я возник! Мог хрен забить на тебя! Мне самому дышать нечем. А все пахан! Свое и мое просрал! Мою долю тоже замели. И не вою! Его костыляй! Он посеял удачу!

— Теперь гоноришься передо мной! Чего ж пахану не ботал вот так? Он бы живо душу твою достал! Ты про то знаешь, потому канал заткнувшись. Нынче хвост распускаешь! Да кому сдался? Какая малина тебя в фарт возьмет, в долю?. Никто с тобой в дело не сдышится. Слабак! Кентов выручить не мог. Базлать годен, а на дело — хрен!

— Заткнись, Задрыга! — подскочил Боцман и замахнулся, чтобы, как когда-то в детстве, охладить и образумить Капку. Но… Не тут-то было.

Задрыга подпрыгнула мячиком, коротко ударила ребром ладони. Законник рухнул на пол без сознания.

— Стерва ты, Задрыга! Так и не научилась гостей принимать. Ну кто своих трамбует, скажи? Зачем его оттыздила?

Я ж трехал, своих не метелить. Вламывай, врубай фраерам. На законника клешни не сучи! Законом запрещено! — ругал Сивуч.

— Ему можно, а мне нет?

— Он — фартовый! Ты — вне закона. Потому он мог! Тебе — нельзя! — напомнил Сивуч и, принеся в кружке воду, вскоре привел в себя Боцмана.

Задрыгу уже не трясло. Она сидела за столом задумчиво.

— Ну, что надумала? — охнув, сел Боцман рядом.

— В малину надо линять. Пора завязывать с комедью. В дела пойду, фартовать с кентами.

— Эхе-хе, Задрыга! Долгонько тебе до кентухи! В закон враз не берут. Помяни мое слово — в сотнях дел побываешь, не одну ходку оттянешь, прежде чем станешь фартовой. Огнем и пером проверяют законники. А уж врубать тебе будут на каждом шагу. За все разом. И за норов твой засратый. За всякий кипеж. И под жопу выбьют не раз из малин. За то, что кроме себя никого не видишь, не имеешь уважения к законникам. Мурло твое — сявки не раз почистят по слову фартовых. Но и то, если возьмут тебя в малину. А это тоже под большим вопросом.

— Меня хоть нынче, с руками оторвут. Хотя бы в брянскую малину. Они у Сивуча просили «зелень», какая без пахана останется. Вот и нарисуюсь, — ответила Капка.

— Верно припомнила. Ботали про такое законники. Но хотели пацана. Про тебя трепу не было. Бабу вряд ли приморят у себя. Эти кенты тертые. Погоди духариться. Да и подумать надо, вспомнить. Много ли у них проколов было? На чем горели? Кто чаще в ходку влипал — старье иль молодняк? Кого подкидывали лягавым? Посылают ли грев в ходку? Берегут ли долю тюряжника? Сколько кентов у них под «вышку» загремело? Выкупает ли, выручает ли пахан кентов с тюряг и зон. Часты ли у них разборки? И главное — какой положняк с дела отваливают на шнобель? Не пронюхав всего этого, мылиться не стоит, — сказал Сивуч. И продолжил:

— На халяву не влипни. Иные малины пацанам долю не отваливают. Так и канают за жратву и выпивон. Разве тебе по кайфу такое? — спросил законник Капку. Та головой покачала.

— Не дергайся, Задрыга! Мне тебя пахан поручил. Я и надыбаю малину, какая возьмет в долю. Главное, чтобы пахан кайфовый был, удачливый и честный.

— Мана все это! Зачем Задрыге прикипать к чужой малине? Вдвоем с ней фартовать станем, пока наши в ходке. Дождемся своих — опять вместе задышим, — предложил Боцман.

— Ну уж хрен! Ты пахана просрал. Из прокола не вы тащил. Нет веры тебе! Не пойду с тобой в дело! Сам дыщи! Без меня! — наотрез отказалась Капка.

Сивуч, глянув на нее, заговорил.

— Раз вы не сговорились, дышите врозь. И я трехну, на месте Задрыги тоже от тебя откололся. Гони адресок пахана! И давай по разным стежкам, — протянул руку. И Боцман, написав адрес, вложил его в ладонь Сивуча, собрался уходить.

Он уже поднял с пола чемоданчик, оглянулся на Капку, предложил тихо:

— Ты остынь. Я через пару дней возникну. Захочешь, заберу с собой. Не прогоришь, клянусь мамой!

Капка ничего не ответила, отвернулась к окну, заметила черную фигуру во дворе.

— Кто-то возник. Уж не мусора ли стремачат?

— Не дергайся. Это наш шестерка. На стреме я его оставил, — успокоил Боцман и вышел из дома не прощаясь.

— Стемнил он что-то. Сердцем чую. Не раскололся…

— Не отвалил. Это верняк! Не верю, чтобы Боцман без навара остался. Он хуже любой барухи. За жадность из малин вышибали. Фартовые скупых не терпят. Этот саму скупость обсосет. Его и твой пахан хотел за-это из малины выбить. Да кенты уломали. Мол, оботрется. Вкинем пару раз, он и сыщет мозги, что жадность даже фраера губит. Но а с тобой, Задрыга, я сам все устрою. Ты только не дергайся, не заводись, — попросил Сивуч.

На следующий день, когда Капка занималась вместе с пацанами, Сивуча кто-то тихо окликнул. Фартовый оглянулся. Пошел от ребят — с полянки, к кустам багульника. Тихо исчез из вида. А поздним вечером привел домой гостя.

— Сколько же ты в бегах? — спросил его удивленно.

— Скоро два десятка будет.

— Да уж посеяли память о тебе, — рассмеялся Сивуч,

— Я тоже так думал. Да обмишурился. Чуть не влип. Смылся. Пофартило, что нигде не засветился. Налегке смотался. Не успел навестить мента. У меня на него «маслина» давно припасена. С того дня. А он, гад, и теперь под стремой дышит. Во, бздилогон! Не живет и не откидывается. Свет коптит. Ну я его все равно достану! — грозил гость неведомо кому.

— В малине, иль сам фартуешь? — спросил Сивуч.

— С кентами. К тебе — по делу. О нем с духа на дух потрехаем, — предложил гость И увел Сивуча из гостиной.

Капка уже спала, когда фартовый разбудил ее и попросил коротко:

— Выдь ненадолго.

Задрыга влезла в брюки нехотя. Вышла вяло, застегивая на ходу рубаху.

— Вот эта! Она подойдет! — указал на нее Сивуч;

Повернувшись к Задрыге, сказал твердо:

— Кенты в дело тебя берут. Хорошую долю отвалят. Но когда сладите, сюда хиляй шустро. Ждать стану. Не тяни резину. Слышь? А теперь отваливай! Что от тебя нужно, кенты трехнут, — подтолкнул Капку к гостю. Тот встал, кивнул Задрыге на выход и пошел впереди сутулясь.

Задрыга плелась следом. На окраине города фартовый остановился. За весь путь он не обронил ни слова. А тут, будто спохватился.

— Тарантул я. Кликуха моя такая. Не отклеивайся, шуруй со мной. Дело клевое. Коль обломится, в обиде не будешь.

Законники решили тряхнуть городской ломбард.

Задрыга никогда не была в нем. Знала понаслышке. И оказавшись перед мрачным, двухэтажным домом, почувствовала себя беспомощной.

— Как забраться внутрь? — думала она.

— Хиляй следом! — тронул кто-то за плечо.

Фартовые обошли фасад дома.

— Там сигнализация, — услышала Задрыга короткое.

Законники объяснили Капке, что ей надо влезть в ломбард через форточку, открытую на втором этаже. Это окно — единственное, не подключено к сигнализации. Ей нужно открыть его. Все остальное сделают законники.

Капка подошла к дому вплотную. Ощупала стену из бревен. Легко взобралась наверх. Пролезла внутрь через форточку. И распахнула окно.

Она уже достала «коготь» — металлический заостренный крюк, с помощью какого легко взбиралась и опускалась по стенам, но услышала над ухом голос Тарантула:

— Постремачи тут. Мы живо…

Задрыга тихо прикрыла окно. Ждала…

Фартовые исчезли бесшумно, словно растворились в ломбарде. Лишь опытное ухо улавливало легкое движение. Законники действовали быстро.

Через полчаса все было готово. И Капка, опустившись следом за фартовыми, уходила от ломбарда без оглядки. Она только теперь вздрагивала, запоздало испугавшись, понимая, что это было настоящее дело, а не занятия в доме Сивуча.

— Ты куда? Хиляй с нами, — услышала Задрыга, когда свернула на загородную дорогу.

Ее позвали в темный, сырой подвал заброшенного дома.

Пятеро кентов, сбившись в кучу, рассматривали при фонаре украденное. Капка тоже подошла. Увидела кучку колец, цепочек, медальонов, браслетов. Золотые часы и царские монеты, серьги, броши, кулоны…

Все это переливалось, сверкало разноцветными огнями радуги. Задрыга ойкнула от удивления и восторга.

Законники вздрогнули от неожиданности, обложили Капку матом. Та обиделась, потребовала пошустрить с долей.

— Какую тебе долю? Ты что? На вот! — выделил ей лысый, худой кент тонкую золотую цепочку и добавил:

— Отваливай!

Задрыга онемела:

— Ты что? Охренел? А ну, гоните долю! — опомнилась Задрыга. И протолкнувшись, хотела сама взять приглянувшееся. Но ее отшвырнули:

— Заткнись, курва! — саданул лысый вор ногою в бок.

— Какая доля! Мы тебя с ментовки доставали! Иль мозги проссала? Иль на халяву проехать хочешь? Теперь ажур! Должок отработала! Смывайся! — хихикнул лысый.

— Чего ж враз не пустили, когда сама хотела слинять, зачем мозги сушили долей? — не унималась Капка.

— На случай шухера тебя подкинули бы! — рассмеялся из угла Тарантул.

Задрыгу затрясло от злобы. Она понимала — ее надули. И кипеж не поможет. Вломят так, что мало не покажется. А положняк все равно не дадут.

Капка умолкла. Подняла цепочку. Сунула в карман брюк. Подумала немного. Огляделась. Законники считали добычу. Вытирали пот со лбов. Вот лысый, берет в сторону отложил. Делит навар на пятерых, поровну. Капка берет к себе потянула. За спину спрятала. И молча выскользнула из подвала.

Быстрой тенью вернулась к ломбарду. Там никого. Оставила берет лысого под окном и еще быстрее припустила обратно.

К Сивучу вернулась, когда только занялся рассвет.

— Чего так долго? — удивился фартовый и велел Капке туг же тщательно вымыть обувь, в какой ходила на дело.

— Зачем? — изумилась девчонка.

— Чтобы соскоб почвы с подошв не могли идентифицировать с той, что возле ломбарда. Усекла? И цепочку от греха дальше занычь в лесу, — злился, слушая Задрыгу.

Она рассказала Сивучу обо всем. Но умолчала о берете. Задрыга сама испугалась своей выходки. Но злоба на тот момент одолела разум.

— Прикокают, если узнают. А и не могут не догадаться. Ведь фартовые в деле ничего не сеют. Так Сивуч говорил. Враз допрет до малины, кто высветил. И тогда — крышка! Размажут… В куски, на ленты пустят. Допрет, за что я им насрала. Но и меня дышать не оставят. Файно, если без мук, враз ожмурят. А коли нет? Сами не станут размазывать, сявкам велят. Уж те не промедлят. Им все дозволено. И сильничать, и пытать, коли в жмуры отправлять. Насядут кодлой. Не то душу, кровь по капле выпускать станут, чтоб другим неповадно было, — дрожит Задрыга.

— Чего колотишься? Иль страх из задницы к горлянке подступил? Так всегда бывает, когда впервой. Потом проходит. И уже не трясет. Угомонись…

Капка совсем было решила рассказать Сивучу все. Но испугалась, что старый фартовый придушит ее своими руками.

До обеда все прислушивалась к звукам за домом. Вздрагивала от голосов и шагов за спиной. Но к вечеру не выдержала. Подошла к Сивучу:

— Потрехать надо! — дернула за руку. Тот занимался с зеленью и велел ей обождать.

Но едва фартовый решил передохнуть, к дому подкатил «воронок». Капка замерла в ужасе.

Лицо ее задергалось, перекосилось.

— Обыск! Живо всех ублюдков во двор! — торопили милиционеры Сивуча, сунув в руки ордер на обыск.

— Что случилось? — не понимал фартовый. Но шестеро оперативников уже вломились в комнаты. Двое стали перед дверями и окнами с оружием наготове.

— Кого прячешь, Сивуч? Зачем к фарту вернулся, — вводили в дом двух здоровенных овчарок. И тыча им в носы берет лысого, просили:

— Ищи!

Капка, сцепив зубы, сидела на земле, поджав под себя ноги. Каждый нерв в струну натянут.

Как бесконечно долго длится этот обыск. Задрыга подкатывается поближе, чтобы услышать, о чем переговариваются возле дома двое милиционеров.

— Он за нож схватился. Там я его и огрел наганом по башке. Не сбежали. Вовремя прижучили. Вот только еще кто- то остался.

— Не-ет. Пустой номер. Всех накрыли. Разом. В одном купе. Интересно, куда они уехать собрались?

— А как рыжий к окну кинулся? Здорово я его поддел?

— Тарантул не ждал! Явно струхнул, когда собак увидел…

— Ты хоть глянул, что они в ломбарде сперли?

— Следователь прокуратуры всех выгнал. Понятыми взял двоих, чтобы описать изъятое.

— Вот житуха! Даже это нам не доверяют. Головами, жизнями рискуем и не знаем, за что?

— Мы не верим и нам не доверяют…

— А черт с ними. Прокуратура всегда на готовом работает. Себя честнягами считают. Нас лрезирают гады! Но без нас шагу не сделают. Ловить воров — мы, доставлять — тоже мы, а премии — прокуратурам. Они дело раскрыли! Велика забота ворюг расколоть? Чего мудрого? Вкинули им, чтоб жарко стало!

— Да зачем? Яйцы в дверь зажать, все вылепит. Где был и не был виноват…

Задрыга поняла, милиция поймала не всех. Но почему их сюда занесло, к Сивучу?

— Нет никого в доме, — вышли из дома оперативники.

— В подвале пошли проверим, — предложил один из них. Взял собаку за поводок. Та повела носом, понюхав ветер из леса. И зарычала.

Капка глянула на овчарку, но та смотрела мимо девчонки, куда-то в кусты.

— Отпускай ее! — крикнул кто-то из оперативников.

Как только собака освободилась от поводка, помчалась

мимо девчонки — в лес. Молча, без лая, решила нагнать кого-то.

Милиционеры, забыв о Сивуче, бросились в лес. Треск кустов, топот ног вскоре начали стихать.

— Слиняли кенты! — улыбался Сивуч. И вдруг услышал дикий вопль, потом визг собаки, брань. А вскоре увидел, волокут из леса оперативники кого-то за ноги.

Капка в комок сжалась, узнала лысого. Весь искусанный овчаркой, ободранный, в крови и в грязи, он вприщур глянул на Задрыгу и процедил сквозь зубы, словно адресованное овчарке:

— Не слинять суке от разборки малины! Распишут пером, как маму родную! А сам доберусь — в ленты пущу! За подлянку, что лягавым высветила!

Капка отвернулась. Будто ее не касались угрозы лысого. Милиция, подумав, что вор грозит собаке, взяла его на сапоги, затолкала в машину. Закрыла наглухо. Оставив у Сивуча следователя угрозыска, машина укатила в Брянск.

Следователь задал Сивучу много вопросов. Фартовый отвечал скупо.

Нет, он не знал и никогда не был знаком с человеком, взятым милицией неподалеку от его дома. О краже в ломбарде ничего не слышал. С фартовыми города не видится и не общается. Не знает, почему вор оказался вблизи его дома. Мало ль кто в лесу шляется! Никого у себя не укрывал и не собирался прятать, что и обыск подтвердил. Живет на скудную пенсию, да тем, что лес дает. Грибы и ягоды…

Следователь понял, что большего от Сивуча не добьется. Вскоре ушел от фартового. И Сивуч, проследив, что следчий и впрямь пошел в город, позвал Капку.

— А ну, колись, за что лысый тебе разборку посулил, почему замокрить вздумал?

Капка смотрела на фартового, впервые боясь открыть рот. Тот сдавил плечо, потребовал жестко. И тогда Задрыга созналась во всем.

Сивуч слушал багровея.

— Грозили они мне. Будто шмаре. Обещали долю. Взамен, как собаку отогнали от навара. Ну пусть бы вякнули, что отработать надо. Я и не ждала бы ничего. И так смыться хотела. Они меня «хвостом», взяли. В прикрытие. Я отомстила за все, — вдавила голову в плечи, ожидая жестокой трамбовки.

— Лажанулись кенты… Мне Тарантул клялся привести тебя и приволочь положняк… Натрепались? Сорвали куш и ходу! Будто последний день в фарте? Иль посеяли, что их разборка везде достанет. На зелени жировать вздумали? — дрогнули руки.

— Не ссы, Задрыга! Они первыми закон нарушили. Облажались, как фраера! Но и ты — падла! Не так надо было. Не мусорам фартовых засвечивают. А на сход вытаскивают. Это — страшней всего! Сход решать должен. А ты — просрала! Там паханы решают за фартовых! Никто не слиняет от их слова. А теперь как дышать? Лысый всем растрехает, как малина попухла, из-за кого кенты накрылись. И тебе колган отвернут шутя. Единое, что спасет, вырвать кентов из мусоряги. Но как? Это нам не по силам, — нахмурился Сивуч. И подумав, добавил:

— Теперь в любой миг подлянку жди. Она никого в доме не обойдет.

— А при чем ты и пацаны?

— Я тебя учил. И их — с тобою одинаково. Потому всех притянут.

— Я знаю, как кентов из лягашки вырвать. Но… Когда они смоются, могут нас размазать? — спросила Задрыга.

— Кто их душу знает? Но лучше тебе в это не соваться, — одернул девку Сивуч. И добавил:

— Ну и стерва же ты, Задрыга! Ну и падла! Редкая паскуда! Как доперла до такого? Как отмочить успела, зараза! И такое обстряпала, не став взрослой! Что ж с тебя выйдет, когда вырастешь? — удивлялся искренне, неподдельно.

В этот день, едва Капка уснула, ушел из дома Сивуч. В город — к фартовым, по делу…