Ссучился, падла! — оскалил рот в жестокой усмешке пахан. Глаза его зеленым огнем сверкнули. Он слегка шевельнул правую руку. Нож тут же скользнул в Ладонь.

— Стоять, Шакал! — грохнул выстрел из-за спины Седого. Семен, держа наган наготове, сделал шаг к пахану, тот резко взмахнул рукой.

Седой уловил этот миг и с силой оттолкнул Семена. Тот, пошатнувшись, упал на порог. Нож со свистом воткнулся в дверь.

Шакал оглянулся. Неимоверная боль прорезала колено. Пуля застряла в кости, и фартовый сообразил: ему не уйти…

Семен, вскочив на ноги, понял все. В секунды приметил нож в двери, побледневшего Седого, искаженное злобой и болью лицо Шакала.

— Сань! Придержи его минуту! Я позвоню своим, чтобы приехали за этим! — кивнул в сторону Шакала и скрылся в доме.

Седой подскочил к Шакалу мигом. Сбил его кулаком. И, сорвав с земли, ухватил бесчувственным мешком. Понесся в глухой переулок вместе с паханом и чемоданом.

Миновав с десяток дворов, приметил открытую дверь сарая, нырнул в него, чтобы перевести дух.

И тут же встретил взгляд пахана, удивленный, растерянный.

— Где твои приморились? — спросил глухо.

— Мы где?

— Рядом с барахолкой.

— В пивбар хиляй. Там Боцман с Пижоном. Вякни, чтоб колеса устроили мигом. И, погоди! Вот тебе, — подал Седому свой медальон с изображением Черной совы.

— Это, чтоб не пришили прежде времени, вернешь его мне. Доперло?

— Секу! — бросил через плечо, плотно закрыв дверь сарая, разорвал папиросу, присыпал табаком землю возле двери.

— Седой?! — у Боцмана от удивления сигарета выпала изо рта. Увидев медальон пахана, спросил — где он канает. Позвал Пижона.

Седой предупредил, что таксисты дали слово сообщать в милицию обо всех подозрительных пассажирах.

— Как же нам его на хазу приволочь? — задумался Боцман.

— Частника сфалуем. Трехнем, что на пахоте несчастный случай произошел.

Шакала усадили на переднее сиденье. На большой скорости повезли на окраину, где рядом с кладбищем остановилась Черная сова, избегавшая центральных улиц.

Когда Седой вернул Шакалу медальон, тот, взяв, сказал резко:

— Падла ты, Седой! Думаешь, обязанником меня сделал? Хрен тебе! Давай в тачку шмыгай! Пусть кенты с тобой потрехают. Я тебя от них не отмажу…

Седой ехал в такси, стиснув вспотевшие ладони. Конечно, он мог убить Шакала. Мог сдать его милиции. Но тогда фартовые расправились бы с семьей Семена. С каждым… Нашли бы и Седого. Ведь вот сыскали даже в доме фронтового командира. От них он не спрячется. И все ж, интересно, как пронюхали, где он укрылся?

Земнухов понимал, убей Шакала, Черная сова знала, куда пошел их пахан. И его дело довела бы до конца. Хотя и теперь надежд никаких. За свое спасение — Шакал не отпустит

— Седого. Не станет защищать перед кентами и разборкой, клятву на крови ценит выше своей шкуры.

— Тормози! — долетело до слуха. И кенты, рассчитавшись, помогли Шакалу вылезти из машины. Велели Седому идти с ними.

— Давай вытряхивайся! — огрели злыми взглядами и, едва машина ушла, Боцман поволок Седого к кладбищу.

— Хана! — мелькнуло в голове. И человек проклинал свою нерешительность. Ведь мог разделаться с Шакалом. Хоть бы теперь не было обидно, что на своем попался…

— Давай его к могиле прежнего маэстро волочь. Там потрехаем, — велел Шакал, скрипя зубами от боли.

Пижон поддерживал пахана, Боцман шел следом за Седым, держа наготове нож, карауля каждый шаг.

Когда пришли к могиле маэстро, Шакал сел на скамью, велел Пижону привести кентов малины.

Седой сидел на земле, за оградой. За ним следил Боцман.

— Вот и конец мне пришел. Фартовые размажут. Без мучений. Светло еще. Не будут дергать шкуру на ленты. Жаль, что не смылся, не оторвался от Черной совы, не успел. Ну, да когда-то всем хана. Да и дышать немного оставалось, хоть не в тюряге откинусь, не на собачьих клыках, не на сапогах ментов. Накрой меня теперь Семен, в лягашку приморил бы до смерти. За то, что помог Шакалу слинять. Там я на баланде, не промедлив, окочурился бы. Вот фортуна — сука, везде рогатками обложила. Куда ни кинь, ни повернись, всюду виноват, перед всеми. А житухи той, треклятой, на один бздех осталось. Кенты Шакала всем растрехают, как меня ожмурили. Из сук я и мертвым в их памяти не слиняю, — думал Седой, И услышал за спиной тихий шелест. Понял, идет малина. Он оглянулся.

Встретился взглядом с Таранкой и Задрыгой, Жердью и Краюхой, Фингалом и Занозой. Последним шел Глыба.

— Попух падла! Накрыл тебя пахан! — обрадовался Глыба, приметив Седого.

— Заткнись! — рявкнул Шакал. И велел всем сесть, сделав вид, что поминают покойного.

В это время мимо могилы шла старуха. Укутанная во все черное, она не видела никого кроме своего горя.

— Не я его выдернул сюда! Куда уж было? Ходулю легавый мне продырявил, когда я его замокрить хотел. Колено пробил. А этот потрох дышать оставил. И его, и меня из жмуров вытянул. Уволок от лягавой разборки меня, от нашей — мента. А сам всюду засвечен, как пидер под шконкой. От лягавого он слинять хотел. Я его застопорил с майданом у хазы мусоряги,

— Ожмурить падлу, чтоб никому промеж катушек не мешал! — гаркнул Боцман.

— Его к ожмуренью все кенты приговорили. Пора кончать Седого! Пусть сука в жмурах канает! — сказал Таранка.

— Лажанулся он! Это верняк! Нарушил клятву!

— Он выведен из закона! А значит, клятвою не связан, — перебила Глыбу Капка и тут же получила по уху. Ей, не фартовой, нельзя было говорить.

— А верно вякнула Задрыга! Он клятвою уже не связан. И все ж, не застопорил меня, не выложил лягавому, хотя я целиком в его клешнях был. Мог сам ожмурить. Но не стал. Спас, как кент. Лягавый меня законопатил бы в тюрягу! Седой уволок. Зачем — сам не допру. Ведь сек, паскуда, что на халяву ему не сойдет. И все ж — не пришил, — стонал Шакал от боли.

— Куда его денем, кенты?

— Что с ним утворим?

— Как замокрим суку? — перебил Боцман всех.

— А ты меня спросил, жмурить его иль нет? Покуда я — пахан! — взъярился Шакал и приказал Боцману заткнуться.

— Не хуже других известно мне, что Седой приговорен разборкой. Только мне она не указ. Седому нынче я обязан шкурой. Обязанником своим он сделал меня. А я долги не уважаю, ни перед живыми, ни перед мертвыми. Кто ж размазывает того, кто из беды выволок на клешнях? Иль мозги посеяли? Так-то мою душу оценили? — бледнел Шакал.

— Ты ж сам поклялся замокрить его! — изумился Глыба.

— Пока не случилось нынешнее! Я не без понта вас сюда волок! К этой могиле! Маэстро должен был размазать пахана. Но тот его выручил. И был прощен. Он и теперь канает в фарте. Вы знаете его. Но тот случай помнят лишь паханы…

— Тот — в фарте! У него малина! А этот пидер куда похиляет? Ты уверен, что не к мусорам? — не сдержался Таранка.

— Отрезано ему там возникать! Он облажался тем, что спас меня! Менты такое не спускают, — отпарировал Шакал.

— Если ты решишь приморить Седого в своей малине, я слиняю! — предупредил Боцман.

— Я тоже с сукой не сдышусь! — поддержал Пижон.

— Так не ботают кенты! Чего пахану хавальник закрываете! Пусть трехнет! — настаивал Хлыщ.

— В свою малину взять не думал. Веры ему не будет от вас и от меня. Да и кто теперь возьмет его в фарт?

— Тогда чего ты хочешь? — удивился Боцман неподдельно.

— Я отпускаю его на все четыре! Впрочем, он сам того хотел, не опереди и не встань я на пути Седого. Вот он — перед вами! Никто из вас не должен и пальцем тронуть его. Так велю я! И кто дернется, будет иметь дело со мной. Я его отмазываю от всех! Пусть дышит, как хочет. В отколе, иль на приколе — его дело. И никакая падла не может попрекать Седого прошлым. Все усекли? А теперь линяйте в хазу, оставьте мне Задрыгу с Глыбой. Мне с Седым потрехать надо с глазу на глаз. Отваливайте! — потребовал резко. И дождавшись, когда фартовые скроются, велел Задрыге и Глыбе стремачить аллею. А сам обратился к Седому:

— Так куда ты лыжи вострил? Куда намылился сорваться?

— В Звягинки. Где до войны канал.

— Там твоя плесень?

— Нет никого, — ответил Седой глухо.

— Как дышать станешь?

— Пока не знаю. Но не пропаду.

— Хаза имеется?

— Была. В войну сожгли.

— На хрен ты туда сваливаешь? Иль думал — не достану? В деревне — все проще. И откинуться незаметно для всех.

— Тыриться ни от кого не думал. Стар стал мандражировать. К своим хотел. Они все под одной яблоней похоронены…

— Ладно мне туфту подкидывать. Срывайся куда хочешь. Но сначала тебе придется наколку от кентов сделать, чтоб не ожмурили. Это тебе Глыба справит. За час. И еще вякни, тебе есть на что дышать?

Седой ничего не ответил, лишь вздохнул тяжело и отвернулся.

— Возьми, — подал две пачки соток.

— Э-э, нет! Возьму башли, ты себя будешь считать хозяином моего кентеля! Мол, откупился! Обойдусь! — отказался Седой.

— Зачем мне твой колган? Да если бы хотел, давно бы открутил. И знай, Седой, я в своей жизни лишь второй раз изменил решение. Второй — это ты! И от своих слов, тебе как никому известно, не отказываюсь. Башли даю без условий. Не в долг. Бери! Не зли меня! Доброе твое, когда я с ходки слинял, помню. Тогда ты меня грел. Нынче — я!

— Купюры кропленые?

— Нет. Не засвечены. Хватай шустрее и хиляем в хазу! Сделают наколку, отваливай.

Когда Седому рисовали на руке будущую наколку, Глыба взялся за ногу Шакала. Фартовый уже достал живицу. Заставив Шакала выпить стакан водки, он попросил кентов придержать пахана, чтобы вытащить пулю из сустава.

Пахан прогнал всех, лежал не шевелясь, пока Глыба пинцетом вытаскивал пулю.

Седому в это время иглой обкалывали рисунок, но он даже не. почувствовал, глядя, как терпит Шакал.

Рубашка от пота стала серой, прилипла к груди, животу. Пот стекал со лба. Но пахан молчал. Он не шелохнулся, ни звука не вылетело сквозь стиснутые зубы. Только усилившаяся бледность доказывала, как неимоверно трудно приходится сейчас фартовому.

— Дай сюда! — не выдержала Задрыга и, вырвав пинцет из рук Глыбы, подцепила пулю и вырвала ее.

— Не надо йод, спирт файнее. Но сначала огнем опали. Чтоб не нарывало. Потом уж спирт, — прижгла рану. Потом спиртом смочила, залила живицей, плотно забинтовала колено Шакала.

Всему этому учил ее Сивуч.

Седой и не заметил, что ему давно закончили обкалывать рисунок.

— Чего ждешь? Приморился тут! Сваливай. Все на мази. Никто тебя уже не тронет! — поторопил Боцман Седого. И тот, обмотав руку носовым платком, вышел в ночь, неся чемодан, такой же старый и потрепанный, как собственная судьба.

Земнухов шел не оглядываясь. Он не видел, но хорошо слышал осторожные шаги за спиной.

Малина никому не доверит свою судьбу. Она подозрительнее зверя, осторожнее всех. Она умеет защищаться и мстить…

— Интересно, кого это прицепили мне на Хвост? Кого-то из сявок. Только они вот так хиляют. Законника я бы не засек. Слух не тот, подводят Лопухи. Но раз приклеили шестерку, верняк живым слиняю из Ростова. Проводит этот «хвост» до станции, увидит, как сяду в вагон, и слиняет в малину доложить, что отвалил я. Не в лягашку, на поезде смотался. Насовсем, навсегда, от всех…

Фингал и впрямь шел следом за Седым до самого вокзала. Так ему велел пахан. Ослушаться Шакала он не смел. И плелся вспотычку на хвосте у прежнего пахана, которого в случае попытки посещения милиции было велено убить на месте.

Фартовые не случайно прицепили к Седому именно Фингала. Вздумали проверить стремача на верность Черной сове. Сумеет ли тот справиться? Ведь с Седым он фартовал много лет. С Шакалом — недавно. Коль не сумеет убрать Седого, значит малина расправится с обоими. Это Фингал понял вмиг.

Стремач видел, как Седой купил билет. И через час вошел в вагон поезда, отправляющегося в Москву. Фингал втайне позавидовал бывшему пахану. Ни от кого он теперь независим. Будет дышать в отколе, как сам захочет. И никто ему не укажет, как дышать…

Стремач смотрел в окна вагонов. Вот Седой вошел в купе. Поставил чемодан под нижнюю полку, уныло примостился у окна. Один… Будут ли у него попутчики в дороге и в жизни? Это уж как повезет…

Фингал дождался отправления поезда. Пожелал Седому тепла в судьбе и, повернув от холодного вокзала, поплелся обратно — в хазу, к малине, к кентам.

Фингал знал, он не сумеет жить без них — в одиночку. Нет у него столько сил, чтобы удержаться без поддержки

кентов. Он плелся, спотыкаясь в темноте, вздыхая и охая. Ему было очень холодно.

— Ну, что? Слинял Седой? — внезапно легла на плечо тяжелая рука.

Фингал отпрянул, но рука не отпустила, давила пудово,

— Шустри, кент! Ходули в клешни и на хазу! Дело есть! — поторапливал стремача Боцман, взявшийся неведомо откуда. Он сказал, что линял за водярой и для убедительности звенькнул бутылками, какие нес в сумке. Но Фингал ему не поверил. Понял, тот неспроста оказался на пути. Фартовые решили поймать двух зайцев, проверив Седого и его — Фингала. Да и о каком деле можно говорить всерьез, если пахан не может стоять на ногах? Шакал в большие дела всегда ходит вместе с малиной.

Но, кто такой — стремач? Думать ему никто не запретит. А вот сказать фартовому о своих догадках — никогда не посмеет. Смолчит, стерпит.

На хазе Шакал ни о чем не спросил стремача. Окинул беглым взглядом, понял — все в ажуре. А Фингал вздрогнул, Черная сова и впрямь готовилась в дело…

Куда и зачем собрались законники, стремачи узнавали уже на месте. Редко кто из них улавливал из обрывков разговоров, какие дела замышляет малина, куда собираются кенты?

Так было и в этот раз.

Фингал понял, предстоит что-то очень серьезное, если законники вздумали взять в дело Задрыгу. Значит, придется рисковать головами. Но Капка сидит спокойно. Смотрит, как собираются в дело кенты. Гладит белую кошку, какую приручила к себе совсем недавно. С нею она не расставалась даже в постели.

— Задрыга! Кончай кошку тискать! Хиляем! — позвал девчонку Боцман. Та сунула кошку за пазуху. Вышла следом за кентами в темноту ночи.

Вскоре малина подошла к городской тюрьме.

— Давай, кент! Гаси иллюминацию, пора! — подтолкнул Хлыща Боцман. Фартовый скользнул из темноты к забору. Прижался всем телом, чтобы часовые с вышки не приметили раньше положенного.

Выждав немного, забросил на оголенные заточенные провода кусок оголенного кабеля и тут же соскочил с забора под фейерверк ярких брызг, гула и огня замыкания проводов.

Яркие вспышки осветили растерявшихся часовых. Они скатились вниз по лестнице, не понимая, что произошло. Провода вскоре лопнули, повисли. Свет погас. Фартовые мигом взобрались на забор, проскочили запретку.

Навстречу им, словно назло, выскочила свора овчарок. Капка тут же вытащила из-за пазухи кошку. Та бросилась наутек, овчарки — за нею.

Малина подступила к зданию, где содержались законники и маэстро.

Двое охранников у дверей никак не могли понять, отчего не стало света во всей тюрьме, что случилось с проводкой? Фартовые, зажав им рты, тут же убили обоих и вошли в коридор.

Расположение камер и подвала многим было знакомо не понаслышке.

Через десяток минут все арестованные законники были выпущены из камер. Охрана перебита. Черная сова спустилась в подвал, где содержался маэстро.

Там охрана была усиленной. Две овчарки бросились на законников. Охрана открыла стрельбу.

Капка быстро справилась с собаками, перебив им переносицы, как учил Сивуч. Девчонка даже не почувствовала укуса одной из овчарок, успевшей вцепиться в ногу, пока Задрыга справилась с первой.

Охрана подняла на ноги отдыхавшую смену. Но и те не могли понять, где свои, где чужие. В темноте не отличить. А фартовые, сняв с убитых охранников винтовки, стреляли без промаха — на слух. Охрана таких навыков не имела.

Вскоре на помощь Черной сове подоспели выпущенные из камер законники. Охрана была перебита, замки и решетки снесены. Маэстро вытащили из камеры-одиночки и тут же увели с территории тюрьмы.

Капка выскочила следом за Глыбой, какого все же сумели ранить охранники, задели плечо. И фартовый торопил малину слинять из тюряги, пока его не оставили силы.

— Кончай махаться, кенты! Линяем шустрей! — звал фартовых. Своя малина подчинилась тут же. Но выпущенные решили разгромить тюрьму до конца, выпустить всех зэков, перебить всех охранников и оперов.

Фартовые ликовали яростно. Ломились в камеры, в кабинеты.

Звенело разбитое стекло, трещали взломанные двери, решетки.

— Бей падлюк!

— Кроши оперов! — слышались крики фартовых, выпущенных на волю.

Черная сова уходила вместе с маэстро, окружив того плотным кольцом.

Пахан паханов лишь на несколько минут встретился с Ша

калом, заглянув в фартовую хазу, чтобы сказать пахану Черной совы самое главное — с глазу на глаз.

В свою хазу маэстро не появился. И сев в черную «Волгу» под охраной надежных кентов, уехал в Одессу. Он знал, сейчас милиции Ростова жарко приходится. Ей не до досмотров машин и дорог. Теперь бы угомонить в тюрьме бучу, поднятую фартовыми. Там — никто не уцелеет. Ни собака, ни оперативник, ни охранник. Всех в клочья разнесут сорвавшиеся из камер законники и шпана.

— Запомните падлы этот денек! Падлюги лягавые! Думали, меня упекли в каталажку! Вот и схлопотали — сучьня вонючая! Всех козлов в жмуры кенты отправят. Это вам, муда- чье, за меня! Чтоб впредь мозги не сеяли! — радовался маэстро, удаляясь от Ростова по широкой асфальтированной трассе.

Уже светало, когда дорогу машине преградила милиция. Двое решили подойти к машине, но были убиты в упор. «Волга» шла не снижая скорости.

Собиралась в дорогу и Черная сова. Пахан решил срочно покинуть Ростов, зная, что уже сегодня милиция города начнет облавы, аресты всех подозрительных, не имеющих прописки в городе.

— Живей, Задрыга! Кончай возиться с кошкой! — злился Боцман на девчонку, усадившую свою любимицу в ящик. Овчарки во дворе тюрьмы долго гонялись за нею и не обратили внимания на фартовых, не помешали им. Когда же законники покидали тюрьму, кошка, поджидавшая их на заборе, сразу узнала своих. И прыгнув на плечо Задрыге, вместе со всеми вернулась в хазу. Капка радовалась ей, как подружке, и ни за что не согласилась оставить ее в Ростове.

— Машиной сейчас линять опасно. Мусора все дороги перекроют, все вокзалы под наблюдением. Надо срываться на вертушке. Товарняки не шмонают. Как только оторвемся от Ростова, вмиг перескочим на путевые колеса. И тогда решим, куда махнуть, — предложил Шакал малине.

— У товарняка тоже сопровождающие есть, — напомнила Задрыга, какая не любила ездить в вертушках.

— Не на открытой платформе, в вагоне смоемся. Как бывало. Что нам сопровождающие?

— А может, автобусом слинять? — предложил Таранка.

— Чокнутый! Совсем сдвинутый! Если машины шмонать будут, автобусы и подавно! — оборвал Глыба. И все тут же услышали из-за двери три условных крика. К дому шла милиция.

Фартовые мигом выскочили из хазы в сарай, из него — на

кладбище, запетляли между могил и памятников. Без оглядки, бегом, скорее унести ноги от опасности, наступавшей на пятки.

Вот они выскочили в парк. Бегом по аллее. Вниз к реке. Приметили рыбачий катер. Но не успели. Снова берегом к кирпичному заводу. Там баржа отходила от причала, груженная доверху кирпичом. Заскочили, не спросив, куда идет, возьмут ли их? Сопровождающий крик поднял. Пришлось выметаться, пригрозив напоследок.

И тут Таранка самосвалы увидел. Но пахан указал чуть дальше, на вагоны, стоявшие под погрузкой. К ним уже подходил паровоз. Только успели заскочить, услышали свисток совсем рядом. Головы в плечи втянули. Испугались ни на шутку. Оказался — свисток паровоза. s

Через приоткрытую дверь вагона Задрыга увидела милицию подоспевшую на заводской двор. Но поезд уже повел вагоны к станции, набирая скорость.

Так уж случилось, что остановились фартовые перед пассажирским поездом, отправлявшимся в Москву.

— Рискнем? — предложил Глыба. И фартовые уже на ходу заскочили в вагоны.

— Куда без билета? — загородила собою ступени кондуктор. Ее оттолкнули. Баба возмутилась. Но завидев живые деньги в руках припоздавших пассажиров, тут же нашла свободные места, всех разместила.

Задрыга попала в купе к двум старухам. Одна из них бесконечно жевала, вторая что-то рассказывала, не интересуясь, слушают ее или нет.

Капка под эту болтовню вскоре уснула и не услышала, как в вагон пришла милиция.

Чтобы никто не ускользнул от проверки, документы и вещи проверялись с обоих входов. Милиция будила спящих, сверяя личность с фотографией. Поднимала нижние полки, заглядывала в верхний багажный отсек.

Задрыга, едва открылась дверь купе, сразу проснулась. Увидев милиционеров, сжалась в комок.

Те, окинув взглядом старух и девчонку, не стали проверять, извинились и пошли дальше.

Задрыга тут же оделась, встала.

— Куда ты идешь? Не видишь, бандитов ищут! — хотела придержать ее одна из старух, но Капка, открыв сумку, уже достала разношенные туфли, надела их и вышла в проход.

Милиция уже проверяла документы фартовых, хотела взглянуть на багаж. Задрыга, поняв это, разогналась от своего купе. И, словно поскользнувшись, наступила на ноги проверяющих. Те взвыли от боли, едва сдержав площадную брань. Они так и не поняли, что произошло, почему их полуботинки оказались проколотыми насквозь. Сразу не додумались проверить обувь Задрыги, какая надевала эти туфли в особых случаях, когда хотела кого-то наказать особо жестоко и быстро. Вместо каблуков в них были гвозди. И только Капка умела ходить в них на носках, не касаясь «каблуками» пола. Эти туфли не раз испытали ноги Боцмана и Таранки. Сколько раз фартовые искали их, чтобы сжечь, закопать, выбросить. Но Задрыга умела их прятать, как свое самое любимое оружие пытки.

— Мать твою! Что это? — недоумевали милиционеры. У них сразу пропала охота к проверке пассажиров. Хромая й бранясь, они кое-как вышли из вагона. Двое других, увидев, что случилось, бегло оглядев пассажиров, поспешили из вагона. Не станешь же проверять девчонку, если надо было найти воров. Попробуй ее вывести из поезда, старухи, с какими она ехала, хай поднимут. Все пассажиры поддержат их и сорвут проверку, на какую сразу не стало сил.

Вскоре закончилась проверка остальных вагонов, и поезд медленно отошел от перрона.

Задрыга видела, как тяжело влезли в милицейскую машину двое проверяющих. А фартовые с облегчением вздохнули. Именно в этом купе везли они самый дорогой груз. Ради него рисковали всем. Найди его милиция, не спасли бы ксивы; И Шакал, глянув на Задрыгу, взглядом похвалил ее.

Капка гордилась, когда пахан, рассказывая о своем разговоре с маэстро законникам, не выгнал ее. Дал послушать. И Задрыга узнала, что теперь владения малины увеличились впятеро. Что Черная сова станет самой богатой малиной. И в случае шухера, может линять в Одессу, где маэстро обещал полную безопасность, кайфовую хазу, поддержку во всем.

Маэстро не обиделся на Шакала за то, что тот не был в деле, не доставал его из тюрьмы. Понимал на пробитых катушках в дело не ходят. Но выговорил Шакалу за то, что тот отпустил Седого, оставив суку дышать.

— Не замокрил тебя? Дал слинять? Но и тебе помешал размазать лягавого! Значит, ваши жизни поставил вровень и ты с тем согласился, сравнил себя с ментом! Не ожидал! — сказал маэстро зловеще. И добавил:

— Нет веры суке! Ты его отпустил дышать, я твое слово отменяю! И не дергайся! Седого уберут другие малины. Кто не в обязанниках у падлы. И, секи! Не цени свой кентель выше колганов фартовых, попухших из-за козла! Ведь и меня он высветил лягавым! Скурвился как последний пидер!

Шакал молчал. А маэстро добавил тихо:

— Если б. не твоя малина, доставшая меня из тюряги, узнай я о Седом, с тебя колган полетел бы на разборке. Доперло? Ну, то-то…

Никому не рассказывал Шакал о своем разговоре с Седым в сарае, куда тот притащил пахана с простреленной ногой.

— Для тебя он — лягавый! А для меня — кореш. Воевали мы вместе с ним. В одном танке — от Сталинграда до Берлина доперли. Война — не фарт. Он меня от ожмуренья четыре года берег. Свой кентель подставлял, чтобы я дышал. Такое — не посеешь до могилы! Тебе это не понять никогда. Он командиром танка был. А мы его, как брата, любили. Как друга. Потому, не дал загробить. И любого за него замокрю. Никого у меня на свете нет кроме памяти, а в ней — лишь Семен живет…

Шакал понял Седого. Но маэстро считал иначе:

— Недобитый сука злей мента. Он засветит любого. И тебя— простившего — в первую голову… Пока Седой дышит, старайся подальше от него, коль замокрить не смог. Недолог курвин век. Накроют его кенты. Я уже велел кому надо, убрать паскуду. Думаю, когда возникну в Одессе, кенты уже замокрят лярву. А ты, секи, шакалы не должны прощать, Не та у них кровь…

Пахан малины не раз в этом разговоре пожалел, что простил Седого. Но данное слово решил не нарушать и скорее забыть о том, с кем было связано немало неприятностей.

Малина хотела, приехав в Москву, не задерживаться, тут же махнуть в Ленинград. Шакал в Ростове слышал от паханов, что те со своими кентами сшибли неплохие навары на музеях и выставках, на антикварах и дантистах.

— Теперь это наше! Маэстро отдал! Навары дернем с городских малин. Бухнем! Задышим на большой! Положняк снимем со всех падлюк. Там он — кучерявый! Паханы вякали, кенты те кайфово канают! — говорил Шакал, мечтая, как заживет в новых владениях, прижав к ногтю городскую лягашку, прокуроров, каким налогом обложит шпану.

— Малину нашу самой лафовой из всех сделаю. Удачливых законников сфалую к нам! За честь сочтут фартовать с Черной совой! — мечтал Шакал вслух.

Кенты не переча слушали пахана. Мечтать любили все. Если б не это, не дожили бы до нынешнего дня. Вот только не всегда мечты сбывались. Не все кенты додышали…

Спит малина… Завтра воры думают быть в Москве. Во сне они живут в зонах и тюрьмах. Только в неволе видят во снах волю. А на свободе — не верят в нее…

Спит пахан… Даже теперь ему нет покоя. Лоб прорезали глубокие морщины. Губы сжаты в твердую линию. Руки сцеплены в кулаки. Этот и во сне остается Шакалом.

Боцман вздрагивает и теперь. Хватается за бок, потом, растопырил пальцы, будто поймать решил и вдруг кричит визгливо:

— Задрыга! Курва облезлая! Колган скручу! Кончай пытать!

Таранка от этого крика под одеяло с головой влез, хоть и не проснулся. Боится Капки, авось, сегодня его пронесет и Задрыга застопорится на Боцмане.

Храпит Хлыщ. Он всегда спит мертвецки. Даже в ходках снов не видит. От того и нервы в порядке. Нет морщин на лице, хотя давно на пятый десяток перевалило. Ему бы хамовку, да выпивона побольше.

Другое дело — Глыба! Этот и во сне себя ощупывает — в каком он барахле? В фартовом или маскарадном? Каким голосом трехать проснувшись? Ведь всякое бывало! Засыпал в лифчике и чулках после удачного дела, а просыпался в лягашке. Так и не помнил, как там оказался? Лишку бухнул ночью. А менты утром, чуть не обоссались со смеху. Думали, шмару замели вместе с фартовыми и сунули Глыбу в камеру к бабам. Тот под утро на парашу захотел, бабы как увидели, что за подружка в камере объявилась, глазам не поверили. Приняли за «подсадку» лягавых. И всей кодлой на Глыбу насели. От трамбовали чище чем на разборке. Если б не опера, вякать бы Глыбе до конца жизни тонким голосом.

Спит Пижон. Недавно фартует в малине кент. Но даже Задрыга признала его и никогда не прикипала к нему со своими шутками. Не испытывала на нем новые средства пыток. Его в малине уважали все.

Спят и стремачи. Постанывая, повизгивая, лопоча несусветное. Они всю жизнь под страхом дышат. Да и то сказать, кто с ними считался? Менты и законники — все на них отрываются, везде они — козлы. Нет у них радостей. Не заживают бока от трамбовок. Не успевают. У них самый маленький положняк от фарта и судьбы…

Спит Задрыга, прижав к себе любимицу — белую кошку. Та мурлычет, свернувшись клубком. Она одна понимает, отчего такой злой стала ёе хозяйка. Не было у Капки игрушек, не брали на руки, не гладили, не говорили добрых слов. Зовут так обидно, что кошке не по нраву, шерсть дыбом встает. А хозяйка — терпит. Оттого и стала такой, как ее все зовут, чтоб не обидно было.

Задрыга во сне усмехается. Видно, новое наказанье приду

мала, новую пытку. А может, Мишка-Гильза привиделся ей? Девчонке хотелось бы с ним повстречаться, но пути фартовые, как звериные тропки в глухой тайге, редко пересекаются. А потому мало надежд на встречу у Задрыги. Да и доведется ли до нее дожить?

Стремачит сон малины Заноза. Самому уже невмоготу, но кемарить на атасе — нельзя. Кенты за такое оттыздят не щадя. Заноза, чтоб не уснуть, пьет крепкий чай. Так Шакал подсказал, посмеявшись, что не только спать, но и срать разучится. От такой заварки все потроха колом встанут.

— Пусть хоть они стоят, сам и сидя переканаю. Все ж на воле, не за запреткой.

— Эй, кент, чего не дрыхнешь? — слышит тихий голос совсем рядом. И худосочный Жердь предложил сжалившись:

— Хиляй на мою полку. Придави хоть на пару часов. Я на стреме вместо тебя приморюсь.

Тихо в вагоне. Лишь колеса стучат несмолкаемо. Да гудки встречных поездов взрывают покой ночи.

Утром, едва рассвет заглянул в окна, проводница пошла по купе будить пассажиров, скоро Москва…

Шакал первым увидел милицию на перроне, И предупредил кентов не высовываться. Подождать, пока все пассажиры выйдут. Тогда можно в хвост пристроиться.

— Зачем? — удивился Глыба. И в момент нацепив бабье барахло, взял Пижона под руку.

— Кончай маскарад! — оборвал Шакал, заметив, что милиция внимательно всматривается в лица пассажиров. Он сунул проводнице стольник, попросив открыть задние двери. Вскоре малина затерялась в привокзальной сутолоке. А милиция, проверив все вагоны, удивилась ложной информации из Ростова.

— Нас лягавые стремачили. Не иначе. Но кто пронюхал, что мы в Москву слиняли? Седой о том — ни сном, ни духом не знал. Ни одна малина не могла допереть. Сами никому не вякали.

— Маэстро знал! — вспомнил Глыба.

— Звезданулся, кент! Маэстро станет ботать с мусорами? Скорей лягавые со смеху откинутся! Съехал, чумной! — злился Шакал.

— Кто ж засветил, если нас дыбали?

— Не допру, — развел руками пахан.

— Остыньте, я вам вякну! Мог засветить нас лягашам кент Седого — мусоряга! — предположил Пижон.

— А он откуда нюхал?

— Может, и не нас дыбали лягавые? — обронил Хлыщ.

— Нутром чуял — нас шмонают! — вставил Шакал и велел всем заглохнуть.

Вечером Черная сова уехала в Ленинград. Фартовые на этот раз ехали в разных вагонах. Из осторожности подходили по одному. Держались незаметно, тихо. Так велел Шакал, не привлекать к себе внимание мусоров и фраеров.

Задрыга со своей кошкой и сумкой попала в купе к семье, какая ехала в гости к родственникам — в Пушкино — неподалеку от Ленинграда.

Это Капка узнала от девчонки, своей ровесницы. Она часто ездила по гостям и очень гордилась, что ее отец и мать никому свою дочь не доверяют.

— А знаешь, к кому мы едем? К самому Владимиру Ивановичу. Он очень большой человек! Ректор университета! Зарплата у него, как у министра. Огромная! Потому все есть! Даже собака! Заграничная! Не веришь? Честное пионерское! — поклялась незнакомка.

— А ты чья будешь? — оглядела Капку с любопытством.

— Сама своя! Тоже в гости еду. К своим! У меня родни полно! По всему свету. Есть бедные и богатые! — спохватилась Задрыга, что слишком много правды о себе рассказала.

— К кому едешь? К бабушке?

— Ну да! Она меня давно ждет! — усмехнулась Задрыга.

— Ты была в Ленинграде?

— Нет! Впервые туда, — вспоминала Капка уроки приличного поведения, полученные у Сивуча, и все боялась, как бы не сорвалось ненароком крепкое фартовое словечко. В малине на это реагировали громким хохотом или ответной бранью. Мат никого не возмущал и не шокировал. Здесь же — другое дело. И хотя Задрыге стало ужасно скучно с прилизанной, наодеколоненной девчонкой, похожей на куклу, украденную из витрины, она вздумала выведать у нее, где живет тот пархатый Владимир Иванович. И, понемногу, выведала все. Даже то, что тот фраер собирает старинные монеты. И ему за коллекцию музеи предлагали большие деньги. Но он не согласился. Держит их дома — в секретере. И собака рядом спит, — обронила девчонка, не поняв, отчего дрогнула Задрыга.

— А зачем собака там спит? — прикинулась наивной.

— От воров сторожит. Знаешь, сколько раз их обокрасть хотели? Собака не дала. Одного — насмерть порвала! — похвалилась гордо. И заявила, будто о себе, что у этой псины — нет носа. Вся морда — сплошные морщины. И порода его — английский бульдог.

— Нет таких собак, чтоб человек не одолел! — не поверила Капка. Но девчонка обидно рассмеялась. И сказала:

— Дядя Володя на своем псе — много выспорил. Жаль, что ты в Пушкино не бываешь, не то он и с тобою поспорил бы.

Задрыгу это задело за самолюбие. И она дала себе слово навестить родственника этой заносчивой девчонки, проучить пархатого, тряхнуть его на коллекцию монет.

Адресок Капка запомнила накрепко. И, едва малина вышла из поезда в Ленинграде, рассказала пахану о разговоре с попутчицей.

— Мы не домушники! Секешь? Не позволю тебе честь фартовую марать! Не то вломлю! — пригрозил Шакал.

— Тогда сявки пусть колонут пархатого. Они не законники, им можно! Хоть для себя, чтоб не разучились фартовать. Иль на халяву я с той кикиморой всю ночь трандела?

— Ладно! Им вякай! Пусть сами решат. Я их стопорить не стану, — согласился пахан. И Капка словно заразила стремачей азартом. «Наколка» по душе пришлась… На следующий вечер решили накрыть ректора вместе с заграничной собакой.

Капка, едва стремачи стали собираться, места себе не находила. Ей так хотелось пойти с ними в дело. Но пахан, прикрикнув, заставил замолчать.

Все четверо взяли с собой ножи, маски и табак. До Пушкино решили добраться на автобусе. И обещали к утру вернуться на хазу.

Задрыга ждала их всю ночь, не смыкая глаз. Но ни утром, ни днем, ни под вечер стремачи не вернулись в хазу. Малина не на шутку встревожилась. Хотели послать в Пушкино Боцмана, чтоб разузнал, что случилось с кентами? Тот, едва оделся, услышал в дверь знакомый стук. Открыл и ахнул. Отпрянул, как от привидения.

На пороге стояли Фингал и Заноза. Оба изорванные, истерзанные, все в крови и в синяках. Они еле держались на ногах.

Войдя в хазу, рухнули на пол обессиленно.

— Где Жердь и Краюха? — спросил их пахан.

— Хана им. Накрылись. Ожмурил кентов проклятый пес! И нас едва отнял у него хозяин.

Стремачи сняли рубашки, брюки. Задрыга увидела жуткое! Тела Фингала и Занозы были не просто искусаны, а порваны. Как стремачи добрались, удивились даже фартовые.

Задрыга, никогда не знавшая жалости, тряслась, как в ознобе, чувствуя себя виноватой во всем. Она помогла стремачам раздеться, обработала все укусы и порывы, каждый синяк. Она не жалела ни живицы, ни спирта, ни бальзама. Она бинтовала стремачей, кормила, умывала, боясь задавать вопросы.

Малина во всем случившемся винила ее одну. Это она чувствовала по тяжелым взглядам, охрипшим, посуровевшим голосам, по обращению и отношению к себе. Поняла, что случившееся не сойдет даром и обязательно выплеснется яростным взрывом злобы у Боцмана или Таранки. Такого еще в Черной сове не случалось, чтобы по наколке своего накрывались кенты. Капка чувствовала, что и через годы этого случая ей не простит и не забудет Черная сова.

Фингал лишь на пятый день смог рассказать толково, что случилось с ними в ту ночь. Боль понемногу улеглась, и стремач лежал не шевелясь, боялся потревожить раны. Но кенты давно ждали подробного рассказа и, наконец, услышали:

— Возникли мы к тому пархатому, как и полагалось, в фартовое время, за полночь. Когда в доме повсюду свет погас, мы и нарисовались под окном, что катяхи в луже. Прислушались. Ни шороху, ни бздеху. Ровно все накрылись. Мы и раздухарились. Подставил я свой горб Жерди. Тот, как наездник, вскочил и мигом в форточку. Встал на подоконник, открыл створки, чтоб и мы не сачковали. Наскребли бы для себя на выпивон. Ну, а Краюха не такой, врезал мне в мурло ходулей и вякает:

— А на стреме кто останется? Отваливай.

— Я и приморился. Они враз к секретеру похиляли. И вдруг слышу, рычит кто-то. Я своим лопухам не поверил. И, шасть за угол. Никого. А это у пархатого. Кенты и не приметили вначале ту барбоску. Она, блядь, тихо канала, покуда секретер не стали щупать. И надо ж, тварь безмозглая, не брехнув, не гавкнув, враз за жопу зубами. Так и расписалась у Занозы, будто татуировку справила. Тот по фене барбоса послал и уже колонул секретер. За монетами потянулся, клешнями сгреб, они звякнули. Пропадлина пес, ни с хрена из-под Занозы табуретку колганом вышиб и налетел на кента. Жердь схватил табуретку и по кентелю барбоса погладил. У того, видать, зенки в жопу упали. Увидел, кто его согрел, и в самые яйцы клыками вцепился. Краюха пса за горлянку придавить вздумал. Да не тут-то было. Этот мудило, как малахольный, словно никогда фартовых не видел, кинулся к Краюхе молча, без мата, и пузо по самые муди распустил. От горлянки. Кент тут же душу посеял.

— Нам враз линять надо было, — вставил Заноза.

— Как слинять, если монеты звякнули? От навара? Да это грех! Короче, я до того не допер! И шасть к статуе, что на столе стояла. Баба! Вся сверкала, как из рыжухи! Я оглядел. Все б лады, да она без клешней. Видать, хозяин-фраер этой статуей гостей выметал с хазы. По кентелям ею грел. Только я ее в сидор всунуть хотел, барбос на меня, как пахан на сявку, наехал! С катушек сбил. И к горлу прорывается. Но шалишь, я ее шарфом обмотал еще до хазы. И кулаком в нюх успел зацепить того барбоса. Он, зараза, весь раздухарился! Шмонать стал, где меня схватить. Тут его Жердь зацепил под сраку. Пес мигом к нему! Сиганул! Никто и не приметил, как успел вцепиться в горлянку. И накрылся кент! — вздохнул Фингал.

— Как же вы уцелели? — спросил Глыба.

— Хозяин возник. Доперло до гнуса, что в гостиной неладное. И прихилял. Свет включил. Мы — к окну, а барбос вовсе залютовал. Уж он отвел на нас душу. Фраер ему не мешал сорвать кайф, А этот пес уделал нас так, что света белого не взвидели. Не то к окну, встать не дает отползти. Тут же загрызал заживо обоих. А тот пидер — старик, сидит сложа клешни и лыбится, глядя на пса.

— Этот растреклятый гад боли не чуял. Я его по кентелю той статуей погладил, какую Фингал спереть хотел, а баба эта — из бронзы была. Если б меня по колгану вот так съездили, я б тут же накрылся! Барбос даже не почуял! — удивлялся Заноза.

— Он без передыху нас трамбовал. Обоих. Да так, что мало не показалось. Я понял, на измор берет. А тут хозяин отозвал барбоса и вякает:

— Как, ребята, поживились? Попробовали, на что мой Марсик способен? То-то! В другой раз будете знать, куда претесь! А теперь гоните за моральный ущерб. За грязь и беспокойную ночь. Мне с Краюхи и Жерди всю рыжуху снять пришлось. А старый козел недоволен. Вякает — мало! Когда мы и свое выложили — успокоился. Открыл дверь — велел выметаться вместе со жмурами. Мы и слиняли. В лесок. Там наших кентов под корягой затырили. Завалили мхом и землей, как сумели. А уже светло стало. В таком виде не нарисуешься в городе. До темна канали, как падлы! И вякаю вам, кенты, не возникну теперь ни в одну хазу, где такой барбос приморился в кентах у хозяев, — высморкался Фингал, морщась от боли.

Задрыга слушала, вздрагивая всем телом. Она взглянула на пахана. Тот оглядел ее. косо. И велел кентам собираться. Капка поняла, Черная сова идет в дело, но без нее.

Девчонка лечила стремачей. Выглядывала в окно изредка.

Незнакомый, холодный город стыл под промозглым дождем. Сырые дома, мокрые, серые улицы и люди, похожие на серых муравьев, потерявших в тумане свой муравейник.

Малина так ждала встречу с этим городом, а он оказался таким неприглядным, чужим.

Задрыге даже не хотелось выходить на улицу. Она с тоской смотрела на взбухшие тучи и дождь, льющий уже который день подряд.

Хорошо что стремачи поправляются быстро и не затаили злобу за неудачную наколку — на нее — Капку.

Ей они рассказали чуть больше, чем малине, о своей неудаче.

— Знай, Задрыга, все бабы хвастаться любят. Не верь трепу. Она хоть и зелень — твоя кентуха, что ехала в поезде, но уже — баба! Тот фраер, к какому мы возникли, ректором никогда не был! Доперла? Откольник он, был в фарте. Наколки у него. И будь он ректором — сдал бы ментам враз! Тут же возник и не дернулся даже своих поднять. Содрал дань за визит. И вякнул вслед, мол трехните кентам, что ко мне рисоваться невпротык. Сам тертый!

Заноза долго сетовал, что пришлось ему отдать свой портсигар из рыжухи. Много лет он его имел. Сжился, сдышался. Не думал, что им душу свою выкупать придется.

— Он не хуже барбоса, тот фраер! На хазе фартует! На живца берет всех. Растрехал про монеты. Авось, кто клюнет. И возникают… А пес — на гоп-стоп хватает. Хозяин — положняк снимает. Так и дышат. На дело не ходят. А кайфуют файно! Допер старый хрен, как в отколе жировать надо. И нас наколол! — уже смеялись стремачи, вспоминая недавнее.

— Мы, когда кентов зарыли, в леске прикипелись, засекли, что в этом Пушкино много фраеров держат барбосов. Всяких. Громадные есть! И с рукавицу! Лысые и лохматые. У иной голос, как у пахана, другая — обиженником брешет. Но, вякну я, не суну шнобель в хазу, где блохатые заразы канают.

— Надо было хамовку взять. Для барбоса. Чтоб откинулся, — вставила Капка.

— Было у нас! Так он, паскудный, с чужих рук не берет!

Задрыга умолкла, обдумывая свое. Она не любила и не

умела прощать, отступать от своих планов. В ее голове зрела идея мести. Ее она вынашивала не первый день.

— А чего «перья» в ход не пустили? — интересовалась у стремачей.

— Мылились. Да этот барбос все видел и враз за клешню! Чуть не отгрыз по локоть! — показывали искусанные руки.

Задрыга места себе не находила от ярости, закипавшей все сильнее. Ее стремачей тряхнули — взяли дань. А двоих — размокрил пес. Спустить все это даром Капка не могла. Она теряла покой и сон. Девчонка стала несносно раздражительной.

Малина не замечала изменений в Капке. Фортовые взяли с городских малин хорошую долю. Да и сами побывали в делах.

Задрыга, возьми ее Шакал, может, и забыла бы о случае со стремачами. Но, находясь с ними целыми днями, наливалась злобы, накалялась все больше. И… Однажды исчезла среди ночи, никому ничего не сказав и не предупредив.

Капка не случайно исчезла тихо. Знала, пахан ни за что не отпустит ее, законники не пойдут с нею, сочтя для себя домушничество — западло…

Задрыга понимала, что и в дела ее перестали брать из-за прокола стремачей, а потому вздумала провернуть задуманное самостоятельно. А уж тогда…

В Пушкино она приехала поздней ночью — с последним автобусом. Мигом нашла дом. Вытащила из-за пазухи все, что готовила для этого дела втай от малины, и быстро влезла в форточку, стала на подоконник, не торопясь слезть с него, вгляделась в темноту комнаты и когда привыкла к ней, заметила две зеленые точки, два собачьих глаза — внизу, под подоконником. Ухмыльнулась. Тихо расправила ремень удавки. Собака, почуяв недоброе, зарычала.

— Марсик, — позвала Задрыга тихо. Пес подпрыгнул резиновым мячом. Скользнул клыками по пальцам ноги, но не удержался, соскользнул, и в этот момент его шею затянула удавка. Собака пыталась достать ее зубами, изворачивалась. Но удавка была коварной. Бульдог не мог предположить такой пакости для себя. А Капка, затянув удавку так, что пес захрипел, привязала второй конец к ручке окна и, спрыгнув с подоконника, вспорола живот ножом. Пес дернулся, затих. Задрыга спокойно влезла в секретер, выгребла монеты в легкую сумку. Забрала деньги и все ценное, что нашла в ящиках. И собралась уходить. Но в эту минуту услышала тихий скрип двери, увидела худую фигуру хозяина. Увидела, как тот потянулся к выключателю на стене и метнула нож.

Короткий стон обрадовал. Капка подскочила вплотную:

— Попух, мудило? Колись, пока тебя не пустила на ленты, где рыжуха моих кентов, какие навещали недавно? Выкладывай!

Хозяин резко поддел Задрыгу ногой в живот. Та, стиснув зубы, подскочила, ударила ему ребром ладони по горлу. Старик вдавился в стену, стал медленно сползать вниз. Капка взяла его «на кентель». Хозяин глухо рухнул на пол.

Девчонка увидела в углу сервант. Мигом открыла ящики и увидела портсигар, часы, кресты с цепочками — снятые с

мертвых кентов, золотой перстень Краюхи и браслет Жерди — давний талисман удачи кента.

Задрыга сгребла все. И выйдя в дверь, скоро исчезла в темноте ночи.

На хазу она вернулась утром. Больше половины пути до города пришлось идти пешком, пока старая колымага, волочившая в город бидоны с молоком, не нагнала. Водитель остановился, сжалившись над уставшей девчонкой.

Малина, увидев ее на пороге, удивилась и обрадовалась:

— Куда линяла, стерва? — подошел пахан, схватив дочь за душу.

— Отвалите от меня! — вывернулась из рук Шакала и, подойдя к столу, высыпала из сумки все содержимое. Потом достала из карманов часы и портсигар, браслет и кресты.

— Вот так надо хилять в дело! — оглядела изумленных стремачей и тут же получила кулаком в ухо, отлетела к ведру с водой, опрокинула его. Подскочила, сцепив зубы к пахану:

— Кончай махаться, Шакал! Я и сама, без тебя продышу! Одна фартовать стану. Слиняю из твоей шоблы! — говорила хрипло, выплескивая вперемешку обиды и угрозы, у Шакала сорвалось невольное:

— Линяй с глаз, падлюка! Я тебе хавальник живо заткну! Кикимора облезлая! Ишь, пасть раззявила, гнида! — развернул Задрыгу и пинком вбил в свою комнату, закрыл на ключ.

— Зря лютуешь, Шакал! У Задрыги свой гонор созрел! Нашенский — фартовый! Не сдышалась, что двоих стремачей ожмурили. Свой кентель подставила. Рискнула и доказала, что стремачи не законники! Вон она! Зелень! А сумела провернуть дело! Одна! Сама! Твоя кровь! — вступился Пижон. И Шакал смолчал. Подошел к столу, с интересом разглядывал монеты. Их было много, больше двухсот. Были и золотые рубли — царские, серебряные, свои и заграничные. Старые, позеленевшие. Шакал не мог оторвать от них глаз.

— Похавать дайте! — долетело до его слуха. Он выпустил Капку, велев Глыбе накормить Задрыгу.

Капка не столько ела, сколько слушала, о чем говорит малина:

— Темнить Медведю — без понту! И все ж, не допрет до меня, как это могло случиться? Ведь не один линял! В волжанке, кроме маэстро, кодла законников хиляла.

— Всех замокрили! До единого!

— Быть не может!

— Чего там! С вертолета! Трехал фартовый, средь дня, средь дороги их размокрили лягавые! Ботали падлы в матюкальник из вертолета! Кенты их на третий этаж послали. Не поехали, куда им велели. Те и застопорили! Колеса пробили Кенты врассыпную. Их из автоматов! Маэстро в машине был. Уже «на пушку» взятый. Сам себя, иль мусора, теперь пронюхай!

— А вертолет и лягавые откуда? Чьи?

— Ботают, что из Ростова! Вроде как тот мент — кореш Седого!

— Не может быть! Седой смотался! Я сам видел! — забылся Боцман.,

— Седой смотался! А лягавый его и теперь в Ростове!

— Не Седой же высветил маэстро! Он и сам не допер бы, когда тот в Одессу свалит!

— Пришить его не дал! Дышать оставил! — Вот за что фартовые теперь Седого шмонают всюду. Коли надыбают, притянут на разборку!

— Сколько ж кентов загробили?

— Трехают, что вместе с маэстро — шестеро откинулись

— Мать твою! Самых файных замокрили!

— Туфта! Маэстро не пальцем делан! Вякал, ночами ехать будет. Днями — кемарить на фартовых хазах! Напутал кент. Пристопорим с неделю, — вмешался Шакал.

— Не один он это ботал. Уже третий! Такое не путают, пахан, — задумчиво перебил Пижон.

— Для нас это хреново! Навары оттяпать могут. Вернуть прежних законников сюда. Слово за них трехнуть. И тогда нам опять в Брянск. А там, как дышать! Гнилое место. Захолустье и нищета! Одна голь! На всю деревню, как из помойки, стольника не наскребешь! — досадливо сплюнул Шакал.

— А мы не смоемся отсюда! Надо будет, коль припрет, своих прижмем, чтоб потеснились, — оскалился Таранка.

— Нам без понту срываться отсюда, да еще теперь — к зиме, когда колотун всех мудаков по хазам держит. Да и навары здешние — жирные. Вон антиквара тряхнули! И глянь! В общаке, будто банк накрыли! — радовался Глыба.

— Вчера фартовые намекали, что лыжи вострить отсюда нам придется. Коль сами не слиняем — подмогнут. Обещали… Я тоже им… Ну, вроде заглохли. Надолго ли? — сказал пахан.

— Да хавай ты! Не крутись! — разозлился Шакал на Задрыгу, слушавшую всех, крутившуюся то в одну, то в другую сторону.

— Если все верняк, Седого убрать придется. Нам или другой малине, но не спустит ему сход подлянку. И за маэстро душу вытряхнут. Жаль, что на его клешне наша метка, — сказал Боцман

— Не клешню, кентель у него оторвут, — рассмеялся Хлыщ и добавил:

— А кто пронюхал, что ростовские лягавые расписали всех?

— Законники двух мусоров замокрили по дороге. С того и заварился кипеж.

— При чем Седой?

— Его лягавый в вертолете был! Паханил мусорами. Видно, многому Седой научил. Сам бы не допер, как путать законников.

— Тем виноват Седой, что лягавый дышит. А ведь я перо в фартового кидал. Мента не враз приметил, — сознался Шакал и ухмыльнулся:

— Лягавого убрать не сложно. А Седой голым в клешни не дастся. Сам был стопорягой! Он умеет колганы без резьбы откручивать. Его учить не надо. Скольких ожмурил! За себя постоять сумеет!

— Уж не ссышь ли ты его — Шакал? — рассмеялся Боцман в лицо пахану. Тот побледнел. Шагнул к законнику.

— Чего кипишь? Ты не на меня, на Седого слабак! — смеялся Боцман.

Шакал врезал кулаком в мясистый подбородок Боцмана:

— Не прикипайся, падла! Не дергайся. Не то пожалеть тебя, станет некому.

Задрыга тут же воспользовалась случаем, вогнала стрелу в плечо Боцмана, тот озверело за нею вдогонку бросился. Капка под стол влетела, фартовый сунулся следом, все банки, бутылки, тарелки, на его голове и плечах оказались:

— Пахан! Угомони ее! — взмолился Боцман, костыляя Капку матом. Та его за ногу к столу привязала. Хотел шагнуть Боцман и носом пол пропахал. Кенты хохочут, вытаскивают Задрыгу из-под стола, загораживают от фартового. Тот свирепеет.

— Кончайте дергаться! — прикрикнул Шакал на обоих. И добавил:

— Она дура, потому что зелень пока! А у тебя и под старость в колгане кроме гавна ничего не заведется… Приморись, мудак! Отвали от Задрыги!

Капка слушала Пижона. Тот рассказывал, как он сегодня трехал с ленинградскими законниками.

— У всех свое! Чего он сопли распускает, что фартовать невмоготу? Что фрайера «пушки» заимели, собак в хазах держат. Так всегда было. Зато они тут дышат! Город — громила! Тут хазы хоть каждый день меняй. Закадри почтальонов, они за стольник о своих участках все вякнут. И о собаках, и хозяевах. Кто как и чем дышит. Зачем самим нарываться вслепую? А как мы фартуем? — перебил Пижона пахан и велел Задрыге рассказать, как она с барбосом сумела сладить?

— Приморила на удавке, потом пузо ему распустила. Но тяжелый гад. И сильный. Но у меня злости было больше, чем у него. Потому и одолела, — созналась Капка.

Стремачи, получив от девчонки свое, радовались до бесконечности. А Капка, считая себя прощенной, мечтала, как завтра пойдет она в дело вместе с малиной. Но… Вечером к Шакалу пришел ленинградский пахан, сказав, что возник для важного разговора, уединился в комнате с Шакалом до глубокой ночи.

— Просил монеты вернуть. Фраер из Пушкино к лягавым возник. Менты все малины трясут. Ботал пахан, будто коллекцию эту старый пидер завещал музею, когда сам откинется. Оттого менты кипеж подняли. Чтоб на халяву коллекцию загрести. Ну да не сфаловался я! Вякнул, мол, ничего про монеты не знаю. А коли повезет, тоже не верну. У нас та коллекция целее будет, чем у лягашей.

— Не допру, с хрена ли фартовые ментов ссут? — удивился Боцман.

— Как они в дела ходят? С добро — лягавых? — рассмеялся Пижон.

— Верно, у них Седой в паханах приморился! — вставил Таранка.

— Ботал пахан, что тот старый хрен вякнул в лягашке про пацана, какой его тряхнул. В темноте его не увидел. Но голос узнает.

— Уморил пидер! — рассмеялась Задрыга.

Но… Смех ее прервал громкий стук в дверь. В хазу вломились фартовые города. И, взяв в плотное кольцо Черную сову, потребовали тут же выложить коллекцию.

Задрыга, отмерив по локоть, обозвала законников козлами и послала матом, по-мужичьи грязно. Ее хотели достать из-за спины Глыбы, надежно загородившего собою Задрыгу.

Драка началась, как только местные попытались отодвинуть Глыбу. Тот пустил в ход пудовые кулаки. Задрыга успела вырубить двоих гостей, не ожидавших от Капки такой прыти. Переобувшись мигом в свои «растоптанные», она выбивала из драки одного за другим чужаков. Кому бок порвала, живот, другим — ноги пробила.

Кровь, мат, хруст, стук переполнили хазу. Вот в дверь кто- то позвонил. Громко, настойчиво. И все разом утихли. Свои и чужие вспомнили, что все они — фартовые, а за стенами

хазы — чужой, враждебный мир, с лягавыми, овчарками, фраерами.

Законники ждали, повторится ли звонок? Но нет. Хлопнула соседняя дверь, значит, могут позвонить лягавым.

— Кончай махаться, кенты! Давай по-честному трехать! — предложили местные.

— Ну уж хрен! В нашу хазу возникли махаться, а теперь ботать с вами? — взъярился Шакал.

— Прости, пахан! Но ведь за эту сраную коллекцию уже три малины замели лягаши. Кентов в ментовке метелят. Законников! Наших! Нет сил такое терпеть!

— Не хочешь своим на халяву уступить, верни за рыжуху или за башли! — предложили местные.

— Сколько дашь? — спросил Шакал, оживившись сразу.

— Два «лимона», это ее родная цена!

— Накинь еще один и сговоримся! — ответил Шакал.

— Столько не будет. Два и хана!

— Нет! — отрубил Шакал.

— Тряхни Жмота! Да шустрей! Вякни, через месяц верну! — говорили меж собой законники. И вскоре кто-то выскочил в дверь, побежал за деньгами.

— Давай мировую раздавим! — выдернул местный бутылку из-за пазухи. И, наскоро умывшись, залепив раны и царапины, приложив смоченные холодной водой полотенца на фингалы и шишки, садились к столу, забыв о недавнем.

Вскоре фартовый принес деньги. Их пересчитали. Шакал сгреб, и вернул монеты, весело подморгнув Капке. Та цвела. Эта сделка и цена — устроили ее. Она знала, что даже в банке кентам не всегда обламывалось унести больше одного лимона.

На следующий день, когда малина еще спала после бухой ночи, к Шакалу пришел посланник из Ростова.

— Новый сход будет. В Минске. Так законники хотят. Тебя вызывают. Всех паханов. Через неделю — будь!

— Нового маэстро выбрать надо?

— И это, и другое, — ответил загадочно и поспешил уйти.

— Пахан! На сход все возникнем! Одного не пустим! Видать, за Седого с тебя захотят снять шкуру! — предположил Пижон и добавил:

— Сами вовремя не смогли убрать мудака! Теперь дергаются! Козла хотят из тебя сделать!

Шакал ухмыльнулся невесело. Кто-кто, а он знал, всякому фарту конец приходит. Разным он бывает. Не хотелось лишь ожмуриться от клешней своих — на разборке, либо — в лягашке — на сапогах ментов.

— Может, и верняк ботаешь, Пижон! Только из этой разборки, если сход решит ожмурить, вам меня не вырвать! — опустил голову Шакал и подозвал всех к столу.

— Вы все слышали! Все знаете! Вдруг последние дни я паханю, так вот, что трехнуть хочу! В общаке теперь башлей хватает. Из них — больше половины — Задрыгины! Она принесла. Вдруг меня не станет, ее долю отдайте Капке. Кто зажмет иль замокрит за башли мою дочь, не боясь греха, пусть малина не спустит тому! Не допустите это! Я и в жмурах за Задрыгу со всех и с каждого спрошу! Покоя не дам! Она одна дышать не сможет. В отколе — откинется. С нами фартует с пеленок. И удача, вместо матери, пока с нею ходит, не покинула! Вдруг непруха прижмет, дышите вместе! Не гоните от куска никого! — сказал пахан.

— Зачем, Шакал, заранее откидываешься? — испугался Глыба.

— Потом забуду, иль времени не станет. На всяк трехаю! И секите! Моя доля в общаке, на случай чего, долей Задрыги станет! Доперло?

— Не стоит о том, пахан! — сморщился Глыба.

— И тебе, Боцман, вякну, Задрыгу — пальцем не трогать!

— Кто ее пальцем тронет — без кентеля откинется! Сто лет бы я не видел эту лярву! — скривился законник.

Фартовые Черной совы решили приехать в Минск на сход немногим раньше обусловленного времени. Хотелось найти хазу получше, разнюхать, как фартуют местные законники.

Капка с радостью покидала Ленинград. Всего три дня поводили и повозили ее по городу фартовые. Побывала Задрыга в Эрмитаже. Там ей понравилось. Особо в зале, где были выставлены царские короны, драгоценности, посуда и одежда. Но… Стащить что-либо не удалось. Именно с нее, с Капки, не сводили глаз Шакал и Пижон. Держали за руки. Как домашнюю. Задрыга даже заболела от такого. Ей запретили дергаться, самостоятельно ходить по залам. А тут еще баба прицепилась, в провожатые набилась. И всюду хиляла рядом с Шакалом. Объясняла, какая вещь кому принадлежала, кто из царей какую корону носил. Какой скипетр принадлежал Ивану Грозному и какой Борису Годунову.

Капка думала, сколько отвалили бы ей ленинградские малины, если бы она сперла эти короны?

— Наверное, больше, чем за монеты? — думала Задрыга

В магазины ее пустить не решились. От греха подальше,

Местные кенты не сводили глаз с Черной совы и отказались признать Шакала хозяином всех малин города. Ожмурился маэстро, отдавший город Шакалу. Теперь, как новый решит. Коли подтвердит слово прежнего, значит, так тому и быть.

Фартовать в своем городе они никому не давали. И Черной сове предложили сваливать в свои наделы! До схода… И малина уехала не прощаясь.

Капка даже глазам не поверила, войдя в хазу, что такие хоромы повезло им снять.

Пожилая женщина, увидев Капку, улыбнулась приветливо. Погладила по голове удивительно теплой рукой. И, отдав ключи от комнат, сказала:

— Живите на здоровье! Мои дети за рубежом работают. Не скоро вернутся. А мне одной и скучно, и одиноко, и трудно.

— А зачем они из такой хазы слиняли? — спросила Задрыга Шакала.

— Чтоб башли получать! Здесь на зарплату — копейки имели. На них не то дышать нельзя, сдохнуть — гpex, похоронить будет не на что!

Задрыге впервые стало жаль чужую женщину, какая жила в хоромах вечным стремачом, без доли, без тепла.

Уже в первый день приезда Капка прошлась по магазинам. Присмотрелась к ювелирному, поняла, часто его трясли фартовые. В каждом отделе магазина дежурила милиция. С наганом и дубинкой. Каждого входящего обшаривали глазами, норовя не только карманы, душу обшмонать насквозь.

Задрыга рассматривала витрины — выкладки, прилавки. Приглядывалась к товару. Да, золота хватало. Но проба низкая. И камни дешевые, полудрагоценка. Лишь два кольца с бриллиантами, но мелкими, какие не имеют высокой цены. Золотые цепочки — слишком тонкие, низкой пробы. Такие только старым шмарам дарят фартовые, и то, когда те хорошо окосеют.

Задрыга идет от прилавка к прилавку, в надежде увидеть что-то стоящее. И вдруг на ее плечо легла рука:

— Привет, Капитолина! — услышала над самым ухом и отпрянула по привычке, взглянула и с трудом узнала в рослом парнишке Мишку Гильзу.

— Вспомнила, кентуха!

Капка кивнула, ущипнув Мишку за руку. Уж не снится ли он ей?

— Ты так и осталась Задрыгой? — отдернул руку и спросил тихо, наклонясь к самому уху:

— Одна, или с малиной здесь фартуешь?

Со своими, — выдохнула тихо.

— Присматриваешься?

— Да здесь дешевка, — отмахнулась Капка.

— Пойдем в другой отдел. Тут недавно фартовые побывали. Файно тряхнули. Дыбают их теперь повсюду, да хрен там! Малина уже в Гаграх! Кайфуют кенты.

— А ты как? — перебила Капка, не сводя глаз с Мишки,

— Пошли, прошвырнемся! — заметил Гильза милиционера, направлявшегося к ним. И, обняв Задрыгу за плечо, прикинувшись влюбленным, сказал громко:

— Нет тут ничего — достойного тебя! — и вывел Задрыгу из магазина, гордо проведя ее мимо обалдевшего от услышанного милиционера и продавцов.

Капка зарделась от гордости. Мишка признал ее взрослой! И поступил, как с королевой.

— У тебя время есть? — спросил Капку, едва они вышли из магазина.

— Конечно! Хоть задницей ешь! — обрадовалась Задрыга. И парень повел ее в сквер, неподалеку.

Здесь, сидя на промозглой скамейке, они говорили о своем.

— Фартую. Дышу, как последняя падла. Даже при удаче — трамбуют меня все, кому не лень, — созналась Капка.

Она рассказала о предстоящем сходе, куда вызвали Шакала. Почему она боится его.

Мишка понимающе кивал головой. Рассказывал о себе. Поделился, что его собираются принять в закон. Сейчас он готовится. Фартует в малине Медведя. Имеет хорошую долю в общаке. Но недавно в Мурманске малина еле оторвалась от ментов. В фартовых стреляли. Одного угрохали. Двоих ранили «из пушки». Мишку пронесло чудом. Но бывало, что едва уходил…

— Если б не Сивуч, давно бы ожмурили, — сознался парень.

— Мне тоже кисло приходилось. Где от чужих, чаще — от своих перепадает, — пожаловалась Капка и похвалилась, как тряхнула в Пушкино нумизмата.

Мишка поделился, как повезло ему в Горьком тряхнуть дантиста. Но пахан все забрал в общак.

Капка смотрела на Мишку, с трудом узнавая в нем Гильзу. Как вырос, как повзрослел пацан. Парнем стая.

Мимо них шли люди. Иногда оглядывались, окидывая Капку с Гильзой, кто улыбчивым, кто равнодушным взглядом.

— Ладно, кентуха, затрехались мы с тобой. Пора мне к своим хилять! Не то пахан наезжать станет! — встал Гильза со скамьи.

— Когда же мы с тобой еще увидимся? — спросила Капка.

— Ты не шмара, чтоб спрашивать меня о встрече. Почему, сама допрешь, — улыбнулся широко, простовато и добавил тихо:

— Как фортуна распорядится нами…

Капка вернулась в хазу цветущая, радостная. И тут же услышала:

— Где тебя носило, падлу? Пахана завтра на сход зовут, а ты хвост подняла, как телка! Иль созрела уже, двухстволка облезлая? — орал Боцман.

Задрыгу покоробило это обращение. И она, вскипев, сунула ногой в печень законнику, как когда-то учил Сивуч. Боцман сразу пополам согнулся. О Капке забыл. Зато Шакал о ней вспомнил, наехал грубо, обзывал. Задрыга молчала. Понимала, опасается пахан завтрашней сходки, вот и отрывается на всех, кто под руку попадется. Тут уж лучше смолчать, стерпеть, пусть пахан пар выпустит, зато на сходке спокойнее держаться будет.

— Сегодня кенты в дело намылились. Тебя ждали. Да просрала ты свое! — сказал Боцман Задрыге. Та не огорчилась. Она любое дело променяла бы на встречу с Мишкой.

Пижон, Хлыщ и Глыба вернулись под утро. Антикварный магазин почистили. Показывали редкие вещицы.

— Вот это колье! — загорелись глаза Задрыги. И она сказала:

— А в ювелирном сплошное гавно, глазу не на чем остановиться…

— Глянь, какой перстень! А кулоны? Брошки — загляденье! А эта вещица, как тебе? — показывал Пижон цепочку с подвесками, усеянными бриллиантами.

— Смотри, запонки из рыжухи! Одно хреново — гранатовые камешки вкрапили. Испоганили, фаршманули! Не для фартовых, на фраеров мастырили! А им хоть кирпич вставь, лишь бы красным полыхало! — съязвил Глыба.

— Посмотри, Задрыга! Хочешь? — показал Пижон серьги.

— Файные! Только мне на кой хрен? Носить нельзя. Я не фраериха.

— Пахан, взгляни!

— Задрыга, примерь! — отвлекали кенты обоих от тяжелых мыслей о предстоящем завтра сходе.

До него оставалась половина ночи. Станет ли она последней, иль все обойдется? Что решат на сходе паханы. От их слова зависит и судьба фартовых Черной совы. Ведь без Шакала фартовать станет много сложнее.

Кенты, возвращаясь с дела, условились как-то отвлечь

Шакала. И им это удалось. Шакал с интересом разглядывал золотые побрякушки. Уж кто-кто, а он знал их истинную цену.

Капка примеряла цепочки с подвесками, кулоны и диадемы, брошки и перстни. Ей они нравились. Но оставить их не решилась. Жизнь фартовых — вечный риск, зачем держать при себе улики? И Задрыга вернула все. Она ждала и боялась наступления утра. Но оно пришло. И Шакал, шагнув к двери, велел фартовым не появляться на сходе, не ронять его и свою честь.

Он перекрестился. И вышел на улицу совершенно спокойный. Даже улыбался хорошеньким женщинам, подмаргивал иным. Со стороны казалось, вышел человек на прогулку. Вон какое безмятежное лицо. Как блестят глаза, как у ребенка. Вот только душу не стоило бы трогать. В ней выла стая шакалов…

Пахан пришел на сход не позже и не раньше других. Завидев его, многие нахмурились, иные — отвернулись, словно не узнали. Другие смотрели с откровенным презрением.

Шакал, оглядевшись, подошел к окну, стал лицом к паханам, наблюдая за каждым. Он знал здесь почти всех. По их поведению понял, сход будет тяжелым, злым. И ему здесь рассчитывать не на кого. Никто не поддержит, не защитит.

Пахан заметил, как при его появлении оборвались разговоры. А значит, говорили о нем. Теперь продолжить не решаются или не хотят. Все ждут развязки. Но вот в распахнувшуюся дверь шагнул Медведь. Половицы под его ногами загудели.

— Привет, кенты! — рявкнул пахан на всю хазу. И обнявшись с некоторыми, подошел к Шакалу, обнял за плечи так, что у того спина хрустнула, и гаркнул весело:

— Чего шнобели посеяли в ходулях, кенты? Вечером всех в кабак приглашаю! Бухнем за встречу!

Законники оживились, заговорили.

Медведь подморгнул Шакалу незаметно для других и добавил:

— Заклеил для всего честного схода кабак «Цветок папоротника», кайфовое место, ботаю я вам! И шмар на каждого кента! Так что силы на ночь берегите, не сейте на сходе, не надирайтесь до визгу в кабаке. Будущему маэстро проверку устроим! Я ему для испытания троих гимнасток припас! Справится со всеми — признаю, не сумеет — не захочу видеть!

— А ты управишься с ними?

— Я — не маэстро! Мне троих маловато! — сознался под громкий хохот.

— А платить за блядей кто будет? — спросил Жмот, повернувшись к Медведю.

— Я оплачу! — грохнул тот.

— Тогда и мне пару потаскух подкинь. Но чтоб не старые были.

, — Во, падла! И тут на халяву яйцы распустил! Ишь, козел! — смеялись паханы,

— Мы вот тут с Шакалом решили после схода проверить, кто ж самый файный пахан? Как мужик! И, надо ж — в деле убедиться. Чтоб чин по чину.

Шакал понял, Медведь пытается спасти его на предстоящем сходе.

— Давай я кабак на себя возьму, а ты — шмар! К тебе они, как мухи на навар, так и клеются! — поддержал Шакал скучно. Его никто не услышал. Даже не оглянулся в сторону пахана.

Медведь вызывал всех на разговор, общий и беззлобный. Он хотел разрядить обстановку перед сходом. Это удавалось с трудом. Разговор то оживлялся, то прекращался совсем. Пока на пороге не появился Чита.

— Всем, всем, всем! Большой, толстый и горячий! — проверещал пахан.

У Медведя от такого портсигар из рук выпал.

— Эй, Чита! Твою мать! Ты чего это тут всем напихал, катях сушеный? Чего тут вякал про толстых и горячих, да еще больших? Уж не матом ли полил?

— Такой привет всем от меня! — нашелся Чита. А Медведь, погрозив ему пальцем, прорычал:

— Не то я тебе покажу, на что я подумал…

— Кенты! Все прихиляли? Иль еще кого ждем?

— Сапера! Пузо! Они вот-вот возникнут!

— Уже нарисовались! — вошли кенты в хазу один за другим.

Сапер подал руку Шакалу, потрепал по плечу подбадривая.

Пузо улыбался, встретившись глазами с Шакалом.

— Ну что, кенты, начнем?

— Паханы! Коль некому стало вести наш сход, назначим старшего. Чтоб все по чести. Он поведет сход, какой назначит нового маэстро, взамен убитого! Царствие небесное — усопшему! Земля ему пухом! — перекрестился пахан и предложил:

— Пусть сход поведет Сивый!

— На хрен Сивого! Пусть Дрезина!

— Старшего, значит, старого? Кто средь нас старше Баклана? Вот он пусть будет!

— Давай Баклана! — поддержали все паханы, вытолкав к

столу сутулого старика с землистым лицом, пронырливыми, вертящимися во все стороны глазами.

— Все верите мне, честные воры? — спросил скрипуче, обведя паханов внимательным взглядом.

— Верим! — послышалось дружное.

— Веди сход!

— Тогда начнем с главного и самого больного! — откашлялся Баклан. И попросил у схода слова для Пики, ближайшего кента и помощника недавнего маэстро.

Тот рассказал паханам о случившемся. О том, как погиб маэстро, как изрешетили всю машину милиционеры с вертолета. О последних планах и пожеланиях маэстро, высказанных до поездки в Одессу.

— Нет маэстро! Лягавые ожмурили! Месть мусорам! Пронюхать надо, кто ожмурял кентов, и загробить его особо.

— Лягавого замокрить надо! О том трепу нет! Но кто вякнул ментам про малины? Кто выложил с потрохами всех законников? Кто продал клятву на крови? Это мы доперли! Седой! Прошлым сходом все приговорили суку к ожмуренью. Его надыбал Шакал. Он знал о приговоре. Но отпустил фискала, поставил ему на клешню наколку прощения!

— Падла — Шакал! — загудел сход.

— Размазать самого!

— На ленты падлюку! Кто сучню отмазал, сам сука!

— Ожмурить пидера! — взяли паханы в кольцо Шакала.

— Попух, гнилая вонючка?

— На «ежа» его! Чтоб ожмурялся под криками!

— Ногами за вершины берез!

— В болото его загнать, чтобы могилы не надыбали!

— Шкуру содрать и в соленую воду!

— Утюгом его согреть!

— В «лапти» его! — предлагали обмотать ноги Шакала оголенными проводами, включенными в сеть.

— Все мелочь! Я файнее придумал! — крикнул Питон.

И перекрывая гул голосов, предложил:

— До пояса ободрать с него шкуру. И голиком в крысином подвале приморить.

— В парашу его! — кричал Ехидна.

— Меня в парашу? А тебя, пидер, как приморить, если ты, курва лысая, закон фартовый давно запродал? Тебе параша награда! — бледнел Шакал и сказал срывающимся голосом:

— Если я виноват, пусть судят честные кенты, а не пропадлины вроде Питона и Ехидны!

— В чем они облажались?

— Вякай, но не лажай кентов, не лепи на них темнуху! — настораживался сход.

— Про Ехидну ленинградские фартовые вякнут, не дадут стемнить. Малолетку натянул. Силой взял. Она его малину на хазу пустила. Сирота. Он обрюхатил ее. Когда допер, ожмурил «зелень». Подстроил, будто сама повесилась! А ей пятнадцати лет не было! И это — пахан?

— Верно Шакал ботает?

— Трандит! — покрылось пятнами лицо Ехидны.

— Верняк трехал Шакал! — подал голос ленинградский пахан.

— Вытолкать со схода! Сявкам на потеху! И ожмурить! — приговорили законники.

— Питон не файнее! В Курске приморился на хазе у вдовы. Обокрал ее, и когда линял — поджег. Сгорела баба в доме. А Питон — паскуда, загнал ее рыжуху, и теперь на эти башли хавает!

— Было! — подтвердил курский пахан.

— Самого замокрить сегодня! — завопил сход возмущенно, выбив Питона за дверь.

— Рулетка меня ободрать хочет? Так пусть вякнет, падла, как выколол глаза матери своего кента — Гнилого. Тот, загибаясь в ходке, велел пахану свою долю из общака отдать старухе. Он надыбал ее. И чтоб долю не просила, выбил ей глаза. Вся моя малина подтвердит это!

Паханы зашептались, опасливо косясь на Шакала.

— А ты, Егерь, чего вонял громче всех? Моя вина в сравнении с твоей — пыль неприметная! Кто сифилисную шмару Кошелку фаловал набиться в постель к маэстро? Кто ей башли за это сулил жирные? Не я ли ту потаскуху закрыл в отхожке? А маэстро другую подставил — здоровую! Я ему лиха не хотел. А ты зачем решился на такое?

— Докажи! — заорал сход.

— Было! — подтвердил Баклан глухо.

— Ты, Кадушка, чего нычишься? Не тырься! Я тебя вижу! Зачем, козел вонючий, ограбив ювелирный в Томске, подставил малину Орла лягашам? Пахану за шмару отомстил, какую он у тебя увел из-под шнобеля? А ты его — на Колыму! И не только его, а всю малину на червонец упек! Они, когда слиняют с ходки, не на ленты тебя пустят. А посмешнее придумают паскуде!

— Верно! — подтвердил Медведь.

Паханы, увидев, как выволокли сявки со схода Кадушку, и вовсе попритихли. О наказании Шакалу не говорили, не требовали убить пахана.

— Эй, Решка! Меня замокрить надо? Так трехаешь? А зачем в зоне на душу фартового в рамса резался? Зачем у своих башли тырил? Иль мало в зоне трамбовали? Зачем с операми ботал? Такое не то пахану, простому фартовому — грех! А ты, зараза, за чифир чуть не скурвился!

— Кончай, Шакал! Так ты к утру весь сход замокришь! — остановил его Баклан. И спросил паханов:

— Так что с Шакалом? Как его накажет сход?

Но паханы, словно не слышали, молчали, отвернувшись от Баклана. Все потеряли интерес к Шакалу.

— Фартовые! Я жду слово схода! — повторил Баклан.

— Решай сам! — крикнул Чита.

— Дай я вякну! Если что невпротык, кенты поправят! — отозвался Медведь и заговорил гулко:

— Мокрить пахана, да еще Шакала — грех всем нам! Пусть он и облажался, но это не от пакости его нутра! Я этого потроха давно знаю! Файный кент! И чем мокрить, пусть он свое исправит сам. Надыбает Седого и размажет вместе с тем лягавым, какой ожмурил маэстро! На том и кончить! Шакалу такое, как два пальца отделать!

Шакал от неожиданности вздрогнул, сказал тихо:

— Я Седому слово дал…

— Он клятву дал и нарушил ее! — оборвал Баклан.

— Принимаем слово! Размазать Седого и лягавого! — поддержал сход Медведя.

Паханы отдыхали, перед выборами маэстро. Перекуривали, переговаривались. Над чем-то громко смеялись.

— Ну, Шакал, подчистил сход! Кенты чуть не усрались, когда шерстить начал! Все зассали! У каждого хвост в гавне! Вот и бздилогоним, кого ты следующим за муди выдернешь? Ну ты раздухарился! Паханы иные, гляжу, решили смыться втихаря, чтоб не достал! — хохотал Медведь.

— Кого в паханы возьмем? — обратился Баклан к сходу.

— Может, Шакала? — вякнул Чита.

— Много знает! — не согласился кто-то.

— Он обязанник сходу! Такого в паханы — западло! Пусть замокрит сначала! — сказал Сапер.

— Давай Медведя! — предложил Карат.

— Файный пахан!

— Лафовый кент!

— Все его знаем! Медведя хотим! — заговорили, зашумели паханы и назначили Медведя маэстро.

Лишь Дрезина молчал. Он рассчитывал, что изберут его. Но сход желаний не признает. У него свои мерки и оценки, свои законы и правила.

Медведь не ожидал для себя такой чести. И молча улыбался, оглядывая паханов, с опаской косясь на Шакала. Но тот поддержал Медведя и радовался искренне.

— А кто кабаком грозился? — напомнил Медведю Сапер.

— И блядей обещал, — поддакнул Чита, едва просунув голову из-за плеча Могилы.

Я от своего слова ни на шаг! Ботнул, значит, верняк! Бухаем, кенты! Но тихо! Без шухеру! Как в берлоге! Дошло? Тут менты борзые!

Подозвав к себе Шакала, предупредил, что у него к нему имеется отдельный разговор, с глазу на глаз. Но не теперь. Сход еще пару дней продлится, и пусть Черная сова не торопится линять.

— Задрыга при тебе? — спросил жестко.

— Куда ж ей деваться?

— Наслышан о ней! Много всякого трехают о девке, в закон ее пора готовить. Файная кентуха получилась из нее!

— В дела берем! Удача с нею! Но норовиста! Как змея!

— Вся в тебя! — сказал тихо маэстро.

На Медведя Шакал обиделся бы. На маэстро — не посмел.

Шакал только теперь поверил, что избежал расправы, жестокой, унизительной. Она казалась неизбежной. Но судьба в который раз пожалела пахана, оставив жить и фартовать.

Шакала окружили паханы, звали в кабак, обмыть встречу.

Пахан недолго задержался в ресторане, вскоре покинул его, предупредив Медведя, что завтра утром возникнет к нему.

Шакал сердцем чувствовал, как ждут его «малина» и Задрыга…

Увидев пахана живым и здоровым, Черная сова враз оживилась. Шакал рассказал кентам о сходе, стараясь не упустить подробностей.

— А почему Медведя взяли в маэстро? — спросила Задрыга.

— Его все знают! По фарту и по ходкам. По тому, сколько раз он выручал из непрухи законников. В фарте ни разу не облажался и всегда держал закон и клятву. Не зажимал долю маэстро и главного пахана. Зелень растил честно. В ходках бывал много раз. И если линял, кентов в пути не сеял. Пайку свою не зажимал. Делился поровну. У него никого нет. Он один канает. Шмары — не в счет. Дышит, как честный вор и средь кентов его все уважают. В делах удачлив. Он — любимец фортуны. Все фартовые, чуть прижмет, к нему хиляют. Медведь выручал каждого. И справедлив. Этого не отнять! К тому же, со схода на ожмуренье многих выволокли по моему слову. Вот и поприжали хвосты. Сранка за всеми имеется.

А ну, как выверну на сходе! Вот и заспешили. Чтоб вживе уцелеть. Не до гонору! Так бы, может, еще колупались. Да Питон с Ехидной так вопили, их стопорилы размазывали с кайфом. Чтоб другим неповадно стало фартовый закон нарушать. Нервы сдали у паханов. Задергались, — ухмылялся Шакал.

— Пахан, а с Седым, как будем? Неужель, слово свое нарушишь?

— Сход, сам маэстро велел! А тебе… В закон пора готовиться. Так Медведь ботал при всех законниках-паханах. Слух о тебе до него дошел.

— Ну и дела! Как дышать теперь станем? — простонал из угла Таранка.

— Это как так? Задрыгу в закон? Да кто такая? В ходках ни разу не была, фартует недавно! Разве такие нужны в законе? Не обкатана, не проверена, не терта! С хрена ли? Медведь мозги сеет, а мы потом расхлебывай? — возмутился Боцман.

— В лягашке Задрыга отметилась! В делах и обкатана, и проверена! И доля ее в общаке — больше твоей. Ты ее не держишь? Чего наезжаешь на Задрыгу? — нахмурился Глыба и продолжил зло:

— Капка малину выручала не раз. Всех! Как кент! Хотя и зелень! Тебе захлопнуться надо перед ней! И секи! Я ее в закон готовить буду! Если ты Задрыгу лажать станешь, нарвешься. Ни тебе, ни Таранке не дам кентуху тыздить!

— Пусть не прикипается!

— Заткнись! — грохнул кулаком по столу Шакал и бросил в злобе:

— Будешь на уши лезть, вышвырну из малины. Хиляй к другому пахану. Мне вместо тебя сыскать кента, как два пальца…

— А ты, пахан, не духарись! Сам слиняю! Не приморюсь больше! Если Задрыгу брать в закон, то что будет с фартом? Можно ль девку в дело брать? Придет время, найдет хахаля и засветит всех!

— Если у меня появится хахаль, он будет законником! И не таким гавном, как ты! — зарделась Задрыга.

— Зелень мне хайло затыкает! Законнику! — схватил пепельницу Боцман, но Глыба перехватил его руку:

— Остынь! Не то вломлю. И ты, Капитолина, тоже кончай вякать!

Задрыга сидела нахмурившись.

— Чему тебя Сивуч учил? Как с законником вякать? Иль опять к нему подкинуть? — нахмурился Шакал и, сорвав Задрыгу со стула, отправил в свою комнату, сказав в спину:

— Опомнись, падла! Не то выбью гонор, чтоб со своими не кипишила, лярва!

Шакал рассказал кентам, о чем он говорил с законниками в кабаке. О новых фартовых, об ожмурившихся.

— Наши двое тоже накрылись в Магадане. Новый начальник в шизо упек. На месяц. Двух дней не дотянули до выхода. Колотун не перенесли, — перекрестился пахан, пожелав покойным землю пухом и прощенья от Господа за все земные грехи.

— Нынче мне к нему нарисоваться велено. Потрехать хочет. Может, оставит нам наделы, что прежний маэстро подарил? — оглянулся пахан и увидел Задрыгу. Она не посмела выйти из комнаты, но сидела перед открытой дверью, все слышала и видела.

— А когда меня начнете в закон готовить? — спросила тихо.

— Приморись немного! — ответил Пижон, позвав к столу.

Вскоре Шакал ушел к Медведю. Малина решила прошвырнуться по Минску. Капку, вместе со стремачами и Таранкой, оставили в хазе.

Задрыга вздумала закончить свое новое орудие пытки и села неприметно в темном углу за камином. Она толкла стекло в мелкие осколки, засыпала их в капроновый чулок. За нею со страхом наблюдал Таранка, лежа на диване.

Стремачи убирали в хазе. Вымыли полы, убрали со стола. Застелили койки, раскладушки, проветривали комнату и старались не смотреть в сторону Задрыги, пока она их не трогала.

Внезапно дверь распахнулась, и в хазу вошли незнакомые мужики.

— Где Шакал? — спросили зло, шаря глазами по углам.

— Кто такие? Почему вламываетесь в хазу бухарями? — вскочил Таранка, схватившись за нож.

— Из малины Ехидны! Ваш Шакал нашего пахана вчера сходу высветил! Ехидну ожмурили, как последнюю паскуду! И не только его! Ваш мудак виноват в смерти паханов! Кто такое спустит на халяву?

— Так вам что — Ехидны мало? — и не успели фартовые открыть рты, как шея одного из гостей задергалась в петле. Второй получил по переносице Капкиной палицей, чулком, набитым тертым стеклом. Едва ударив, чулок тут же распустился, засыпав глаза мелкими, как брызги, осколками. Они попали за пазуху, в обувь. Третьего взял на себя Таранка, но не справлялся. Кент Ехидны был сильнее, изворотливее. Тог

да на помощь Таранке бросились стремачи. Втроем свалили законника, тот пытался достать нож из-за браслета. Но не получилось. Капка заметила, наступила на руку фартовому. Помогла связать. Забила ему рот носком Боцмана. И повернулась к своим жертвам. Тот, кого она поймала петлей, уже синел. Второй плакал кровавыми слезами. Проклинал Шакала. Задрыга сунула ему в печень головой. Фартовый утих.

Всех троих положили штабелем. Один на другом. Тряпьем, дерюгами забросали. Стремачи тщательно подобрали с пола битое стекло. Задрыга села делать новую палицу, ждала возвращения пахана и кентов.

Шакал, придя к Медведю, первым из паханов выложил свою долю.

Маэстро понравилось, что Шакал не стал ждать, пока другие отдадут. Не тянул резину. Принес положняк раньше всех. Руки не тряслись, когда отдавал деньги.

— Устраивайся, где удобней! — пригласил Медведь. И первым начал разговор:

— Задрыгу начинай готовить к закону. Сам или кенты, это твое дело. Пора ей! За полгода успей. Теперь слухай сюда! — продолжил Медведь, не дав Шакалу открыть рот.

— Новые свои владения возьмешь когда сделаешь веленое сходом! Допер? Раньше отдать не смогу! Паханы загоношатся. Очистись от обоих, всем хайло заткнешь. Тебе это недолго. И еще! Здесь, в Белоруссии — не фартуй! Лягавые — сущее зверье! Я тут родился! Знаю, что ботаю! Накроют, изувечат. Свирепы! Тут ни одна малина подолгу не дышит. И ты — линяй! Как сход кончится — срывайся тут же!

— Кентов мне надо новых! Маловато осталось. Развернуться не с кем. Если будут файные — отдай их мне! — попросил пахан. Медведь спросил коротко:

— Сколько хочешь?

— Пятерых.

— Не многовато сразу столько?

— Управимся! — усмехался Шакал.

— Возьми из малины Питона! Даю! Они с паханом все время грызлись почему-то! Тот их менять хотел. Да вишь, самого нет. Пока нового паханом не взяли, пошлю к ним сявку, чтоб возникли. И к тебе направлю. Их шестеро. Бери всех! Лафовые мужики. Фартовали файно. Питон в дело редко ходил. Они его держали.

— Присылай! Коль склеится, магарыч за мной не пропадет! — пообещал Шакал.

— И еще! Коль слово дал Седому, сам не мокри! Из малины Питона пошли на это дело! Там двое, — бывшие мок

рушники, они быстро уберут суку. Но ты убедиться должен, что Седой ожмурен, — глянул на Шакала строго.

— Кому нужна эта игра? Сам загроблю. Мне не надо помогать, — ответил Шакал спокойно.

— И еще! Если что со мной, Задрыгу не дай в обиду кентам! Мала она пока, в силу не вошла! — попросил маэстро Шакал.