Николай уже готовился покинуть зону. Вот-вот освобожденье. Не только он, многие зэки в этот раз уйдут на волю. Вон и новичков подкинули в бригаду. Макарыч их враз в цех потребовал. Пусть, мол, впрягаются сразу. А нам немного роздых нужен. Люди к воле готовятся. Мужики, чуть отдышавшись, вечерами снова за столом собираться стали. На душе потеплело.

— Ты куда подашься?

— Конечно, к старикам! К лярве — ни шагу! Там, в селе, найду себе бабу, самую что ни на есть — простушку. С пудовыми сиськами, с задницей не меньше конской. И до гроба с ней жить буду! — говорил Тимофей.

— А я хрен на всех баб положил. Уже никогда не женюсь. Они все — лярвы! Не успел привыкнуть к ней, она уже болячками изошлась. Тут колет, там ломит… В гное да в хворобах любого мужика утопят. Ляжешь к такой в постель, того гляди, родной хрен отгнивши отвалится! Нет, я лучше по блядям побегаю. Они — без претензий. Всегда тебе рады! И, главное, сам ей ничем не обязан. Не понравилась, сменил! А как ты, Макарыч?!

— Я?! Скорей живьем на погосте уроюсь, чем женюсь! Для меня баба как чума! Не выношу подолгу ихнего духу. Ночь побаловать куда ни шло. Днем ни одну кикимору видеть не могу. Дал ей под зад коленом по утрянке, и лети с ветром. Все удовольствие — в четвертной. А чтоб пасть на меня отворяла всякая нечисть, не дозволю. Сам прокапаю!

— А ты, Степка, вернешься к своей?

— Не-е-ет! — козлино зашелся мужик со шконки. И выпучив глаза, польщенный вниманием зэков целого барака, заговорил: — У нас в роду бабы не приживались! Испокон веку так повелось. От прадедов. Млели до единой!

— С хрена ли? — удивился Макарыч.

— Оно, вишь, еще прапрадед… Высватали для него девку. Впервой встретились уж под венцом. Повернулся ее поцеловать, она в обморок упала. Но поздно… Их уж обвенчали. Согласье дала. Домой привезли, к себе в избу. Она в себя пришла. Как увидела прапрадеда, узнала, что он теперь ее муж, в сарай побежала — давиться. И все плакала, сетовала, за что, мол, батюшка с матушкой так осерчали, что за самого черта обвенчали. Ну, удушиться, так родители подумали, она всегда успеет. А ночью бабой стала. Не лягалась. Темно было. С той поры мужика лишь по потемкам к ней запускали. Троих она на свет произвела. А на пятом году померла в бане. Прапрадед забылся и зашел среди дня, вздумал с ней попариться. Вместе. Верно решил, что за эти годы привыкла баба к нему. А она глянула и померла… Так же и прабабка. Та еще хлеще — на третьем году в прорубь сиганула, узнала, что прадед полюбовницу имел. Ну, деду проще было. Такую же, как сам, взял. Та моего отца народила. А через два года Богу душу отдала. Сорвалась на хозяйстве. Отец силой взял. Раскулачивали семью. А он — в колхозных активистах. Девку хотели в Сибирь загнать вместе с родителями. Так бы оно и было. Но взыграло не вовремя. А может, решил, зачем добру пропадать зазря? Схватил ее за сиськи! А они тугие, как антоновки. Ну и поволок ее на сеновал. Она ему всю наличность изодрала. Он с ней все тряпки сорвал. Скрутил в коромысло и обабил в два счета. Она — в вой! Мол, лучше б расстреляли! Отцу досадно стало. Он ее еще раз оттянул. Она его кляла на все лады. Он ей, как кулацкому отродью, врезал в ухо. Враз замолкла, зауважала. И прикусила язык. Отец ее без венчаниев за шиворот в дом затолкал. Велел по хозяйству управляться. Сказал, коль на дыбы встанет, загонит на самую Колыму под бок к родителям. Она испугалась. Осталась в избе. Да и куда было деваться? Забыла про все. Но… Не зажилась. Произвела меня на свет. А через два года получила письмо от младшей сестры из Сибири, где та отписала, как померли родители. Мать не вынесла. Сердце сдало. Померла. А я по себе найти не могу. Баб, девок — полно. Но оступиться неохота было. Они только до свадьбы — невесты. Потом хуже черта! Не хочу срамиться. Как гляну на них — все одной сучки дочки…

— Это верно! Но, мужики! Кто в жизни без них обошелся? В женах иль в блядях, все равно бабы… И нам без них — никуда! — вступился Николай.

— Ты это в какую степь повернул? Иль уж простил свою? — прищурился Макарыч.

— В жизни не знаешь, кто перед кем больше

виноват? А и кроме семьи, куда подамся? К сестре в деревню? Чем она лучше Арпик? К старикам? Попреками изведут. Нет у меня другой дороги!

— Это почему? Давай ко мне в деревню.

— А хочешь — со мной!

— У вас чем лучше? Та же беда! Сами не знаете, к чему вернетесь и ждут ли вас? Плохо ль, иль хорошо, к семье поеду! — решился Николай.

Вышел на свободу в конце весны. И снова, как в первый раз, решил не предупреждать жену о своем возвращенье.

Был вечер, когда Николай вышел из автобуса на своей остановке. Возле дома играли дети.

— Может, и мой Павлик среди них? — вгляделся в лица ребятишек. Но не узнал. Позвонил в двери. Услышал мальчишечий голос:

— Кто там?

— Это я, Павлик! Твой отец!

Дверь мигом открылась. И Николай не успел опомниться, как мальчишка повис на шее:

— Ты пришел! Папка! Прости меня…

— Где мать? — спросил Павлушку, едва тот отпустил шею.

— Она на работе, — ответил уверенно.

— Какая работа? Посмотри, который час!

— Я знаю! Мама на полторы ставки работает.

— Это где? — исказила лицо кривая, недоверчивая усмешка.

— Она сейчас в больнице. В девять будет дома.

Николай огляделся, увидел девчушку, выглянувшую из спальни. Она смотрела на Николая удивленными, любопытными глазами.

— Выходит, ты за хозяина? — спросил сына.

— Не совсем. Я больше за няньку. Вот Наташку отведу во двор погулять на час, потом уроки сделаю и спать. А мамка поесть приготовит, постирает. Она везде успевает.

— Бабушка из Сероглазки приезжает к вам?

— Мы туда ездили зимой. Там две бабушки. Все старые совсем. И болеют. Наверно, потому, что мамка — врач. Не то кто б их лечил? И все жалуются. Денег просят. Обе тебя ругают. Говорят, что без головы жил! А мама плачет…

— Без головы? Они без сердца жили. Почему о том промолчали? Почему вас на лето к себе не забирают?

— Мамка нас не отпустит от себя. У нас бабки плохие.

— Как? Почему? — изумился Николай.

— А разве она не писала, что меня бабка положила в больницу на похудение. Толстяком посчитала. Меня там голодом морили. Мамка тогда в командировке по районам была. Приехала, а меня нет. Бабка отдохнуть решила. Мама ее даже избить хотела. С тех пор — ненавидит. А другая бабка пирожки испекла. Мы с Наташкой чуть не умерли. Две недели не вставали. А бабка говорила, мол, все соседи ели и она! Никто не болел! И вы не пирожками, чем-то другим отравились. Но мы в тот день ничего больше не ели… И я больше к бабкам не поеду! Пусть сами помирают. Чем скорей, тем лучше.

— Пашка! Откуда в тебе столько зла?

— Я не злой, я — правильный! Зачем Наташку называть выблядком? Она — моя сестра! Зачем тебя обзывать негодяем? Ты — мой отец! Почему мою мать звать сукой? За что нас проклинать? И это хорошие бабки? Не надо мне их! Не хочу. Лучше без них жить. Самим! Они говорили, что ты никогда не приедешь к нам.

— Успокойся, Павлик! — прижал к себе сына. Гладил плечи, голову. И только тут приметил, как Наташка подставила головенку под его руку и ждала, затаив дыхание.

— Иди ко мне… Дочурка! — сорвал с пола, взял на руки, подкинул до потолка.

Наташка взвизгнула от неожиданности. Раскинула ручонки, рассмеялась.

— Пап! А ты к нам насовсем? Ты больше не уйдешь от нас? — спросил Пашка.

— Нет, сынок! Не уйду! — не увидел, как в комнату вошла Арпик.

— Здравствуй! — сверкнули радостью глаза. Ведь Наташку взял на руки, значит, признал…

— Почему не написала, что на полторы ставки работаешь?

— А зачем? Хотела Пашке велосипед купить. Давно просит. Я откладывала понемногу. На половину велика уже собрала, — рассмеялась звонко.

— Ничего, Арпик, купим детям велики. Не о том печаль. О том, что сын мне рассказал. Про наших матерей…

— Павлик! Зачем ты поторопился. Неужели подождать не мог? — упрекнула Арпик сына.

— Я правду сказал. Ее лучше сразу знать, —

возразил мальчишка.

Николай недолго отдыхал. Уже через неделю пошел искать работу. Он думал, что устроится без проблем. Но не тут-то было.

В строительном управлении, где Николай работал раньше, его не взяли. Отказали наотрез. Мол, штат укомплектован. А в бригады, сами рабочие смотрят, кого принять. Управленцев не слушают.

Пошел к работягам. Те, даже не выслушав, отказали. Мол, самим расценки урезали. С кем-то еще делиться смысла нет. Нынче строительство сокращается. Мало заказов, плохо с материалами. Оплата на обе ноги захромала. Так что извини… Взять не можем.

Обошел еще два стройуправления, все участки, даже ремстройцехи, побывал в дорожном управлении. Везде отказы. Словно все сговорились. И тогда он решил сходить на мебельную фабрику.

— Ты что? В зоне разве могут научить нашему делу? Тоже мне — специалист… У нас теперь принимают людей не ниже как с пятым разрядом. А у тебя третий! Куда с ним? Ни в один цех не возьмут. Это раньше мебельщиков не хватало. Теперь их хоть задницей ешь! Столько мебели не требуемся, сколько нашего брата развелось. Своих! Вольных! Не обосравшихся! А тебя кто рискнет? Ты с какой статьей в зону загремел? Ну, кто тебя возьмет на свою шею?

На целлюлозно-бумажном комбинате поговорили вежливо и снова отказали. Мол, производство сворачивается. Своя продукция не пользуется спросом. Качество хромает. Все от того, что оборудование старое. Потребитель предпочитает зарубежную бумагу. Потому цеха простаивают, что нет заказов. А зарубежка, закупив наше сырье за копейки, бумагу на нашем рынке продает за большие деньги. Но… Изменить эту ситуацию никто не может.

Николай объездил и обходил весь Красноярск. Побывал всюду, говорил со многими людьми. Выслушал кучу всяких советов. Домой возвращался усталый, раздраженный, угрюмый.

— Где найти работу? Куда приткнуться? Везде осечки. Либо предлагают такое, на что идиот не согласится! Ну это ж надо? Требуются рабочие на бойню! Или подметалы! Еще почтальоном согласились взять. Там, мол, пенсии старикам разносить некому. Они иногда на чай подают. Иная старуха даже супом накормит! И это мне! Еще на складах грузчики нужны. Но оклады ниже, чем у дворников. Спросил, почему так? Ответили, мол, недоплату сами компенсируют. Воруют. Но если кого поймают, на того все повесят, — злился Николай, рассказывая Арпик о своих неудачах.

— Ничего, Коля! Не переживай! Ты ничего не потерял. Голова и руки на месте. Работа будет! — успокаивала Арпик.

Николай стал присматриваться к объявлениям на досках. Читал, прикидывал, думал.

«Нужны рабочие на лесозаготовки! Характер работы — выездной! С проживанием в передвижных вагончиках. Дополнительно к окладу выплачиваются сверхурочные, пайковые. Характер работ — сезонный!»

«Не подходит!» — переводит взгляд на другое объявление:

«Нужны временные рабочие на уборку урожая в совхоз…»

«Требуются рабочие в цех мягкой игрушки…»

«Нужны упаковщики на фармзавод…»

«Срочно требуются рабочие в бюро ритуальных услуг…»

У Николая в висках звенело. Хоть самому закопайся заживо. А тут два мужика подошли. Тоже объявления смотрят. Комментируют вслух:

— Ну, вот это подойдет! Одну могилу выкопал, полтину, а то и стольник на двоих получи. Когда закопать надо — столько же отвалят. На покойников не жалеют родственники. А за день две могилы — запросто выроем! Считай, стольник на кармане. За месяц — большие бабки! Министр столько не получит. Я за такие деньги свою бабу живьем урою, вместе с тещей!

— Да мало того! Каждый день и выпивон, и закусон обеспечен! И в кармане шуршит! Во, лафа! Только зимой хреново! Холодно! Да и мерзляк долбить нелегко!

— За это доплачивают!

Николай, не воспринявший это объявление всерьез, теперь с интересом прислушивался к разговору. И вдруг испугался, что эти двое его опередят. Он заторопился. И успел…

— Говоришь, институт закончил? Строительный? Ну что ж? У меня уже вкалывают на погосте историк и филолог! Переквалифицировались! Довольны оба! Говорят, почти всех бывших коллег урыли. Тем зазорно было менять профессию. Моральный стопор сработал! А эти о детях думали. И выжили! Мне сюда для полного комплекта только адмирала не хватает! Бывшие ректоры, художники, даже певцы — все у нас. Так что скучно не будет! Беру и тебя! Заработок от самого зависеть станет! — напутствовал директор бюро ритуальных услуг.

И на следующий день Николай отправился на работу.

Его встретили шутками:

— Еще один прибавился! Покойничкам не придется в очереди лежать, замерзать в морге. А то там, говорят, весь ледник забит мертвецами! Не успеваем!

— Мрут, как мухи в дихлофосе. Ну и жизнь пошла! Старье молодых хоронит! Мрак какой-то!

— Это потому, что они революцию сделали! А молодые от ее результатов загибаются! Не вынесли достижений своих предков!

— Чего зубоскалишь? Наш новый коллега тоже не стар! Зачем пугаешь?

— Я — и не думаю! Здесь, на свежем воздушке, зачем помирать? Нам нельзя! Не то, кто могилы копать станет?

— Давайте, коллега, поближе к нам! Чем предпочтете трудиться? Ломиком, лопатой или киркой? — спросил Николая пожилой, невысокий человек с чистым, по-детски румяным лицом.

— Что предложите. Мне все равно…

— Тогда возьмите лопату! И вот здесь, видите отбивку для новой могилы? Начинайте копать.

Николай взялся за работу сразу. Грунт оказался податливым, и человек к обеду почти выкопал могилу. Когда сел перекурить, увидел, что и другие не бездельничали. Двое установили памятник, еще двое заканчивали ограду. Человек с розовым лицом сразу красил ее. Еще двое — копали могилы чуть поодаль и тоже подходили к финишу.

— Господа! На перекур! — позвал розоволицый всех. И, поставив к ограде банку с краской, подошел к Николаю: — Считаю, нам стоит познакомиться. Я — бригадир. Так сказать, маленькое начальство. Хочу знать, как вы намерены работать?

— Не понял! — удивился Николай.

— Я имею в виду обычное. Индивидуально будете выполнять заказы или общие? То есть объем работ и сумму — на всех поровну делить? Либо — все, что сами сделаете, за то и получите?

— Меня последнее устраивает! — ответил Николай угрюмо.

— Извольте, ваше желание — закон! Должен внести небольшие пояснения. С каждого заработка мы отдаем пятую часть! Кому, вам должно быть понятно без слов?

— Здесь за что? — изумился Калягин.

— Чтоб завтра не пришлось искать работу снова! Желающих на ваше место — целая очередь!

— Хорошо! Согласен!

— Тогда заканчивайте живее работу. Ваш заказчик прибудет скоро! И должен увидеть готовую работу! До конца дня нужно успеть выкопать еще одну могилу. Там придется посложнее, чем здесь…

Николай едва успел к приходу заказчицы — пожилой женщины, какая шла по дорожке, ничего не видя перед глазами.

— Готова? Сколько с меня? — спросила дрожащим голосом.

Николай подошел к бригадиру. Спросил.

— Сто рублей! — повторил услышанное.

— Что? Такие деньги? Я же на пенсию живу! Откуда мне столько взять?

— Вы были в бюро? Знали расценки. Зачем заказ сделали?

— Начальника не было! А без него цену никто не сказал!

— Хорошо! Я закидаю могилу! Пусть ваши родственники снова потрудятся ее выкопать! — ответил холодно. И уже взялся за лопату.

— Пятьдесят вам хватит?

— Здесь не базар! Расценки не я придумал.

— У! Шкуродеры проклятые! — вытащила из- за пазухи носовой платок, завязанный в узелок. Достала сотенную. Отдала дрожащей рукой: Без хлеба оставляешь…

— Пожалуйтесь покойному, — взял деньги. И, отвернувшись, пошел к бригадиру, злясь.

— Возьмите свое, — протянул сотню.

— В конце дня отдадите. Сразу. А сейчас вот туда пройдите. Да, к ограде. Там метка. К концу дня — справьтесь…

Николай не разгибал спины. Грунт оказался тяжелым. Глина с осколками кирпича, булыжник, корни деревьев. Николай давно снял взмокшую рубашку. Потом и майку сорвал. Но работа продвигалась медленно. Калягин молча чертыхался. Все ладони в мозолях. А могила лишь наполовину выкопана. Время неумолимо катилось к шести часам вечера. Вот-вот появится заказчик, Надо б успеть. Но сил не стало. Калягин оглянулся. Бригада работала, не замечая его, не оглядываясь.

— Помогите! Не могу! Сдал с непривычки. Давайте по общему заказу меня! Втянуться надо! — подошел к бригадиру.

— Дмитрий! Иван! Помогите новичку! — распорядился бригадир и протянул руку: — Давай деньги! Заработок в конце дня получишь. На всех поровну — сколько получится…

Николай дрожащей рукой отдал свой первый заработок. Его тут же позвали:

— Пошли живей! Спешить надо…

За час втроем еле управились.

Едва помыли руки, Иван сказал:

— Здесь тебе в одиночку не потянуть. И не только тебе! Любому! Сам скоро узнаешь, почему. Тут только вместе! От иных заказчиков такое услышишь, живьем в могилу заскочишь, добровольно. Уж кем только не обзовут! Кусок поперек горла стоит неделями! Когда вместе отбрехиваемся, тут легче!

В восемь вечера к кладбищу подошли три машины. Из одной вышел старик с парнем. Оглядели памятник, установленный на могиле, молча рассчитались и уехали. На второй — два парня. Проверили прочность ограды, установленной бригадой. Долго считали деньги. Отдавали туго, нехотя. Третьи — двое старух — подошли к могиле, кружили вокруг, придирчиво разглядывали.

— А почему бока неровные? Вон сколько кирпичей торчат в стенах! Гроб станут опускать, все посыплется. Иль гроб перевернется. Что тогда? — скрипела одна.

— Да и углы не выведены! Это ж не яма, а могила! Почему так небрежно выкопали? — придиралась вторая.

— Вы что? Сами в ней жить собираетесь? Все равно засыпать будем! Какая вам разница? Или вашему покойнику царские палаты нужны? — не выдержал Николай.

— Грубиян! Ты знаешь, кто здесь будет похоронен? Начальник милиции области! А ты кто есть? — взвизгнула бабка.

— А мне хрен с ним! Я хоть всю милицию закопаю! Какая разница, кем был! Покойники все одинаковы! И должности — заткните себе в задницы! Мертвецу они не нужны. Зароем, как всех!

— Нахал! Жаль, что ты ему не попался, когда он жил! В порошок пустил бы!

— Николай! Идите сюда! — позвал бригадир и сам подошел к кипевшим старухам. Те еще кричали, грозили найти управу на человека. Но бригадир быстро нашел с ними общий язык, успокоил. Расхвалив покойного на все лады, показал Николаю из-за спины сжатый кулак, погрозил. Наговорил бабкам кучу комплиментов, назвав их девочками, зайками, голубушками. Те растаяли, заулыбались. Безоговорочно полезли в кошельки. Рассчитались щедро, по-королевски и, уходя, забыв о предстоящих похоронах, расцеловав бригадира, щебеча, покинули кладбище.

— Чтоб больше не подходил к заказчикам. Слышишь? Ни ногой! С людьми надо уметь разговаривать! Что тебе до покойного? Он своей смертью на жизнь всем нам дал! Зачем его поносить?

— Они меня достали! К могиле стали придираться. Это — не так, то — не эдак! Надо было их самих столкнуть и дать лопату в руки! Тоже мне — старые кикиморы!

— Послушай, Николай! Уж не знаю, как ты справлялся на стройке, но с людьми явно не умеешь общаться. Какая разница нам, кем был покойник, какие у него родственники? Главное, чтоб наше оплачивалось. Вот и все! Другое не должно интересовать никого! Понял меня?

— Хорошо!

— Держи свой заработок. И завтра к девяти, без опозданий! — предупредил бригадир.

Николай пошел переодеться, заодно пересчитал, сколько ему перепало… Изумился. Сто пятьдесят рублей! И это за один день. Арпик за такие деньги целый месяц работает на полторы ставки…

Жена обрадовалась, получив деньги. Она еще не знала, куда устроился Николай, и вопросительно смотрела на него.

— Не украл, не отнял! Заработал! Какая разница — где?

— Столько за день? — перехватило дыхание.

— По-разному будет. Может, меньше или больше, как повезет.

— Куда ты устроился?

Николай не хотел сознаваться. Знал, как может воспринять жена его новую работу, и сделал вид, что не услышал вопроса.

— Уж не в карты ли играл?

— Не умею и не хочу! — пытался отшутиться, перевести разговор на другую тему, но не тут-то было.

— Где деньги взял? — тянула с подозрением.

— Я заработал их! Видишь? — показал сбитые в кровь ладони.

— Господи! Да где ж ты так? — ахнула, с сочувствием глянув на руки.

— Землю копал. Землекопом стал!

— Шутишь! На стройке столько не платят.

— Да не на стройке! Не взяли меня туда. Я на кладбище устроился! Могильщиком! Теперь поняла? Сама вынудила. Не хотел огорчать!

— Ты — могильщик? Не может быть! У тебя высшее образование! Неужели не нашел ничего приличнее? — сверкнули слезы в глазах жены.

— Ты со своим образованием за эти деньги целый месяц вкалываешь. А я — за день! Ты сыну на велосипед сколько месяцев собираешь? Чего оно стоит, ваше образование? Сплошная нищета и головная боль! Здесь ни о чем не надо думать, ни за что не отвечать. Вся морока — бери больше, кидай дальше…

— Но не надо до такого опускаться! Я даже не предполагала, что ты на это пойдешь. Ну, как я буду смотреть в глаза людям, когда спросят, кем ты работаешь? — возмущалась Арпик.

— А я разве виноват, что нет работы по специальности? Весь город обошел, сама знаешь, результат нулевой! Да и что тебя коробит? Со мною в бригаде работают люди сплошь с высшим образованием. И никто не стыдится своей работы. Деньги не пахнут. Главное, чтобы семья ни в чем не нуждалась. Ты тем, кто спросит обо мне и скривится, назови мой заработок! Потом посмотри, как завидовать будут! Тебе теперь не надо на полторы ставки вкалывать! А мне, мужчине, не стыдно детям в глаза смотреть! Мне плевать, кем работаю! Хочу семью на ноги поставить поскорее!

— Не кричи! Меня не убедишь горлом! Одно скажу! Вдумайся! На нас с тобой весь город будет пальцем показывать и смеяться!

— Почему боишься за меня? Никто не высмеет. Почему я этого стыдиться должен?

— Я думала, буду гордиться тобой. А ты навсегда моим позором стал! — сдавила виски, ушла в спальню, разрыдавшись в голос.

Николай ждал, когда жена успокоится и можно будет продолжить разговор. Но тут вышла Наташка.

— Зачем мамка плачет? — спросила тихо.

— Обиделась. Ничего. Это скоро пройдет. Поплачет и перестанет…

— Лучше бы ты не приходил, если мамка стала плакать, — сказала, отвернувшись.

— Вот как?! — подскочил, словно получил больную пощечину, и вошел в спальню.

— Давай поговорим. Повернись! — потребовал резко. — Ты сама писала, что любишь меня и ждешь! Тогда я был зэком! Неужели это лучше вольного могильщика? Иль ты не отдавала себе отчета написанному?

— Зэк — это временно. Могильщик — надолго. О тебе — о зэке, на воле почти не знали. Я говорила, что ты — геолог! Попробуй теперь скажи — кто мой муж! Стыда не оберешься. Не могу! Не хочу этого позора и твоих денег! Уж лучше б ты не возвращался к нам!

— Вставай! Помоги мне собраться! Я ухожу от вас! Не хочу! Устал быть твоим позором, а и гордостью стать не хочу! — достал чемодан, с каким вернулся из зоны, торопливо запихивал в него рубашки, майки, носки.

Арпик даже не повернулась.

— За что ты опозорил нас? Зачем пришел? Почему так несчастны мои дети?

— Дура! Закомплексованная пустышка. Скоро и тебе придется искать другую работу. Может, она будет хуже моей — нынешней. Тогда посмотрю, что запоешь! — бросил через плечо.

— Иди! Трупная муха! Зачем ты встретился на моем пути?

— А разве я искал тебя? Я поверил, что ты меня любила, а не приложенье! Лгунья! Ты никогда не говорила правду! Всегда врала! Во всем! Я простил тебя! Но ты потаскуха не только телом! Счастье мое, что прозренье не затянулось слишком надолго! — шагнул к двери и, ступив за порог, уже в который раз остался наедине с самим собой.

На кладбище он пришел почти к полуночи. Голодный, злой, с чемоданом тряпья, он сел у могилы, выкопанной недавно. Курил. Ругал Арпик и себя — за доверчивость.

Сколько он так сидел? Запершило в горле. Опустела пачка, закончилось курево. Николай огляделся. Приметил скамейку возле могилы. И, перешагнув ограду, расположился на ней во весь рост. Конечно, это не то, что в постели, на бок не повернешься, зато никто не клянет, не стыдит, ни о чем не жалеет.

Человек долго вздыхал. Проснулся, когда солнце брызнуло в глаза яркими лучами. Увидел мужиков бригады, сидевших совсем рядом.

— Доброе утро! — угнул голову.

— Кому как! Ты, это, какую кралю себе приглядел? К кому на свиданку прибегал?

— Не-ет! Раз с пожитками, тут серьезней!

— Короче, Николай, что стряслось? — спросил бригадир.

— Ушел из дома! Жене моя работа не пришлась по вкусу. Стыдно ей за меня — могильщика! Дескать, зачем институт заканчивал?

— Вон оно что! А кто сама?

— Врач…

— Ну и черт с ней!

— А знаешь что, давай ко мне жить! Конечно, не ахти что, не хоромы, но койка тебе найдется. Мешать никто не станет. Живи, пока что-то подходящее подберешь. Я вдвоем с матерью живу. В домике частном. Жизнь тихая. Никто нас не тревожит. И ты, я думаю, помехой не станешь, — предложил бригадир, спросив: — Ты голодный? Иди в будку. Поешь, что мы с собой принесли. Все на столе. У нас все общее. Давай, поторопись.

Николай не стал ломаться. И, поев, вернулся к бригаде. Помог положить плиту на могилу. Закрепил, почистил. Обложил ее дерном. Потом менял ограду. А после обеда копал могилу вместе с бригадиром до самого вечера.

Борис Петрович ни о чем не спрашивал. Не лез в душу. Вечером, раздав деньги, повторил Николаю приглашение, тот, кивнув головой, пошел следом, потом рядом с человеком.

— Ну, вот мы и дома! — отворил тот замшелую калитку, ввел во двор, заросший хмелем, цветами.

Из-под крыльца, приветливо помахивая хвостом, выскочила дворняжка. Подошла к Николаю, обнюхала. Глянула на хозяина.

— Свой! — сказал тот коротко. Собака послушно отошла.

В доме их встретила седая старушка.

— Познакомься, мам. Это Николай! Он с нами будет жить. Мы вместе работаем, — сказал Борис Петрович и предложил: — Устраивайся, располагайся! Вот здесь! — провел в небольшую уютную комнату. И спросил: — Ничего, если твоя постель будет у окна?

— Какая разница? Это ж в доме! Спасибо, что взяли к себе!

— О чем ты, Николай? Живи!

После ужина Николай спросил, можно ли ему питаться вместе с Борисом Петровичем и матерью? Тот согласно кивнул. Николай отдал старушке все деньги. Та вернула половину:

— Этого на месяц хватит. Остальное ваше.

Борис Петрович, посидев немного с матерью,

предложил Николаю отдохнуть.

Старушка уже постелила постели. И мужчины, оценив ее тепло, легли спать.

Но сон словно посмеялся над обоими.

— Борис Петрович, у вас была семья? — спросил Николай.

— В свое время, конечно! Да только, как и тебе, не повезло. Разошлись. Правда, без истерик и скандалов. Все тихо, буднично. Без взаимных упреков. Поначалу больно было. Со временем прошло.

— Дети есть?

— Взрослая дочь. Она замужем. Имеет детей. Я уже дважды дед. Старший внук учится в школе. Толковый мальчишка…

— Почему разошлись? — поинтересовался Николай, извинившись за любопытство.

— Видишь ли, не совпали наши взгляды на жизнь. Моя жена — преподаватель. Мы с нею поженились студентами. Уже на втором курсе. Но институты не оставили. Моя мать помогала. Работала на обувной фабрике. Дала возможность закончить учебу, защититься. Я стал военным. Грех жаловаться. По службе быстро продвинулся. Двенадцать лет, как в розовом сне. Все было: квартира, машина, мебель, престижная должность, звание. Жена привыкла вращаться в высшем обществе. Казалось, так будет всегда. Но судьба поставила подножку. Одно за другим случились три ЧП. Поначалу трое солдат перестрелялись в моем полку. Получил понижение в звании. Потом на ученьях погибли двое ребят. Тут уж думал, голову снимут. Еле уцелел. А через три месяца оружейный склад взорвался. Честно говоря, я к нему не имел ни малейшего отношения. Но нужно было найти виновного. Я оказался наиболее подходящим, горевшим уже дважды. Вот и сделали из меня козла отпущенья. Из армии выгнали с треском. Все, что имел, потерял в один миг. Честно говоря, решил я тогда застрелиться. Чтоб уйти из жизни без позора. А тут мать нагрянула. Как почувствовала мою беду. Жена ее недолюбливала всегда. Но узнал о том лишь в тот день. Я ведь поделился с женой, что хочу уйти из жизни. Ведь без военки я не представлял себе жизни. И, знаешь, жена согласилась. Мол, конечно, другого выхода нет. Ну, что нас ждет теперь? Позор и презренье. Никуда не устроишься! А так вынуждены будут признать ошибку. Все восстановят посмертно. Даже белье для похорон мне достала. Я не очень понимал, что происходит. Кипела обида на всех разом. Конкретно о жене не думал. Были запятнаны честь и имя мое. Я и схватился за пистолет. А тут, звонок в дверь и… мама… — выдохнул Борис Петрович колючий комок: — Проговорили мы с нею до ночи. Она ни на шаг от меня не отошла. И убеждала: «Ты родился не в мундире. Обычным человеком. С чего взял, что на армии свет клином сошелся? Руки, ноги, голова — на месте. А работу сыщешь. Она никакая не позорит. Стыдно человеку терять себя от такой мелочи! Что должности и звания значат? Они — шелуха!» Короче, нашла нужные слова! Убедила. Уговорила поехать к ней. Пожить, отдохнуть. Жена, понятно, отказалась. А я уехал. Через два месяца письмо получил. Попросила согласия на развод. Сообщила, что хочет создать новую семью. Я ей не стал мешать. Дал вольную. С тех пор и не виделись. Она в Москве так и живет. Иногда пишет о дочке, внуках… Но сердце уже не болит. Отлегло. Когда прошел первый шок, стал анализировать. Дошло до меня, все годы чужим для нее был. Иначе не согласилась бы на самострел. Попыталась отговорить, удержать. Да где там! Такое только мать умеет. Одна в целом свете.

— А дочь навещала?

— Приезжала два раза. В гости. Но какой с нее спрос? Она жила с матерью, отчимом. У нее совсем иные измерения. Мы на разных языках говорим. И ценности у нее иные.

— Жена знает, где работаете?

— Это ее не интересует. Она перестала меня воспринимать. А и у меня все отгорело в душе. Теперь вот успокоился.

— А мне прямо сказала, зачем, мол, из зоны к нам вернулся? Не смог заново человеком стать! Хотя звала, клялась в любви.

— Банальная ситуация, Николай! Ты не первый и не последний. Тебе тоже собрали белье… И ты не отболел от предательства. Оно, да еще когда исходит от женщины, бьет без промаха. Всем хочется быть любимыми. Но везет в этом — единицам. Твоя жена — обычная баба. С амбициями, запросами, самомненьем. Привыкла к стереотипу своему. Когда судьба дала кривизну — не выстояла. А значит, другом не была. Просто женщина. Может, оно и лучше, что раскрылось это. Теперь, когда не поздно что-то исправить. Приди в себя. Оглядись. Поверь, сам поймешь скоро, что женщины в жизни далеко не главное.

— А что может быть важней семьи? — удивился Николай.

— Ты подумай о смысле жизни! Зачем живешь? Семья — это возок, какой тянут двое! Если они пошли в разные стороны, возок разобьется! Так? Заставлять силой тянуть возок нужной дорогой — дело неблагодарное. Такого коня надо менять, чтобы не сломать шеи всем… Так о чем жалеть? У тебя не осталось иного выбора. Не занимайся самокопанием, не жги себя. На время постарайся все откинуть. А там сама жизнь подскажет, как быть дальше…

Николай постепенно втянулся в работу, привыкал к бригаде. Уже на следующий день после разговора с Борисом Петровичем узнал, что лишь двое из мужчин живут с семьями. Остальные либо сами ушли, либо их оставили.

— Я два года пил, когда моя ушла. Скатился, ниже некуда. В вытрезвителях прописался. На работу не стали брать. В лицо смеялись, что я держался в мужиках, пока был в бабьих руках. Вот это задело за живое! За самые лохмотья души! Собрал я их в комок. И надумал заново жить. А как? Пришел сюда. Взяли на работу. Я, как деньги получал, начинал дуреть. Выпить хотелось! Аж до слез. Но Борис не давал. Уж как только не отучал меня! То вместо водки пургена дал. Я всю могилу загадил, как последний козел. То работой загружал до ночи. А я, едва освобожусь, — и на кладбище. С могил допивал водку, что покойникам оставляли родственники. А Борис утром за грудки брал. Но потом что-то надломилось после разговора с ним. День, другой, третий — не пью. Десять дней продержался. Борис следил за мной. Ни на шаг от себя. И мне стыдно стало. Что ж, я слабей бабы? Она живет-жирует, а я скатился? И все на том! Сам себе приказал. Стал собирать деньги на домишко. За год скопил. Отремонтировал. Потом и обстановку купил. Не новую, с рук. Но все ж… Свою. Оделся, обулся. Теперь вот колеса приобрел. А год назад благоверная объявилась. Разыскала. А я увидел ее и не пойму, почему внутри пусто. Она про молодость нашу вспоминала. Намекнула, что не прочь вернуть прежние отношения. А я слушаю и не слышу. Отболел, остыл к ней навсегда. Мне не захотелось никаких перемен. Нынешнее устраивало. Она глазам не верит. Помнит прежним. Попыталась растормошить. Ничего не получилось. Ни слезы, ни уговоры не тронули. Сижу, как памятник. Закаменел. О своем думаю. Что надо б дачку купить с садиком, на машине покрышки поменять. В доме — шиферную крышу — на железную. Во что мне все обойдется и в какое время уложусь. А баба поняла, что я ее не слушаю. Вот где психанула! Самолюбие задело. Она — в истерику. Мне — хоть бы что! Даже воды ей не подал. Не услышал. Почти день уговаривала на что-то. Да только попусту. Ушла вечером. Я даже не стал провожать, не пригласил заходить. И вообще на женщин не смотрю. Знаю, не все мерзавки. Да только погасший костер не загорится заново… Живу с племянниками. Они учатся. Я им помогаю. Они — мне. Никто ни на кого не в обиде. И, знаешь, в своей жизни больше всего дорожу покоем, самостоятельностью, тем, что действительно нужен своим племянникам. Они мне родных детей заменили. И я им — отца, — рассказывал Дмитрий.

— А кем ты работал до кладбища?

— Архитектором. Но здание подвело, какое построили по моему проекту. За неделю до ввода в эксплуатацию развалилось. Не я был виноват. Строители. Цемент подворовывали. Бракованные блоки и панели положили. Всем за это пришлось ответить. И мне! Выгнали по статье. Навсегда. С деквалификацией. Без права работы по специальности. На том все кончилось. А после дома и семья развалилась. Не состоялся из меня архитектор. Ну и хрен с ним. Главное в этой жизни человеком остаться самому. И помнить, разбитое, сколько ни клей, все равно развалится… Это жизнью доказано.

— А я и теперь себя виноватым считаю, что семью не сохранил. Сам дурак! Бабы, они слабые. Куда ветер, туда их клонит. Вот и моя. В столовой поваром работала. Стала выпивать. А детей трое. Я поколачивать ее начал. Слова не доходили. А потом и вовсе выпер из квартиры. Она к подруге ушла. Я сам детей растил. Все трое — дочки. Выучил. Дал образование. Замуж выдал. Все нормально живут. Но… За мать обижаются. Не могут простить ее смерти. Она, как говорили, на себя руки наложила от стыда. А еще потому, что не примирился, не простил ее. Не разрешил вернуться к детям. Она и сломалась. Перегнул я палку. Но уже не выправить. Баба — созданье хрупкое. Не ко всякой с кнутом и кулаком подходить стоит. Терпенье нужно. Вот его не хватает нам, — говорил Валентин, бывший конструктор военного завода.

— А на кладбище как пришел? — поинтересовался Николай.

— Ногами! Пенсии не хватало. Стал искать и нашел. Мне не должность, заработок был нужен. Ведь внуков имею. Пятерых. Всем помогаю. Бабам тяжело самим всюду успевать. Их поддерживать надо.

— Перестань трепаться! Поддержал бы их, будь моя воля! — побагровел художник Федор. Он, о том знала вся бригада, даже заказы на портреты покойниц-женщин зачастую отказывался выполнять, высекая на плитах лишь имена и даты. Но судьба словно посмеялась над человеком. И жил он в однокомнатной квартире с дочерью — старой девой, какой перевалило на четвертый десяток.

Федор был угрюмым, необщительным человеком. Таким слыл с молодости. И жена, не выдержав желчного, язвительного характера мужа, нашла себе другого. Мягкого и покладистого, нежного и щедрого. Дочке тогда было семнадцать лет. Она унаследовала от отца не только внешность, а и характер. Потому мать и не подумала взять ее к себе. Федору она оставила короткую записку. Ее он не показал даже дочери. Но женщин возненавидел люто. Даже годы не притупили злобу в нем. А потому и родной дочери никогда не дарил подарков, не говорил добрых слов.

Услышав о Николае, сказал обычное:

— Снова — мешок с говном виновен. Во всех бедах! Только сучье отродье повинно. Я б их всех в одной могиле закопал. И плиту на нее положил бы тяжеленную. Чтоб ни одна падаль вылезти не смогла. А и тебе, Николай, печалиться не о чем. Наоборот! Радуйся, что от хомута избавился. Удержаться в жизни — все поможем…

Николая и впрямь опекали на каждом шагу. От горластых заказчиков, от городских зевак, приходивших на кладбище, как на прогулку. Случилось однажды ему вместе с Федором устанавливать на могиле памятник. Хорошо, что успели его на цемент поставить, как вдруг услышали за плечами:

—, Сколько такая бандура стоит? — увидели на аллее женщину лет тридцати пяти.

— У тебя штанов не хватит на такую! — окрысился Федор.

— Доплачу натурой! — рассмеялась баба и подошла совсем близко.

— Чего глазеешь? Иди! Не мешай, шалава! — цыкнул Федор.

— У тебя, дяденька, вместо хрена гнилой сучок, потому на женщин цепным псом рычишь.

— Пошла отсюда, говорю! — нахмурился художник.

Но женщина оказалась не из робкого десятка. Подошла почти вплотную к художнику да и говорит:

— Ой, дядька! От тебя холодом, как от трупа, несет. С тобой любая баба замерзнет. То-то ты такой злой!

— Ты зачем сюда приперлась? — злился Федор.

— Тебе забыла отчитаться.

— Я напомню! — шагнул к ней художник. И если бы не Борис Петрович, подоспевший вовремя, была бы неприятность.

В другой раз Николая выручил от двух подвыпивших бабенок, какие так и не нашли могилы своих родственников.

Нередко после похорон бригаде предлагали выпить за упокой, помянуть усопшего. На это люди не соглашались, отвечая дружно, что они на работе и выпивать не станут. Тогда им давали деньги. Такой поворот устраивал всех.

Но случалось, приходили помянуть на девятый и сороковой день. Подносили поминальные бригаде. Когда отказывались, слышали в свой адрес такое, что до утра спали со сжатыми кулаками.

Николай старался держаться подальше от людей. Но, так или иначе, общаться с горожанами приходилось поневоле.

Одни просили присматривать за могилой, другие — привести в порядок. Рассказывали о покойном всякие небылицы, надеясь сбить цену бригады. Николай уходил от этих разговоров. Он понимал, что даже здесь люди стараются не для покойников, а хотят перещеголять друг друга роскошью памятников, надгробных плит. От тепла искреннего мало что осталось в душах человеческих. И Калягин не верил в слова, все больше отходил от людей. Его бесил беспечный смех на кладбище, анекдоты, какие рассказывались у могил. Выпивки и песни на погосте.

Николаю работа на кладбище представлялась самой тихой и спокойной. Но… Столкнулся здесь с таким, о чем у себя в Сероглазке и даже в зоне не слышал никогда.

Вместе с Валентином, Иваном и Федором они установили на могиле плиту и памятник. Поставили ограду. Родственники, рассчитавшись с бригадой, оставили у памятника венки и цветы. А утром, проходя мимо этой могилы мужчины невольно остановились. Ни венков, ни цветов, ни памятника на месте не оказалось. Сторож поначалу глазам не поверил, потом взорвался грязной бранью. Клял на чем свет стоит бесстыжий род человечий. И плакал, закрыв лицо сухонькими ладошками. Жалуясь Господу, что родственники обкраденного покойника оставят его без пенсии и куска хлеба года на три. Просил наказать воров нещадно, чтоб и на погосте не сыскалось им места и отошли б без имени, как барбосы.

Едва нашли этот памятник, с другой могилы украли распятие. Бабка сына похоронила. Подняла такой скандал, что крик ее был слышен даже в отдаленных уголках кладбища.

— Не можешь углядеть, собак заведи! Чтоб по ночам вместе с тобой сторожили. Нехай бандюгам повырывают все на свете! Чтоб им ослепнуть и живьем сквозь землю провалиться! — орала она.

Завел сторож собак. Целых три дворняги носились теперь по погосту, не впуская ночью никого. А через полгода их отравили. Всех до единой. Завернули в мясо крысид. Псы поверили в человечью доброту, не почуяли подвоха. И через час слегли замертво, не дожив до вечера.

Сторож овчарку завел. Учил не брать из чужих рук. Развивал в собаке свирепость и отпускал с цепи лишь поздним вечером, чтоб засветло не обидела кого-нибудь ненароком. Но… Среди бела дня исчезли венки с могилы. Лишь черные ленты с надписями остались на лавке.

— Звери! Будьте прокляты! — кричал старик сторож вне себя от бессильной ярости.

В другом ряду украли цветы вместе с вазой. А через неделю девушка прибежала. Вся в слезах. На могиле матери посадила розу. Та, едва зацвела, выкопали куст и унесли.

С плит военных могил стали сбивать бронзовые, медные звезды. Одного такого мародера поймала овчарка. На его крик прибежала бригада и сторож. Собака прихватила вора за горло.

— Держи его, суку! До ночи глубокой! А пошевелится, вырви у него все, что меж ног болтается! А хочешь, в куски разнеси гниду! — похвалил собаку сторож. И вернулся к воротам. Бригада тоже покинула вора. Лишь на следующее утро ушел он с кладбища седой, как лунь. Дорого отдал за шалость, двадцатилетний парень стал похож на старика, дряхлого, усталого.

Через месяц девчонку поймала собака. Та цветы воровала с могил. А мать их на базаре продавала.

Ох и плакала баба, жаловалась на нужду и голод. Но кто слушать станет? Таких по городу не счесть теперь. И занялась семьей милиция.

Случалось, видели мужики обрывки одежды на заборе кладбища. Понимали, снова поймала собака ночью очередного вора. Не дала уйти с добычей, самого раздела чуть не догола.

Бригада занималась не только подготовкой могил, но и следила за состоянием старых захоронений. Нередко к ней обращались родственники с просьбами обновить ограды, установить плиты, поставить скамейки, посадить березку или сирень, цветы. Другие просили заменить, обновить памятники, покрасить ограду, скамью, почистить вокруг могилы землю, просыпать песком.

Бригада не отказывалась ни от какой работы и выполняла все заказы.

Незаметно прошел год. Николай Калягин по- прежнему жил у Бориса Петровича. Конечно, он мог бы подыскать себе жилье получше, снять комнату с удобствами. Но к чему? Здесь он привык, и его воспринимали как родного.

Борис Петрович вместе с Николаем по вечерам и выходным занимались домом, помогали матери на огороде. Иногда вечерами смотрели передачи по телевидению. Теперь уже Николая не тянуло навестить семью. За прошедший год слишком много передумал и пережил. И, появись теперь Арпик, не поверил бы, не простил. Он охладел к семье, отвык от нее. И возненавидел ложь. Любую фальшь чувствовал сразу.

Николай изменился резко. Он был одет с иголочки. На счету завелась круглая сумма. Он не спешил тратить деньги. Стал бережливым, расчетливым.

Лишь после трех лет работы в бригаде решил съездить в отпуск к старикам в Сероглазку. Да и то не более чем на неделю.

Мать, открыв двери, не узнала сына. И спросила, как чужого:

— Вам кого надо? Заблудились, что ли? — Не узнала в костюме, при галстуке, в сверкающих туфлях — своего Кольку.

В последний раз когда это было? Колька был совсем молодым. Теперь голова седая. Лоб прорезали складки — жесткие, упрямые. Глаза сына потускнели устало. Как давно погас в них озорной огонек. Плечи сутулые. И походка уже не та, что была…

— Сынок! Колюшка! Ты ли? Голубчик мой? — уронила голову на грудь сына.

— Все хорошо, мам! Все в порядке! Ты не волнуйся. Я прекрасно живу. Беды миновали. Я успокоился. И ты не плачь.

— Где ж ты теперь пристроился? — села к

столу,

подперев щеку кулаком.

— Работаю в бригаде ритуальных услуг. На кладбище. Копаем могилы. Ну, и все остальное делаем. Плиты, памятники, ограды. Получаю неплохо. Живу у своего бригадира на квартире. С ним вместе питаюсь. Он — хороший человек…

— От своей — совсем ушел?

Николай не сразу вспомнил и понял вопрос запоздало:

— Давно ушел.

— Она недавно приезжала в гости. И Павлик ко мне приходил. Навестил. Городской пряник привез мне к чаю. Совсем большой стал. Умный парнишка. Про тебя интересовался. Спрашивал, пишешь ли? Скучает он по тебе. Это по глазам поняла. Хотя очень старался не выдать себя ничем. Про мать говорил, что работает. А по ночам — плачет. Но не признается почему-то!

— Это уже было! С меня хватит ее слез и собственных ошибок. Лучше расскажи, как ты живешь? Как отец?

— Эх, сынок! Отца мы в позапрошлом году схоронили. Умер он. Отмучился. Одна маюсь. Иногда внуки приходят. Помогают. Приносят харчи. Дров наколют. Сена подвезут. В огороде подсобят урожай убрать. Да и много ли мне одной надо?

— От чего отец умер? — едва продохнул человек внезапное известие.

— Сердце сдало. Твоего адреса не имел никто. Не знали, куда сообщить. Да и не только ты. Лишь Ольга со мной была. Всю боль с ней выплакали вдвоем. Вам не нужны стали. Оно и понятно, старики всем в тягость, — выдохнула старушка и добавила: — Не обижайся. Не упрекаю. Тебе и самому тяжко. Жизнь нынче такая. И ты про меня не печалься. Проживу как-нибудь. Уж недолго осталось мучиться. Мне лишь на отцовских похоронах призналась Ольга, что отчебучила с алиментами и в какую беду тебя невольно втолкнула. Отругала я ее. Она плакала, каялась. Да разве воротишь сделанную гадость? Я ж ей и слова не молвила. Она сама насочиняла, от себя. Для меня, говорит, старалась. А потом ревмя ревела, узнав, что с тобой стряслось. Дура она, окаянная! Зато нет ей светлой доли! И на меня из-за нее грех пал…

— Все прошло, мам. Не стоит расстраиваться. Забудь. Прости нас всех, если сможешь.

— Это ты прости ее и меня. Каб знала я тогда, что она сделала? Не деньги мне от вас нужны. Не сдохну с голоду. Ить огород, хозяйство имею.

Прокормлюсь и вам подмогу. Я письмишка ждала. Хоть пару слов, что жив и в здравии. Чтоб узнать, об чем молясь просить Бога. Ить столько лет минуло. И не писал. Нешто памяти в сердце не осталось? Сам отец. Понимать должен. Когда дите забывает, жить уже ни к чему. Бабье сердце лишь детячьей любовью греется. Не станет ее, для чего жизнь нужна? Отец того не выдержал. А я ждала. И свиделась с тобой. Может, напослед! Ты не забижайся. Жизнь наша, как свечка. Только загорелась, оглянулся, ее уже нет. Кончилась. Один дымок. Ты, коль свидеться не придется, хоть иногда навещай мою могилу. Я благословлю тебя! Вымолю у Бога светлую долю каждому! Матери не умирают. Мы только уходим, а душа с вами остается. Живет с детьми своими. И печалится, и радуется вместе со всеми. До конца…

— Мама! Тебе нельзя умирать. Ты нужна мне всегда! Прости! Я виноват…

— А я и не обижалась. Знать, плохой была, коль не помнил и забыл. В том не ты, сама виновата.

— Мама! Не казни. Я все понял. Я больше не буду, — обещал, как когда-то в детстве.

Вечером, когда мать подоила корову, пришла Ольга. Она не знала о приезде Николая и, влетев вихрем в дом, увидев брата, остановилась, замерла у двери, побледнев.

— Чего к двери приклеилась? Иль ноги в пол вросли? Проходи. Здесь не суд. Можем с глазу на глаз поговорить, сестричка!

— Не для себя радела! Для родителей!

— А за квартиру попрекала? Она тоже старикам понадобилась? Иль много радостей прибавилось, когда меня посадила за решетку?

— Сам виноват! Зачем судью обозвал?

— Ты, стерва, ей накапала! А знала ли, как я в то время перебивался с хлеба на воду? Я ж только устроился на работу. А тебе — вожжа под хвост попала? Вынь да положь сию минуту?

— Мам! Ну чего молчишь? Ведь покойному отцу целых исподников не нашлось. Все латаное. Мужиковы принесла. В них отца спеленать можно было. И это при семерых детях! От людей совестно.

— Не балаболь, Ольга, пустое! Не о том сказ — в чем схоронили. Больно, что за гробом дети не пошли. Не проводили в последний путь. А и правду молвить, не мы единые забыты. Вон мать Арпик весной померла. Тож хоронить стало некому. Свои сельчане сжалились. Собрали, у кого что было. И проводили, помянули по-человечьи. Не попрекали припоздавших детей. Что толку ругать взад. Тем покойного не поднять и не утешить. А и вам не стоит друг дружку грызть! Ить родные! Единая кровь у вас! Посовеститесь пред отцовской памятью. Как жить станете, когда сами останетесь? Нешто лютыми врагами сделаетесь?

— Ну что ты, мам! — обнял Николай дрогнувшие плечи, взглядом подозвал сестру. Ольга подошла, поцеловала Николая в щеку. Тот, как в детстве, больно дернул ее за косу: — Получила? Ну, то-то! — Сразу отлегло от сердца.

— Колька! Не будь змеем, гад ползучий! — взвизгнула совсем по-девчоночьи, тонко и жалобно.

— Не вой! За дело схлопотала! — строго глянула мать, добавив: — Кнутом тебя выходить стоило б! Не глядеть, что уже сама бабкой стала. Ума как не было, так и не нажила!

— Ну чего ворчишь? Успеешь еще запилить. Дай Кольку послушать. Где ты, кем и с кем?

Николай рассказал Ольге о себе, о работе, ничего не приукрасив.

— Ну и молодец! Устроился! Хороший заработок имеешь. Доволен! Ни за что не отвечаешь, и голова за чужие грехи не болит.

— Арпик иначе думала!

— Дура она! С жиру бесилась! Вот посидела б с наше на голой картохе и капусте, враз поумнела б! Какая разница где и кем работать! Лишь бы хватало на жизнь! Подумаешь, побрезговала могильщиком? Пусть теперь сыщет мужика, какой сумеет ее с детьми прокормить, да еще с хорошей должностью! Нынче такие — в лотерею разыгрываются! Один мужик на миллион баб! Ей из-под него подштаники не достанутся! Вон, моя Светка! Уже завучем школы работает. Ей скоро двадцать пять. И никого нет! Одна, при хорошей квартире! Даже с телефоном. И мебель, и телевизор, и диван, а без мужика! Уж не сравнить с той кикиморой! И не дура! И оклад! А уж в старые девы прописалась! Не может она выйти за алкаша! Хочет порядочного! Да где его взять? И не одна она такая! Кто вместе с ней учились в институте, не могут семьи завести! Хорошие мужики — в дефиците. А плохие никому не нужны. Прокиснет эта Арпик в соломенных вдовах до конца жизни! Это как пить дать!

— Таким, наоборот, везет. Хорошая девка — засидится! А такая — молодцу сгодится, — буркнула мать.

— Да что мы о ней так много говорим? Годы прошли. Я уже забыл ее и не хочу вспоминать!

— Зато она про тебя интересуется. У моей Надьки спрашивала, не знает ли адресок? Та как цыкнула на нее. Лярва враз смолкла. Будто языком подавилась! — рассказывала Ольга.

— Пей молоко, сынок! Когда-то ты его любил, — подвинула мать кружку молока, кусок хлеба. Колька враз забыл о неприятностях…

Лишь через две недели решился вернуться в город. Мать, узнав о том, пригорюнилась. Как-то печально на сына глянула:

— Может, адрес оставишь свой?

— Я его Ольге дал. И тебе оставлю! Может, решишься когда-нибудь навестить?

— Непременно! Душа моя тебя не позабудет. А и ты хоть два словечка пришли!

— Возьми деньги, мам! Я теперь каждый месяц присылать буду!

— Не надо! На что они мне! Харчи свои, а на хлеб — пенсии хватает. Когда время мое придет, схороните. К тому — все есть! С собой ничего не заберу! И деньги не надо. От них — одни беды! Об себе заботься. И, коли свидеться больше не доведется, умоляю тебя, не верь больше Арпик! Не сходитесь с ней! Змея она! Чужая всем…

— Нет, мам! Я ушел от нее навсегда. В этом ты можешь быть уверена! — ответил Николай твердо.

Ольга решила проводить его. И предупредила, что, если он не будет писать, приедет в Красноярск и там отлупит его.

Николай покидал Сероглазку вечером. Простился со стариками, помнившими его по-доброму, с мужиками, не терявшими надежду на его возврат в дом навсегда. С женщинами и девушками, даже с ребятней. Сероглазцы просили его остаться с ними. Но Николай уехал.

Борис встретил его невесело:

— Переводят нас на другое кладбище, далеко за город. Это — закрыли. Негде стало хоронить. Нет мест. Оставили там лишь двоих реставраторов. А нам предложили выметаться в другое место. Кто не согласен туда, пусть увольняется!

Николай плечами пожал:

— Я перехожу…

— Одно знай. На новом кладбище всем нам труднее будет работать. Место заброшенное, пустынное. Ни деревца, ни кустика. Место гиблое, ветреное. Зато близко к дороге. Приехать или уехать с работы, без проблем. Но вот одной заботой прибавится.

— Какой?

— Сторожа нет. Надо купить списанную будку для материалов и инструмента. Не станем же мы все на себе таскать всякий день! А на будку скинуться надо самим.

— Поблизости складов нет?

— Откуда? Ни одной живой души, — вздохнул Борис Петрович.

Утром они приехали на новое место. И не успели оглядеться, как к ним подошли первые заказчики:

— Нам срочно нужно! Покойник уже неделю в доме лежит в гробу. А ваши никак не договорятся, где хоронить? Там нельзя — мест нет, как на самолет, здесь нельзя, потому что ничего не готово. А нам каково? Вы можете себе представить, когда мертвец уже неделю в доме лежит? Дышать нечем стало! Все нервы на нитки! Мы на вашу службу в суд подадим!

— Подавай! — рявкнул Николай и добавил: — Не ты от покойника задыхаешься, он от тебя. Скоро сбежит сам! Чего хлябало открыла? Кто тут кому обязан? Бери лопату и копай! Сама! А то ишь, указка выискалась!

— Хам! Негодяй! Свинья! Я тебя научу, как с людьми разговаривать! — нырнули заказчики в машину и умчались в город.

— Зря ты сорвался на них! — посетовал бригадир.

А через полчаса машина вернулась. Из нее вылезли двое здоровенных парней и сразу подошли к Николаю. Тот держал в руке лом. Заметив это, приехавшие резко приостановились:

— Эй, ты! Чего канителишь? Почему не фалу- ешься на могилу? Иль тебе наш кент не по кайфу?

— Нам все равно, кому нужна могила. Но не можем ее копать, покуда не знаем, где граница кладбища. Видишь, нет разметки, плана местности! Без этого не имеем права начинать работы! — ответил бригадир.

— Когда его вам дадут? — спросили приехавшие.

— Не знаем. Обещали сегодня. Может, сейчас, а может, вечером привезут!

— А зачем женщинам нахамили?

— Они на моего работника поволокли! Он им ответил тем же! Самим нужно научиться говорить, — осек бригадир.

— Ты знаешь, с кем говорил?

— А мне безразлично! Хоть кто! Все здесь успокоятся! Это кладбище. Здесь гордых нет. И должности гниют вместе с прошлым.

— Мы о живых говорим…

— Короче, чего хотите? — не выдержал Николай, ухватив ломик покрепче.

Это не осталось незамеченным.

— Нам сегодня покойного хоронить надо.

— Вон, начальство прибыло! С ними толкуйте! — заметил бригадир подрулившую «Волгу». А через полчаса Николай с Валентином копали могилу на новом кладбище.

— Мужики! К четырем будет готова? — подошли парни.

— Мужики — в пивбаре! Понял? У нас имена есть. Молод вот так с нами разговаривать, — осек Валентин.

Заказчики подошли к бригадиру:

— Сегодня можем привезти покойного?

— Сначала оплатите работу!

— Само собой! — достали сто долларов. —

Этого хватит?

— Получите сдачу!

— Не надо! Постарайтесь к четырем…

— Привозите, — ответил бригадир. И послал в помощь Николаю и Валентину Дмитрия.

Тот хохотнул коротко:

— За такие бабки я всю ту компанию урою и глазом не сморгну.

К вечеру подъехала похоронная процессия. Недавние заказчицы в черных платках сбились вокруг гроба, плакали, причитали на весь пустырь:

— Зачем же ты так рано покинул нас?

— На кого оставил нас, родной наш?

— Как жить теперь без тебя?

Николай отвернулся. Ждал, когда все родственники простятся и гроб нужно будет опускать в могилу.

Он слышал, как затихал плач. Как Борис Петрович позвал Федьку забить гроб.

— Коля! — почувствовал чье-то прикосновение к плечу. Оглянулся. Арпик…

— Здравствуй. Вот уж случайность. А мы главврача хороним. Я с ним много лет проработала. Хороший был человек.

— А мне какое до него дело? — отошел в

сторону, отвернулся.

— Николай! Помоги! — позвал бригадир и подал веревку, чтобы всем вместе опустить гроб. Калягин привычно завел ее под дно.

— Взяли? Опускаем! — услышал голос бригадира.

Когда по крышке гроба застучали первые комья земли, Арпик подошла снова:

— Тебе не о чем спросить меня?

— Нет!

— А о сыне?

— Не мешай! С меня хватит!

— Я виновата! Но не он!

— Отойди! Не позорь меня!

— Что? Да как ты смеешь? — всхлипнула деланно.

Николай молча закапывал могилу и не оглядывался по сторонам. Вот и все! Легли венки у временного памятника. Рабочие отошли в сторону. Их настырно звали помянуть покойного. Но все отказались наотрез.

Им принесли выпивку и закуску. Но бригада не приняла угощенья.

— Они нас считают за быдло. Вроде мы одноклеточные. А они — элита! Сливки общества! Дерьмо! Мы без них проживем. Зато они — ни за что! Кичатся должностями! Да и то не своими — умершего. Я посмотрю, что с ними самими будет через год? — сплюнул Федор, отмывая руки.

— С ними? Ничего не случится! Его жена на теплом месте устроилась! Директор ресторана! — ответил Борис Петрович.

— Откуда знаешь?

— Ее первый муж, мой друг! Из-за нее в петлю влез. Давно это было. — Теперь второго загнала! Скольких еще на тот свет отправит, стерва? Она меня забыла. Зато я узнал сразу! — поморщился Борис Петрович и спросил: — Николай! Что за женщина к тебе приставала? Или знакомая появилась?

— Бывшая жена…

— Видно, поговорить хотела? Иль мосты навести из прошлого?

— Поздно. Отболело!

— Смотри! А она опять к тебе идет! Настырная бабенка! — усмехнулся бригадир.

— Николай! Можно на минуту? — позвала Арпик. Калягин нахмурился, как от зубной боли скривился.

— Чем обязан? Что нужно? — не сумел скрыть раздражение.

— Я считаю, что тебе пришло время повидаться с сыном.

— Не вижу никакой необходимости. Он живет с матерью-интеллигенткой. Вряд ли сумеет найти общую тему со мной. Да и ни к чему. Я остыл и забыл всех вас. Оставь меня в покое…

— Я к тебе не имею претензий. Сын хочет увидеться!

— Я не хочу! Он жил с тобой! Впитал в себя всю твою мерзость. Стал твоим повтореньем. Не хочу увидеть тебя в нем. Не зови. Это пустое. Я не приду. Все кончено. И прошлое — досадная ошибка! Угомонись. Ты очень постарела. Но внутренне осталась прежней. Все прошлое я давно похоронил. В нашей жизни ни одного цветка, лишь угли да пепел. Ты исковеркала, изувечила мою жизнь. И свою, как понимаю, не можешь устроить. Но на меня не рассчитывай…

— Меня ты не интересуешь. Я выполнила просьбу сына. Что ж, передам ему, что отец — негодяй! Испугался прошлого и презрел его! Кстати, я и не собиралась предлагать примиренье. Как ни стара, имею друга. И мы будем вместе, как только Павлик поступит в училище. Именно об этом он хотел посоветоваться с тобой. О своем будущем!

— У него советчиков и без меня хватает. Не хочу вмешиваться в вашу жизнь! Мы слишком разные…

— Сын — твоя копия! К сожалению, чем старше он становится, тем труднее в общении. Думаю, только тебя он послушается и не наделает ошибок. Сам понимаешь, отчим не поможет. Не станет подсказывать. А Павлик — наш сын. Наша с тобой общая боль и забота. Оступится — не только я, но и ты в том будешь виноват.

— Ты его растила! Ты и отвечай за свое!

— Я виновата, что ты скитался по тюрьмам? Разве из-за меня туда влетал?

— Второй раз — и ты не без вины!

— Свою родню вспомни!

— Хватит! Я не хочу разборок! И тебя забыл! Уходи! С Павлом я встречусь! Но не у тебя! Я позвоню ему!

— Когда?

— Вечером! Пусть будет дома…

— Я передам ему. Прощай, Николай. И не считай меня дешевкой, способной вешаться на шею. Я свое мнение о случившемся не изменила. В этом ты прав. Разные мы с тобой. Общий лишь наш сын. Он, к несчастью, любит тебя и ждет…

— Как знакомо! Как старо! — усмехнулся Николай в лицо Арпик. И, развернувшись, не прощаясь, ушел к бригаде.

— Цепкая женщина! Настоящая тигрица! Умеет взять в оборот! — смеялись мужики, слышавшие весь разговор.

— Что вы хотите? Ее жизнь — бабье лето! Все они стервозы! — сплюнул Федор, разглядывая плиту для могилы.

— Хватит баб склонять! Вон я со своею три десятка прожил. Ни разу не погрызлись. Она у меня — лучший друг. Надежнее любого мужика. Наравне со мной, как ломовик, семью тянет. Разве дело — всех огульно хаять? Я за всю свою жизнь ни на одну другую не глянул. Потому что свою, как счастье, берегу. А вы всех поголовно говном облили. Тут уж к себе приглядеться не грех! — не выдержал Константин, работавший в бригаде сварщиком и жестянщиком.

— Тебе одному из тысячи повезло!

— Брехня! И я со своей путем живу! Ладим между собой. Вон уж внуков шестеро. А у нас все еще медовый месяц!

— Счастливчик!

— Послушай! А фингал тебе тоже за любовь посадила? Признайся, чем долбанула? Каталкой? Иль утюгом? — вспомнил Иван.

— Ну, это не она! Я с шуряком малость повздорил. Он мне, я ему! Уже помирились. Чего не бывает?

— Не ври, Женька! Этот фингал не мужичьей рукой поставлен. Слабый был кулак. Неумелый! Ниже глаза! Мужичий почерк не такой! Это бабье! Их работу издалека видать! К тому ж царапины были! Этого шуряк не сделает.

— Упал я!

— Прямо на бабу! На соседку! Дурак! Такие дела на виду у жен не делают!

— Говорю! Моя тут ни при чем!

— Дело твое, какая соседка тебя подсветила. Видно, прыгучий ты мужик! Слишком горячий до баб. Но это твое дело. А вот нас не поучай. У всех свои синяки и царапины от них. Твои — позудят и проходят без следа. Наши — на душе и сердце — до конца жизни болеть станут. И память о том не заживет никогда…

Вечером Николай, как и обещал, позвонил домой. Трубку взяла Арпик:

— Это ты? Да, конечно, дома! Он ждет звонка. Сейчас позову. Подожди!

— Отец, ты? Как мы сможем с тобой увидеться?

— А это срочно? Что случилось?

— Странно! Я был уверен, ты сам ускоришь встречу! Тут же словно насильно тебя заставляют, — обиделся Павел.

— Я очень устаю на работе! А найти меня ты сможешь просто. Мать подскажет где. Если это срочно и ты не стыдишься меня, приезжай! Я с восьми до семи вечера работаю на кладбище!

— У меня к тебе не минутный разговор!

— Я думаю, мы сумеем поговорить! Если ты уверен, что хочешь встретиться, приезжай. В любой день, кроме воскресенья.

— Хорошо! Приеду!

— Тогда до встречи! — положил трубку. И

долго

думал, о чем хочет говорить сын. Почти уверен был, что тот станет просить деньги. Скажет, мол, решил поступать, а мать помогать не станет. У нее Наташка растет. Остается одна надежда — на него. Если он откажет, придется забыть об образовании. А без него — как жить будет? Иному Арпик не научит…

Павел пришел на следующий день, ближе к обеду. Выскочил из автобуса легко. И Николай сразу узнал его. Издалека. Кивнул бригадиру на парня, напомнил, что ждет сына. Борис Петрович обронил короткое:

— Иди…

Павел подал руку:

— Здравствуй! — Всмотрелся в лицо Николая. Огляделся вокруг, где бы присесть, но ничего не приметил.

Николай снял с плеча брезентовку. Положил на землю:

— Садись! — сам сел на траву.

— Мы много лет не виделись. Ты очень изменился. Я помнил тебя совсем другим. Скажи, почему ни разу не позвонил мне?

— Не мог! Сейчас ты не поймешь!

— Я постараюсь! — пообещал Павел.

— Слишком глубокой оказалась пропасть. Ее меж нами проложила твоя мать! Она знала, где меня искать. И, при желании, мог увидеться в любое время. Я не скрывал, где работаю. Именно это стало поводом для разрыва. И для тебя — не секрет!

— Возможно, ты прав! Но твои отношения с нею меня не касаются! Можно менять мужей и жен! А вот отцов и сыновей — никак! Это навсегда!

— Ты прав!

— Тогда почему не звонил, не интересовался мною?

— Ты для чего пришел? Читать морали мне? В случившемся вини мать!

— Она лишь женщина! Права иль нет, я вас не выбирал. Такие от судьбы. И ее люблю — со всеми ошибками, правдами и неправдами, потому что она — моя мать! А ты — мужчина! Мой отец! Ты ушел от нее! Но почему забыл меня? — зазвенела обида в неокрепшем голосе.

— Она не просто оскорбила, она предала…

— Я не о ней! Это ваши отношения! Я не хочу их касаться. Я спрашиваю о себе.

— Я не мог простить ее. И не забуду…

— А я? Меня ты тоже выкинул из памяти?

— Нет, Павел! Конечно, помнил. Но не мог заставить себя. Ждал, когда вырастешь, повзрослеешь, станешь больше понимать. Тогда имел бы смысл этот разговор. Думаю, сейчас он преждевременный!

— Выходит, считаешь меня мальчишкой? С каким не стоит говорить на серьезные темы?

— Сейчас еще рано!

— По-моему, ты сам не готов к этому разговору. Или, застряв в своих обидах, забыл, что ты отец, остался в юнцах?

— Ты что? Офонарел?

— Ничуть! — смело глянул в глаза Павел и

продолжил: — По-моему, вы друг друга стоили! Одна, не спросив меня — лишила отца. А ты, хлопнув дверью, забыл, что у тебя есть сын. И только я меж вами, живыми, сиротой остался. Вот о том никто из вас не вспомнил. Оба наплевали на меня! Каждый думал только о себе! Эх, вы! Родители! А ты хоть раз подумал, каково мне? Иль душа окаменела?

— Скажи спасибо матери за все!

— Не надо! Не вы первые разбежались. Таких полно теперь. Но при этом дети знают и общаются с обоими родителями.

— Тебе тоже никто не мешал! И, если бы захотел, нашел бы меня!

— Я тебя ждал! Когда вспомнишь.

— Хватит друг друга шпынять! Или ты только за этим пришел? — начал терять терпенье Николай.

— Я только начал разговор!

— На ту же тему? Тогда не стоит продолжать? Она бесконечна. И мы все равно не поймем друг друга.

— Возможно. Хотя и жаль. Ты так ничего и не ответил мне. А времени остается в обрез. Я уезжаю от вас обоих. Когда-то вы покинули меня. Совсем мальчишкой. Если б ты знал, как я звал тебя. Ночами не спал. Ждал у окна. Сколько слез пролил. У телефона, вернее собаки… Ты так и не позвонил. Я постарел. И возненавидел телефон и человечью глупость. Говоришь, я не созрел для мужского разговора? Это ты не дорос до отца! Может, потому,

когда-нибудь в старости, оставшись одиноким, ты вспомнишь этот день и меня. И будешь наказан моей бедой. Тогда не удивляйся ничему. Ты получишь сполна, выпив мою чашу! А теперь… Мне не о чем с тобою говорить. К несчастью, оба вы лишь родители. Да вот родными так и не сумели стать! Прощай! — встал резко.

— Пашка! Куда ты? — крикнул вслед.

— Я в море ухожу! Поступил в лоцманы. Отучусь! И уйду от берега! Без всяких якорей! Земля и берег не всем в награду! Прощай! Летучий Голландец! Ты стал призраком, покинувшим мое детство. Я и впрямь повзрослел и стал старше тебя! Взрослей, мужай! У тебя есть возможность подумать. Но вот исправить что-нибудь уже не сумеешь никогда! — помчался к подошедшему автобусу без оглядки. Вскочил в него. Исчез из вида.

Николай, раскрыв рот, растерянно смотрел ему вслед. Жгучий стыд сжигал душу. Его сын отчитал, как мальчишку. Нечем стало крыть. Он оправдывался, как ребенок, слабо, неубедительно. Он знал, ему никогда не ждать прощенья. Он снова опоздал. Безнадежно и навсегда…

«Эх, Арпик, Арпик, скоро мы пожнем с тобой самый горький урожай нашей глупости. И ни тебя, ни меня не минет это наказание. Мы оба опоздали, проглядели сына. И автобус ушел. Мы ничего не сможем вернуть. Все ушло. Впереди старость. Она будет такою же одинокой и холодной, как эта единственная могила на большом пустыре жизни. Нам бы прощенья попросить у сына. Но разве испросишь теперь хоть каплю тепла?» — думал человек, жадно глотая открытым ртом воздух.

Отчего-то трудно стало дышать. И где-то глубоко внутри тонко плакал внутренний голос.

— Колька! Ты чего? Что случилось? — тряхнул за плечо Борис Петрович, заглянув в глаза человека. — Что он тебе наговорил?

— А знаешь, он прав! Во всем.

— Ну ты же дал ему денег?

— Он не просил и даже не говорил о них. По- моему, не взял бы ни за что! Я не насмелился предложить. У него была другая тема, иная цель. Он выстегал меня, как мальчишку, за то, что, породив, забыл его. А он, оказывается, очень ждал меня. Годами. Но я дурак! Не все деньгами измеряется, и мне ни за что уже не вернуть Павлушку!

— Брось! Если он любил тебя, это не проходит. Забывается любовь женщин, если они виноваты. А дети… Они навсегда. Жену можно выгнать, найти другую. Сыновья — до смерти. И твой вернется. Погоди, дай возмужает. Обожжется на какой-нибудь бабе, мигом тебя поймет. Не переживай. Эту боль лечит только время и жизнь. Сейчас твой пацан еще ребенок, не клевал его в задницу жареный петух. Когда клюнет, вмиг опомнится, за что больное получил. Прибежит мириться сам!

— Кто угодно, но не он! — не поверил Николай.

Он хотел позвонить, поговорить с сыном. Но в мозгу никак не укладывалось то, что должен просить у него прощенье. Без этого разговор не имел смысла. Но убедить себя, решиться на такое никак не мог. Он мучился с неделю. И все же переломил себя. Позвонил. Трубку подняла Наташка:

— А Павлик уехал. Он поступил в мореходку. Куда? Не знаю. Сами ждем письмо. Но пока рано. Всего пять дней прошли. Он обещал написать, когда совсем устроится. Это не раньше чем через месяц. О вас? Нет! Он ничего не говорил и не вспоминал. И маме не рассказывал! А вы с ним виделись?

— Да, — сознался Николай.

— У мамы, конечно, есть адрес училища. Вы позвоните вечером. Когда она придет с работы. Может, она даст его. Я не знаю, оставил Павлик или нет!

— Ладно. И я подожду. Письма. Может, пораньше напишет? — положил трубку на рычаг.

«Опять мимо… Снова опоздал. Кажется, в этот раз надолго», — подумал человек.

— В мореходке жизнь трудная. Ребята быстро взрослеют. Поумнеет и твой. Никуда не денется, — успокаивал Борис Петрович и старался загрузить Николая работой так, чтобы тому было не до сына.

Николай возвращался с работы едва волоча ноги. Вместе с бригадой они выкладывали глухую кирпичную стену вокруг кладбища. Начинался день с семи утра. Заканчивали — затемно.

Когда возвращался домой, небо и дорога перед глазами дробились на кирпичи. Руки не могли удержать стакан чаю. А перед глазами мельтешила кирпичная кладка, тяжелый, серый раствор, мелькающие мастерки.

Едва умывшись, валились в постели. И до утра спали, не в силах повернуться на другой бок.

— Надо успеть к зиме! — говорил бригадир. Сам не веря в реальность выполнения громадного объема работы. Но с каждым днем стена вокруг кладбища росла ввысь и в длину.

Случалось, выкладывали втроем, остальные были заняты могилами. Их тоже прибавлялось. Недолго простояла в одиночестве первая могила. И скоро у нее появились соседи.

До снега оставался всего месяц, а стена охватила кладбище лишь на треть. Теперь уже всем стало понятно, что не успеть. Слишком большая работа не могла быть закончена таким малым количеством людей. А на новом кладбище уже появились мародеры.

С мраморного памятника на могиле генерала вырвали звезду. С другой плиты сорвали лист нержавейки с посвящением покойнице. У третьего — унесли ограду.

— Да что за зверье! — возмущался бригадир, устанавливая новую ограду, и на чем свет стоит поносил человечий род, жадный и бесстыжий.

Но на следующий день вся бригада ахнула. Весь кирпич, завезенный еще с вечера для стены вокруг кладбища, за ночь словно испарился. Ни одного кирпича. Ни ведра цемента. Будто сквозь землю провалились за ночь…

Следователь милиции, выслушав бригаду, оглядевшись, сказал уныло:

— Ну, где теперь искать? Это на спине не унесешь. Конечно, машиной вывезли. Кто-то теперь себе дом построит. По протектору не сыщешь. Других улик нет. Чисто сработали. Ничего не скажешь.

— А на кой черт вы имеетесь? За что зарплату получаете? Так ответить может любой дилетант! А если у вас сопрут со двора? Тоже руками разведете? — возмутился Николай.

— Что я могу? Отсюда до города — не близок свет. Кому-то уж очень понадобилось. Не могу же весь город на уши поставить из-за кирпича! У нас есть дела и посложнее, и поважнее! — уехал вскоре.

На следующей неделе на кладбище появился сторож. Его вымолили, вытребовали, уговорили. Казалось, хоть теперь можно уснуть спокойно. Но не тут-то было. Исчез памятник с могилы уже на следующий день. А оглушенный сторож едва отдышался в больнице и тут же отказался сторожить кладбище.

Мужчины бригады взяли в сторожа двоих из бомжей. Но тех утром нашли пьяными до одури. А во вчерашней могиле, раскопанной до основания, покойник лежал без гроба. На земле.

Его родственники такой скандал подняли, что бомжи протрезвели:

— Чего? Без гроба? Видать, пробухал жмур свою домину. А сам домой похилял, к бабе?

— К какой бабе? Я его жена! Куда гроб дели,

негодяи? — орала женщина.

— Подумаешь, жена! Ты что? Единственная на свете? Да у него таких, до Москвы раком не переставить!

— Вы хоть понимаете? Мы о мертвом говорим!

— А почем знаешь, что о мертвом? Раз из гроба сиганул, живым был!

— Да вон он — в могиле! На земле лежит!

— И пусть себе лежит! Раз мертвый, зачем ему гроб? Уже все равно! Засыпем его, к едрене фене, и баста всему! Чего орать?

— Кому гроб пропили? — не выдержал бригадир и взял бомжей за грудки. Тряхнул изо всех сил гак, что остатки похмелья отовсюду брызнули.

— Говорите живо! Не то обоих вместе с тем покойником живьем урою! — пообещал Николай.

— А ты не грозись, не наезжай. Чего в пузырь бухтишь? Не забывай, нас много, вас мало! Мы вам душу на кулак намотаем, если станешь доставать…

И все же гроб вернули. Снова уложили в него покойного, забили крышку, закопали могилу. Положили на нее тяжеленную плиту. Прогнали бомжей. Привезли в сторожа старика с овчарками. На следующей неделе милиция прибыла. Собаки покусали человека. Официальное заявление поступило. С требованием о возмещении ущерба.

Мужичонка клялся, что на выходной решил прийти, чтоб навестить родственника. И только подошел к кладбищу, собаки набросились. Он звал на помощь. Но сторожа на месте не оказалось…

Пришлось оплатить лечение, порванную одежду.

Николай возвращался домой злой из-за всех неприятностей. А они пошли цепью. Одна за другой.

Уже через месяц занесло подвыпившего мужика на кладбище. Заблудился. И свалился в подготовленную могилу. Обе ноги сломал. До утра едва дожил. Орал не своим голосом. Сторож со страху дрожал, уверенный, что по недогляду врачей вместо мертвого живого человека закопали. А ни позвонить, ни позвать некого. Вокруг ни одной живой души. Сам побоялся средь ночи к могиле подойти.

Хорошо, что тот подвыпивший везучим человеком оказался. Не замерз насмерть. Дожил до утра. А бригаде — новая неприятность. Зачем заранее могилу выкопали, если кладбище не обнесено забором полностью?

Николай лишь иногда вспоминал, что нужно поинтересоваться сыном. Узнать, как он учится, как устроился, послать ему денег. Но не получалось.

Лишь на Новый год позвонил. И все у той же Наташки взял адрес Павла. Хотел написать письмо. Но вместо этого послал деньги. И три строчки на бланке перевода. Дал адрес Бориса Петровича. Вскоре получил уведомление, что деньги получены сыном. А вот ответа не было.

Через месяц послал еще. Попросил черкнуть. И снова ни слова в ответ.

Николай не обижался на Пашку. И, посылая деньги, уже не просил писать. Вскоре перестал указывать адрес. Понял, сын еще не простил его.

Прошли два года… Николай у Арпик решил узнать, пишет ли ей сын? И позвонил:

— Конечно, пишет! Спасибо, что помогаешь ему. Дал мне передышку. Кстати, у Павлика есть невеста! По окончании училища собираются пожениться.

— Вот так! А почему мне не написал?

— Я его пристыжу!

— Не надо! — запретил Николай, но через месяц получил короткое письмо. В нем Павел сказал, что уже был в море, на практике. Будущая работа нравится. И он с нетерпеньем ждет, когда получит распределенье на судно. Поблагодарил за деньги. Сказал, что теперь он подрабатывает в порту и в его, отцовской, поддержке уже не нуждается. О личной жизни, невесте — ни слова.

Письмо скорее походило на записку. Но как обрадовался этой весточке Николай. Он много раз перечитал письмо. И написал ответ. Но шли дни, недели, Павел молчал. Лишь через полгода скупое письмо. В нем настоятельная просьба — не присылать деньги.

— Сынок! Откладывай на будущее! Деньги никогда не бывают лишние. Не брезгуй! — попросил на бланке перевода.

После этого Павел не просил не помогать. Письма его стали подробнее. И в одном из них, уже через год, он написал, что уже женат…

Еще через полгода прислал фотографию. Николай подметил, что сын резко изменился. Возмужал, носит усы,

— У нас будет ребенок! — сообщил в следующем письме.

— Мы получили квартиру! — узнал вскоре.

— У нас сын!

И ни в одном письме ни разу не спросил Николая о нем самом. Он не сразу это заметил. Лишь потом. Но молчал.

Павел в письме старательно обходил обращение к Николаю и никогда не называл его папкой или отцом.

— Отвык! — думал человек.

— Негодяй! — говорил бригадир. — Даже имя сына не назвал! Не счел нужным! — добавлял Борис Петрович.

Николай на это не обратил внимания. Он сообщил в Сероглазку сестре и матери, что стал дедом. Для первого внука отправил громадную посылку. Уж чего только не вложил в нее! Костюмчики и шубку, разные игрушки, шоколад и конфеты, даже часы наручные купил для малыша, с браслетом. И спросил, как зовут его? Каким родился? На кого похож?

Вскоре получил ответ:

— Сына назвали Андреем! Он похож на мою мать! Ее копия! Спасибо за все, но с часами ты явно поспешил. У сына еще нет зубов. Он пока очень маленький. Думаю, когда вернусь из рейса, он уже начнет ходить. Я через неделю ухожу в море! Курс на восток! Будем возить лес в Японию и Китай. Это надолго. Не меньше чем на год. Писать оттуда не смогу. Жизнь на море совсем иная. Так что не обессудь.

Николай теперь опасался другого. Не отнимет ли у него сына море? Еще в заключении всякого наслышался. И переживал, не веря судьбе. Ведь все она отняла. Сначала работу и стабильность, потом свободу. А дальше — того хуже — любовь, жену и сына… Он жив! Но простит ли его?

«Если море сжалится, может, еще поладим меж собой?» — думал человек.

— Не глупи, Колька! Держись мужчиной! Не роняй своего достоинства перед сыном, — говорили мужики.

— Дурные вы все! Да что у всех есть дороже детей в этой жизни? Деньги? Они как вода! Сколько их ни имей, на тот свет не унесешь! Квартиры, машины, вещи — все это видимость благополучия и покоя. На самом деле, от них лишь головная боль и тревога. А вот дети… Они — все! Их не купишь, не продашь, не обменяешь на других. Уж какие есть! Каких вырастил, таких и получил! Это единое богатство и счастье каждого! — говорил художник Федор, недавно выдавший замуж свою дочь-перестарку. Теперь он ждал внука и был бесконечно счастлив.

Бригада Бориса Петровича нынешней весной закончила кладку стены вокруг кладбища. Помогла сторожу довести дом до ума. Старик зорко следил за кладбищем. И, несмотря на возраст, каждую ночь вместе с собаками обходил свои владения.

Несмотря на все, набеги на кладбище не прекращались. Случалось недолгое затишье. Особо после того, как кого-нибудь ловили с поличным. И слух о том облетал весь город. Но проходило недели две, и налеты на погост возобновлялись с новой силой.

Никто в тот крещенский день не ожидал такой свирепой пурги. Она поднялась ночью. Сразу. И, взвыв миллионом плакальщиц, сорвала с петель тяжеленные кладбищенские ворота.

Накануне были похоронены трое покойников. Им еще не успели поставить памятники. И старик- сторож не опасался, что горожане появятся туда в такую погоду.

Но через неделю на кладбище пришли родственники покойников вместе с милицией, чтобы вскрыть могилы. Когда все три гроба были открыты, сторож и бригада онемели от изумления. Все мертвецы лежали в гробах нагишом.

Родственники и плакали, и возмущались.

— Я сразу узнала у торговки платье своей дочки! В нем ее похоронили! Еще хотели розовую змейку вшить, но не было такой. Вставили белую. Глянула, точно! Такого гипюра не было в продаже во всем городе. Его отец привез из Германии. К свадьбе! А она, моя ласточка, грибами отравилась. Неделю до свадьбы не дожила! Так даже в гробу не оставили в покое нашу девочку! И здесь обидели, отняли последнее! Господи! Неужели мне мало горя? Отнял дочь! Теперь позволил обокрасть даже мертвую! — плакала навзрыд седая женщина.

— Какие украшения были на ней? — холодно перебил следователь милиции плачущую.

— Был золотой медальон на цепочке. Она тоже золотая. Браслет, подаренный женихом к свадьбе. Из золота. Перстень золотой — подарок отца, с изумрудом, кольцо, что купили к свадьбе. И серьги. Все из золота. Все сняли ворюги. Даже платье, туфли, нижнее белье не побоялись снять! — плакала женщина.

— А у нашего костюм был темно-синий, шерстяной. Рубашка с галстуком. Ну, это все ладно. Но зачем у покойного золотые зубы выбили? — указали родственники на открытый рот покойного. Мертвец оскалился в кривой усмешке, словно слушал, о чем говорят живые.

— И нашего обобрали до нитки. Мало было одежды, сняли часы с золотым браслетом — отцовский подарок. Наш Петя их очень любил. И даже золотую цепку сняли. С кроссовками не расстались!

— Нет! Хватит с нас! Я требую, чтоб нашли и вернули! — требовала мать девушки.

— Да уж постараемся! — пообещал следователь. И на следующий день пришел с обыском в дом Бориса Петровича.

Такого визита никто не ждал. Николай удивленно смотрел на понятых, показывал им сберкнижку, доказывал нелепость грязных предположений.

— Мы обязаны проверить все версии. В том числе и эту. Ведь три собаки могли пропустить на кладбище лишь знакомых людей, кого они видят каждый день. Посторонний не пройдет незаметно мимо трех овчарок, — ответил следователь и попросил понятых выполнять свои обязанности беспристрастно.

В доме ничего не было найдено. И тогда следователь продолжил обыск в сарае.

Каково же было изумление Николая и бригадира, когда один из понятых, сунув руку в карман старой куртки Калягина, вытащил оттуда пригоршню золотых вещей.

— Это ваше? — ехидно улыбнулся следователь, добавив: — Подкожную сберкнижку завели? — разглядывал золотые вещицы.

— Вот и зубы покойного, цепочки, кулон. "Только часов с золотым браслетом не хватает. Успели продать, Калягин?

— Я не знаю, как они здесь оказались! Я не ложил их туда! Я не брал! — покрылся лоб липкой испариной.

— Покойники сами принесли! Подарили лично? За заботу о них, — съязвил кто-то из понятых.

— Я не брал! Клянусь!

— Не спешите! Да и кто, кроме вас, на такое способен?

— Ну, Николай! Не ожидал от тебя такой подлости! Какая же сволочь! И столько лет под одной крышей! — побледнел Борис Петрович. И, сплюнув, ушел в дом не оглядываясь.

Калягина тут же увезли в следственный изолятор. А через месяц — суд…

Пять лет лишения свободы…

Николай, оказавшись за решеткой, плакал навзрыд. Прежние сроки не сломали. Нынче вовсе ни за что. Это было самым обидным.

«Кто мог подбросить? За что так жестоко расправились? Кто они — мои враги?» — перебирал в памяти все варианты.

«Бомжи? Не может быть! Эти с золотом никогда не расстанутся добровольно. Не выпустят из рук ничего, что можно пропить, продать. Да и за что? Отмудохал их тогда у могилы? Их каждый день тыздят. Они меня давно забыли. Да и живы ли теперь? — думал человек. — Может, сторож? Но за что? Я его даже матом не обложил ни разу. Да и не сможет старик в одиночку три могилы раскопать. Силенок не хватит! — тормошит память. — Но кто-то подставил! Это факт. Но попробуй докажи? Никто не поверил. Даже Борис… И мужики! Вон, как на суде орали. Дескать, я самый жадный в свете. А потому — ничего удивительного, что до такого дошел! Жаль, что проглядели и воспринимали человеком. Во, гады», — вгрызается в подушку.

Но самое обидное, что на процессе была Арпик. Она дала показания, мол, Николай регулярно помогал сыну. Жаль, не знали, откуда он брал деньги. Она поверила. И, конечно, написала сыну. «За что, Господи? Чем так прогневил тебя? — смотрит невидящими глазами в черный потолок барака. — День это или ночь?»

— Эй, ты! Трупная муха! Кончай выть, падла! Не то врежу, накроешься враз. Тебя жмуры в клочья разнесут за все подвиги! — услышал голос соседа по шконке.

— Не виноват я ни в чем, — простонал тихо.

— Все такое болтают. До конца ходки! Но я тебе не поп. Каяться будешь на том свете! Но если пикнешь еще, угрохаю, как козла! — пообещал сосед зло.