В другое время Макарыч, может, посмеялся б, но тут не до шуток, чуть в постель не напустил со страха. Да и было от чего. Пять лет он не был дома. Вернулся. Лег отдыхать. Спал, как человек. Как хозяин — в постели, на простыне, под одеялами. И ни одна блоха его не грызла. Решил впервые за долгое время выспаться, не вставая до самого обеда. Но… Проснулся в ужасе от того, что по его лицу елозит намыленный помазок.

Открыл человек глаза, увидел чужую бабу, склонившуюся над ним вислыми грудями. Она наносила ему на лицо пену и растирала помазком.

— Тебе что надобно из-под меня? — гаркнул громко, так, что баба, присев от неожиданности, долго не могла собраться с мыслями и вспомнить, кто она и зачем оказалась здесь в столь раннее время? Наконец опомнилась под пытливым взглядом мужика и ответила робко:

— Я из ритуальных услуг…

— Это чего за херня? — не понял спросонок.

— Похоронное бюро. Нас вызвали сюда, чтобы подготовить к погребению, — и назвала все данные Макарыча.

— Меня хоронить? Мать твою! Кто ж так торопился? Я, можно сказать, живее всех вас! Это за что же? Кому помешал? — вскочил на ноги и увидел возле дома мрачный автобус, какой иногда доводилось видеть.

— Так ты что, на полном серьезе? Уже в морг меня решили оттащить? — изумился человек.

— Пока лишь подготовить просили. Постричь, побрить и потом все прочее. А ты, как назло, ожил! Видно, твоя родня поспешила.

— Какая родня?! Кто тебя звал?

— Мужчина звонил. Такой печальный был у него голос. Его еще успокаивали. Представился родственником. Обещал расчет на месте. Говорил — не обидит. А теперь как быть? — спохватилась, приходила в себя женщина.

— Ты, едрена мать! Еще меня спрашиваешь? Ввалилась с утра не сравши, чуть до обмороков не довела. Теперь пытаешь, как выкрутиться? А я при чем? Меня урыть вздумали загодя?

— Да я при чем? Не своей волей пришла, меня прислали обслужить вызов-заявку, — оправдывалась баба сконфуженно.

Макарыч хотел почесать подбородок и всей Пятерней завяз в крутой пене, поморщился, стряхнул с пальцев взбитый крем и спросил:

— А живого побрить можешь?

— Конечно. Какая разница? Лишь бы оплатил вызов. И побрею, и постригу, и умою.

— Во житуха пошла! Это ж надо! Ну, давай, приведи в порядок, только не для похорон, слышь? Для самого что ни на есть! Мне нынче с зазнобой, надо увидеться! — сел поближе к окну.

Через полчаса, рассчитавшись с бабой, стал у, окна, внимательно следил за домом каменщика Василия. Человек знал, что только этот сосед мог так зло подшутить над ним. Недаром время от времени мужики улицы отлавливали Ваську где-нибудь во дворе иль огороде, били его сворой, заталкивали в грязную канаву или обливали помоями прямо со двора. Но Васька через неделю устраивал соседям новую пакость. Он без этого жить не мог.

Макарыч редко бывал дома, а потому меньше других нарывался на козни каменщика.

От соседей Макарыч слышал не раз, как тот умел доставать других. На всей улице не осталось ни одной семьи, кого не высмеял, не разозлил этот мужик. Обходил он лишь Макарыча. Боялся соседа. Много был наслышан о нем и не решался задевать. Но тут осмелел.

— С чего бы так-то? — прищурился Макарыч, приметив Василия, вышедшего на крыльцо в домашних тапках. Тот потягивался, зевал. Искоса не без усмешки, смотрел на дом Макарыча. Но тот не хватался за кол, не мчался к Васе выяснять отношения и выколачивать из него бесстыдную наглость. Он знал, за что пакостит ему сосед, и решил досадить тому еще круче.

Макарыч в свои почти шестьдесят был убежденным холостяком. Он никогда не имел семьи, И в свои годы выглядел гораздо моложе ровесников, никогда не жаловался на здоровье и судьбу. А женщин имел столько, что сотне молодцев не снилось. Он никогда не искал их специально. Они сами липли к нему, как мухи к меду, и ни одна не прокляла, не пожалела о встрече и времени, проведенном с человеком, какой ни разу не обругал и не осудил ни одну. Расставался с ними легко, быстро и по-доброму. Помнил ли их? Вряд ли! Слишком много их прошло через его руки. От такого количества не только человечью память, но и электронные мозги компьютера заклинило б. Но Макарыч оставался неутомимым. И всегда говорил:

— Уж воровать, так миллион, а спать, так с королевой! И хотя всю водку не перепьешь, всех баб не переебешь, но к этому стремиться надо…

— Нешто все, с кем ты трахался, были королевами? — ехидно заметил как-то Василий.

— С дерьмом не связываюсь! Каждая — наградой стала!

— В твоем возрасте на печке греться, а ты о чем? Всяк конь до поры в жеребцах бегает. Придет и твое время. Станешь мерином. Посмотрим, про какую любовь залопочешь. Мы целыми днями вкалываем. Нам не до брехни про любовь. Дожить бы до утра. Про бабу лишь по праздникам вспоминаем. Жена у нас — на будни. От того утехи редкие. Но тебе того не уразуметь. То лишь семейные поймут, когда от забот не хер, а волосы на голове стоят дыбом. Тебе и неделю с такой долей не выдержать. Мотаешься по свету, как плевок на морозе. А нам — детву растить. Тебе ли судить семейных? Стань таким, тогда поговорим! — усмехнулся Василий и, повернувшись спиной к Макарычу, ушел в свой двор не оглянувшись.

Василий после того разговора неохотно, сквозь зубы здоровался с соседом. Макарыч смекнул, затаил обиду каменщик. Но… Кого особо станет тревожить соседская злоба, тем более Макарыч уже собирался в путь, снова надолго — на заработки. В этот раз на нефтепромысел в Тюмень.

Макарыч умел все. Не был новичком и на нефтепромысле. Поначалу его взяли дизелистом на буровую. И он один справлялся за двоих. Работал» без напарника. А через три месяца взяли его верховым. Прежний ловил цепью инструмент — двенадцатиметровые трубы «свечи», да и выпал из «люльки» на буровую площадку с высоты. Не удержал равновесие. Хорошо, что не насмерть, а лишь на инвалидность. Макарыч с его работой» быстро освоился. Бурильщики радовались, что не пришлось в бригаду нового человека брать и обучать. А и работа не встала.

Теперь он всю вахту «ловил свечи» — помогая? бурильщикам поднимать либо опускать в скважину трубы. И целыми днями слышал снизу перекрывающие рев двигателей, голоса буровиков:

— Вира! Майна!

Человек успевал справляться вовремя. Но к концу вахты, случалось, даже у него промокала насквозь шапка. Зато, возвращаясь в будку, он замечал, что на его постели лежит чистое полотенце! носки и рубашка — постираны и поглажены. Горя чий ужин ждет его.

Мужики тосковали по семьям и детям. Макарыча ничто не терзало. Он жил не зная печали. Казалось, ничто не терзает его душу и сердце. А потому не считал дни до окончания контракта, и буровики искренне завидовали ему:

— Вот ведь старый черт, живет, как в малиннике. Даже Здесь сумел устроиться, как мышь на крупе. И все ему по хрену…

Попробовал однажды второй дизелист наехать на Макарыча за то, что не дал ему на чифир свой чай. Развязал язык и обозвал человека грязно. Но уже в следующий миг, вот уж не ожидали бурильщики, отлетел дизелист метров на двадцать, вспахав носом всю пыль и Грязь. Все невольно сбились в кучку, поняв, что у Макарыча есть свое прошлое и наступать ему на пятки, конечно, не стоит.

О себе, о своей прежней жизни Макарыч не рассказывал никому. Ни с кем не искал дружбу. А потому, когда буровая дала нефть и люди получили расчет, все разъехались по своим домам, забыв даже попрощаться.

Макарыч улетел домой на самолете. Он не любил поезда за их медлительность, тесноту и шум. Он соскучился по тишине и одиночеству, когда можно было сесть, перевести дух, обдумать прошлое и попытаться заглянуть в день завтрашний.

О, как устал он от кочевой, неустроенной жизни, от постоянного многоголосья и шума, от концентратов и комаров, от назойливого окружения. Но что делать? Этот человек и впрямь имел свое прошлое…

Макарыч был последним из могикан, о ком не без ужаса вспоминали старые следователи прокуратур и милиций, чье прошлое запечатлелось в десятках томов уголовных дел, хранящихся в архивах под множеством замков и печатей. Чью кликуху помнили до смерти во многих зонах Крайнего Севера и Колымы.

Даже теперь, спустя много лет, о нем ходят легенды среди зэков, отсидевших немалые сроки. Макарыч считался грозой всех крупных банков. Он был фартовым. Самым дерзким и жестоким «медвежатником», какой умел шутя, в считанные секунды, вскрыть любой сейф.

Воровать он начал рано, с самого детства. Нет, не жратву. На такие мелочи не разменивался. Про- сто однажды ворвались к ним в дом люди в форме. Вытолкали из дома отца и мать, загнали, их в «воронок», а потом, вернувшись, сорвали со стен иконы, забрали Библию, деньги и драгоценности сгребли в сумку и, остановившись перед старой бабкой, загородившей ладонями головенку семилетнего мальчугана, совещались, как поступить с ними? Арестовать, как отца с матерью, не могли, не было ордера. Оставлять свидетелей случившегося тоже не хотели. И тогда решился самый злой, заросший. щетиной, пропахший махоркой мужик.

— Че с поповским отродьем валандаться? — вы- тащил наган и… Бабка упала от первого выстрела прикрыв собой внука. Его не стали добивать контрольными выстрелами в голову. То ли пули не хватило, то ли времени было в обрез.

Макарыч в считанные минуты остался совсем один. Да, его отец был священником, мать пела в церковном хоре. Но кому они помешали? Кому перешла дорогу старая бабка? Мальчишку трясло от страха и злобы. Он долго сидел рядом с мертвой бабкой, боясь выглянуть на улицу. Позже он узнал, что не только его семью постигло несчастье. Многих соседей вот так же увезли в «воронке». Но… Свое болело сильнее. И мальчишка стал воровать. Сначала с ровесниками, оставшимися, как и он, без родителей. Крали деньги в кассах магазинов из-под носов зазевавшихся продавцов. Потом научились

влезать в магазины, открывая замки. Банда быстро набирала опыт, и ее приметили фартовые. Пригрели и Макарыча. Научили воровать грамотно, уходить от погони, убивать охрану и назойливую, настырную погоню.

Макарыч с детства возненавидел людей в форме. И помня свое, учился стрелять, метать ножи без промаха. Поначалу считал, скольких отправил на тот свет. Потом сбился со счета и мстил вслепую за свою семью, за отнятое детство, за разграбленный дом.

— Да эта «зелень» — прирожденный мокрушник! Глянь! Сам не больше кубышки, а уже сколько лягавых замокрил! — восторгались фартовые.

— У нас мокрушников полно! У этого хмыренка свой навар будет. «Медвежатника» из него состряпать надо! — сказал пахан «малины», и Макарыча стали обучать самому сложному и почетному у воров ремеслу «медвежатника».

Три года учили его разбираться в замках, работать фомкой, а уж он ее смастерил для себя особую — наборную, на все случаи жизни, постоянно дорабатывал и никогда, даже во сне, не разлучался с нею ни на минуту.

Вначале воровал из злости, мстил за свое власти, какую ненавидел каждой клеткой, и не верил ни в одно слово и обещание. Его трясло от портретов и лозунгов, от демонстраций и выборов.

Ему повезло, что осудили за воровство, не впаяв политику. Не удалось следователю выбить из человека признание. И Макарыч попал в воровскую зону, где не страдал от голода и холода. С воли ему шли посылки от кентов, какие поддерживали «медвежатника», не выдавшего на следствии ни одного из них. Фартовые барака продолжили обучение Макарыча. Тут он прошел целую академию. Накрепко усвоил «закон» с его жесткими требованиями и согласился, дал слово соблюдать его. А на четвертом году сбежал из зоны вместе с двумя фартовыми. Не нагнала их погоня. Не сорвал Макарыч здоровье в зоне, потому хватило сил на побег. И вскоре вернулся в свою «малину».

Ни в чем не знал он отказа и нужды в зоне. Но Девок явно не хватало. И возмужавший, повзрослевший Макарыч ударился в загул. Он не вылезал из притонов. Переспал со всеми шмарами, даже с бандершей. Именно эта — последняя, дважды спасала его от милиции, спешно переодев Макарыча в бабьи тряпки. Ощупать эту «шмару» не решился милицейский наряд. От нее несло потом, как от загнанной кобылы. На что неприхотлива и неразборчива была милиция в связях со шмарами, на переодетого фартового никто не глянул, и тот благополучно убегал. Но едва милиция покидала притон, Макарыч тут же возвращался туда.

— Слушай, ты, потрох! Сколько раз тебе болтать? Коль в этом месте тебя накрыли, не возникай там больше никогда! Не искушай Фортуну! Словят, останешься без мудей! Лягавые псы на расправу короткие! — предупреждали кенты.

— Так мусора во всех притонах засветились. Мне что, из-за них в монахах канать? Нет уж! Я свои яйцы в ломбард не закладывал! И без шмар не канаю! — не соглашался Макарыч.

— Не кривляйся в пидора! Слышь! Сними хазу на ночь. Клей шмар и вези туда. Кувыркайся с ними хоть до усеру. Но не в притоне, где менты придышались! Секи! Не только своей тыквой рискуешь. И еще врубись, о чем вякну. Когда кент засыпался в деле, ему и в ходку — в зону посылают грев. Если на шмарах попухнешь — никаких посылок не жди! Допер? — огрел пахан злым взглядом. И фартовые поддержали его.

Макарыч долго мучился. Он кружил возле притонов, как кобель на цепи. Ему так хотелось ввалиться туда, но удерживал страх. И все же одолел его через неделю. Отводил душу две ночи. А на третью — вытащили его фартовые. Позвали на дело. Решили тряхнуть меховой магазин.

Его ограбили так легко и просто, что сами удивились. Вынесли шкурки соболей и норок, куничьи, выхухоля и горностая. Песцовые не брали за громоздкость и низкую цену. Но Макарыч не устоял. Спер шкурку песца для одной из шмар. Решил порадовать девку. И втай от всех подарил ей северного красавца на воротник. Та через пару дней накинула мех на плечи, пошла по городу прогуляться. Там ее взяла милиция. Прямо за шкурку. Потом, уже в камере, чуть из своей шкуры не вытряхнули, допытываясь, где взяла мех. Шмара терпела сколько хватило сил. Но на третий день раскололась и высветила Макарыча.

Его взяли в притоне… Не случись в том вагоне Шакала, отбывал бы он на Сахалине полный червонец. С острова убежать не удавалось никому. А в пути… Шакал смекнул быстро. И ночью, когда охрана села играть в карты, моргнул Макарычу, жестами показал, что надо сделать. Прыгнул с верхних нар на игравших, опрокинул их, Макарыч тем временем открыл двери. Они выскочили в темноту ночи. Вслед им гремели выстрелы, но состав шел на подъем и машинист не решился затормозить поезд. Пока он взял гору, пока состав остановился и погоня опустилась вниз, беглецы успели заскочить в крытый грузовик, мчавшийся в обратном направлении, и к утру были вне досягаемости для охраны и конвоя.

Шакал предложив Макарычу сменить «малину». Но тот отказался, ответив резонно:

— Ботаешь, мои кенты говно, коль не вырвали из-под суда, из состава? Но зато мой пахан — на воле. А вот ты — загремел в ходку. Что ж за «малина» у тебя? Если тобой не дорожат, что мне там делать?

— Я сам так решил. Кента из зоны достать хотел. Он смыться не сможет без меня. Но отбывает срок на Диксоне. А нас везли на Сахалин. Не по пути мне. Вот и смылся. Придется другого случая ждать.

— Нет. Я к своим возникну! Мне ни в какую зону влипать неохота, — простился с Шакалом и через пару дней вернулся в «малину».

— Ну что? Поостыла прыть? Иль по новой у шмар канать будешь? — усмехнулся пахан, увидев Макарыча.

— Да он, гад, только из-за них слинял!

— Конечно! Он за того песца свой положняк не снял целиком со шмары!

— Ты, твою мать! Иль мало шмар в городе? Вон на каждом углу пачками кучкуются! Клей любую! Зачем в притоне? И заруби себе на мудях — шмаре не дари ворованное! Иначе яйцами, к нарам прирастешь. В этот раз удалось смыться, сбыть пушняк через барух, в другой раз может такое не обломиться. Не держи блядей выше кентов! Шмар как грязи. Никакая из них не стоит даже плевка законника! — убеждали человека.

— Мы сейчас не ходим в дело, залегли на дно. Пусть уляжется меховой шухер. И ты не высовывайся слишком. Лишь по темноте. Но не в притон…

Макарыч не мог долго отлеживать бока. Надоела водка и жратва. Мутило от курева и вида пьяных кентов. Он решил немного подышать свежим воздухом и вышел в город.

Он шел не спеша, вглядывался в лица, вслушивался в голоса. Он удивлялся чистому смеху девушек. Этот смех был похож на звон колокольчиков, нежный, он отзывался в сердце. А какие улыбки у девчат! Их в любой ночи увидишь, не пройдешь мимо. Макарыч смотрел им вслед с тоской волка-одиночки.

Как жаль, что связанный фортовым законом, он не может подойти вот к этим, заговорить с ними на обычном человеческом языке, взять за руку и пойти бездумно рядом, не боясь милиции и кентов, не оглядываясь по сторонам, ища на всяк случай запасной выход.

А смех звенит совсем рядом, затрагивая самые сокровенные струны души. Вот одна девчонка оглянулась, улыбнулась ему так тепло, что у Макарыча дух перехватило.

Ни одна шмара не умела смеяться вот так звонко, как переливчатый ручеек. Может, потому, что у шмар все за деньги? И смех, и ласки, и песни, все продано на корню. Оттого ничто тепла не имело. А вот эта! Ну, что мешает? Ведь стоит только руку протянуть. Ведь приостановилась девчонка, с интересом рассматривает его. Но нет… Из-за спины Макарыча увидела своего парня. Со всех ног к нему кинулась. Обвила руками шею. Сколько нежных, ласковых слов успела ему сказать. У Макарыча даже сердце заломило. Ему никогда такое не говорили. Он не услышит и сотой доли подобного. Да и за что его любить?

— Господи! А ведь мне уже четвертый десяток, — спохватился, вспомнил человек, и на душе стало совсем горько. — Чего ж я жду? На что рассчитываю? Кому нужен? Жизнь, считай, уже прошла. А видел ли ее? Что имею? Ни бабы, ни дитя нет. В свой дом не могу сунуться, обхожу хуже ментовки, боясь засады. Поди, когда сдохну, запретят меня хоронить на кладбище вместе с людьми, лишь за оградой, как зверя, — вздохнул тяжко.

А мимо шли люди. Никто не шарахнулся, не отскочил испуганно. Макарыч вглядывался в усталые, озабоченные, улыбчивые лица и завидовал жгуче каждому прохожему. Они не прятались в тень, не боялись белого дня, не выбирали окольных путей, смело общались друг с другом. Открыто, не прячась, любили. Пусть не доедали, бедно одевались, зато спокойно спали, не вскакивая с постели от милицейского свистка, не искали, в какую форточку можно выскочить. Им никто не крикнет вслед:

— Держите вора!

— Что проку от моей корявой жизни? Ну, проживу еще с десяток зим, если не снимет меня на бегу лягавая «маслина». Какой толк от этой жизни? Ведь я ничего не могу и не имею, — сам не зная, как забрел в сумрачный парк, сел на скамью и курил, опустив голову. Он не сразу услышал тихий плач за спиной. Когда оглянулся, увидел женщину. Она сдавливала рыдания, но они рвались наружу отчаянным комком.

«Кто же это так достал ее, что, живя на воле, всей требухой воет?», — решил узнать, в чем дело, и подсел поближе:

— Что случилось? О чем печаль? Может, я смогу чем-нибудь помочь? — хотел заглянуть в лицо плачущей, но та и вовсе отвернулась. — Не стоит убиваться. В этой жизни все относительно. И нынешнее горе завтра может повернуться радостью, — пришли на память слова отца, какими тот часто утешал прихожан. И чудо… Женщина вдруг повернулась к нему лицом

— Мне уже нечего ждать от жизни. Она ничего не стоит. В ней все — игра. Нет искреннего. А я так верила! — выхватила платок из кармана.

«Какая хорошенькая!» — заметил Макарыч. И спросил тихо:

— Вас подвел парень?

— Не просто подвел! Обвел, как дуру, вокруг пальца. Три года с ним встречалась. Верила. А он, подлец, женился на другой. И мне сказал, что я не подошла ему. Ни характером, ни положением! Да впрочем, все вы такие! — поспешно встала, хотела уйти, но Макарыч опередил, придержал за локоть:

— Вы меня обидели. Разве я виноват, что он негодяй? Давайте присядем, прошу! Давно не видел такую красивую девушку. Да разве можно вот такой — плакать? Вы посмотрите, перед вами любая роза крапивой смотрится. Если ваш прежний друг — слепец, при чем другой, кому станете наградой?

Женщина поначалу отмахивалась. Но потом стала вслушиваться в слова, начала успокаиваться.

— Как зовут? Как имечко? — спросил вкрадчиво и придвинулся поближе.

— Юля, — ответила еле слышно.

— Послушай, Юленька, девочка моя, я повидал жизнь, но никогда еще не встречал более прелестного создания. Ты рождена для любви!

— Мне никто теперь не нужен! Не верю никому! — ответила глухо, но слушала, а Макарыч умело плел свои сети, наговорил Юльке целую гору ласковых слов, полные карманы комплиментов.

Через час они уже прошлись по аллее, и Макарыч взял спутницу под руку. Бережно придерживал ее. Еще через полчаса поцеловал в щеку, обнял, пообещав никогда не оставлять ее.

Юлька была неопытна и таяла от внимания и ласковых слов. Она, словно загипнотизированная, шла туда, куда ее вел Макарыч. Она не могла перечить ему. А он, обласкав ее всю, с ног до головы, овладел Юлькой. И тут же понял, что ее парень не сумел лишить ее девственности, хотя жил с нею почти год.

— Девочка моя! Солнышко мое! Какое это счастье, что я тебя встретил! — поднял Юльку на руки. Он не хотел отпускать девчонку. Но та сказала, что ей нужно на работу. Ведь на ее иждивении старая бабуля, ради какой нельзя было умирать.

— Родители мои давно разошлись. У них другие семьи. А я с бабкой живу с пяти лет. Она мне всех заменила. Только вот в последнее время часто стала болеть. Ее бы в санаторий. Но родителям не до нас. А зарплаты и пенсии едва хватает на жизнь. К тому ж я учусь. Надо закончить институт. Хотя о чем это я? Все заботы да проблемы! Милый мой! Хороший! Как здорово, что мы встретились! Спасибо тебе! — поцеловала Макарыча.

— Когда мы с тобой увидимся? — спросил Юльку, заглянув в глаза.

— Когда сам захочешь встретиться!

— Сегодня! Но где?

Юлька дала адрес, номер телефона. Макарыч еле дожил до вечера. Он приехал на такси к самому подъезду. И, ухватив гору свертков, букет цветов, позвонил в двери.

Юлька открыла сама. Она тоже ждала его, это он понял сразу.

Как мало они знали друг друга и как много…

— Макарыч, милый мой, раздевайся, проходи, — помогла ему снять плащ, поставила его туфли под вешалку и потянула за собой в комнату.

— Юлька! Отнеси все это на кухню! — указал на свертки.

— Потом! Успеем! — обвила руками шею.

Так Макарыча никогда не целовали. Он лишь слышал от кентов, что некоторым иногда везло быть любимыми, но от того теряли головы даже фартовые. Они знали и испытали многое, но далеко не все познали в жизни самое главное — любовь!

Она переступала через все, даже через фартовые законы. Заставляла выживать и умирать, ломала все устои и порядки. Она всегда брала верх и побеждала.

— Юлька! Я люблю тебя! — восторгался, как мальчишка, женщиной.

Ночь пролетела, как короткий миг. Они не успели заметить ее. Оттого так трудно было расставаться.

— Ты дай мне свой телефон. Я позвоню тебе, когда освобожусь! — предложила Юлька.

— У меня его нет, — покраснел Макарыч.

— Тогда дай адрес, я приеду!

Макарыч онемело растерялся. Ему нечего было ответить.

— Ты женат? — потемнели глаза.

— Нет! Ты у меня единственная! — выкрикнул на отчаянье.

— Тогда кто ты? — глянула настороженно.

— Не бойся меня, девочка! Я все тебе расскажу. Немножко подожди…

— Ты разведен? Вдовец?

— Я никогда не был женат! Клянусь своей беспутной жизнью. Ни жены, ни детей, ни родни не имею. Ты у меня одна на всем свете!

— Это правда? — удивилась Юлька.

— Даю слово! Ни в чем не стемнил.

— Тогда до вечера! — отозвалась звонко. Макарыч вернулся в «малину» измятый, усталый, со счастливыми глазами и улыбкой от уха до уха,

— Где носит тебя, твою мать? — гаркнул пахан, едва увидев Макарыча. — Опять с блядями кувыркался?

— Дослушай, пахан, я канаю в твоей «малине» слишком давно, дольше других! И не потерплю, чтобы на меня разевали пасть, как на сявку! Кончай наезжать! Иначе сам устрою облом! Когда это фартовому запрещались женщины? — рявкнул Макарыч.

— Не на тебя! Непруха, кент! «Малину» мусора вчера сгребли. В кабаке. Теперь не выскочить. Городские фискалы нас засветили. Всех до единого. Я еле смылся. И тебя шмонают. Надо по одному сорваться. Чем дальше, тем лучше. Глядишь, через время, когда уляжется, снова сможем фартовать. Но не теперь. «Тыквами» рискуем. Возьми вот липовые ксивы. По ним где-нибудь в глуши продышишь, — протянул паспорт, военный билет и трудовую книжку.

— А моя доля?

— Кентов надо выручать!

— А я при чем? Столько лет пахал на общак! Там твоих меньше! Верни мои и расскочимся! — потребовал «медвежатник».

— Какой ты кент? Дешевка! За башли мне, пахану, готов вцепиться в горло! Как сявка! А ведь я тебя спас, вырастил! Держал!

— Держал! — Макарычу вспомнилось прощание с Юлькой, когда он, десятки раз рисковавший жизнью, не смог ответить на ее вопросы. Ведь скажи правду и потерял бы Юльку навсегда. И уже никто в целом свете не назовет любимым…

— Послушай, пахан, давай добром расскочимся! Мне тоже дышать надо! Кентов хочешь достать из ментовки, возьми башли из их доли! Меня никто не снимал с зоны, тем более за счет общака и чьих-то наваров! Они влипли не в деле, по бухой накрылись!

— Ты требуешь долю? — потемнели глаза пахана. Макарыч не услышал, как тихо открылась дверь. Он стоял спиною к ней и понял по-своему поспешность пахана, выхватившего наган. Макарыч опередил. Он всегда стрелял без промаха и наповал.

Лишь пахан и «медвежатник» знали, где находится общак «малины» — вся касса банды. Но теперь, как понял Макарыч, пахан решил убрать его. Медвежатник опередил. И увидев мертвого пахана, невольно вздрогнул. Фартовым законом строго запрещалось поднимать руку на своего. Лишь по решению схода устраивались разборки между «малинами».

— Что же будет теперь? Прознают свои, за пахана голову свернут, — забыл про общак.

— Ложись! — услышал внезапное за спиной. Макарыч резко развернулся и тут же был сбит на пол ударом в подбородок.

Он отлетел в угол смятым комом, без сознания и памяти.

Сколько он лежал, как оказался в камере милиции — не знал. Вокруг никого. Пустые нары, он один. Вспомнился убитый пахан, удар страшенной силы.

— Кто меня долбанул? Конечно, свой, за пахана. Кто ж еще умеет так классно махаться? — услышал тихий стук в стену — знакомую, родную азбуку и расплылся в улыбке. В соседней камере оказались свои кенты. Они отстучали Макарычу, как и где их взяла милиция. Спросили, думает ли пахан помочь им? Макарыч отстучал, что случилось. На всякий случай сообщил, где искать общак.

— Кто из наших остался на воле? — спросил фартовых.

— Никого! Замели даже «шестерку». Видно, и на вас с паханом вышли мусора! Они и тебя заме- ли, — услышал в ответ.

— А где товар из мехового?

— Накрылся! Раскололи баруху. Теперь бы на волю! Но без пахана кто поможет? Попытаемся слинять в пути… Ты держись! Видно, после суда попадем в одну клетку, — услышал «медвежатник», как охрана открывает дверь его камеры, и быстро отбил конец разговора.

— Выходи! — услышал от дверей.

— Ну что? Вот мы и встретились снова! Здравствуй, Макарыч! Давненько не виделись! Я уж и соскучился, розыск объявил по всем городам и весям! А ты, бах, и сам объявился! — усмехался следователь, разглядывая Макарыча. Тот молчал.

— Много ты накуролесил за эти годы. Ну скажи, неужели не сможешь жить спокойно? Иль не надоело кочевать по зонам и нарам? Я знаю, фартовый закон запрещает тебе говорить со мною — лягавым, как вы называете нас. Но сегодняшняя встреча станет исключением для тебя, потому что узнаешь много неожиданных новостей! — оглядел медвежатника загадочно: — Ну, во-первых. Давно реабилитированы твои родители. По понятным причинам мы все эти годы не могли сообщить о том. Это обстоятельство дает тебе кое-какие льготы. Ты уже не сын врага народа, а член семьи, пострадавшей от репрессий. И далее… Вчера ты спас жизнь старшему оперативнику нашего отдела, — глянул на Макарыча и не мог сдержать громкий смех.

От удивленного возмущения у медвежатника даже волосы на макушке встали дыбом. Лицо взялось красными, злыми пятнами, губа отвисла, глаза округлились, и руки сжались в кулаки.

— Хочешь сказать, что тебе такое и не снилось? Однако твой пахан — Кирпатый, хотел выстрелить не в тебя, а в оперативника, какого ты не видел, потому что стоял спиной к двери, а тот — лицом. И, конечно, уложил бы, если б не опередил пахана.

— Лучше б он меня размазал, чем вот так! — прохрипел Макарыч.

— Не спеши! Время покажет, кто прав! Теперь ты — герой, спасший жизнь сотрудника милиции. Помимо того, попадаешь под амнистию, какая объявлена ко Дню Победы! А значит, выходишь на волю. Но не с фальшивыми, со своими документами. Понял? — протянул Макарычу сигарету. Тот взял, сделал затяжку, вспомнил, что не должен брать ничего из рук лягавого, торопливо загасил сигарету. Следователь понятливо улыбался. На его глазах шла ломка самого дерзкого фартового.

— Кури, Макарыч! На этом наш разговор не кончился. Как видишь, передо мной нет протокола допроса. Все, что нужно, я знаю… Мы взяли мех, какой твоя «малина» спрятала у барухи. Она ничего не успела продать. А твои фартовые пойдут под суд, все как один, ибо при задержании оказали вооруженное сопротивление и ранили двоих. Их амнистия не коснется. Твои документы готовятся. И как только будут подписаны, вручим немедленно и простимся. Хочется верить, что навсегда. Поверь, я буду бесконечно рад, если узнаю, что ты отошел от фарта и сумел стать нормальным мужиком. У тебя еще есть запас времени. Было б желание вырваться из грязи.

— Крутая разборка будет! — усмехнулся Макарыч.

— Я не о том. Я о тебе! У нас есть возможность трудоустройства. Хочешь хорошо получать? Поезжай рыбаком на Камчатку.

— Чего я там не видел, на краю света?

— Не спеши отказываться. Подумай. У тебя есть три дня. Хочешь — на Сахалин?

— А еще говоришь, что на волю пустишь. Я даже по делу туда не попал, — обиделся Макарыч.

— Во чудак! Я о твоих заработках подумал. Там же и коэффициент, и надбавки дают.

— Дают только сроки. Все другие — оплачивают, — заметил Макарыч хмуро.

— Ну ты меня понял! Подумай. Жилье предоставят.

— На нарах? — глянул на следователя исподлобья.

— При чем нары? Как и всем! На Север теперь многие едут. И сезонницы, и постоянные. Найдешь себе женщину, обзаведешься детьми.

— Ушел мой поезд. Не будет у меня детей! Опоздал безнадежно. Теперь не наверстать. Жизнь не бесконечна. И в ней надо рассчитывать и годы, и силы. Мое отнято чекистами навсегда, — вздохнул Макарыч.

— Все от тебя зависит.

Медвежатник умолк задумчиво, а следователь продолжил:

— Я мог бы отпустить тебя уже сегодня, знай наверняка, что пойдешь домой, а не к ворам, не свяжешься с новой бандой и, получив документы, устроишься на работу. Но ведь нет таких гарантии. — глянул на Макарыча.

— К каким ворам? Всю «малину» замели в ментовку…

— А если б не арестовали, вернулся б к ним?

— Не знаю. Может, и нет. Теперь чего гадать? Один остался. Надо все заново начинать…

— Только не в «малине». Договорились?

Макарыч едва приметно кивнул головой. Следователь заполнял какую-то бумажку. Поставив на ней печать и подпись, протянул медвежатнику, сказав:

— Эта справка пока заменит паспорт и все документы. Когда они будут готовы — позовем, чтобы вручить. Не хочу держать тебя эти дни в милиции. Привыкай к воле. И за это время подумай насчет моих предложений о работе на Севере. Уверен, что не пожалеешь…

Макарыч беспрепятственно вышел из милиции. Его никто не остановил, ни о чем не спросил. И человек, выйдя на улицу, впервые растерялся.

— Куда идти? Куда деть себя? — и побрел домой, туда, где не был много лет.

Дом стоял в конце улицы. Одинокий, с забитыми окнами и дверью, он, будто репрессированный, жил, закрыв глаза и душу от окружающих на все замки и запоры, замкнувшись в своем горе, ослеп и одичал.

Макарыч сорвал доски, вошел в дом, откуда убежал ребенком. Как пахнуло сыростью, пылью и плесенью, как обветшал и состарился дом. Паутиной затянуло потолки и окна. Стены в зеленых разводах. Полы рассохлись и стонали под ногами.

Макарыч открыл окна, взялся за веник. До вечера навел беглый порядок.

Какими старыми показались вещи. А ведь ими дорожила семья. Старый патефон с кучей пластинок на этажерке. Железные койки с перинами и горами подушек, пропахших плесенью. Все обветшало. Но все знакомо и дорого.

— Но кто это стучит в дверь? — насторожился хозяин и увидел женщину.

— Леня! Миленький! Не узнал, голубчик ты наш! Страдалец! — подошла к Макарычу седая женщина: — Я ж соседка! Ульяной зовут! Вон в том доме живу. Погоди-ка! Поесть принесу! — выпорхнула из дома и вскоре вернулась, принесла картошку и сало, огурцы и хлеб. — Ешь, родимый! Не суди, что бедно. Поделилась своим поровну. Я вот глянула — досок на окнах нет. Думаю, дай пойду гляну! И вишь, какая радость! Хозяин появился! Иль ты меня вовсе позабыл? Ну я больше с матушкой и батюшкой твоими зналась. Хорошие были люди, чистые и честные. Оно и ты в их пойдешь. Как иначе? Дети завсегда в своих родителей. В кого ж еще быть? Ты теперь станешь жить в доме? — спросила участливо.

— Пока не знаю, — ответил уклончиво.

— Где ж был, чего так долго не вертался?

— На Северах работал, — нашелся Макарыч.

— Детки есть?

— Покуда нет! Этим уже здесь обрасту, — хохотнул хозяин, заметив еще одного соседа, идущего к нему. Это был Петрович. Он пришел с самогонкой, куском колбасы и селедкой, достал из кармана головку чеснока и пару луковиц. За ним, как по свисту, мужики в дом пошли. Соседи… Кто-то банку грибов на стол поставил, другой — квашеную капусту, огурцы. Спрашивали, слушали, рассказывали, сочувственно качали головами:

— На нашей улице не одна ваша семья пострадала. Вон И Андрей… Его отца… Ан, не дали пропасть. Всем, что сами имели, делились. И слава Богу! А как иначе? Никто не знает, что завтра власти отчебучат. Хорошего не ждем. Держимся друг за дружку, что муравьи. Иначе не можно. Оттого на нашей окраине меньше всех умирают. Сосед соседу — ближе родственника. И ты, коли что нужно, говори не стесняясь, — предлагали Макарычу не кенты, а совсем чужие люди.

— Ну! Чего вы его облепили? Я уж баньку истопила. Нехай сходит попарится, и вы с ним! — вернулась Ульяна. Мужики оживились.

Макарыч вернулся домой уже ночью. Огляделся. Полы, окна помыты. Печка обмазана, побелена и протоплена. На столе чистая клеенка. Человек улыбнулся, увидев чугунок, завернутый в полотенце. В нем еще горячая гречневая каша с салом. Даже на постели чистое свежее белье и полотенце.

Хозяин взял ложку, зачерпнул кашу. Какой знакомый и забытый вкус! Точно такую варила бабка. Как давно это было… Как не хватало ему этого дома, бесхитростных соседей. Простые люди, они столько пережили. Но даже над прошлыми бедами умели посмеиваться. Они перенесли их молча, стиснув зубы, не упав в грязь. Они никому не мстили. Выживали назло горестям. И помогали друг другу.

— Знаешь, раньше у нас совсем худо было с харчами. На свекле и картохе жили. Ну да ничего! В другой год все курами обзавелись, в грибы ходили, за ягодой. И ништяк. Ну, не воровать же нам! Пузо не дороже совести и имени. Так-то понемногу, вместе на ноги становились. Когда первая корова прижилась, мы для ней всем мужичьим полком траву на сено косили. Это нынче, что ни двор — две, а то и три коровы стоят. Ту, первую, всей улицей пасли. Она детву на ноги поставила! — вспомнился рассказ Петровича.

— А пасеку как завели? Ох и хватили с ней лиха! Зато теперь полно пчел! Никто мед на базаре не покупает. И на рыбалку ездим вместе…

— Что делать? Трудно иногда самому, но соседи всегда помогут. У нас так, родню не кличем. На своей улице одной семьей живем.

Макарычу стало больно. Вот от этих людей и своего дома он прятался много лет. Жил в «малине» по чьим-то придуманным законам. А зачем? Потеряно столько лет! Как их вернуть? — вздыхает человек и вспомнил, что обещал Юльке прийти к ней вечером.

— А что, если позову к себе? Ведь вон телефонная будка! К тому же выходные! — выскочил на улицу. Юля быстро подняла трубку:

— Почему поздно? Я так ждала тебя! Приехать? Куда? Домой? Прямо сейчас? Ну, назови адрес! Ой! Это же так далеко! Самая окраина! Захолустье! Вот почему ты не говорил, где живешь! Стыдился…

— С чего ты взяла? Я никогда не стыжусь своего дома. Не хочешь приезжать, дело твое, — хотел повесить трубку, оборвать разговор, но услышал торопливое:

— Да не обижайся. Приеду!

Макарыч вернулся раздосадованный:

— Тоже мне краля! Подайте ей хоромы в центре! Сама в какой квартиренке канаешь? И не стыдишься? Знала б ты цену этой жизни, птаха моя! Да мне после нар и шконок этот дом — царский дворец! А ты брезгуешь, не увидев! Я-то, дурень, хотел с тобой о жизни поговорить. Всерьез! Чтоб нам вместе навсегда остаться. Только, как полагаю, дальше постели — не сдвинемся мы с тобой! — пошел открыть двери, увидев такси, остановившееся перед домом.

Юлька осторожно шла по заросшей дорожке, боясь оступиться в темноте, сбить туфли.

— А я думала, ты в городе живешь! А у тебя как в берлоге! Не злись! Но я не представляю, как можно жить без газовой плиты и ванной! У тебя как в пещере! Наверное, и туалета нет? — огляделась вокруг.

— По-моему, ты уже справила нужду, вот сюда, в самую душу! Я родился в этом доме. А ты его забрызгала, — вконец испортилось настроение Макарыча.

Юлька что-то рассказывала, смеясь сама с собой. Человек слушал не слыша:

«Согрелась, птаха! Отошла от холода и горя. Да и горе ли это? Так, легкий поджопник получила. По большому счету испытания не выдержит. Слаба! А и я — не подарок ей. Слишком молода, чтобы остепениться. — И сам себе приказал — смолчать, не проводить с ней задуманный разговор. — Преждевременная, поспешная затея. Ей рано становиться женой. Не созрела. Пусть покуда порхает. Когда устанут крылья, тогда придет время. Теперь ей лишь мужик нужен. Человека в нем увидит не скоро. Мне ее зрелость торопить не стоит. Оскомину на зеленом яблоке набивать не хочу…»

Юлька так и не поняла, за что обиделся на нее Макарыч. Уехав от него рано утром, она так и не выдавила из него обещания встретиться вновь. Он вяло ласкал, не осыпал, как прежде, восторженными словами. Усадив в такси, рассчитался с водителем и тут же, не оглянувшись, вошел в дом.

Юлька открыла сумочку, чтобы достать помаду. Увидела деньги. Их не было. Значит, Макарыч положил. Рассчитался с нею, как с проституткой. Значит, больше говорить не о чем. Но что с ним случилось? Почему изменился к ней так внезапно и резко?

Капали слезы на сцепленные руки.

— А может, самой приехать к нему вечером без приглашения? Что как выгонит? Нет, пусть сам позовет, — решила подождать. Но через неделю не выдержала. Приехала. Дверь дома была на замке. Окна забиты досками крест-накрест. Видно, хозяин" надолго покинул дом и даже не захотел проститься с нею — с Юлькой…

Макарыч уже был далеко от дома, на другом краю земли…

Расставшись с Юлькой, он долго думал над своим завтрашним днем. И решил принять предложение следователя. Получив документы, уехал на Камчатку, попросив соседей иногда присматривать за домом.

Новое место, люди, работа, быстро выбили из памяти короткую связь и имя — Юлька. Ее быстро заменили другие — грубоватые, напористые, нахальные. Сколько их было в Октябрьском, всех и не упомнишь. Нинки, Зинки, Верки, Зойки, Надьки, Катьки…

Иные сами висли на шею. Макарыч не терялся. Не уводил далеко. Да и зачем? Куда спрячешься на открытом морском берегу? И от кого, если после смены весь берег и общежития кишели кучкующимися сезонницами, вербованными, приехавшими на заработки. Макарыч затаскивал очередную бабу под лодку. Натешившись вдоволь, оставлял ей бутылку вина на память и шел к другой, если оставались силы.

Пять лет он работал с рыбаками на ставном неводе, ловил лосося. Жил в общежитии, получал хорошие деньги. Но зимою всякий раз боялся спиться от безделия…

Вот так и решил через пять лет съездить домой в отпуск.

Набил рюкзак красной рыбой, взял ведро кетовой икры и через три дня приехал домой. В тот же день соседей собрал. Угощал всех подряд. Еще бы! Дом, сад и огород — в полном порядке, словно только и ждали возвращения хозяина.

— Ты ж насовсем? Иль опять уедешь? — спросил печник Тихон хозяина и добавил, вспомнив: — Как только уехал, баба к тебе заявилась! Такая сдобная, молодая. Гляди, еще раз оставишь ее одну — отобью, — глянул лукаво.

— Тихон, тебе баба зачем?

— Ночью чтоб спину грела…

Только тут Макарыч вспомнил про Юльку. Нашел ее телефон, записанный на стене кухни, и на следующий день позвонил.

— А-а, это ты! Куда ж пропал так надолго? Я приезжала. Нет, встретиться не сможем. Я уже замужем. У меня сын. Ему три года. А ты как?

— Все так же, без изменений. Сиротствую. С Камчатки вчера вернулся в свою пещеру, как ты назвала мой дом.

— Обижаешься? Но ведь не могут женщины ждать бесконечно, причем когда их о том никто не просил и не подал никаких надежд. Ни разу не написал и не позвонил…

— Как много упреков, Юлька! И это по телефону. А что было бы при встрече, не приведись остались бы мы с тобой! Запилила б!

— Да ладно, распиленный! Ты ведь не любил меня никогда, — обидчиво шмыгнула носом.

— Если б не любил, не вспомнил бы через столько лет, — решил успокоить женщину.

— Ну ладно, уговорил, давай увидимся. Но ненадолго, — предложила сама и через час приехала.

Натешившись в постели с Макарычем, встала, подкрасилась и сказала тихо:

— Знаешь, как человек, ты дерьмо. А вот как мужчина — равных нет.

— Ну и баба! Сущий черт! Тебе ли судить меня как человека? От мужика сорвалась!

— И что с того? Я еще приеду, если не смотаешься куда-нибудь. Мне здорово с тобой! А муж — прекрасный человек!

— Выходит, тебя это устраивает, жить с ним и ездить ко мне?

— Теперь многие так живут. Ничего особого в том не вижу. И ты не удивляйся. Все равно не поверю, что за эти годы не имел женщин, — увидела, как угнул голову хозяин и добавила: — Разве средь них не было замужних? Ну, вот и все. И ты не лучше меня. Не для того мы с тобой встретились, чтобы упрекать друг друга в чем-то. Глупо это! Жизнь слишком коротка, — чмокнула его в щеку. Сев в такси, открыла сумочку, увидела деньги, положенные Макарычем, но не разозлилась, не заплакала, спрятала в кошелек и улыбалась до самого дома.

Макарыч вскоре уехал на Сахалин. Перед отъездом снова встретился с соседями. Попросил Василия обложить дом кирпичом, а изнутри оштукатурить, покрасить окна, двери и полы. Заранее заплатил за материалы и работу, оставил ключи от дома.

Нет, не только на Сахалине побывал. Где только не носило человека. Неузнаваемо преобразился его дом. А хозяин словно забыл к нему дорогу. Только перед поездкой в Тюмень решил заглянуть на неделю. И снова, посидев с соседями до утра, сказал, что приехал ненадолго.

— Оженить тебя надобно! Ну, чего, как борзой, мотаешься по свету? Угомонись! Нешто не устал бродяжить? — сокрушался Тихон.

— А и верно, пора остепениться! — заметил Андрей.

— Не-е! Не променяю волю на бабью юбку! — не соглашался Макарыч упрямо. И, заплатив за подведение в дом воды, газа и телефона, решил оставить ключи Андрею. А перед отъездом снова позвонил Юльке.

— Знаешь, я почти забыла тебя. Сколько лет прошло! Думала, что не вернешься. Останешься навсегда на своем Севере. Ты хочешь встретиться? Вот чудак! Так и не нашел никого для себя за это время? Ладно, приеду, жди.

Она появилась через пару часов. Макарыч не без труда узнал в грузной, поседевшей женщине Юльку.

— Как ты сдала? Что-нибудь случилось?

— Да нет, просто судьба наказала за все. За то, что не ценила и не берегла, — достала платочек. Из сумки выпала фотография.

— Вот мой муж. Умер. От рака. Два года назад. Если б не сын, наверное, свихнулась бы…

— Сколько лет ему теперь?

— Уже восемнадцать, в институт поступил. Даже девушка имеется. Может, скоро бабкой стану. Сын говорит мол, держи себя в руках. А для чего? Для кого? Ведь вот женится и не нужна ему стану. Никому. Даже самой себе! Знаешь, как по ночам болит сердце? Сил нет встать на ноги. Сама виновата. Ведь вот и тебя обидела ни за что. Назвала твой дом пещерой. А какая разница, где он построен, что в нем есть или нету. Главное, что он родной, свой, как самый близкий человек. Ну, да видишь, поздно поняла. Выходит, не так жила, с холодной душой и пустой головой. Оттого тебя не удержала и мужа потеряла. И снова, как тогда, помнишь, где мы познакомились, на скамейке в парке. Опять жить не хочется. Впереди ничего…

— Слушай, Юлька! Не канючь! Держи себя в форме! Что это ты так Скоро стопталась? Ровно старый валенок! Глянь на себя! Одного стула мало! Задница до пола свисает, сиськи на коленках ночуют. Сама в слюнях и соплях. Смотреть гадко. Тебе едва за сорок, а выглядишь, как пенсионерка! Куда с тобой в постель? Мой хрен со страху отвалится добровольно. Ты по мужу плачешь. А ведь и его не любила. Жила веселой канарейкой. Только для себя.

— Не знаешь, не говори лишнего. Я любила тебя. Но не могла вешаться на шею. Поняла, что не нужна, не хочешь иметь семью, а я мечтала о ребенке. Сын для меня весь свет в этой жизни. Я так боюсь за него. Надо доучить. А сумею ли? Образование немало стоит. Выдержу ли? А надо!

— Сколько надо?

— Чего? — не поняла женщина.

— Денег на учебу сына?

— Восемь тысяч за год, — вздохнула баба.

Макарыч открыл комод, отсчитал деньги:

— На, возьми!

— Зачем? Я сама! Да и когда смогу вернуть?

— Рассчитаемся! У нас с тобой своя бухгалтерия и касса. Не для чужих глаз и ушей. Только смотри мне, чтоб к следующей встрече была как огурчик! Без слез и соплей!

— Когда ж будет та встреча? На погосте, что ль? — хныкнула баба.

— Чего? А ну, живо в постель! Я тебе, едрена мать, покажу, как заведомо прощаться! Ты, кошелка моя, еще лет пять мужика не захочешь! Ишь, рассуропилась! А ну, подберись!

— Ты все такой же, Макарыч! Тебя ни беды, ни время не берут! Нет тебе износу! — хохотала Юлька помолодевшим смехом.

— Слушай, Юль, вот теперь ты стала зрелой бабой. Поубавилось сквозняков в башке, меньше прыти, серьезной делаешься. Эдак в другой раз, когда ворочусь с Тюмени, женюсь на тебе!

— Ты никогда не женишься! Ни на ком!

— Это почему? — удивился Макарыч.

— Тогда, в нашу первую встречу, я была совсем молодой. Я, закрыв глаза, пошла бы за тобой на край света. Но ты не позвал и не взял с собой! Теперь уж старая и вовсе не нужна.

— Юлька! Не мог я тогда жениться. Ни на тебе, ни на другой. Много лет прошло с тех пор, нынче могу сказать, тогда я вором был. И все последующие годы убегал от самого себя, чтобы снова не поскользнуться. Ох и трудное это дело — переломить натуру. Нет, кенты не доставали. Они сами взяли общак «малины» — полную кассу. Это их устроило и ко мне не прикипались. Я откупился от них своей долей. Но не от себя. Последнее бывало непосильным… А искушений случалось много. На Северах народ доверчив. Хотя, может быть, меня просто проверяли. И я выдержал. Вот уже последние пять лет сплю спокойно. Не вижу во сне сейфы, инкассаторские сумки, полные денег. Не вскакиваю после этих видений в поту и в мыле. Не горят руки. И даже свою фомку наборную отмычку утопил в Тихом океане. А ведь мы с ней много лет фартовали неразлучно. Тогда я не мог завести семью. Ну какой муж из вора? Несчастной была б и ты. А зачем? Я сам виноват, себя за шиворот выдирал из болота. Я не был уверен в себе. Мне, сами того не зная, помогали мои соседи. Слепили из меня человека заново.

— Твои соседи не лучше других. Нынче все одинаковы, все воруют. И друг у друга, и где повезет. Иначе не выжить, не прокормиться. Если ты мне при знакомстве сказал бы, что воровством промышляешь, я бы испугалась. Теперь другое поражает, как без этого умудряются прожить? Сейчас дети воруют. А нам без того и вовсе невмоготу. Чем ты меня хотел сразить? — устало отмахнулась Юлька.

— Ты не поняла. Я был фартовым!

— И хрен с тобой! Не с жиру на такое решаются люди! Одних налоговая инспекция, других рэкет достал за яйцы. Нынче вор — вторая профессия всякою человека. Заставили нас! Куда деваться? И твои соседи без того не дышат. Не рассказывай мне басни.

— Не знаю, как ты капаешь, но я не сбрехал.

— Живу как все. Выкручиваюсь как могу. Одно время было хоть в петлю лезь. Обносились, обнищали вконец. А выход где? Зарплата — копейки, да и ту задерживали. В интим — стара. Сын с лотков пирожки воровать стал. С голода! Вот тебе и жизнь. А ты пугать собрался. Чем? Да я такое пережила, самому черту не пожелаю даже с похмелья. Мужа хоронить было не на что.

— Я воровал в банках!

— И хорошо делал! Не мелочился. Не у людей крал. А у тех, кто нас всю жизнь обворовывал!

Макарыч ожидал другой реакции и теперь сидел сбитый с толку.

— В свое время мне бабка рассказывала, за пучок колосков, за несколько картошин, взятых с поля, на пятнадцать лет отправляли на Колыму! Теперь на полях ничего не растет. Хозяев нет. А люди, помня прошлое, нынешним властям не верят. Вот я — учительница! А спроси, сколько получаю? Вслух сказать стыдно!

— Юль! Жить всегда было трудно. И все же именно из-за своего прошлого я не обзавелся семьей, не имею детей. Не позволил фартовый закон и своя совесть. Если б не это, еще тогда женился б на тебе. Теперь годы ушли. Страшно менять привычное. И потерять тебя боюсь, — признался неожиданно.

— Опять куда-то собрался поехать?

— Да, в Тюмень! Хочу пенсию заработать, чтобы не скулить в старости.

— А сколько здоровья потеряешь? Потом на его восстановление больше уйдет.

— Не пугай! Я уже закаленный. На Крайнем Севере, в Заполярье выжил.

— Ну, а я как?

— Жди!

— Сколько ж там будешь?

— По контракту еду. Это последний раз. Потом на якорь сяду. На пенсию уйду.

— Так мне ждать тебя?

— А куда ты денешься? — усмехнулся хозяин.

— Да кто меня знает? Прижмет нужда, выйду замуж по объявлению в газете.

— И что в ней напишешь? Сракатая вдова, весом в полтонны, ищет себе мужика с данными породистого жеребца, с мешком денег при себе и за плечами, с квартирой при всех удобствах, одомашненного, без возрастных проблем, надежного во всех отношениях, общительного, веселого. О себе: пережила одного мужика, надеюсь еще десяток урыть!

— Гад ты, Ленька! Хоть когда-нибудь хоронил родного человека?

Макарычу вспомнилась бабка и веселость как рукой сняло:

— Наверно, я и впрямь неудачно пошутил. Прости меня, дурака. А на будущее, что могу сказать тебе? Север он и есть Север. С ним заранее не загадаешь. Кто знает, что за это время может случиться? Доживу ли я? Ты, если путевый мужик попадется, не жди меня. Не теряй свое. Бабий век — короткий смех. Пока не все растеряла. Но не выходи за того, кто хуже меня. Лучше подожди. Тогда и я постараюсь вернуться живым…

Пять лет… Случалось, дни, недели и месяцы пролетали мгновением. Бывало, до конца вахты еле доживал. Он не связал себя никакими обязательствами и даже не писал Юльке писем. Он слишком привык к одиночеству и дорожил своей свободой. Не мог представить себе семейную жизнь. Но на последнем году что-то случилось с ним. Макарычу нестерпимо захотелось домой. К себе, под бок к соседям, где знал всех и каждого. Где мог войти в дом к любому, не оглядываясь на время, где люди помогали ему как родному. Где не разучились понимать без слов, сострадать и поддерживать.

В последние два месяца он часто видел во сне Юльку. И перед самым отъездом не выдержал, позвонил ей. Трубку поднял сын:

— Леонид Макарыч! Слышал о вас от матери!

— Позови ее к телефону!

— Сейчас, подождите! Мам! Тебя!

Макарыч услышал прерывистое дыхание и знакомый голос:

— Ты не забыл меня? Возвращаешься, мой «Летучий Голландец»? Насовсем? Когда тебя ожидать? Сегодня вылетаешь? Слава Богу!

…Вот и бриться не надо самому! Даже постригли похоронники! Ну, Васька! Я тебя проучу! — грозит Макарыч соседу-каменщику. И только теперь, свернув за дом, заметил пристроенный к дому гараж, выложенный соседом.

— Понятно! Обиделся мужик, что проглядел, даже не поблагодарил. Ведь обещал всем вернуться домой на своих колесах. Я забыл, а они помнили и опередили, — взялся за телефон:

— Юлька! Я дома! Ты еще не приловила хахаля? Так я вот он! Готовый! С самой Тюмени к тебе! Без объявления! Конечно, жду! — положил трубку на рычаг. Увидел на столе кухни банки грибов, огурцов и помидоров. Снова соседи… И когда успели?

Макарычу вспомнилось совсем недавнее.

Прокуренная будка на буровой. Там на нефтепромысле, вместе с этой вахтой, он жил и работал пять лет. На всех тумбочках и шкафах, даже на кладовке, висели громадные амбарные замки. От кого? Ведь на буровой никогда не появлялись чужие, посторонние люди.

Замки появились после того, как Макарыч однажды вскрыл без ключа манометр, чтобы смогла лаборантка залить в него спирт.

Никто из мужиков не терял ключи и не забывал навешивать замки. И только Макарыч ничего не запирал. И считал, что человечьи отношения измеряются не сытостью, а душевным теплом, какого так не хватало в Тюмени. Может, потому уж слишком долгой показалась эта последняя разлука с домом, потому, завидев заботу соседей, сбежала слеза по щеке, ведь негоже проявлять слабость мужику, даже при возвращении домой. Ведь вон и во дворе лед растаял, последний хрустит под ногами Юльки, та бегом мчится, запыхалась, улыбается:

— Здравствуй, чертушка мой! Бродяга неугомонный! С приездом тебя!

— Дождалась, Юлька! Не увели тебя, не отняли. Выходит, не все потеряно по Северам! Нужен был тебе, коли помнила меня — баламута корявого? А знаешь, это здорово, что есть у меня ты! Взамен фарта сама судьба тебя подарила! Годами и жизнью проверенную! Какая кубышка с тобою сравнится? Ты — моя, самая большая удача и радость! За все муки и холод, за все годы и дороги, за все разлуки — от самой судьбы…

— Макарыч! Неужель и вправду навсегда? И ты никуда не сбежишь и не уедешь от меня?

— Дурашка! Даже сорванное штормом с якоря судно находит свой причал, свою гавань… от этого никому не уйти. Глянь в окно! Видишь, это мои капитаны, боцманы и шкиперы, целая улица родни! Я искал вас повсюду на земле! А вы жили так близко — в самом сердце, моею жизнью и спасением. Открой им двери! И никогда не вешай на них замок…