Егор пришел в котельную, едва закончился завт­рак. Кондрат как раз допил чай и не успел отойти от маленького столика. Увидев Платонова, удивился, но виду не подал.

—   Аль обратно воротили в нашу зону? Аль, наскучившись, проведать вздумали? - спросил вместо при­ветствия.

—   По делам службы приехал, заодно хотел Вас навестить. Давно не виделись,— выложил из сумки яблоки, пакет слив, свежий хлеб, масло, сахар, колба­су.— Ешьте на здоровье! — присел Платонов поближе к старику.

—   Благодарствую, Егор! Не столь гостинцы, сколь память дорога! Как здоровье нынче? Трещин не дает?

—  Все нормально. Дышу без сбоев.

—   Не высыпаешься. То худо! Глянь, какие круги под глазами. Аль бабная зона худшее нашей? Мороки и забот прибавилось?

—  Их везде хватает.

—   Ну-ка, дай руки, погляну, чего их дрожь проби­рает? Аль к выпивке потянуло, а може, бабы с дороги в канаву стаскивают? Ты им не поддавайся. Те лахуд­ры к доброму не способные. Знамо дело, им абы плоть пощекотать, про душу не болеют! О! Вишь, как оно! Снизу весь пустой, баба выжала. Крутая кобылка, го­рячая! Не промахнул нынче, жаркую оседлал. С вы­пивкой воздержись, слышь, нутро перетряхивает с гу­лом. Не срывай его, побереги. Вона как вчера набрал­ся: сердце скачет, взахлеб дышишь...

—   Всего сто грамм принял.

—   Кажный вечер прикладываешься, а тебе не мож­но. Слабый ты! С самого детства дохляк!

—   Хорош дохляк! Сколько лет в зонах работаю. Тут не всякий здоровый потянет! — не согласился Пла­тонов.

—   Дурное дело — не хитрое,— буркнул Кондрат хмуро и добавил,— путний мужик ни за какие деньги сюда не уговорился бы!

—   Выходит, я — дурак? — обиделся Егор.

—   Тебя по молодости схомутали, когда заместо мозгов единая мякина водилась. Так и других трено­жат. Нече серчать, правду сказываю! — прощупал за­тылок, макушку и продолжил,— переживал чего-то шибко, а не стоило. Все само наладится. Едино, в грех не впадай. И еще: сказывай, с чем заявился? Не томи себя,— предложил неожиданно.

—   Верно, Кондрат, угадал! С просьбой я к тебе при­шел. Только не знаю, согласишься ли?

—   Ты сказывай — я помыслю.

—   Начальнику вашей зоны помощь нужна.

—   Соколову что ли?

—   Ну, да! Ему.

—   Че надумал бес! Он меня в тюрьме томит, а я ему подсоблять должон? Иль в дураках дышу, что свово ворога спасать стану? — рассердился дед.

—  А разве он тебя судил, дал срок и сюда привез? Будь его воля, давно бы отпустил тебя на свободу. Я это лучше всех знаю. Он жалеет, но помочь не мо­жет. Ни в его власти такое! — вступился Платонов за Соколова.

—   Злой он мужик, то сам ведал. С людями худче собаки брешется и все матом.

—  Достают его, от того срывается. То драки с поно­жовщиной, то в бега линяют, чифирят, наркоманят, день­ги отнимают, за них же убивают друг друга. А недавно, наверное слыхал, начальника охраны чуть не убили.

—   Слыхал! То как же! Земля круглая, сплетни по ней наперед люду скачут,— улыбнулся дед загадочно.

—   Говорят, что сам Медведь его наколол?

—  Тот ужо в покойниках почивал. На что ему жи­вые сдались? Хочь и не без загадок пахан коптил белый свет, много ему было дано. Ан, не впрок пошло...

—   Вот этот Медведь и теперь на Соколова охотит­ся. Домой приходит к нему ночами, на работе следом ходит. Веришь? Совсем извел мужика! Сможешь ему помочь?— спросил Егор.

Кондрат долго молчал, обдумывал услышанное.

—   Не посланник надобен. Самого глянуть стоит. Справлюсь, аль нет, тогда и лопотать. Вслепую что толку брехать? Нехай сам заявится. Один, без главно­го охраны. Того не возьму в лечение. Ему боль в на­казание от самого Господа. Он так решил. Знамо, я не смею поперек Его воли стать,— сказал сурово.

—   Значит, Александру Ивановичу можно к тебе прийти? — уточнил Егор.

—   Нехай жалует ко мне,— подтвердил старик.

Вскоре Соколов сидел у Кондрата. Дед вниматель­но выслушал человека. Ощупал всю голову, грудь, про­верил руки, плечи. Достал из-за котла пузырь с темной жидкостью:

—   Кажный день по три раза до еды испей по чай­ной ложке. Через три дня твоя хворь уйдет навовсе. Но опрежь заговорю. Сиди смирно, не трепыхайся и помни, начну молиться. Тебе не по себе станет. Боль всю грудь сведет, словно судорогой. Не боись и не крутись, так и должно быть. Когда заговор читать ста­ну, во рту сухость объявится, голова кружиться будет. Не тревожься, и это пройдет.

Кондрат закрыл двери котельной изнутри наглухо, чтоб никто по случайности не вошел и не помешал. Сам стал молиться.

Александр Иванович сидел на стуле, не шевелясь. Из глаз его непрерывным потоком бежали слезы. Со­колов не понимал, что с ним происходит. Все тело, будто чужое, расслабилось, перестало слушаться. Человек впервые в жизни почувствовал, как из него отовсюду побежали колючие, жгучие потоки. Они вы­рывались наружу клубками, струями, ручьями. Каза­лось, что они свернут шею, вывернут руки и ноги в об­ратную сторону. Боль была такой, что Александр Ива­нович еле сдерживал крик. Стон вырывался из горла помимо воли.

Соколов разжал зубы и почувствовал, как тугой шар вырвался из груди наружу. Как сказочно легко задышалось после него. Лишь слабые отголоски боли нет-нет, да и выходили вместе с выдохами.

Человек пытался вслушаться в слова Кондрата, но долетали лишь отрывки сказанного, тогда он прислу­шался к происходящему в самом себе.

Заледеневшее поначалу тело начало потихоньку со­греваться. Все началось с макушки, по ней, будто кто- то играясь, водил теплым пальцем, от которого вниз кругами сползала тяжесть. Она миновала голову, шею, плечи, долго колола грудь, опустилась к поясу, обхва­тила спину жестким, тугим ремнем, сдавила до стона.

Соколов знал, что это не Кондрат. Тот читал заго­вор, не касаясь руками его. Мужику, впервые ощутив­шему на себе необычное воздействие, было не по себе.

Тугая петля постепенно опустилась на ноги. Поко­лов в коленях, сползла вниз и точно ушла в пол, ра­створилась в земле.

—   Все! — выдохнул Соколов.

—   Сиди! Ишь, торопыга! — мигом надавил на пле­чи старик, тут же оказавшийся рядом.

Он не дал встать, запретил говорить, лишь обро­нил скупо:

—   Пусть целиком сбегит хворь.

Александр Иванович видел, как нелегко приходит­ся Кондрату. Рубашка на нем взмокла до пояса. Со лба пот лил. Старик выглядел так, точно вагон угля разгрузил в одиночку без отдыха.

Лишь к обеду Кондрат присел на раскладушку, ос­лабший и усталый.

Соколов встал со стула, улыбаясь. Состояние было таким, словно только на свет появился.

—   Дед, да ты — кудесник!

—   Закинь глумное нести.

—   Что это было со мною, Кондрат? Крутило, выво­рачивало и ломало так, что думал не встану. Сколько боли стерпел!

—   Запущенный был, оттого и выворачивало. На­вредила тебе зона! Здоровье подпортила. Не мудро было нервам сдать. Мог в психушку угодить. Оттуда уже не вырвать никому. Оно и кровь больная. Рывками шла, надрывно, но ништяк, нынче ты полегче дышать станешь. Хочь еще пару раз сюда заявишься.

—  Дед, а кто меня вот так нагрузил? Или сам на­цеплял болячек?

—   Оно, гражданин начальник, всего хватило на вашу душу. И сам себя не сберег, и зона подмогнула, ответил старик, кивнув.

—   Какой для тебя начальник? Сашка я, так и зо­ви! — смутился человек, покраснев.

—   Вот энтот пузырь с питьем, какой я дал, не за­памятуй. Настой тот все остатки подчистит. Это чер­ный мак, его семена. Он — от всех лиходеев защита. Когда изопьешь, для ворогов своих недоступным ста­нешь. Ни яд, ни пуля не возьмут, и здоровье при тебе останется. То верное сказываю.

—   А как сам без него? — растерялся Соколов.

—   Ужо без нужды. Свое отжил. Пора на покой сби­раться. В энтом свете задерживаться не стоит,— опу­стил голову старик.

—   С чего так? На счет вас я сам к следователю съезжу. И с прокурором поговорю! — пообещал Со­колов.

—   Не надо Шурик! У меня в доме никого не оста­лось. Бабка отошла, даже кошка издохла. Некому нын­че похлебку сварить. А помру, кто схоронит? Тут не оставят, закопают в земь. И как-никак харчат меня. Все ж догляжен, а там кому сдался? Не гони! Никому здесь не чиню помеху, а на воле соседи сохли с зави­сти. Хворь такая у людей водится. От ней не избавишь никого. Потому краше тут отойти. Никто по мне на воле не стонет.

—   А дети? Или нет их у вас?

—   Имеются, то как же! Дети как вши, сколько ни корми, едино грызут,— отмахнулся старик, замолчав.

—   Кондрат, вы слышали, что случилось с Викто­ром Ефремовым?

—   Кто такой?

—   Наш начальник охраны.

—   Дошло и до меня. Зэки просказали.

—   До сих пор не пойму, что случилось с ним в тот день? Кто наколол его? Не мог же, в самом деле, мер­твый Медведь встать из могилы ради Ефремова?

—   То ты про бывшего пахана? — крутнул головой дед и продолжил,— об ем сторожко сказывай. Особый мужик. Кулаком не сшибешь, ничем не достанешь. Слу­чайно пуля в него попала. Каб не тонкий лед под но­гами, не упал бы и не потонул. Жил бы и поныне.

—   Но ведь сволочью был, негодяем! Сколько кро­ви на руках имелось, его расстрелять, что помило­вать,— убеждал деда Соколов.

—   Согласный с тобой. Сатана — не человек, но силу имел агромадную. Опрежь всего гипнозом вла­дел. Тем был силен. И многих своих ворогов в могилу свел. Одни разума насовсем лишились, другие себя порешили. Серед их не только милиция, або такие, как ты и Ефремов, но и свои, ворюги. Никого не щадил кровопивец. А сколько девок и баб погубил — без сче­ту! Однако, ништо не впрок. Все промежду пальцев упустил, хочь имел много. А жизнь выдалась менее кубышки.

—          Как же он сумел Ефремова на складе приловить? Неужели впрямь из могилы встает?

—   Многое умел Медведь. И теперь, хочь упокой- ник, люд будоражит. Но Ефремова не он сыскал.

—   Но ведь никаких следов не нашли, не увидели ни одного человека. Собаки и те не подняли шум, а ведь их у нас — громадная свора.

—   О, замолкни и подумай, кто ж это мог статься, что ни псы, ни люди его не заподозрили? Такое не­спроста,— улыбался старик.

—   Думаешь на охрану?

—   Само собой! Кому он сдался?

—   Почему? Он же со всеми дружен...

—   Кто-то в стороне остался от него, от дружбы. Хочь ныне чем крепче дружба, тем сильней вражда. По соседям знаю. А и Ефремова захотел угробить тот, кто ближе других к нему сидел.

—   Ну, это его заместитель. Хотя нет! Не может быть. Он первым прибежал, когда услышал, что с Ефремо­вым случилось. Помогал спасти начальника.

—   Чтоб не заподозрили! — вставил старик и про­должил,— ножик Медведя у него в сейфе прятали.

—   Да что ты, Кондрат! Ефремов непременно его увидел бы и услышал.

—   Тогда сказывай, как пахан сбег с зоны? Мужик не мелкий! Целая гора, а никто не приметил, как смо­тал на волю? Ни псы, ни охрана ухом не повели. Все его ловили, а энтот, заместитель, где был?

—   Мне проще в нечистую силу поверить...

—   Она, если б вмешалась, вы Ефремова не спас­ли б! Здесь чья-то рука дрогнула. Спужался. Прома­зал малость, кому-то на счастье.

—   Ладно, предположим, что заместитель Ефремо­ва в зоне всех вокруг пальца обвел, хотя лично я в это не верю. Ну, а у меня в доме как Медведь появляется? Тут никто ни при чем. Один находился, сам, трезвый, телевизор смотрел, а он возник!

—   Теперь не объявится! Кончилась его власть са­танинская. Божьим словом и молитвою очищен ты. Спо­койно жить станешь, без помех и страха. Он не только ваши души в полон взял. Держал многих своим гипно­зом, но ничто не вечно. Изопьешь настой мака, как я велел. По чайной ложке на стакан стылого чая. На том все! Укрепишь нервы, очистишься от заморочек Медведя, перестанет он возникать. Перед порогом своего дома посыпь соль крестом и скажи молитву «Отче наш». Ровно барьер поставишь, любая вражья нога споткнется и не войдет в твой дом. Душу свою черную обронит. Коль услышишь за дверями эдакое: шум, падение, мат,— не открывай. Зло нехай уйдет само. А через три дня наведайся, подчищу твои кровя еще. Теперь ступай с Богом! Старайся люд не забижать. От того тебе станет легше,— проводил Кондрат Соколова до двери.

Тот словно вспомнил:

—  А Ефремова подлечить возьмешься? — оглянул­ся на старика.

—   Ни в жисть!

—   Почему?

—   Ему наказание от самого Бога. Я поперек Его воли не встану!

—   Откуда знаешь?

—   Поглянь на лицо! На ем черный крест. Морщины так сами сложились. Этих людей еще в старину про­зывали мечеными. С ними ни работать, ни жить не можно.

—  Да уж сколько лет с ним плечом к плечу — ни разу не подвел, не сподличал. Мужик как мужик,— не поверил Соколов и вышел от Кондрата раздраженный.

Егор Платонов не дождался возвращения Алексан­дра Ивановича. Тот слишком долго пробыл у старика, и Платонов уехал в свою зону так и не дождавшись результата. А Соколов, осерчав на Кондрата за отказ лечить Ефремова, решил проверить, как сработает совет деда здесь, на работе.

Заперев входную дверь в приемную, он вытащил солонку из стола секретарши, насыпал солью крест перед кабинетом, прочел молитву. Открыл двери в при­емной, прошел в свой кабинет. Постепенно отвлекся, забыл обо всем, стал читать официальную почту, ко­торую ему положила на стол его секретарь.

—   Это что? На подготовку к зиме такие копейки дают? С ума посходили! Всех мужиков поморозят в ба­раках заживо! Да я шум такой подниму. Никому не по­здоровится! Сейчас зама подключу, он такую «телегу» настрочит, никому мало не покажется! — нажимает кнопку вызова.

Обговаривая все детали жалобы, решили подклю­чить сюда Ефремова. Корпус охраны особо нуждался в ремонте. Вот и попросил Соколов подлечившегося Ефремова зайти к нему, чтоб вставил в жалобу свое дополнение.

—   Пусть «телега» будет серьезной. Это что такое? Мы прибыль даем городу и области, а нам шиш в от­вет? Не выйдет! Надо будет, в область обратимся за помощью! — услышал звук падения в приемной, по­шел к двери, чтобы глянуть, что случилось?

Открыв дверь кабинета, Александр Иванович уви­дел на дорожке упавшего Ефремова.

—   Виктор, ты чего развалился здесь? Нам обсу­дить кое-что надо! - позвал, забывшись, в кабинет.

Начальник охраны встал, сделал шаг и носком са­пога зацепился за порог. Ударился об пол всем телом.

—   Да ты что? Ходить разучился? — хотел помочь Ефремову встать, но вспомнил предупреждение Конд­рата и послал заместителя вместе с начальником ох­раны писать жалобу вдвоем.— У меня работы по гор­ло! — показал им на бумаги, завалившие стол.

Едва они ушли, Соколов сел к столу, обхватил ру­ками голову. «Вот тебе и неграмотный Кондрат! Как он сказал, так и получилось! А ведь мне тот Ефремов давно против души. Скользкий, мерзкий тип. А вот за­меститель проскочил, и хоть бы что ему. Даже не зап­нулся нигде. Нет, что ни говори, пора охрану прове­рить. Ну, как это так, что зэки каждый месяц из зоны линяют? Без подкопов, минуя собак и охрану, пооди­ночке и группами бегут. А Ефремов никак их лазейку не нащупает. Только и просит оперов на помощь от­лавливать козлов. Но сколько можно? Не пора ли ту лазейку заткнуть? Хватит мне на уши вешать, что зэки из зоны словно испаряются, даже когда не грузят бар­жи лесом! В зоне они как в капкане. Если сбежали, кто-то им открыл двери и выпустил. Наверное, за «баб­ки». Волю понюхали, а большее не рискнул позволить. Испугался за себя, что рядом с беглецами на нарах может оказаться. Там с него весь навар вернут, с про­центами за «облом». А еще за мордобой и «шизо», за холод и голод. Тут ведь и шкурой, и «тыквой» попла­титься можно. Фартовые щадить не умеют и облажав­шихся урывают быстро. Им плевать, кем он был. Глав­ное, их лажанул и подставил под оперов и охрану. Значит, разборка будет свирепой. Случись, беглецы сумели бы оторваться на материк, охране и вовсе досталось бы круто. Под Трибунал загремели б мно­гие. И сроки получили б немалые. Кто-то, конечно, не выдержал бы и проговорился, назвал бы виновного, хотя... Пока все это лишь предположения. Надо схва­тить за руку, а уж тогда судить, кто виноват».

В этот день он задержался на работе. Вернулся уже близко к полуночи. Долго рассказывал жене о своем визите к Кондрату. Та напомнила мужу просы­пать крест у порога и выпить настой.

Соколов, проснувшись утром, долго удивлялся: ни разу за эту ночь он не встал, да и спал спокойно. Ничто не терзало и не тревожило его во сне.

Егор Платонов всю ночь проворочался в постели, словно спал на колючей проволоке. Виною беспокой­ства стал весь вчерашний день.

Не мог он ждать Соколова дольше и решил уехать в свою зону. Только вышел из административного кор­пуса, чтобы сесть в свою машину, увидел человека, крутившегося возле корпуса охраны. Он здесь был явно чужим. Держался он неуверенно, старался остаться незамеченным.

—   Почему здесь ошиваетесь? Что нужно? — рявк­нул Егор, заподозрив неладное.

Человек оглянулся, посмотрел на Платонова. Их взгляды встретились, и Егор будто в отражении зерка­ла увидел себя в молодости. Не по себе стало. Даже родинка меж бровей имелась у зэка точно такая, как у Егора. Те же глаза, брови, лоб, только подбородок чуть заострен, но это от недоедания.

Зэк смотрел на Платонова, слегка усмехаясь. Нет, он не удивился встрече, сходству. Цыкнул слюной, едва попав на сапог Егору, и продавил сквозь зубы насмеш­ливо:

—   Собачья родня? Вот и встретились...

—   С чего спрыгнул? Какая еще родня? Опух после ночи? Да я такую родню...— не успел закончить Егор, но зэк его перебил.

—   Что? К стенке ставишь? Так вот, падла, не спе­ши меня урыть! Я сам тебя размажу! Слышишь, чмо лягавое! Давно ждал этой встречи с тобой! В другой раз не смоешься на своих катушках!

—   Да кто ты есть, отморозок! Козел! Я ж тебе та­кое отмочу, жизни не порадуешься! — вскипел Егор.

—   Меня на «понял» не бери. Я, может, и выжил, чтоб тебя замочить! Ты всю мою жизнь изувечил. Но ничего! Теперь ты в моих «граблях», паскуда! — свер­кнула ярость в глазах зэка.

—   Я тебе все припомню! Каждое слово! — пообе­щал Егор и, увидев начальника охраны зоны, оклик­нул, подошел к нему, хотел указать на зэка, с которым встретился только что, но тот исчез.

Платонов не знал о нем ничего и рассказал о встре­че Ефремову.

—   Да кто ж знает, с кем поругался? Их тут как в муравейнике! Всех не упомнишь. Может, его постави­ли убрать территорию? Вот и крутился тут промеж ног, но сбежать не смог бы! Сами видите, кругом охрана. А на язык капкан не поставишь. Они со всеми вот так же базарят. Мне без угроз нож вогнали. Что и гово­рить, собачья у нас работа. Только и жду того дня, когда на пенсию выйду. Одного часа не задержусь. Надоело жить с оглядкой! Устал. А вам советую не обращать внимания на гадов. Сами здесь работали, знаете всех. Ни одного дня с ними покоя нет.

Егор лишь руками развел и согласился, не стоит переживать. Зэк, он и есть зэк, загнанный за решетку всегда будет рваться на волю и дерзить всем сотруд­никам зоны, считая их виновниками своих лишений. Но, как бы не успокаивал себя Платонов, настроение было испорчено.

Конечно, не только у Соколова, но и в женской зоне случались стычки с зэчками, и все же никто никогда не грозил Егору смертью, да еще при первой встрече, без причин и повода.

«Кто он? — невольно возник вопрос.— Откуда та­кое сходство? Когда-то, наверное, о нем говорил Со­колов. Я даже разозлился на подозрительность и до­мыслы. Теперь сам увидел. Вот и не поверь Сашке. Тот даже данные проверил, но, как сказал, ничего не совпало. Хотя, что он знает? — вздыхает человек. А если это сын Кати? От меня? Ведь она говорила, что беременна. Я ей предлагал сделать аборт. Врачи отказались, мол, первая беременность, ее прерывать нельзя. Можно остаться бесплодной навсегда. Потом Катька уехала в деревню, к своим. Неужели ей позво­лили оставить ребенка? Иль не нашлось ни одной старухи, способной изгнать плод? Что-то не верится. Ведь в каждой деревне есть свои ведьмы. А может, Катя еще надеялась на меня и ждала? Но я ни разу не позвонил и не пришел к ней,— пытался уснуть Егор, но не смог.— Возможно, это — мой сын! — словно шило воткнулось в бок.— Ну, да! Так бы она и молчала столько лет! — пытался переубедить сам себя.— Та­кое сходство случайным не бывает! Но как он оказал­ся на Сахалине? Ведь возле Благовещенска есть своя строгорежимка. Еще на практику курсантами туда во­зили. А этот что? Особый экспонат? Ту зону могли давно закрыть»,— слипаются глаза.

Платонов отчетливо услышал телефонный звонок. Поднял трубку:

—  Слушаю, Платонов!

—   Спишь, потрох? Ничто тебя не грызет и не то­чит, козел мокрожопый?

—   Вы ошиблись номером! — хотел положить труб­ку на рычаг.

—  Я не ошибся, слышь? Я не ошибаюсь никогда. И не промахиваюсь, особо в таких как ты!

—  Что надо от меня? Кто ты? — спросил зло.

—   А ты сам не допер, лопух? По-моему, слова здесь лишние. Я — твой сын, к несчастью. Или совсем выт­ряхнул из своей гнилой «тыквы» мою мать, Екатери­ну? Так вот знай, мы с ней всегда знали, где ты ды­шишь! От нас не смоешься. Сам понимаешь, за что с тебя спросим. И если ты, параша безмозглая, не вы­ведешь меня из зоны на волю, я тебя своими «грабля­ми» урою!

—   Ты там что, на ушах стоишь, отморозок! Какой ты мне сын? Твоя мать таскалась со всеми, кому ни лень. К ней в очередь стояли. А теперь я крайний? Всего-то поговорив с нею, отцом стал? Хочешь попри­жать похожестью? В сыновья втереться? Не выйдет! Не получиться из вас моей родни!

—   Кому ты нужен? О тебе даже «сявки» под пыт­кой смолчат, постыдившись знакомства. А я — тем бо­лее. Ты как мозоль, который, сколько не терпи, а сре­зать надо.

—   Это уж кому повезет! Мне не просто стыдно, да и не нужно иметь такого сына. Уж лучше тебя не иметь совсем.

—   Знаю, слыхал, мать говорила, что ты предлагал ей аборт. Но жизнь распорядилась по-своему, не спро­сив согласия у вонючего хорька.

—   Если ты мой сын, почему Екатерина смолчала о твоем рождении сразу? искала папашку повыгод­нее? Да желающих в городе не осталось?

—   Слушай, ты, мудило стебанутый, не порочь мать! Не доставай мои печенки! За себя бы ладно, отпустил бы грех. Сам мужик, понял бы! Но за мать зубы через жопу достанешь! Клянусь волей, не прощу паскуду! Ни тебе о ней базлать! И, кстати, знай, память у меня отменная. От тебя по наследству перешло. Я своих счетов не забываю.

—   Значит, сын, говоришь! — переспросил Егор.

—   Да, к моему горю,— послышался вздох.

—   Как зовут тебя?

—   Зачем? К чему имя, если только что отказался, да еще мать облажал ни за что?

—   Я, как и все, имею право на сомнение. Тем бо­лее, что столько лет прошло.

—   Могу тебе доказать, да не хочу, потому как сам стыжусь такого вонючего родства.

—   Тогда зачем звонишь? — спросил Егор.

—   Чтоб ты вывел меня на волю. Хоть одно доброе дело за всю жизнь сделай!

—   Этого не смогу.

—   А что можешь? Сирот строгать? На то ума не нужно. Если не поможешь слинять из зоны, я всюду, даже в органах, объявлю, что ты — мой отец. Сам зна­ешь, что тебя тут же попрут с работы.

—   Мне не страшно. Объясню все. Поверят и пой­мут. А тебя отправят на Диксон. Станешь белых мед­ведей кормить. Там имеется зона для таких, как ты, крутых. Побазарь еще.

—   Не пугай! Я уже пуганый! Та зона, о которой треп­лешься, два года назад рассыпалась в пепел. Сожгли ее пьяные охранники. Да так, что восстанавливать не поимело смысла. Меня оттуда сюда, к вам отправили, потому что отовсюду линял. И здесь не засижусь.

—   За что попал на зону? — спросил Егор.

—   Жить было не на что! И «ходка» — не первая, все со жмурами как назло.

—   Какой срок?

—   Бессрочный как сиротство,— ехидно хмыкнуло из трубки.

—   Пожизненно? — ахнул Платонов невольно.

—    Ну, да! Во лягавые мозги. До медведя быстрей дошло бы. Судья, лидер, покуражился, а обвинитель, не хуже тебя, тупой попался. К исключиловке пригово­рили. Пока меня таскали по зонам, примеряя к каждой стене, расстрелы отменили. Вот и остался в этой зоне до конца жизни. Разве это справедливо в мои годы?

—   Сколько ж тебе лет?

—   Ну, даешь, полудурок! Себя тряхни, вспомни!

—   А почему ты не отвечаешь? Ни возраст, ни имя не говоришь? Случайно ли?

—   Отпусти меня неузнанным! Так обоим будет легче.

—   Много хочешь! — оборвал Егор.

В душе его вскипело негодование на наглость че­ловека, не просившего, а требующего непомерного.

—   Значит, не хочешь фаловаться? Может, за «баб­ки» столкуемся?

—   Нет! Не обломится! — ответил Егор зло.

В ответ услышал:

—   Я давал тебе шанс очиститься. Ты сам его не принял. Теперь дыши с оглядкой. Я тебя тоже не по­щажу! — легла трубка на рычаг.

Платонов решил поговорить с Соколовым, расска­зать ему обо всем, предупредить и посоветоваться. Именно потому с утра позвонил Александру Иванови­чу. Тот, выслушав Егора, предложил сразу:

—  Давай вечером, после работы увидимся. Хочешь, сам приходи, или я к тебе заскочу. Дело у тебя какое появилось ко мне? Верняк, что Зойку сам уломать не можешь! Ничего, я ее в один момент... Опыт остался по части уговоров. Вот с остальным уже не поручусь.

—   Какая Зойка? Я забыл, когда видел ее в после­дний раз,— признался со вздохом.

—   С чего так приморозился?

—   При встрече расскажу.

Вечером Александр Иванович пришел к Егору, как и обещал. Спросил сразу в лоб:

—   Ну, что у тебя обвалилось на каком месте? Где блоха кусает? Говори.

Егор рассказал о встрече в зоне, ночном телефон­ном разговоре и спросил:

—   Что мне теперь делать? Самому подать рапорт?

—   Зачем? Кто тебя принуждает?

—   Обстоятельства. Сын осужден на пожизненное. Отбывает в зоне. И я в этой системе...

—   Видишь ли, у вас, кроме внешнего сходства, нет ничего. Ты его не растил и не воспитывал. У тебя име­лась своя семья. С той бабой ты не расписывался и не появлялся в ее доме. Не поддерживал связь, не вел общее хозяйство, и она даже не сообщила о рож­дении сына. Ну, а по молодости с кем не случаются ошибки? И ответственность за осужденного ты нести не можешь. Никто уверенно не может сказать, что это твой сын. Но даже если и так, за его воспитание нужно спрашивать с матери. Ты в ответе лишь за свою дочь, но и то до совершеннолетия. Дальше она сама отве­чает за свои поступки. И неважно кто чей ребенок, перед Законом все равны.

—   Это мне знакомо, но с моральной стороны пре­тензии ко мне будут.

—   Не занимайся самоедством. Конечно, этот недо­статок у тебя не единственный, но очень прошу не позволяй наступать себе на горло ногами, а то зубы стучат. Дай достойный отпор. Хотя, как сможешь? Могу я за тебя... Поговорим с ним в присутствии следовате­ля, или охране швырну, чтоб проучили козла. Ишь, на свободу намылился! А у самого грехов полная пазуха! Я в его годы воевал, а вернулся — сразу на работу. Не ел на халяву, хотя предлагали отдых. Постыдился. У того Романа ни единого мозоля на руках не води­лось, когда он к нам прибыл. Я его на «деляну» вышиб на пару месяцев, так ему и там вломили мужики за сачкование. Короче, теперь он убирает территорию зоны, потому что на погрузку его тоже ставить нельзя. Трижды в бега вострил «лыжи». Отлавливали. В пос­ледний раз овчарка поймала посередине пролива, между Атосом и Поронайском. Яйцы наполовину сгрыз­ла по пути, все заставляла повернуть обратно. Пока к горлу не кинулась, упрямился. Тут понял, шутки пло­хо кончатся, вернулся. Ребята, понятное дело, вломи­ли ему, не скупясь. В «шизо» сунули. Ну, сколько тут прошло, он снова за свое. Нет, этот не сдохнет своей смертью,— багровел Соколов.

—   Не знаю, что со мной? В свое время очень хотел, чтоб Томка родила сына. Появилась дочь. Но есть и сын! Есть и нету его! Почему так? Ни искры тепла к нему. Так нагло говорил, будто я — его должник. Оно и встреча сложилась не легче. Самое обидное будет, если из-за него придется оставить работу,— признался Егор.

—   О том не волнуйся. Пока мы с Федей живы, от­стоим тебя. Только постарайся не выходить с ним на прямой контакт. Не встречайся с Романом в зоне один на один. Не дразни моих «гусей». Они из этого целую историю раздуют. Мол, чем он лучше других? Помни, за общение с тобой его урыть могут, наплевав на ваше родство, «сучью метку» ему влепят. От нее он не очи­стится никогда.

Егор, подумав, согласно кивнул.

—   Еще сказать хочу, чтоб не вздумал его подкар­мливать! Его тут же расколят и выдавят вместе с зу­бами через задницу. Ни одна охрана не сумеет отнять Романа. Хочешь, чтоб жил, оставь все как есть. А вот мобильник у него заберу, чтоб не трезвонил по ночам.

—   Спасибо тебе! — глянул Егор на Соколова.

—   Хавай на здоровье! Я сам не знаю, как отблаго­дарить за Кондрата. Я снова живу и дышу человеком!

—   А как с Ефремовым? Кто его ранил? Подсказал дед хоть что-нибудь?

—   Обронил. Только мне не верится. Слишком рис­ковый ход, но проверить придется! Иного варианта нет,— развел Соколов руками и рассказал о разговоре со стариком.

—   Значит, в сговор вошли с фартовыми? Не слу­чайно, что средь них беглецы были. Лишь те, кто от­слюнить мог. Но как тогда ворье не достало их до сих пор? - удивлялся Платонов.

—   На случайность сделали скидку.

—   Ну, а Роман? Сам говорил, что тот не раз в бега мылился?

—   Этот — с причала, на погрузке. Тут другой ви­раж. Те, кто линяет с причала, с охраной дел не име­ют. Бросаются в море, очертя голову, ловят Фортуну за хвост, но мимо. Хотя, случалось иным смыться, и на­крывали уже в Поронайске.

—   А они как бежали: с причала или из зоны? — спросил Егор.

—   В основном, из зоны. Они не знали, что из Поронайска уйти незамеченными не легче. Отсидеться где-то нереально. Никто не станет скрывать у себя беглых зэков. Знают, придется самим ответ держать перед судом. В городе народ грамотный. Чуть по ра­дио передали оповещение о беглых, горожане их рань­ше милиции разыщут и сообщат. Никому не хочется беды в доме. Конечно, бывало, что убивали беглого, если ему велели вернуться, а он не слушался. Откры­вали огонь с катера и прямой наводкой в голову. Тогда у нас собак было мало. Боялись рисковать каждой. Зато теперь чуть что, сразу с поводков отпускаем. Они быстрее нас приводят беглых в чувство и возвращают к «родному причалу». Да что там беглые? Раньше стоило зэкам затеять драку, мигом вмешивались опе­ративники и охрана. Разнимали, разливали брандспой­тами, били дубинками, а в конце драки случалось, и своих ребят выносили убитыми. Кого ножом или ши­лом, другого арматурой угробят. Теперь наши в драки не суются. Зачем рисковать? Запускаем в барак свору. Овчарки натренированы, как гасить драки. Через пяток минут в бараке тихо. Мужики все на шконках. На вер­хних, в основном. По двое, трое, хоть и не голубые, но уже примирившиеся, успокоенные. Знают, вниз опус­титься не просто опасно, но и больно.

—  А собак не убивали?

—   Поначалу пытались, но плохо кончалось,— рас­смеялся Александр Иванович.

—   Мне дело Романа можно посмотреть? — спро­сил Егор.

—   Но только в моей зоне. Домой не дам, сам по­нимаешь. Не обижайся: дружба - дружбой, а служ­ба— службой,— хмыкнул невесело Соколов.

Утром Александр Иванович положил перед Плато­новым пухлую папку:

—   Изучай, папашка, что утворил твой побочный вы­родок. Его еще в пеленках стоило придушить ненароком. Не натворил бы тех подвигов. Волосы дыбом встают, когда читаешь. Я его от корки до корки посмотрел. Ото­ропь не раз взяла! Паскудой назвать — похвалить гада! — отошел к столу, занялся своими делами, а Егор читал.

...Первая судимость. Роман тогда не был совершен­нолетним, но с группой подростков напал на сторожа склада с товарами бытовой техники. Вынесли магни­тофоны, телевизоры, видеомагнитофоны, телефонные аппараты. Сторожа зверски убили, награбленное вы­везли, но по неопытности оставили улики. Один из группы был взят- милицией уже на следующий день. Он недолго молчал и вскоре назвал Романа. Его мили­ция взяла в притоне, вырвав из лап двух престарелых проституток. Сам подросток был настолько пьян, что не понял случившегося и, упираясь, орал:

—   Погодите, козлы! Я еще с девочками не успел душу отвести вдоволь! Пустите, чего прикипелись? Отвалите!

Протрезвел он лишь на следующий день. Понял все лишь в кабинете следователя. Нет, он не испугал­ся. Даже когда узнал о том, что сторож склада скон­чался, не дожив до утра, не дрогнул. Конечно же, от­пирался от своего участия в ограблении. Он искренне возмущался, что его оторвали от девчонок, с которы­ми он весело общался.

—   А кто мне запретит любить девок? — спраши­вал следователя нагло.— Сторож? Какой? Зачем он мне? Я с девками отрывался! Не знаю, что вам надо от меня?

—   Вас назвали сообщники! —терял терпение сле­дователь.

—   Вот их и трясите! Меня где взяли? У девок. Я с ними в любовь играл.

—   А рассчитывался чем? С каждой?

—   Ну, это мое дело.

—   Вашим оно было, пока не стал вором и убийцей!

—   Ну, это туфта! Я, пусть и козел, но дело мне не приклеите! Не выйдет! С других навар трясите! С меня не обломится! Я — пустой!

—   А что скажете на очной ставке?

—  Да то же самое! Мало ли, кого подсунете, чтоб чью-то уголовку на меня повесить?

—   Между прочим, они — ваши друзья.

—   В гробу видел всех, кто засвечивает и подстав­ляет.

—   Но сторожа убили вы! Все ваши подельщики дали такие показания!

—   Не выйдет. В притоне нет стремача. Там только вышибалы,— упорствовал Роман.

—  Чем рассчитывались с проститутками? Откуда взяли деньги?

—   Мамка дала! — огрызнулся парень.

—   Где взяла, если не работает нигде?

—   Она мне не отчитывается.

—   Короче, утверждаете, что в налете не участво­вали? Посмотрим, как заговорите на очной ставке? — потерял терпение следователь.

Но Роман устроил базар даже на очной ставке, об­ложив матом друзей, свалил всю вину на них, сказав, что не знает ни сторожа, ни склада, ни товара. Утвер­ждал, будто в притоне веселился с самого обеда. Но подвела бандерша. Она не только сказала, что он при­шел в полночь, но и показала видеомагнитофон, кото­рым Ромка рассчитался за свое посещение притона. Деваться стало некуда, хотя и тогда выкручивался, врал, что бандерша его с кем-то спутала.

Срок он, конечно, получил, но минимальный, по­скольку в банде были налетчики постарше. Они и сро­ки получили немалые, да и судимость у них была не первой, не то, что у Романа.

Тот стал совершеннолетним уже в зоне, откуда сбе­жал через полгода. Его долго разыскивал уголовный розыск. Роман это знал, сумел приобрести чужие до­кументы и жил по ним почти год.

Если бы устроился на работу и не связался с вора­ми вновь, так бы и жил под чужим именем. Но работать он не хотел. Снова влез в банду, но уже в более жесткую, чем первая. В ней были матерые рецидиви­сты. Ромку они взяли охотно.

Несколько месяцев банда орудовала в провинци­альных городах, громила инкассаторов. Вот так же вечером тормознули их машину на тихой, малолюдной улочке. Вынудили инкассаторов остановиться, пробив покрышки вместе с камерами несколькими выстрела­ми. Машина была не оборудована и остановилась. Бандиты бросились к инкассаторам в салон.

Кто мог предположить, что один из них всегда брал с собой на работу черного терьера. Он быстрее пули бросился на нападающих. Первым оказался Роман.

Ох, и досталось ему тогда. Пес вцепился в горло и всей тяжестью повис на бандите, дав возможность инкассаторам открыть ответный огонь. Двоих нападав­ших ранили. Одного выстрелом в голову уложили на­смерть, а еще двое успели сбежать. Романа тогда еле спасли в больнице. Следы от зу­бов терьера так и остались на его горле. С тех пор парень больше смерти боялся собак этой породы. Он провалялся в больнице три месяца. Много раз пытал­ся сбежать, но не повезло. Его перевезли в следствен­ный изолятор в «воронке» и долечивали уже тюрем­ные врачи.

Когда Ромка стал вставать, он отблагодарил докто­ра. Ночью залез в его кабинет, забрал все лекарства, содержащие даже малую дозу наркотиков, и бесслед­но исчез из изолятора.

И снова его разыскивали. Угрозыск постоянно про­слушивал телефон Екатерины, ожидая, что Роман обя­зательно позвонит матери. Но тот и не думал звонить ей на домашний номер, он связывался с ней по мо­бильному, который так и не узнала милиция.

Оказавшись на воле, он снова сменил документы, убив их владельца, своего ровесника после недолгого знакомства в баре, но и они не пошли впрок.

Подвели Романа дешевки и страсть к азартным иг­рам. Ему никак не удавалось сорвать хороший куш по- честному. А деньги, которые попадали в руки, таяли слишком быстро. Повезло ему, как он считал, когда приметили фартовые. Они-то и взяли с собой Ромку, чтоб расколоть казино. Был уговор сработать тихо, без жмуров, но клиенты казино, засидевшиеся допоздна, не захотели отслюнить добровольно, решили защи­щаться. Ромка отступать не умел. Он завалил троих, остальным велел лечь на пол. Сам взялся шарить в карманах убитых. Деньги, снятые с банка, показа­лись ничтожными.

Только Роман нагнулся к толстяку, которого убил первым, что-то тяжелое ударило его по голове. Это крупье постарался. Уложил нападавшего без сознания на пол и вызвал милицию. Очнулся Роман уже в на­ручниках.

Он долго плел следователю, что не хотел убивать посетителей казино, мол, сделал под угрозой разбор­ки, которую ему пообещали фартовые. Он не знал, что их не взяли менты. Те исчезли сразу, как только поня­ли, что самих могут перестрелять посетители казино.

Роман стал единственным виновником случивше­гося, и именно ему ломали ребра в милиции. Его сно­ва судили, отправили в зону. Оттуда пытался бежать. Помешали, отправили на Диксон. И даже в том безлю­дье, где человеческое жилье встречалось не чаще, чем рыба в пустыне, он вновь пытался бежать.

—  А что делать, если все хотят убить меня? — спро­сил он начальника зоны.

—   Скорее на Диксоне арбузы созреют в снегу, чем ты, козел, увидишь волю!—ответили Роману.

Но его не испугали. Он стал присматриваться к па­роходам, привозившим грузы для северян.

«Все равно смоюсь! —твердил себе Роман.— Если для этого нужно будет перестрелять всех до единого, даже это не остановит».

—   Псих, маньяк! — возмутился Платонов.

—   Он и здесь уже всех достал до печенок! — ото­звался Соколов, оторвавшись от бумаг.— Когда его с «деляны» выкинули, мужики, конечно, вломили гаду. Думали, откинется, не продышит. Ведь и оттуда хотел сбежать, а за такое вся бригада была бы наказана. Сами же его и отловили. Врезали не слабо. Он через неделю снова за свое. Посадили на хлеб и воду, без баланды, чтоб жил, но на побег сил не осталось. По­веришь? Зря мечтали! — вздохнул Соколов.— Даже своих зэков извел. Что уж о нас говорить? Поставили на шкурение сортиментов на причале, так этот падла размечтался к японцам подвалить. Ну, выловили. Он в Поронайск лыжи вострил. У меня охрана больше всех его пасет. А ведь каким прикинуться может! Даже сле­зу пустит. Поначалу мужики верили. Теперь никто слу­шать не хочет. Подонок, не человек! — отвернулся Соколов к окну и тут же, распахнув его, закричал ох­ране,— где Заяц? Почему его на рабочем месте нет?

—   В сортире кряхтит! Там псы стремачат козла! Не смоется!

—   Если собаки его дерьмо сожрут, самого уже не тронут! Быстро проверьте сортир! — приказал Соколов.

Охрана бросилась к туалету, но там уже было пу­сто. Лишь две овчарки, привязанные к гальюну, вино­вато виляли хвостами. Уже в следующую минуту за Романом пошла погоня.

—   Черт, не человек! И угораздило ж тебя сляпать этого прохвоста! — не смог сдержать раздражения Со­колов. Его будто сквозняком вынесло из кабинета.— Второй отряд, обыскать территорию!

—   В бараке гляньте! Может, дрыхнет?

—  Живо к катеру!

Попытается уйти - стреляйте на поражение сра­зу! — послышались команды.

Последняя отозвалась болью изнутри. Егор подо­шел к окну, стал смотреть сверху, чем все кончится.

«Только б не убили. Какой-никакой, он сын мне»,— думал человек, стыдясь себя.

—   Живее!—донесся голос Соколова уже изда­лека.

—   Собак спускайте! — услышал Егор голос Ефре­мова и вовсе поник головой.

«Пуля может пройти мимо, псы не промахнутся. Раз­дерут в клочья, как только нагонят,— думал, вздыхая.— Эх, Ромка! Ну, почему так коряво сложилась твоя жизнь? Что ж Катя упустила тебя, не сумела вырас­тить человеком? — вздрогнул, услышав выстрелы.— Засекли! Увидели! Теперь не пощадят. Какой же ты дурак, Ромка! Из этой зоны и не таким не повезло сбежать! —думает человек.— Нет, надо дождаться, чем все кончится»,— удерживает себя Егор, вслушиваясь в звуки погони.

Вот они стали ближе. Платонов понял: охрана воз­вращается.

«Живого приведут или приволокут за ноги мерт­вым?»— сжалось где-то в груди.

Егор боялся смотреть во двор. Нельзя показать Со­колову своих переживаний, надо взять себя в руки. Но как? Егор выглянул во двор.

Он увидел Ромку. Его вели двое охранников, за­ломив руки за спину. Роман чуть ли не пахал землю носом.

—   В «шизо» козла?

—   В одиночку! До конца! Пусть там сдохнет! Ника­ких прогулок и баланды! Шконку на день поднимать. Пусть с утра до ночи на своих «катушках» обходит­ся!— донесся голос Александра Ивановича.

С зэка вода стекала ручьями. Вокруг, рыча и скаля клыки, носились собаки. Они прыгали на Романа. Ох­рана отдергивала их. Зэк вздрагивал, вбирал голову в плечи, ноги заплетались от страха. Оно и не мудре­но. Вон сбоку одежда порвана, висит клочьями, и кровь течет следом. Но кто обратит внимание на это?

—   Давай, валяй шустрее! Че спотыкаешься, сучий выкидыш? Погоди, доберемся вечером. Родной мамке оплакать станет нечего,— подгонял охранник.

А тут какая-то овчарка изловчилась, прихватила за кровоточащее, рванула на себя изо всех сил. Роман взвыл жутко, по-звериному, упал. Его подхватили, по­волокли, матеря и проклиная.

—   Поймали мудака! — вошел Соколов.

—   Видел,— отозвался Егор тихо.

—   Пойми, я не разрешил сегодня расстрелять, хотя шанс был как никогда. И отвечать за него никто не стал бы. Убит при попытке к побегу — это железное алиби, сам знаешь. Но из-за тебя... Хочу еще один раз попытаться. Попробуй ты с ним поговорить, как отец. Он теперь в том состоянии, когда что-то до него допе­реть может. Если нет, и теперь не дойдет, сломаю до конца!

—  А может, он того и добивается, чтоб уйти мигом, не мучаясь до старости?

—   Шалишь! Зачем тогда рвался б на волю? В зоне, если захочет сдохнуть мигом, возможностей сотни. Тол­кни штабель бревен! Любое в лепешку разгладит. Мгно­вение - и жизни нет! Этот дышать хочет. Еще и с кай­фом! Но таких на волю, как бешеных собак, отпускать нельзя! Потому, даю тебе его последний шанс. Как че­ловеку и отцу. Уж если пустил на свет, в жизнь, попы­тайся его в ней удержать. А не получится, не станешь упрекать ни меня, ни себя заодно,— Александр Ива­нович позвонил начальнику охраны.

Ефремов ответил, что сам проведет Егора в каме­ру к Роману.

Тот лежал на голой шконке, смотрел в серый пото­лок и надрывно стонал. Он не сразу заметил Егора, но, увидев, отвернулся. Попросил, тяжело выдавив слова:

—   Дай закурить, пахан, может, в последний раз...

Платонов подал прикуренную сигарету. Зэк сделал затяжку, потом другую, откашлялся, морщась, и спросил:

—   Решил забрать в свою зону? Там, средь баб бы­стро оклемался бы. Как думаешь?

—  Ромка, ну, почему ты такой крученый?

—  А каким мне быть еще? С детства проклятый всеми! Никому не нужным жил. Знаешь, как дубасили и ругали с малолетства? Особо дед с бабкой за то, что я на свет появился и поломал матери жизнь. Уж лучше бы она сделала аборт или сдала в детдом, или чужим людям. Я столько хлеба не съел, сколько ремней об меня порвали. Чем только не били? Вожжами, роз­гами, крапивой, мокрым полотенцем, пучками дранки, закрывали в подвале и погребе. Обещали утопить и в колодце, и в реке. Грозили повесить в сарае, уду­шить в печке, отравить... Чего только не слышал! Под проклятья вставал, с ними и ложился,— заметил Егор слезы, катившиеся из глаз сына.— Свиньи ели вдо­воль и лучше, чем я! Когда хотелось жрать, воровал у них из кормушек. Спал на чердаке, на соломе или сене. В избе мне места не находилось.

—   Почему? За что так ненавидели? — содрогнул­ся Егор.

—  За то, что нагулянный, да еще нахлебник.

—  А как же мать? Почему не защитила?

—   Мы с ней почти не виделись. Она все время работала. Сам понимаешь, фермерская житуха — хуже петли. Да и кто б ее слушать стал. Дед и мамку бил, особо, когда вытаскивала с чердака, приводила в дом помыть и накормить.

—  А разве ты им не помогал?

—   Меня прятали от людей, чтоб никто не знал и не видел, что я у них есть! Мать иногда ночью приносила на чердак пожрать и все плакала, жалела. Но дед од­нажды увидел, как спускалась с чердака, и чуть не зарубил топором. Она едва успела выскочить из са­рая. А потом целую неделю боялась показаться в доме.

—   Она так и не создала семью? — спросил Егор.

—   Да где там! Дед следил за каждым шагом. Один раз пошла в поселковый клуб, в кино. Дед ее оттуда за косы выволок. Обозвал, избил при всех, домой на фер­му кнутом пригнал, как сучку, сорвавшуюся с цепи. И ничем его не остановить. Хотя, конечно, пытались иные вступиться за мать, вырвать с фермы. Но не так- то все просто. Дед каждого человека встречал с ружь­ем в руках. И собак имел свору, которые его одного признавали. Он ни с кем не дружил, никогда ни к кому не ходил в гости и к себе не звал никого, даже родню, попросил Роман у Егора еще сигарету.— Другие люди отмечали хотя бы Божьи праздники, устраивали вы­ходные, чтобы помыться и отдохнуть. У нас такого никогда не было. Дед вкалывал хуже проклятого и дру­гим роздых не давал. Меня впрягли в работу с шести лет. Вместе с дедом пахали поля, косили, заготавлива­ли дрова. Чуть что не так сделал, получал кнутом по заднице, спине, плечам. Он коней жалел, не стегал, а меня — нещадно. Один плюс все ж появился. Когда работать начал, меня кормить стали по-человечески, вдоволь. И даже в избу жить впустили,— вспомнил Ромка.— Мать к тому времени сильно изменилась. Состарилась, поседела. Я как-то вслух пожалел ее. Дед как закатал кулаком в лоб за жалость, я и выле­тел из-за стола. А он еще и добавил: «Чем облезлее сука, тем меньше кобелей кружат около ней. Не то еще в подоле притащит, а растить нам с бабкой».

—   Изверг какой-то! — выдохнул Платонов.

—   Не то слово! На мне с самого детства шкура не заживала. Ни лечь, ни сесть не мог без слез. Весь черный от ремня и кулаков. Иного отношения к себе не знал.

—  Уж лучше б ты ушел из дома! — вырвалось не­вольное у Егора.

—   На такое в семь лет решился. Встал спозара­нок, оделся, взял за пазуху краюху хлеба и тихо, чтоб дверь не скульнула, шмыгнул из дома. Но подлые псы выдали, хай подняли, разбудили всех. Дед как увидел, что меня нет, враз допер. Даже не стал одеваться. Как был в исподнем, так и сел на коня. Догнал мигом и вломил. Я с неделю в себя приходил. Ночами все снилось, будто дед вовсе голышом, порет кнутом и гро­зит: «В куски разнесу! Схарчу собакам!» А те окружи­ли, ждут, когда старик выполнит обещанное. Я ночью просыпался от ужаса, кричал и ссался от страха.

—   Не удивительно! — согласился Егор.

—   Где же ты был тогда? Я так ждал тебя! Как свое спасение от деда. Придумывал тебя и ангелом, и чер­том, но всегда спасающим. Сильным, самым смелым! И ждал тебя одного. Но ты не приходил.

Платонов сконфуженно опустил голову.

—   Я понимаю, другая семья... Но ведь и я твой! Неужели твоя душа ни разу не заболела, не подсказа­ла меня?

—   Кто мог предположить, что у тебя так плохо сло­жится. Если б знал...

—   Сдал бы в приют — это в самом лучшем слу­чае! К себе, в свою семью никогда не взял бы.

—   Почему? Тамара поняла б и согласилась бы взять. Да и Оля, дочка моя, была б рада брату. Вопрос уперся бы в тещу, но и эта долго бы не препятствова­ла и больше всех жалела б и любила тебя.

—   Это ты теперь говоришь,— не поверил Роман.

—   Я знаю своих!

—  Да брось! Я тоже о тебе все прощупал,— усмех­нулся зэк невесело и добавил,— иначе бы давно нари­совался!

—   А что удержало? — поинтересовался Егор.

—   В твоей двухкомнатной ногу негде поставить. Ну, где б меня определил? В одну комнату с тещей и Оль­гой? Или к вам в зал мою постель поставить? Рядом? Ведь ни на кухне, ни на лоджии я не согласился б жить.

—   Значит, квартира не устраивала?

—   Не только.

—   А что еще? — спросил Платонов.

—   Я знаю, сколько ты заколачиваешь. Не бухти, пахан! Не кати бочку и не базарь. Мне твоих «бабок» даже на один вечер мало. Разве это заработок? Да как вообще дышишь на него?

—   А как ты жил у бабки с дедом? Иль все стемнил, а сам в деньгах купался? — перебил Егор.

—   Ну, я не вечно с ними дышал, и когда дед хотел выпороть вожжами... а знаешь, за что? — прищурился Роман.

—   Небось, телку зацепил? — предположил Егор.

—   О, в самое яблочко попал! Притащил на сено­вал девку из своих, деревенских. Она хоть куда годна и согласна.

—   Сколько лет ей было?

—   Какая разница? — сморщился парень.

—   А тебе тогда какой годок пошел?

—   Четырнадцать. Она на пару лет старше. Поду­маешь, великая разница! Я знал, что мне на ней не жениться, но надо ж было с чего-то начинать. Ну, толь­ко подраздел девку, завалил на сено, чтоб разглядеть получше, отчего меня на нее тянет, и вдруг дед! Вле­тел чертом, сразу с кулаками на меня! В другой бы раз, не будь девки, я пальцем бы не пошевелил. А тут совестно стало, и зло откуда-то взялось. Как влепил ему в рыло, сам того не ожидая, старик задницей не только дверь чердака вышиб, но и лестницу повалил, сам кулем слетел. Крякнул, ударившись о землю, хо­тел вскочить, а встать не смог. Я от радости мигом к девке. Про деда думать не хотел. Так-то и провалял­ся он до зари, покуда бабку в лопухи не приспичило. Там она на него и набрела. Видит, что встать не может, позвала мать. Они вдвоем кое-как занесли деда в избу. А я с девкой и вовсе посеял мозги. Когда слез с чер­дака, дед уже отмытый на лавке лежал при свече.

Кровь, плохо отмытая, на губе виднелась. Я все понял враз, встал на колени прощение попросить, тут же почувствовал на шее его руку. Вроде удавить вздумал, как давно мечтал. Вскочил я на ноги, старик лежит, не шевелясь, лишь в губах ухмылка заблудилась. Я со страху из хаты вылетел. За мной — мамка с бабкой, кричат на два голоса: «Куда ты, сынок? Ведь теперь самое время жить настало!» «Воротись, внучок! Беда избу покинула. Вернулся я, а они деда простыней на­крыли. Сами втроем к столу сели, беседу повели, как по-своему заживем. А когда из-за стола вышли, глядь, с головы и лица деда простынь сдернута, словно он всех нас подслушивал. Мне аж холодно сделалось. Кто и как открыл его морду, мы не видели и не слы­шали.

—   А может, он живой был? — спросил Егор.

—   Черт его знает! Но на другой день старика по­хоронили. Крест на могиле поставили, все чин-чинарем. Даже поминки сделали. Чтоб на том свете не обижался козел. Ночью я проснулся от того, что кто- то шарит по мне руками. Думал, мать проверяет, дома ли я. Ну, и говорю ей: «Ну, чего спать не даешь? Дома я, дома». И вдруг получил пощечину. По руке и силе понял, кто влепил. И только хотел обматерить покой­ного, тот положил мне ладонь на грудь и говорит: «Я ж тебя, клопа вонючего, едино не оставлю в доме своем. Изведу, как сверчка. Всю свою жизнь станешь маяться, коли продышишь мое проклятье. До самой смерти клял гада. Помни, за убийство не раз с тебя взыщется. До кончины жить станешь без радостей и отовсюду будешь гоним, никто не примет, не обо­греет тебя. А горестей сгребешь с собою в гроб пол­ную пазуху. Никто не снимет с тебя мое проклятье. Помни про то».

—   Злой старик,— сказал Егор.

—   Хуже черта! — согласился парень.

—   Что дальше с тобой было?

—   Дед слово сдержал, а может, судьба его послу­шалась. Хуже змеи в кольца крутилась, пока не обхва­тила в наручники. Из дома я ушел. Жизни вовсе не стало. Работаем в огороде, видим, изба огнем взялась. Это при том, что печка не топилась. Летом во дворе жратву варили.

—   А с чего огонь?

—   Дед озоровал. Поджег дом, чтоб меня прогнали, чтобы поняли, кому уйти надо. Ну, да и я не лаптем сделан на завалинке. Сказал матери и бабке, кто меня отсюда сживает. Бабка враз попа привела своего, де­ревенского. Тот и дом, и сарай, и скотину, и нас всех освятил водою. Ну, думали, все наладится. А ночью — гроза. Молния в избу попала. Если б не соседи, сгоре­ли б все живьем. Кое-как выскочили, скотину выгнали в огород. Ну, от дома и сарая — одни головешки. Мы все втроем перешли жить в баньку. А через неделю ночью бабка померла, не пережила беду. Остались вдвоем с матерью. Та долго не думала, продала всю ферму: огород и поля, пепелище с баней,— и отправи­лись с ней в город иную долю искать. Она малогра­мотная, я — и того хуже. Ну, да на первых порах нам везло. За вырученные от фермы деньги купили дом на окраине с огородом и садом, прямо с вещами, с мебе­лью. Там тоже старик помер, а у сына его — своя квар­тира. Дом навроде геморроя стал, ненужный вовсе, ухода и ремонта требует. Тянет деньги у семьи. Они разве лишние? Продал за гроши, чтоб избавиться от мороки. А нам в радость, хоть дух переведем. Оно и понятно, снова хозяевами стали, и дом, если честно сказать, больше. Крепче и лучше сгоревшего.

—   Чего ж тебе там не жилось? — изумился Егор.

—   Жилось! Еще как!

—   Почему воровать стал?

—   Ну, ты, пахан, даешь! У меня ж вскорости девки завелись, а они, сам понимаешь, на халяву в постель не затянешь ни одну.

—   Значит, не любили.

—  Это не про меня! Наши девки, если не любят, их ни за какие «бабки» не уломаешь.

—   Если любит, то уговоры и деньги — лишнее.

—  Оттого такие как я и появлялись на свет. Теперь можешь, не зная имени, показать ей «бабки» и «ска­фандр». Она мигом сообразит, чего хочешь, и шмыг­нет в кусты без базара. Главное, чтоб денег побольше и «калоши» имелись по размеру. Любить будет лю­бая,— рассказывал Ромка.

—   Да разве о такой любви речь?

—   А как меня сделал? Мать рассказывала.

Егору стало не по себе.

—   Вот так и стал сам подрабатывать, чтоб мамку не трясти лишний раз. Иногда ей перепадало кое-что.

—   А она не спрашивала, где взял деньги?

—  Зачем? И так понятно было. Стоило глянуть на моих друзей.

—  Ты знал, чем это кончается? — сдвинул брови Платонов.

—   Ой, пахан, не гони агитку! Я — не пацан.

—   Вот и влип на постоянку!

—   Вылезу и отсюда!

—   Как? — изумился Платонов.

—   Ну, даешь, потрох! С твоей подмогой! Или не допер? Зря что ли тебе столько трандел про себя? Или не разжалобил? Не достал до печенок своими соплями? Да над этими моими бедами даже менты рыдали! Отдавали хамовку свою. И на меня никогда базар не открывали, жалели. А тебя не проняло! Ну, и тупой...

Егор сунул сигареты в карман, пошел к двери и вдруг услышал:

—   Курево оставил бы. Ты себе купишь.

Платонов вернулся, положил сигареты перед Ром­кой и поспешил уйти без оглядки.

Егор не стал звонить Соколову. Домой ему тоже не хотелось возвращаться. Он позвонил по мобильному Марии Тарасовне, спросил, как она там. Попросив не ждать его, направился к Зое.

—   Пришел, а я уж и не ждала тебя.

—   А кого? — улыбнулся Егор.

—   Смеешься? Думаешь, не нужна никому? Зря. Мне уже предложился человек,— покраснела Зоя.

—   Тоже на ночь?

—   Нет, насовсем. Он серьезный.

—   Когда ж успела познакомиться? Где? Кто он? — засыпал вопросами женщину.

—   Мы вместе работаем, так что знакомиться не надо. Он порядочный и честный мужчина. Недавно у него беда случилась, умерла жена. Ее машина сби­ла. На месте, не мучаясь, скончалась. Теперь два месяца прошло, зовет к себе в хозяйки.

—   Домработницей? — уточнил Егор.

—   В жены! Навсегда,— Зоя довольно заулыбалась.

—   Насовсем? А как же я?

—   Зачем тебе жена? Только подруга нужна, а я для такого не гожусь. Постарела. Ждать устала. Захоте­лось постоянства, надежности, чтобы меня любили, а не только пользовались в постели. Короче, бабьего счастья хочу, пусть трудного, короткого, но моего, кото­рое не будет крадучись убегать под утро. Прячась не только от соседей, но даже от кошек. Мне нужен муж­чина, а не призрак в мундире. Вобщем, мы оба устали друг от друга. Ты приходишь, когда захочется. А поче­му я должна ждать всегда?

—   Зой, разве не ты в прошлый раз положила мне в куртку ключ от дома?

—   Я, но сколько времени прошло с того дня? Боль­ше месяца. Ты только сегодня пришел. Я ждала каж­дый час и отгорела. Пойми, я знала, что ты не любишь. Но не стоило вот так пренебрегать мною. Ведь не всех ждут. Иных, даже законных мужей, ненавидят в семь­ях. Куда там ждать? Но ты не ценил того, что имел.

—  Зоя, я рассказал о тебе на работе, своим друзь­ям, даже теще. Мы можем спокойно встречаться с то­бой, не прячась, гулять по городу, ходить в кино.

—   Гулять, дружить! Только ты, козлик, вспомни, сколько тебе лет? Всю голову сединой как метелью обнесло, а ты все еще в мальчиках прыгаешь. Я так не умею и не хочу.

—  Зоя, а если я предложу тебе руку?

Женщина сняла с талии руку Платонова.

—   Поздно, Егор! Твой поезд ушел. Сам знаешь, лю­бовь — чувство особое. На вклад не положишь, в кар­мане не сохранишь. Ты думал, что незаменим, и про­считался. Гнездо уже занято другим хозяином. Честно говоря, вас, мужиков, почаще вот так надо учить, тог­да вы больше уважали б женщин, берегли и ценили бы их.

—  Зой, я не верю!

—  А зря!

—  Ты разыгрываешь меня! Ну, признайся честно, что ты нарочно говоришь вот так, хочешь поторопить с решением. Я на все готов. Только не испытывай, не шути так горько! Мне очень нелегко и непросто в жиз­ни приходится. Не добавляй! Я пришел к тебе как к род­нику радости, а ты...

—   Егор, так получилось. Я не вру. Но больше мы не должны и не будем встречаться.

—  Зоя, ты хорошо знаешь этого нового человека?

—   Гораздо лучше, чем тебя. Мы каждый день ря­дом работаем, а скоро будем совсем вместе, до само­го конца.

—   Выходит, я — лишний?

—   Ничего не поделаешь.

—   Прости меня за все, если сможешь. За боль и ожидание, за несбывшиеся мечты и обиды. Забудь плохое. Спасибо за тепло и доброту твою. Я буду по­мнить наше потерянное. Жаль, что я снова получил отставку у своей весны. Прости, возьми ключ. Мне он теперь не пригодится. Жалко, что мы не расстаемся, а прощаемся навсегда.

Егор вышел из квартиры женщины, впервые не огля­дываясь и не скрываясь. Помахал рукой Зое, выглянув­шей в окно. Недавняя подружка мигом задернула за­навеску и скрылась в комнате. Она уже ждала другого.

Платонов не расстроился, сам себя утешил: «Вот и эта ждать устала. Ей потребовался сторож возле юбки! Много захотела! Я с одной на том погорел. Той забот не доставало, внимания. На всех не угодишь. Каждой своего хочется, но ни одна не спросит, каково мне приходится? — Егор опустил голову.— Домой ско­рее. Там меня ждет Мария Тарасовна. Эта не сменяет ни на кого. Верней часового и охраны ждет безропот­но, не сетуя и не скандаля. Вот таких бы в свет по­больше, дольше жили б мужики. Жаль, что Томка не в нее уродилась».

Когда Егор вернулся домой, Мария Тарасовна уди­вилась:

—   Ты вернулся? С чего так-то?

—   Отставку получил. За другого замуж выходит. Я уступил.

—   Где тонко, там и рвется! Не жалей, по себе сы­щешь. Выходит, эта — не твоя судьба.

—   Мне кажется, что так и проживу в холостяках до самой старости.

—   Зато рогами никто не наградит! — рассмеялась теща.

Утром Егор приехал на работу раньше обычного. Его тут же вызвал Касьянов.

—   Вот бери документы на подпись, оформляй на­ших женщин на волю. Сразу больше десятка. Пусть домой едут, к своим,— улыбнулся человек.— Они пре­дупреждены. Скоро родня приедет забрать их отсюда.

—   И даже Семенову отправляете? У нее наруше­ние, она в «шизо» была за драку,— удивился Плато­нов, глянув в список.

—   Егор, всякий человек ошибается. Если б ни это, жизнь стала бы скучной. Умей прощать. И драка, кото­рую ты вспомнил, прошла без последствий, хотя нача­лась не без повода. Помнишь, обозвали ее бабы, уп­рекнули «болячкой». Та вспыхнула, не сдержалась, и тут же кулаки в ход пошли. Доказала, что вовсе не слабачка и за себя постоять сумеет. Разве у нас с то­бой такое не случалось? Сколько я себя помню, а я в школе низкорослым был, все время дрался. Помни, верзилы — слабаки, а вот тщедушные и маленькие — сплошь забияки!

Егор оформлял документы женщин, улыбался, узна­вая каждую.

Вот Дуся. Попала в зону за систематические дебо­ши в семье. Свекровь постаралась избавиться от дер­зкой невестки. Думала, что сын приведет в дом тихую клячу, а тот строптивую кобылку приволок. Тут и нача­лось. Свекрови власть уступить не захотелось, а неве­стка не умела в тихом углу молча отсиживаться.

Свекровь увидела на белье пятнышко ржавчины, оставшееся после стирки, и пошла сплетничать о не­вестке по соседям. Старуха еще не вернулась, как не­вестке доложили все. Дуся, едва свекровь на порог, по морде ей надавала. А когда та, вместо извинений гро­зить начала, надела ей на голову помойное ведро и вытолкала старую из дома, чтоб остыла. Та крик подняла, позвонила ментам. Дуську за хулиганство заб­рали в милицию, но, разобравшись, вскоре отпустили.

Потом свекровь залезла в невесткин шифоньер, пе­реворошила все вещи. Украла часть денег, отложен­ных на покупку дома и спрятала в свою подушку. Дуся нашла их в тот же вечер и натыкала бабку носом в шко­ду. Снова ее вызвали в милицию. Когда она верну­лась, муж за ремень взялся, решил жену за мать на­казать.

Ох, и напрасно он это затеял. Дуськины и свои га­бариты не соразмерил. Вылетел в окно, вышибив раму. Оттуда, с грядки, грязно жену обозвал. Та мигом в ого­роде оказалась. Мизинцем выковырнула из огурцов и спросила:

—   За что блядью назвал?

—   Потому что пробитой взял тебя...

Другая избила бы мужика и успокоилась, но не Дуся! Эта благоверного в поликлинику под мышкой принесла и напрямик к гинекологу. Врач глазам не поверил:

—   Кого? Его смотреть? Он же — мужчина!

—   Меня. Он говорит, что не девкой взял.

—  Так вы живете. Как теперь определить? Раньше надо было, сейчас не вижу смысла.

—  Доктор, а почему я не беременею? Уже два ме­сяца прошло! — взревела Дуська.

—   Разденьтесь до пояса, ложитесь в кресло,— предложил ей врач и, едва глянув, рассмеялся,— вы же — девушка! Плева не повреждена. Ну-ка, благовер­ный, идите сюда. Взгляните, с чем не справились. Себя вините, а не жену. С Вашим детородным органом только конфеты носить женщинам. Идите и не позорьтесь, пока о вас не знает город. Кстати, жена имеет право подать в суд. Если сам ни на что не годен, не позорь невинов­ного.

Дуська весь обратный путь колотила мужа, а вече­ром свекровь велела ей уходить из дома, мол, сын другую найдет себе. Он не виноват, что у нее все ко­былье.

Вот это она зря сказала. Девка встала на дыбы и пошла крушить в доме все, что под руку попада­лось. Посуда разлеталась в мелкие осколки. Со зво­ном рассыпались люстры. Мужик, поддетый ногой, не дыша забился под койку. Свекровь с подбитым глазом добровольно выскочила в окно и побежала звонить ментам.

—   Она сумасшедшая! Заберите ее от нас! — кри­чала в трубку.

Милиция пришла очень вовремя.

Дуська вытащила мужика из-под койки и, сорвав с него портки, собралась вырвать с корнем все, что у того росло меж ног. Мужик орал не своим голосом, вырывался, клял жену, умолял отпустить или убить сразу, но не мучить его. Милиция мигом оценила ситу­ацию, и Дуську взяли в наручники. Ее обследовали три месяца, но не нашли никаких отклонений, и девку вскоре осудили на три года.

Она еще не успела попасть в зону, как муж развелся и выписал ее из дома к великой радости своей матери.

Дуськины родители, толкнувшие дочь на это заму­жество, долго не могли простить себя за дочь. А ведь встречалась она с парнем, со своим, деревенским. Любили они друг друга, но родители Дуське нашли го­родского. Едва деревенский парень ушел в армию, при­казали забыть его.

Девка в ЗАГС со слезами пошла. А родители убе­дили жениха, что плачет дочь от радости. Тот и по­верил. Вскоре до него дошло все: жена ненавидела и его, и мать.

А деревенский, узнав о случившемся из письма Дуськи, предложил той, как только выйдет из зоны, сразу прийти к нему, без визита к родителям.

«Мне забить на твою судимость. Я люблю тебя еще больше, чем раньше. Ты самая лучшая телка во всем хороводе! Я тебя ни на кого не променяю. Мои стари­ки тоже любят и ждут тебя, нашу ненаглядную краса­вицу»,— написал парень из армии.

А вскоре его родители приехали в зону на свида­ние к девушке. Харчей привезли и все успокаивали на будущее.

Жених Дуськи уже вернулся из армии и раньше всех узнал о скором освобождении своей невесты. Он каж­дый день звонил и спрашивал, когда можно приехать и забрать Дусю? А вот ее родители ни разу не объяви­лись в зоне. Не получала от них дочь ни передач, ни писем. В родной семье ослушания не простили.

Платонов подписал документы Дуськи. Отложил их в сторону и тут же увидел охранницу, стоявшую на пороге.

—   Бабье мечется. Документы ждут. Нынче будут готовы?

—   Конечно!

А то уже все на взводе. Да и родня за воротами галдит!

—   Через час всех выпустим, — пообещал Егор.

Человек взял следующую папку «Валя Терехина».

Подписал документы на одном дыхании. Эта работала на фирме своего мужа. Двенадцать лет прожили, дво­их детей ему родила. Оба в школу пошли. Хорошие, послушные мальчишки, компьютерами увлекались. Сут­ками за ними просиживали, на улицу не высовыва­лись. Отец радовался, сыновья хорошо учились, их хвалили в школе. Все было прекрасно в семье. Вот только муж изменился, стал вдруг равнодушным, хо­лодным. Валя долго не понимала, в чем дело. Не верила в слухи, доходившие до нее. Однажды, зайдя в кабинет мужа, застала его с любовницей. Та лучшей подругой Вали была. Ох, и оторвалась на ней Терехи­на. Банку кислоты вылила в лицо сопернице. На голо­ве мужа компьютер раздолбала вместе с телефонны­ми аппаратами и часами.

Кто вызвал милицию, она так и не узнала. Любов­ницу увезли в больницу, муж, перевязанный с головы до ног, несколько дней отлеживался дома, не в силах оторвать голову от подушки. Никогда не думал, что его тихая, умная и рассудительная жена способна на та­кой бунт. Ведь помимо подруги, она жестоко наказала еще троих сотрудниц, попытавшихся связать руки и увести ее в другой кабинет. Валентина не видела, кто стоит перед нею.

Ее муж много раз приезжал в зону. Все просил про­щения у жены. Она решила вернуться домой, к де­тям...

Наталья экспедитора избила за то, что он целый рулон бархата спер со склада, чтобы сшить из него чехлы на сиденья своей машины. Не рассчитала и вме­сте с зубами вышибла глаз. Оказалось, что второй глаз у него еще с юности ничего не видел. Экспедитор на­всегда остался слепым, а кладовщица получила срок. Двое детей остались с бабкой жить на крохотную пен­сию. Муж Натальи тут же подыскал другую женщину. За все пять лет ни разу не навестил и не помог детво­ре. Правда, он подавал заявление на раздел кварти­ры, но мать Натальи, совершенно неграмотная, при­несла в суд все документы. И только тогда выясни­лось, что в квартире зять никогда не был прописан. Бабка получила эту квартиру от обувной фабрики, где полвека отработала уборщицей.

Наталья все заработанные деньги в зоне отдавала ма­тери на личном свидании, не оставляя себе ни копейки.

За время заключения женщина резко изменилась, похудела, постарела, стала замкнутой, суровой, но мно­гому научилась, стала лучшей швеей. Администрация зоны еще до освобождения договорилась о трудоуст­ройстве женщины на швейный комбинат, где гаранти­ровали сохранить высокий разряд, присвоенный в зоне.

За прошедшие годы многое изменилось в семье Натальи. Сын ушел служить в армию, а дочь закончи­ла медицинский колледж и уже работала акушеркой в родильном доме.

Но... не обошлось без горечи. Старую мать Ната­льи незадолго до освобождения дочери парализова­ло, и теперь она лежала дома без движения. За нею ухаживали внуки, а теперь и Наталья подключится. Она уже все продумала и решила вызвать деревенскую род­ственницу, одинокую женщину. У той отродясь не было никакой семьи. Та лишь мечтала пожить в городе. Она спокойно присмотрит за матерью и по дому поможет.

Егор, подписав документы Наташи. Взял следую­щую папку и громко рассмеялся.

Тонька Новикова — известная всей зоне путанка. Она даже по цеху не могла пройти спокойно. На каж­дом шагу подергивала, крутила задницей как цирко­вая лошадь. Дергать она умела всем, что имелось, например, большими как дыни сиськами. Они тряс­лись так, что, казалось, вот-вот оторвутся и уж если угораздят кому-нибудь, то на ногах не устоит даже самая громоздкая бугриха. Крутила она и животом, да так, что пупок сворачивался в хулиганскую фигу. Куда там восточным бабам с их танцами живота! Вот когда Тонька вертела своим пузом, не только охран­ницы уссывались от смеха, сторожевые псы отходи­ли на расстояние и уважительно подвывали, завидуя бабе. Она крутила головой и шеей. Умела стоять на голове, не держась при том руками за пол, и дергала ногами по-лягушачьи. Что только не вытворяла Нови­кова в своем бараке? Она была общей любимицей женщин и никогда не унывала. Даже на суде пообе­щала председательствующему рассчитаться с ним по выходу из зоны натурой. Бедный старик, не слышав­ший такого лет тридцать, сел мимо стула. Хорошо, что рядом были двое заседателей, которые помогли старикашке встать. Когда он глянул на Тоньку еще раз, он пожалел, что приговорил девку к трем годам лишения свободы с отбыванием в колонии общего режима.

—   Стоило б ограничиться условным наказанием. Такая баба! Наливное яблочко! За что ее не прихвати, соком брызнет,— затопотал человек. Аж лысина покрас­нела. Что делать? Судьи — тоже люди, и под их мун­дирами кроется, бывает, сердце мужика.

Тонька была осуждена не только за проституцию. Этим она занималась с ранних лет. Ни работать, ни учиться она не хотела. И едва ей исполнилось двенад­цать, ушла на панель. Яркую свежую девчонку тут же приметили любители клубнички и нетерпеливо пощу­пывали тугие груди, круглую задницу.

Тонька уже была наслышана о панели от своих одноклассниц и не хотела продешевить.

—  А сколько подаришь мне? — спросила особо на­зойливого пожилого кавказца.

—   Все отдам! Ничего не пожалею! — загорелись глаза мужика.

—   Ты не грей мозги! Конкретно скажи!

—   Сто долларов!

—   Иди с ними к старухам, козел! — оттолкнула и отвернулась от него.

—  Двести! — услышала совсем рядом.— Пошли со мной,— уверенно взял ее за руку русоволосый парень, подвел к «Мерседесу», усадил Тоньку и повез за город на дачу.

Ночь прошла как одно мгновение. Человек отдал Тоньке пятьсот долларов и вскоре исчез на своем «Мерседесе». Смешался с другими машинами его ав­томобиль, и он даже не оглянулся на девчонку, для которой стал первым, незабываемым. Он больше не подходил к ней. Не брал за руку, даже не здоровался, проезжая изредка мимо. А Тонька не без боли и обиды согласилась со своей участью утехи на час.

Она теперь редко появлялась там, где жила рань­ше, в сырой и темной комнате барака, где ютилась городская нищета, которая плодила детвору по пьян­ке. Зачастую бабы не знали, от кого рожали, да и родив, мигом забывали, кто это пищит под боком, и стоит ли вмешаться. Нередко бабы, заслышав настырный дет­ский крик из-под стола или кровати, спрашивали друг друга:

—   Чье это просочилось к нам?

Вытащив за ногу орущего обоссанного малыша, не понимали, чего он кричит.

—   Экий горластый! Едва вывалился, а уже водку требует! Почуял пострел, шпана беспортошная! Уже свой «положняк» рвешь? На жри! — поила малыша из стакана самая догадливая и добрая. Сунув ему в ручонку хвост селедки, ложила в постель или опус­кала на пол.

Детвора с молочного возраста видела все, рожде­ние и смерть. Здесь никого ничто не удивляло и не могло испугать. Здесь слабые не выживали, а те, кому повезло, держались за жизнь цепко, мертвой хваткой и всегда, в любой ситуации умели достойно за себя постоять.

Тонька была одной из выживших. Своих отца и мать стала отличать от прочих лишь в пять лет. Их никогда не видела трезвыми, а они о ней и не вспоминали. Попыталась вырвать их из пьянки бабка, приехавшая из деревни, но не получилось. Ее не узнали и едва не втоптали в грязный, годами немытый пол.

Она забрала Антонину к себе. Ее о том никто не просил и не препятствовал. Там девчонку отмыли, впервые она поела досыта. Ей дали чистую одежду и тапки. Все это Тонька связала в узелок и вместе с куском хлеба спрятала под громадную подушку, ис­пугавшись, что завтра у нее могут все отнять и про­менять на водку.

Бабка отвела Тоню в школу, стала приучать к до­машней работе, учила стирать и готовить. Девчонка быстро осваивала нехитрую бабью науку, но делала все из-под палки. Она огрызалась, обещала убежать обратно в город. Но бабка, не зная сама, как напугала внучку, сказала той, что родители продадут ее цыга­нам за водку.

Этой угрозы Тоньке хватило надолго. О городе и родителях не вспоминала целую зиму. По дому по­могала, но больше всего любила наряжаться. Она дав­ным-давно перемерила все бабкино. Ничто ей не по­дошло и не понравилось. Подрастая, Тонька опять стала скучать по городу. Ей было тесно и тошно в ма­ленькой деревне, где жили одни старики. Ровесников Тони увозили в город, лишь на лето возвращались они отдохнуть. Городская детвора рассказывала девочке о городских новостях. Тонька от досады плакала но­чами. Ее сверстники живут в городе, бывают в зоопар­ках, в кино, на аттракционах, а она застряла в деревне со старой бабкой.

«Ну, почему? Зачем мучиться? Я тоже могу уехать в город. К своим. Ведь меня никто не выгонял. Я в лю­бой день вернусь к родителям. Буду жить с ними. Что мне делать здесь, в деревне? Это не мое, бабкино. Пора домой. Навсегда».

Вернувшись в барак, где ничего не изменилось, Тонька обзавелась продвинутыми подругами. Она тре­бовала от родителей наряды. Отец с матерью, отвык­шие за годы от дочери, сразу и не узнали ее. Когда до них дошло, что это дочь, неподдельно удивились. Ведь они много раз пили за упокой Тоньки, а девка жива! Обмыть такое надо!

—   Неси пузырь! — потребовали родители.

—   Дайте денег! — ответила та.

—   Будь «бабки», я весь погост на ноги сдерну! — хохотал отец.

Тонька обиделась на своих. Ее возвращению в ба­рак никто особо не порадовался. С грехом пополам она закончила пятый класс. За этот год девчонке по­рядком надоели материнские обноски, и Тонька взду­мала зарабатывать сама.

Вскоре оделась, стала выглядеть не хуже своих под­руг. На нее оглядывались солидные мужики и взрос­лые парни. Девчонка гордилась их вниманием и все выше поднимала юбки, обнажала грудь и плечи, живот и спину. Шорты, брюки и юбки носила только в крутую обтяжку так, что даже родинки было видно. Научилась ходить особой сучьей походкой, крутя и перекатывая, подкидывая ягодицы. Груди в это время подскакивали на плечи, а глаза и губы девки улыбались томно, зову­ще, бездумно. Эта штампованная улыбка отличала всех дешевок от прочих горожанок. Их безошибочно узна­вали в самой многолюдной толпе и, схватив за локоть, волокли в укромные углы для скоротечной связи, кото­рую забывали, едва отряхнув колени.

Тонька уже знала, что на панели быстрее всех ста­реют самые яркие красавицы. На них падает спрос. Именно потому спешила заработать, пока не завяла.

Девка промышляла сутками. Даже возле гостини­цы, где останавливались иностранцы, заполучала кли­ентов. Случалось, что за день удавалось сорвать боль­шие деньги. Бывали и обломы, но крайне редко. Ее много раз ловила милиция и крутые,— все требовали свой навар, ведь Тонька промышляла на территории, охраняемой ими. Девка отказывалась платить деньга­ми, тогда с нее брали натурой, утащив в ближайшую подворотню, «тянули» в очередь.

Тонька злилась на дармовщину и, подтянув шорты, ругалась на поборников:

—   Козлы! Халявщики!

Те хохотали вслед:

—   Хочешь повторим в аванс, на будущее.

Тонька долго на них не обижалась, понимая, что каждый в этой жизни снимает свои пенки с ближнего.

Она по подсказке подруг купила себе квартиру, обставила ее, но никогда не держала в ней деньги и клала их на счет. Никогда не приводила домой кли­ентов, никто из хахалей не знал ее адрес.

—   Не будь дурой: где живешь, там не трахайся. Помни это как первое правило! Не флиртуй с мужика­ми из своего дома, здесь дыши спокойно, тихо, не мути мозги никому. Не приведись, засветишься, бабье дома репу с плеч свернет мигом,— учила Тоню старая пу­танка, покинувшая панель по возрасту.

Девушка старательно придерживалась ее советов. Она редко ночевала у себя, так как была нарасхват. Недостатка в клиентах не испытывала. Тоню приводи­ли в квартиры на время отсутствия жен, привозили в номера гостиниц. Она привыкла к таким переменам и чувствовала себя хозяйкой положения.

Вот так было и с тем иностранцем, чернявым, куд­рявым молодящимся человеком. Он забавлялся с Тонь­кой до утра. Когда покинула его номер, девку тут же подхватили двое парней и увели в машину. Останови­лись за городом. Недолго порезвившись, доставили обратно в город. Не простояла девка получаса, подва­лил другой клиент. И так до ночи. Потом у ресторана зацепил брюхатый мужик. Хорошенько выпив и поев, он заснул, так и не тронув путану. Та опустошила его портмоне и ушла, не прощаясь. А через неделю ее возле гостиницы задержали менты и насильно приво­локли в вендиспансер.

—   Сифилис,— услышала результат обследования.

Тонька не огорчилась. Провалявшись в больнице с неделю, сбежала. Не хотелось терять заработок, но через месяц ее снова отловили и положили на лече­ние. Тонька опять убежала на панель. Милиция через месяц доставила девку обратно и предупредила, что ее посадят за умышленное заражение людей венери­ческой болезнью.

—   Больше двух десятков мужиков зацепили на тебе сифилис! Если встретят, уроют. Соображай, дура, ле­чись! — втолкнули в палату и повесили на дверь за­мок. Окна тоже оказались зарешеченными. Три меся­ца лечилась девка, на четвертый отпустили, и она снова ринулась в загул. А через полгода пожилой че­ловек схватил за руку и, сунув в такси, доставил в ми­лицию.

—   Мало ей было украсть из сумки деньги, она еще сифилисом наградила в придачу! — пожаловался че­ловек.

—   Как? Опять? Или забыла, что говорили?

—   Я вылечилась! Он врет! Или с другой спутал.

Но Тоньку снова разыскивали по всему городу. Ее уже не повезли в больницу. Сунули в камеру. В ней никого. Тонька понятливо улыбнулась, но нет... Менты вошли злые как собаки, сорвавшиеся с цепи. Вломили ей так, будто перед ними был крепкий мужик. На крик и визги бабы никто не пришел, не защитил и не выру­чил. Она вмиг расхотела крутить задом, не могла даже сесть. Где болело больше всего, не могла понять сама. Она еще не успела отдышаться, как ее осудили за умышленное заражение венерической болезнью.

В зоне прошли годы. За это время Тоньку надежно вылечили, но вернуться на панель не осталось шан­сов. Баба безнадежно отцвела и постарела. Груди и задница потеряли форму, лицо и шея покрылись ча­стой сеткой морщин.

—   Ничего, Тонька! В темноте возле кабака кто ста­нет разглядывать? Сгодишься какому-нибудь алкашу! — смеялись зэчки.

—  Чем платить будет? Порожней тарой?

—   Тонька, теперь самой башлять придется, чтоб мужика на ночь уговорить!

—   Ой, бабы, свои заботы на меня не грузите! Моя кормилица всегда при мне, с нею не пропаду. На хлеб с маслом всегда получим,— отвечала баба, смеясь.

—   Ты теперь швея. Можешь на работу пойти,— предлагали зэчки.

—   Я швеей? Да не в жисть! Мне б только на волю! Во, где дам дрозда! За все эти годы.

—   Тонька, выйдешь, а тебя с почетом на пенсию отправят. И в подарок принесут мужской хрен с тебя ростом, чтоб прошлое не забывала,— шутили зэчки.

—   Это таким как вы, не видевшим живого. А я вся­кое знала. О-о, какие попадались, вам и во сне не примерещится.

—   Тонь, правда скажи, что на воле станешь де­лать?

—   Осмотрюсь сначала, а уж потом решу,— отвеча­ла уже серьезно, без смеха.

—  А в барак к своим вернешься?

—   Ни за что! Вот это точно. Жилье свое имею, кое- какие сбережения на первое время. Когда огляжусь, решу. Не пропаду, девки, я же в бараке выжила. Такие как я легко не ломаются...

Егор берет следующую папку.

Раиса Токарева. За растрату осудили. В хорошем магазине работала. Семью имела, мужа и сына. Друж­но жили, но подвела бабу слабина. Завела дружка, да ни какого-нибудь, а лучшего друга своего мужа. Так-то оно и пошло. Чтоб родного мужика спать уложить, бу­тылку, а то и две брала. Зато обласканной была со всех сторон. Вот только на суд никто не пришел. В зону тоже не появились и писем не слали.

Говорила Раиса с мужем по телефону. Тот сказал бабе, что домработницу взял по дешевке, чтоб его с сыном присмотрела. Вот уж третий месяц живет.

—   У нас?! — рявкнула Рая.

—   А как ты хотела? Мы и вечером жрать хотим, кто-то же приготовить должен. В сыте и тепле нуж­даются все. Или свое забыла, как с двумя крутила? Я знал, только ждал, когда одумаешься? Но не допер­ло до тебя. А меня нечем корить. Я без тебя один остался. Будешь вопить, положу под бок домработни­цу. В темноте вы все одинаковы, слышь. Райка? Не наезжай! Сейчас мой верх. Как я решу, так и будет.

—   Сволочь! Как смеешь? Я из-за тебя сижу!

—   Не парь мозги, не дергайся! Я покуда жду тебя из зоны. Уж поскорее кончался бы тот проклятый срок. Истосковались по тебе, дурехе, и соскучились. Ждем! Не переживай.

И Раиса расцвела. Ее еще любят! Она нужна!..

Лидия Мещерякова работала кассиром в фирме. Деньги реками проходили через ее руки, а родная зар­плата— пыль в кармане. С ней один раз в магазин сходить не хватит. Дома, кроме нее, старая мать с кол­хозной пенсией и брат-калека, который еще в детстве попал под машину и лишился обеих ног. Перебегал улицу на красный свет. Водитель не успел затормо­зить. Его потом признали невиновным в случившемся.

А брат каждый день жалел, что остался в живых. Так- то вот и не выдержала Лидия. Взяла деньги из сумки для себя. Перечислить должна была на счет организа­ции, но... нужда заела. Уж очень хотелось порадовать брата. Купила ему подержанный компьютер. Думала, что на работе сурово не накажут, высчитают за полго­да, и все на том.

Но хозяин вскипел:

—   Под суд воровку! — грохнул кулаком.

Вскоре Мещерякову осудили.

Лидия каждый день переживала, как там дома без нее? Есть ли на хлеб? Не умирают ли от голода мать и брат? Но горе, приходя в семью, учит терпению и жизнелюбию. Так и здесь получилось.

Огляделись брат с матерью, надеяться не на кого. Подумали, и вскоре парень стал работать диспетче­ром на дому. Мать тоже время не теряла, устроилась контролером на маршрутном такси к частнику. В конце месяца подсчитали общий результат, неплохо получи­лось. В доме запахло колбасой, рыбой. Вскоре мать купила себе теплую куртку и сапоги, сыну — хорошие рубашки.

Лидины заработки шли фирмачу в оплату за причи­ненный ущерб. Целых полтора года Мещерякова ко­пейки не видела. Ведь даже за моральный ущерб сум­му ей присудили выплатить.

—   Не переживай, не беспокойся, у нас все хоро­шо! — успокаивала мать.

Но у Лиды на нервной почве возникло много откло­нений. И тогда бригадирша решилась выручить жен­щину. Загрузила работой так, что не только думать, вспомнить о доме стало некогда. Возвращаясь с ужи­на, Мещерякова не ложилась, а падала на шконку, засыпая раньше, чем голова коснется подушки. Так длилось с год, пока не пришло время освобождения. Теперь Лида — нормальная баба, вот только с день­гами работать не хочет. Говорит, что мать ей сама подыскала работу, такую же, как у нее. Всегда с людь­ми, и никакого начальства за спиной. А выручку сда­вай до копейки: свою долю всегда получишь...

Егор подписывает документы. А вот и еще папка.

...Ирина Корнеева. Ох, и не повезло бабе на ра­боте. Четыре года была она инженером по технике безопасности. Все шло сносно. Бывали проверки на строительных объектах, комиссии оставляли после себя несколько мелких замечаний и уходили, никого не ругая, понимая, что при желании недостатки можно найти всюду. Но зачем портить людям настроение, да еще во время работы? Она и без лишних заморочек трудна.

Здесь же на строительстве дома работал брига­диром каменщиков муж Корнеевой, Михаил. Грубый, вспыльчивый, он частенько ругался с Ириной при чужих:

—   Не лезь! Заткни в задницу свои ремни безопас­ности! Они мешают в работе.

—   Миша, не рискуй людьми! Положены пояса, пусть люди твои их наденут! — просила Ирина, но убедить не смогла.

Бригада вела кладку девятого этажа. В тот день шел дождь, и каменщики работали в брезентовых кур­тках. Кто уронил на мостки раствор, да еще под ноги каменщику? Тот, едва наступив, поскользнулся и, упав на хлипкие мостки, полетел вниз.

Бригадир побелел от ужаса. Его лучший друг лежит внизу мертвый. Сколько лет вместе работали? Дружи­ли еще с училища.

Мишка скатился вниз, не веря в случившееся. Но исправить или помочь было уже некому.

Кто-то из бригады позвонил начальству. Первой на объект примчалась Ирина. На нее чуть не с кулаками набросился Михаил:

—   Чего возникла как вошь в кальсонах? Где пояса безопасности? Почему их нам не выдали? Ты, сраный инженер, не позаботилась, чтобы их привезли сюда! А теперь по твоей милости нет человека!

—   Я сколько раз просила тебя получить их на складе!

—   Почему за ними ходить обязан и терять время?

Нам должны были привезти и раздать всем!

—   Не выкручивайся! Даже за рукавицы расписы­вается каждый лично! Ты сам был обязан получить на складе пояса на всю бригаду! Курьеров нет ни у кого! — не уступала женщина.

—   Ты все время бездельничаешь, а мы пупки здесь рвем. Не перегнулась бы, крыса кабинетная! Целыми днями только по магазинам носитесь, на объекты, слов­но на экскурсию, приходите!

Бригада сурово и мрачно обступила покойника, мол­ча положила его на носилки и, погрузив в неотложку, села перекурить.

Мишка с Ириной все еще выясняли, кто из них ви­новат. Их обоих на милицейской машине привезли к следователю.

Поначалу, допросив супругов, следователь отпус­тил домой, взяв с обоих подписку о невыезде. Прове­рив все акты проверок, ознакомившись с предписа­ниями и замечаниями, поговорив с бригадой камен­щиков, следователь резко изменил свое отношение к Ирине. Та понимала, что никто не поддержит и не защитит ее. Женщину пугало, что Михаил каждый день стал прикладываться к бутылке. С нею он почти не разговаривал.

—   Миша, меня посадят. Я это чувствую. Побудь со мною хоть эти дни. Ведь разлука у нас предстоит дол­гая. Может, навсегда расстанемся,— пыталась пооб­щаться с мужем.

Но до Миши ее слова не доходили. Он спал мер­твецки пьяным сном.

—   Мишка, ты совсем разлюбил меня. Поверишь, жить не хочется! — сказала мужу, вернувшемуся с работы.

—  Ты это брось, дура! У меня, может, и не хватает чего-то в репе, к примеру, твоей грамотешки, но умом не обижен. И не бери на «понял»! Если б не нужна была бы, давно под жопу выкинул! Не дергайся бло­хой, может, обойдется.

Но жена друга, оставшись вдовой с осиротевшим сыном, потребовала наказания виновного. Ирину еще до суда взяли под стражу.

—   Инженер по технике безопасности обязан доби­ваться неукоснительного выполнения всех своих тре­бований, а не устраивать на стройплощадке семейные разборки. Не уговаривать, а требовать! Наказывать ли­шением премий тех, кто пренебрег вашим предписа­нием. Вы слишком легкомысленно относились к своим обязанностям и многое позволяли мужу! За случивше­еся вы понесете наказание, а муж будет лишен поощ­рений и должности бригадира. С нынешнего дня он — обычный рядовой каменщик, без всяких привилегий. А вы ответите за свое,— сухо сказал следователь, до­бавив, что завтра направляет дело в суд.

Ирину осудили на три года. Адвокат сказала, что добилась максимально возможного, по такой статье уходят в зону на пять лет.

—   Спасло то, что эта судимость первая. Вы чисто­сердечно раскаялись, сразу признали свою вину и по­могали следствию,— сказала адвокат, прощаясь с Ири­ной, предупредив заранее, что кассационную жалобу на приговор суда она писать не будет, потому что не видит смысла.

Ирину привезли в зону в модном платье, в туфлях на «шпильке». Зэчки, увидев новенькую, хватались за животы:

—   Она, блин, на дискотеку возникла!

—   Эй, метелка, у нас один на всех хахаль, и тот безногий!

—   Ты, рыжая, кого клеить вздумала?

—   За что загремела?

—   Надолго ль к нам?

—   Че заткнулась? Да не реви! Этим тут не прой­мешь. И не грузи, что не виновна. Мы все это прошли.

—   Слышь, ты? Пыли вон туда, в угол, где свобод­ная шконка. Вчера там бабка сдохла, место тебе осво­бодила. Занимай. Может и ты откинешься, не дожив до воли. Такое тут не новость.

Ирина с ужасом оглядела смятую постель. Волосы на голове зашевелились. Она не могла заставить себя присесть.

«А как же спать стану? Будто в одном гробу с по­койницей»,— подумала женщина, беспомощно оглядев­шись.

—   Иди ко мне. Присядь, переведи дух,— позвала Ирину женщина с соседней шконки.

Новенькая подошла неуверенно, робко присела на край шконки. Женщина обняла Ирину, и та внезапно разрыдалась у нее на плече. От страха и горя. Поде­лилась, за что осудили.

—   Успокойся. Тебе еще повезло. Будешь швеей ра­ботать в чистом теплом цехе. Не станешь маяться где-нибудь на стройке или в шахте. Спину не сорвешь. За время все обдумаешь, может, сама от своего мужика откажешься. Козел он у тебя! Сущее говно. За такого не стоит держаться. Если опереться на него нельзя, на что сдался этот шелудивый кобель?

—   Так я с ним с самого детства дружила. Он, если честно признаться, вынянчил меня.

—   Ты что без родителей маялась?

—   Да нет, так получилось.

Зэчки потянулись к Ирине, сели поближе. Слуша­ли, спрашивали, знакомились.

—   Мишка в многодетной семье вырос. Их пятеро да родители. В нужде жили. У меня все иначе. Я одна, да и то по ошибке получилась. Матери, наверное, аборт некогда было сделать,— вытерла слезы со щек Ира и продолжила,— отец в загранку ходил на торговом судне.

—   Небось, капитан? — вздохнула с завистью одна из зэчек.

—   Обычный радист, зато мать — начальник таксо­парка. Вобщем, жили мы лучше, чем семья Мишки. Из-за хлеба не дрались, как у них. Ну, мать уходила на работу на целый день, меня одну оставляла под зам­ком, просила Мишкину мать присматривать иногда. У той тоже руки детьми связаны. Она Мишку посыла­ла ко мне, он старшим был, своих нянчил, имел опыт. Так-то и привыкла к нему. Даже папой звала, когда маленькая была. Он на восемь лет меня старше. Как- то мать моя застала его у нас, поняла, кто выхаживает и стала подкармливать пацана. Иногда покупала одеж­ду, обувь. Даже форму в школу ему дарила. Тот по­немногу привык и даже иногда ночевал у нас, делал уроки, пока я спала. Потом он стал водить меня на улицу гулять. И когда сверстники спрашивали Мишку, где он меня взял, отвечал, что я его родная сестра. Все верили, даже я. Оно и понятно, он никогда меня не обижал, делился каждой конфетой, хотя добрым его никто не считал. Мишка защищал меня как родную и с детства невольно воспитывал для себя. Я свою мать не слушалась так, как его, потому что она про­сила, а он мог больно шлепнуть по заднице. Мама разрешала многое, а Мишка с детства держал меня в ежовых рукавицах. Мать доверяла пацану.

—   А че в детсад не сдала?

—   Кто б меня забирал оттуда? Она с работы рань­ше девяти вечера не возвращалась. Даже в школу меня Мишка отвел. Сам одел, собрал, мать только деньги дала на завтрак, но их Мишка по дороге забрал,— вспомнила Ирина.— До самого пятого класса отнимал их себе на сигареты. Я матери не говорила об этом, не выдавала.

—   А зря! — вставила зэчка рядом.

—   Боялась, что отлупит. А бил часто. Он меня учил читать, писать, считать. Помогал делать уроки, про­верял, сам собирал меня в школу. Косички заплетал, гладил форму, чистил туфли, даже колготки мои сти­рал. Из школы приводил, не доверяя подружкам. Мама по выходным водила нас в цирк или в зоопарк. Поку­пала мороженое, пирожные. Никогда не спрашивала, обижает меня Мишка или нет. Она верила ему, а я, не зная сравнений, думала, что все так и должно быть.

—   Что ж он тебя до конца школы за ручку водил?

—   Ну, нет! До пятого класса. Потом его в армию забрали. Поверите, он оттуда писал мне чаще, чем своим домой. Я всегда отвечала ему. Он знал обо мне абсолютно все.

—   Нешто у него, кроме тебя, девок не имелось до армии?

—   Были. Я сама им записки носила, а ответы ему. Уж и не знаю, было ли что между ними? Только ни одна его не дождалась из армии. Все вышли замуж. Но и он со службы не писал им писем.

—  А ты имела до него другого парня? Когда твой Мишка служил, встречалась с кем-нибудь?

—  Да, был одноклассник. Целовались с ним, до серьезного не дошло. Не успели!

—   Скажи, что не дозрели...

—   Может, и так. Его в армию забрали. Он просил ждать, я обещала. Нравился тот парень. Скромный, тихий, цветы дарил при каждом свидании, а в письме из армии насмелился. В любви объяснился. Лично до службы не решался.

—   Все они козлы! Никому верить нельзя. Во, я со своим почти тридцать лет мучилась. Когда прихватила беда за жопу, словно ветром сдуло. Другую блядь на­шел. И про детей забыл! Хорошо, что дочка взрослая, да средний уже в армии, младший школу заканчивает. Так вот и не пропали. Моя Наташка ничего из рук не выпустила, все удержала. Скоро и мне на волю. Там и вовсе его позабудем. Не хрен для них жить! Сраной метлой надо гнать из дома,— встряла Танька.

—   Замолкни ты со своим засранцем! Сто раз про него слышали. Дай сказать новой,— шикнули зэчки на Татьяну.

—   А зачем за Мишку вышла, если с детства оби­жал? Дождалась бы своего обходительного из армии.

—   Терпежу не хватило!

—   Не-ет, наверное, Мишка опередил? Успел «на­тянуть» Ирку,— предположила бугриха.

—   Я еще училась,— покраснела Ирина.

—   Это не помеха!

—   Он все годы ждал меня,— оправдывалась но­венькая.

—   Кто из них?

—   Мишка иль тот сопляк?

—   Поначалу оба! Мишка помимо меня баб имел. Уже взрослым стал. Когда увидел, кто меня, кроме него, провожает, вломил ему втихаря и пригрозил. Тот и от­ступил. А Мишка устроился на работу и, не ожидая, когда я закончу институт, на третьем курсе предложил замужество.

—   А чего поспешила?

—   Куда было деваться, если с ним бабой стала? На Новый год напоил, сунул что-то в бокал, я и выру­билась. Проснулась уже без трусов, Мишка рядом ухмыляется, щупает всюду. Я отгоняю, он хохочет, мол, теперь не кривляйся, всю насквозь знаю. Сказал, что время даром не терял, объездил как кобылку, теперь, может, жеребую.

—   Эх-х, дура! И зачем с ним пила?

—   Так и мать с отцом сказали, когда вернулись из гостей. Но назад время не вернешь. Хотя отец пригро­зил Мишке намылить шею, но куда там! Мишка — на­стоящий медведь против папки. Так вот и вышла за него. Сама не знаю зачем. Из-за него срок получила. Как жить теперь? Не только имя, все будущее мне изгадил паразит проклятый! Все запрещал матери с отцом говорить правду, ждал, что обойдется. Они, если узнают, с ума сойдут от горя. Я у них одна. Мне не себя, родителей жаль.

А через три недели в зоне появились родители Ири­ны и попросили личное свидание с дочерью. Часа три общались, о многом услышали от Ирины впервые.

Нет, они не ругали и не упрекали дочь. Потребова­ли, чтобы она написала заявление на развод. Предуп­редили, что будут добиваться пересмотра дела дру­гим следователем и замены реального наказания на условное.

 — Ты больше никогда не будешь работать на строй­ке. Не пустим! Мы уже договорились о твоем будущем, только бы получилось с пересмотром дела. Адвокат, которого мы наняли,— самый лучший во всем городе. Этот поможет! Главное, никогда больше не вспоминай Михаила. Негодяю этому не место в нашей семье. Хам и примитив, дебил! Если будет домогаться, найдем на него управу! — усмехнулся отец одними губами.

Дочь поняла, что папаша не только решил, но и что-то успел предпринять.

Прошел почти год с момента заключения Мещеря­ковой под стражу. К ней часто приезжали родители, привозили передачи, успокаивали дочь. Рассказыва­ли, на какой стадии находится дело.

—  Теперь уже в областном суде. Там не откажут,— говорила мать.— Мишка тебя топит, боится, если тебя выпустят, то его посадят.

—   Знай, он больше не муж, вы официально раз­ведены. И если он хоть на шаг ближе допустимого приблизится к тебе или попытается зайти к нам, тут же окажется в милиции. Там с ним однозначно разбе­рутся.

—   Немножко осталось, подожди дочка! — просили оба, уходя.

Ирина соглашалась с ними во всем.

Навещал ее и адвокат. Несколько раз он приез­жал в зону. Это был солидный, спокойный, уверенный в себе человек. Он говорил негромко, но каждое его слово помнилось.

—   Вас не имели права отдавать под суд, поскольку являетесь молодым специалистом. Года не прошло с момента окончания института до несчастного слу­чая. Именно потому ответственность за происшедшее могла быть поделена между мастером участка и бри­гадиром каменщиков. Вот потому я добиваюсь не ус­ловного срока — это тоже судимость, а полного Ваше­го оправдания. Такого требует Закон, а не моя фанта­зия. Да, рассмотрение моих жалоб затянулось, но в том я не виноват. Думаю, что в следующий раз увидимся уже на воле.

Через неделю после его визита впервые позвонил Михаил.

—   Ты, твою мать, чего воду мутишь своими кляу­зами? Дышать опаскудело? Так врубись, крыса недо­битая, я всюду достану. И на зоне тоже! Ты чего на меня свои грехи грузишь? Или мало на воле крови моей попила? Я тебя выучил, держал как королеву, а теперь хочешь отблагодарить, сука? Против меня уго­ловное дело повернули! Слышь, мартышка, уродина долбанутая? Тебя достанут, если меня сгребут. Заби­рай свои кляузы, пока в асфальт не закатали дуру, и сиди тихо, не суйся никуда без моего разрешения, мымра облезлая!

—   Слышь, ты, «параша» гнилая? Чего «варежку» раскрыл? Не то захлопну так, что вмиг на погосте от­дыхать будешь! Ты посмел мне грозить? А кто ты есть, пидер мокрожопый? Я тебя, дай только выйти, уделаю по полной программе! До конца через жопу дышать станешь, отморозок! Ничего не спущу козлу! И помни, в зоне всякий треп записывается на пленку! Побазарь еще! Урой себя вместе с репой!—услышала, как по­спешно отключился Михаил.

А еще через неделю в зону пришла официальная бумага, по которой Ирина Мещерякова должна быть немедленно освобождена от наказания, ибо возбужде­ние дела, арест и последующее осуждение были при­знаны незаконными и отменены областной прокурату­рой и судейской коллегией областного суда.

Когда Платонов вызвал Ирину и прочел ей бумагу, женщина от радости смеялась и плакала:

—   Егор, теперь я могу Вас так называть, ведь с ме­ня снято обвинение! Меня выпустят на волю! К роди­телям, домой! Я снова стану человеком! Уже заново. Егор, как это здорово!

—   С мужем что решила?

—   Нет его у меня! И больше никогда ни за кого не выйду замуж! Никого к себе не подпущу. Буду жить свободной птицей, чтобы снова не попасть в клетку! Все ж как ни тяжело одиночество, оно лучше преда­тельства!

—   А если полюбишь?

—   Теперь уж не смогу!

—   Не все же — Мишки! — сказал Платонов.

—   Понимаю, но мне вместо радости и сладости, достались цветы полыни в любовный венок. Все ими отравлено, а главное, себя стала считать виновной во всем. Хотя так и есть! Нельзя нам, бабам, лететь на каждый свет. Ведь он не только греть, но и обжечь, и спалить может. Только зазевайся и пропала...

Женщины уже собрались покинуть зону. Собраны вещи, сумки. Себя, пусть наспех, привели в порядок. Аккуратно оделись, подкрасились, даже прически сде­лали. Ведь вот совсем недавно скинули спецовки, пе­реоделись и словно цветы сверкают улыбками, тихи­ми, светлыми.

Обсохли глаза от слез. Все, что было пережито, навсегда останется в зоне.

—   Эй, бабы, подтянись! Сиськи-письки вперед! Со­пли-слюни назад! У кого что протезное, спрятать в кар­ман! Не ныть, не выть при встрече с родней, не ки­даться на шею мужикам! Их нельзя прощать сразу. Только постепенно, потому что все наши горести от них, козлов,— веселила освобожденных баб Тонька.

И только старая бабка Варвара не слышала и не видела никого. Она тихо сидела на лавке, возле адми­нистративного корпуса. Разглядывала землю под нога­ми, небо над головой впервые за эти годы видела ни в клетку, ни через решетку. Старуха тихо вздыхала, оглядывалась по сторонам неуверенно. Что ей делать теперь с этой свалившейся на нее волей? Ведь была уверена, что не доживет до нее. Ан, доскрипела...

Как ни тяжко приходилось, болела в зоне куда реже, чем дома. Никто не ругал ее за медлительность и не­расторопность.

Бабы с ней не скандалили, не ворчали бригадир­ши. С нею делились харчами, которые самим переда­вали с воли. Никто не бранил за храп по ночам, не называл ее характер скверным, а саму — несносной. Пусть не жалели, как хотелось бы иногда, не больше тепла получала Варвара в своей семье.

Все было иначе, пока она сама управляла в семье и дома. Хозяйкой считали и слушались каждого слова. Дети боялись ее взгляда и делали все, как велела мать.

А детей в семье имелось порядочно, пятеро. Все уже взрослые, сами нынче родители. Внуков — пол­ный дом. Конечно, с бабкой уже не жили, ведь дети заимели свое жилье. К ней только в гости наведыва­лись, да и то по праздникам. В будний день никого не докличешься. Все заняты на работе. И только ей, Варваре, спешить было некуда. Давно на пенсию выш­ла. Дети, правда, тоже помогали, кто сколько мог. А вот жена младшего сына копейки не давала. Словно не слышала и не догадывалась, что и она обязана под­держать мать.

Другие невестки харчи приносили, всякие гостин­цы, подарки ей тащили, помогали убрать в доме, и только Клавка ни за что не бралась и не помогала ничем.

Еще с самого начала невзлюбила ее Варя. Костля­вая, скандальная, злая Клавдия никак не вписывалась в семью.

Рядом со старшими невестками смотрелась яще­рицей, облезлой, гадкой, пережившей над собою все опыты и чудом выжившей.

Ее за спиной вся семья звала Бухенвальдским на­батом. Но больше других невзлюбила Клавдю свек­ровь. Запрещала сыну жениться на худосочной девке, называя ту чахоточным пугалом. И все ж младший не посчитался с мнением родственников и привел в дом уродину.

Варвара с детства не любила худых людей. Оно и понятно, в ее семье все как один были плотными. Мешки с мукой иль сахаром одной рукой на плечо за­кидывали и несли, не сгибаясь. И только Клавдя ведро с водой волокла чуть не по земле.

—   Хоть меня, старухи, постыдись! Ходишь как подхвостный гнойник, смотреть на тебя гадко. Не мельте­шила бы уж перед глазами, не позорилась, а то неро­вен час кинет мужик, приглядев себе путевую. Я и не вступлюсь за тебя.

Клавка на тот момент была беременной и стала бранить свекровь, зачем, мол, старая колода сбива­ешь с пути моего мужа?

Варя и ответь на смехе:

—   Никого с мужиков на цепи не удержать. А коль будешь тут кобениться, сама ему приведу другую и не гляну на твое пузо.

Что тут началось! Клавка подскочила к свекрови, никто ахнуть не успел, как закатила бабке пощечину. Та ее — на кулаки, а потом и каталкой лупить стала. Не глядела, где достает, по чему колотит.

Варвару все сыновья не смогли оторвать от невест­ки. Та уже валялась на полу, а свекровь все пинала ее ногами. Такой свирепости от нее не ожидали сыно­вья и невестки. Да что они, сама себя не узнавала.

Вот так и случились у Клавки на полу преждевремен­ные роды, но даже вид крови не остановил, пока кто- то из невесток не окатил водой старуху Она мигом опомнилась, но было поздно.

Невестку вскоре увезли в больницу, а к вечеру в дом Варвары пришел следователь.

Бабка, не предполагая для себя плохих послед­ствий, рассказала ему все, как было:

—   Не дай Клавдя мне по морде, ничего этого не приключилось бы. А тут взбесило! Мне мужик не со­вал к лицу руки. Здесь же недоносок насмелилась. Ни черта не делает в доме, сущая гнилушка, сама на мужика повисла, мартышка, кикимора немытая! Едино не дам им жить. И разведу, чтоб семью нашу не сра­мила всякая уродка!

Едва закрылась дверь за следователем, из боль­ницы вернулся младший сын. Он смотрел на мать не­навистным взглядом:

—   Довольна? Празднуешь теперь? Сына моего уби­ла! Разве ты женщина? Душегубка — вот кто ты! Ка­кая б ни была Клава, я ее люблю! Она моего ребенка вынашивала, а ты что отмочила? Был бы жив отец, не только выдрал бы тебя вожжами, а и повесил бы на них!

—   Чего? — поднялась Варвара и взяла в руки ка­талку.

Замахнулась, но сын легко перехватил руку мате­ри, сдавил, каталка выпала. Человек слегка оттолкнул от себя старуху. Она плюхнулась на лавку, удивленно охнула.

—   И это ты, мое говно, так-то посмел со мной обой­тись? Небось, когда твоя блядища дала мне по лицу, не вступился! А за эту подстилку хвост поднял? Иль вовсе совести не стало? — закричала Варвара.

—   Речь не о ней! Ты сына моего убила!

—   Когда меня ударила та сука, чего ж молчал? Ни словом не просрался! Я не убивала никого! Взял в бабы гнилушку, она и не сумела доносить! Себя, ду­рака, вини. Мужики своих брюхатых баб всегда гоняли! И ничего! Вон какие крепыши рождались! А эта жердь с трандой даже родить не смогла! Влезла в нашу семью, чучело! — ругалась мать.

—   Мне плевать, как ты к ней относишься. Я люблю Клаву и никогда ее не оставлю!

—   Зачем я тебя на свет произвела? Все дети как дети, только ты—дурак! Променял меня, свою мать, на подзаборную дешевку! Вот и ступай к ней, при­дурок!

—   Я уйду. Это и так понятно. Моя нога не пересту­пит твой порог. Я больше не считаю тебя своей мате­рью и навсегда отказываюсь от тебя. Ни общения, ни помощи не жди. Помогают родителям, а не зверюгам, не врагам! — пошел к двери без оглядки.

—   Уходи, чтоб мои глаза тебя не видели. Будь ты проклят до конца жизни со всею своей семьей. Чтоб вы там кровью захлебнулись, чтоб каждый кусок хле­ба запивали слезами. Пусть дети родные на куски вас порвут! — увидела бледное перекошенное лицо сына.

Тот вышел из дома, громко хлопнув дверью.

А через неделю Варвару взяли под стражу. Вскоре ее осудили на пять лет лишения свободы. Ни судья, ни заседатели не обратили внимания на то, что Клав­дия сама спровоцировала побоище. Варю наказали за погибшего ребенка. Все сыновья, кроме младшего, за­щищали мать. Невестки, помимо Клавки, выгоражива­ли Варвару всеми силами. Только младший сын с же­ной сидели в стороне от семьи и настаивали, чтобы суд наказал старую пожестче.

Варвара даже не смотрела в их сторону. Она пони­мала, чем вызвана дополнительная ненависть. Еще до начала следствия, как только ушел из дома млад­ший сын, бабка сходила к нотариусу и переделала за­вещание. Денежный вклад, а он был немалым, дом и все имущество разделила на четверых сыновей, не оставив пятому ни копейки. И даже на суде, плюнув в его сторону, повторила проклятье, отказавшись от сына перед всеми. Тот криво усмехался.

В зоне, когда узнали, за что посадили старуху, мно­гие посочувствовали бабке:

—   Чего в семье не случается? Зачем было до суда доводить? Не лезла б в рожу, сама не схлопотала б.

—   Да! Это и впрямь круто!

—          Мало ей вломила Варя! Надо было так отмудохать, чтоб не встала вовсе! — говорила Тонька.

—   Баб Варь, иди, бабы тебе погадают,— предло­жила Ирина Мещерякова.

—   Ой, Варюха, а твоя змея опять брюхатая,— рас­кинула колоду Шурка Мельникова.— Гля, девку родит. А как болеть станет!

—   Кто с них? — подскочила Варвара.

—   Клавдя!

—  Она век гнила. Куда хуже? Скоро из ушей черви полезут у чахоточной!

—   А у сына любовница появится.

—  Слава Богу! — и подскочила в ужасе,— у ка­кого?

—   У младшего.

—   Пусть косой десяток объявится, хоть все дере­венские бабы его зазнобами станут!

—          Ох, и базарить они будут с женой! Дня без ругачки не пройдет.

—   Мое достанет,— улыбалась Варя.

—   А твой старший скоро большие деньги получит.

—   Дай ему Бог! — светилось лицо в улыбке.

—  Тот, который за ним родился, далеко уедет. В са­мую заграницу вместе с семьей. Там и работать, и жить начнут.

—   Он — врач. Надолго ли поедет?

—   Насовсем...

—   То плохо,— качала головой Варя.

—   Кому как. Он останется довольным.

—   Тогда ладно, пускай едут. Коль не понравится, воротятся, не останутся без угла.

—   Двое других, как и теперь, не любят дергаться. Так и доживут с детьми дружно, спокойно.

—   А чего еще надо им? У них все путем.

—   Варь, тебя старший сын после зоны к себе по­зовет жить насовсем.

—    Ни к чему! Не хочу дышать из-под невестки. Она хоть и хорошая, но я в своем доме сама себе хозяйка. Оно знаешь, как у меня с ними повелось? Чем даль­ше, тем роднее.

—   Чем старше, тем труднее,— добавила зэчка.

—   А я до воли доживу? — удивилась Варвара.

—   И до свободы доживешь, и на воле пораду­ешься.

—   А младший мой так и будет с Клавдей до конца жизни маяться?

—   И жить не станут, и не разбегутся.

—   Как так?

—    Сама прокляла. Чему удивляешься? Каждый день в слезах и ссорах, меж собой ладу до смерти не сыщут. Даже драться будут. Сын пить начнет крепко, с дому своего на пропой потянет. Дочка его вырастет панельной шлюхой.

—   Да что несешь? Кто ей дозволит? Сама ноги пообрываю! — разозлилась Варя.

—   А зачем кляла?

—    Ну, не до такого! Я Клавдю имела ввиду.

—   Но проклятие достанет всех.

На свидания в зону к матери чаще всех приезжал старший сын. Он привозил Варваре передачки, рас­сказывал обо всех новостях.

—    Мам, а я большие деньги выиграл.

—    Где это повезло? У нас бабы в бараке тоже на­думали играть на деньги, но никому не удалось выиг­рать. Спецчасть застукала! Всех за жопы взяли. Нын­че только гадают, но это дарма.

—  Я решился, хотя и не верил. Сыграл с Галкиным в игру «Кто хочет стать миллионером?», и повезло!

—   А кто не хочет им стать? — рассмеялась Варя.

—  Машину себе купил. Теперь на работу на своих колесах добираюсь.

—  Юрка как там? — спросила о младшем сыне уже в конце третьего года заключения.

—   Плохо. Пьет по-черному. Клавку всякий день ко­лотит. Дочка у них растет, твоя копия. Как две капли воды похожи. Такая забавная! И характером в тебя.

—   Во, Клавдю судьба наказала!

—   Ничуть. Дочуху любит. Ее все балуют, даже Вов­ка из Германии посылки ей шлет. Юрка, как ни квасит, о дочке помнит и не обижает никогда.

—   И то ладно. Разбегаться не собираются?

—   Нет. Грызутся, но живут. Дочь держит.

—   Как назвали ее?

—   Настенька она, Настасья, Анастасия!

—   Хорошее имя. Пусть счастливой и здоровой ра­стет. Авось, хоть один нормальный человек серед них будет.

Незадолго до освобождения к Варваре в зону при­ехали все сыновья. Лишь Володя, уехавший за грани­цу, не сумел появиться. Младший сын прятался за спины старших, изредка смотрел на мать. Он очень изменился внешне, похудел, постарел. Лицо изрезали морщины, побелели виски.

—  Чего прячешься? Коль приехал, что-то надо? Го­вори, что привело? — спросила мать сына.

—   Дом твой сносить собираются. Взамен квартиру дадут. Ну, а одна получишь однокомнатную. Разве не обидно? Сама знаешь, где мы ютимся, почти в подва­ле. И шансов на получение другого жилья нет совсем. Заработков едва хватает на жратву. Пропиши нас у себя. Помоги хоть этим.

—  Я отписала дом всем, кроме тебя,— поджала губы бабка.

—   Мам, завещание можно переделать,— предло­жил старший сын.

—   Нет, ребятки, не стану менять свое слово. Не могу простить. Болит сердце от обиды, что мой сын позволил чужой бабе ударить мать, а потом в тюрьму посадил. Пусть живет, как судьбой определено. Я ему помогать не стану.

—   Ради Насти прости! — попросил старший.

—   Не могу!

—   Ты же мать, бабушка! Перешагни через свою обиду.

—   Нет...

—   Ты тоже виновата перед этой семьей. Все же они свои, помириться нужно.

—   Ни в жисть. До смерти не прощу. Если б не нуж­да с квартирой, так и не появился б. Тоже мне — сын!

—   Ты сама ему запретила.

—   Если б не он, я тут не была б.

—   Мам, ты самая лучшая, добрая, умная. Зачем нужно столько зла сеять вокруг? — услышала младшего.

—   Не лижи мне жопу, она и так мытая! — обрубила зло.

—   На, вот фотография дочки. Привез, чтоб гляну­ла. Если ты так, то только на снимке увидишь ее,— сказал сын и, обратившись к братьям, добавил,— я во дворе вас подожду

Варвара не отдала фотографию. Держала ее при себе повсюду, не разлучаясь ни на минуту. Со снимка на бабку смотрели большие синие глаза. Они смея­лись так знакомо, словно кто-то добрый снял со стены в доме Варину детскую фотографию и, переделав на цветную, вернул хозяйке на радость. На обороте снимка внучки было написано: «Бабулечка, я тебя люблю!»

«Настенька, зайка моя! Лапушка! Все я сделаю для тебя. Приму и прощу»...

...— Платонов, Вас Федор Дмитриевич вызывает! — услышал голос сотрудницы отдела в открывшуюся дверь.

—   Егор, срочно мчи к Соколову!

—  Зачем? Я же недавно был у него.

—   Беги!

—  Что случилось?

—  Твой сын. С ним беда! Руки на себя наложил. Не знаю, сумеют ли спасти его? — сказал Касьянов и предупредил,— Егор, помни: как только увезут осво­божденных, к вечеру обещают новую партию. Их при­нять нужно и оформить сразу. Постарайся вернуться к тому времени.

—  Хорошо! — крикнул уже снизу Платонов.

Александр Иванович встретил Егора хмуро. Пожав руку, позвал за собой в больницу.

—  Он жив? — спросил Егор неуверенно.

—  Сейчас даже не знаю. Когда я уходил, он ды­шал. Вены себе повредил, козел! Кровь так хлестала, всю камеру уделал. Да еще в больничку не хотел, упи­рался сволочь, спешил Соколов.

Когда Егор вошел в палату, Роман лежал под ка­пельницей. Кроме врача, возле него дежурило два ох­ранника, не сводившие с зэка глаз. Следили за каж­дым движением его.

—   Ромка, зачем ты это сделал? — присел Егор по­ближе.

Зэк молчал.

—  Опять потерял сознание. Слишком много крови потерял. Еще минут десять, и спасать уже было бы некого,— сказал доктор, тяжело вздохнув.

—  С чего это он?

—   Не знаю. Ко мне его принесли умирающим. Он и теперь не лучше.

—   Чем он вены повредил себе? — спросил Пла­тонов.

—   Это не мудро. Без проблем мог справиться. Шконки в одиночках оббиты металлом. Что стоит зад­рать угол? Да и при себе имеют всякое. Как ни шмо­нают, все равно проносят с собой стекло и гвозди. Уж до чего только не додумываются наши люди, чтоб адми­нистрации насолить.

—   Чтоб поплатиться жизнью? Странная логика...

—   Это своего рода бунт. Протест против заточе­ния! Так многие поступают в неволе,— говорил врач.

—   При чем здесь администрация зоны? Не она осу­дила. Пусть бы на воле права качал. Здесь ничего не добьется! Наоборот, против себя настроит,— наблюдал Егор за Ромкой.

—   Все так. Но эти люди отчаянные, смелые и ча­сто бывают с нервными отклонениями.

—   Вломить бы за такие фортели! Да по отклонени­ям! Просто устал от баланды. Захотелось жратвы по­вкуснее. Вот и все! Еще здесь он от работы откосит несколько дней. Передышку себе устроил по полной программе. А Вы говорите отклонения! — усмехнулся Егор и, глянув на Романа, поймал на себе его люто ненавидящий взгляд.— Верните его в камеру!

—   Ну, нет! Я подчиняюсь распоряжениям Соколо­ва. Не Вашим. К тому ж больного сейчас перемещать опасно, он под капельницей. Ему на восстановление потребуется время, и я буду настаивать...

—   Доктор, тут не гимназия, а зона. Когда до Вас дойдет это? — злился Егор.

—   Я понимаю! Но я — врач, а не судья. Потому буду настаивать на лечении.

—   А если он у Вас все лекарства сожрет или укра­дет как в прошлый раз?

—   В нынешнем комплекте страшнее поноса для него ничего не будет. Конец месяца, все закончилось,— развел руками доктор.

—   Слышь, Ромка, зря дуру валял. Ничего тебе не обломится,— рассмеялся Платонов громко и откро­венно.

—   Я ни на что не рассчитывал. Только на смерть! — услышали оба.

—   С чего бы это? — хохотнул Егор.

—   Все надоело. Всё и все! Угробиться хочу! Зачем мне помешали? — послышалось отчаянное.

—   Никто больше не помешает. Даже помогу. Что дать тебе? Скажи. Лезвие или веревку с мылом? Не стесняйся,— предложил Платонов.

—   Хватит глумиться над больным. Я не позволю расшатывать его и без того хрупкую нервную систему. Человеку надо успокоиться, а вы ему такое говорите! Ведь он сейчас на все способен, на любую крайность. А вы еще подталкиваете в могилу!

—  Доктор, вы слишком хорошо думаете об этом негодяе! — злился человек.

—   Для меня он — больной!

—   Но в зону попал не за это! Он должен отбы­вать наказание, а не валять дурака! Хватит с ним нянчится! Остановили кровь, пусть возвращается в ка­меру!

—   Кто б мог поверить, что это — мой отец! — услы­шали оба.

—   Отец? Кто отец? — едва успел поймать очки врач.

—   Он мой отец! — указал взглядом на Егора Ро­ман и к своему восторгу заметил, как сконфузился и покраснел Платонов.

—   Случаются ошибки,— Егор пришел в себя,— от них никто не застрахован. Люди обычно гордятся деть­ми. Тут же все наоборот. Да и мое ли порождение этот негодяй? — глянул Егор на доктора.

Тот задумчиво теребил бородку, просматривая за­писи в своем журнале наличия лекарств в стеклянном шкафчике.