Коршуна сегодня трамбовали все фартовые «малины». Били свирепо, жестоко, врезаясь кулаками в виски, подбородок, челюсти, ломали ребра.

Коршун не успевал ни вдохнуть, ни выдохнуть. Отмахнуться не было сил. Их не хватало даже на брань. Ругались фартовые. Кляли Коршуна на чем свет стоит. Материли так грязно, что фартовому жизнь опаскудела. А на столе, заглушая грохот разборки, вопил патефон, словно в насмешку:

Отец мой — пьяница, за рюмкой тянется,

Мамаша — тоже с ним, какой позор!

А я гулящая, совсем пропащая,

Братишка маленький — базарный вор.

Эх, люди с публики! Гоните рублики,

Гоните рублики, да поскорей!

Меня, гулящую, совсем пропащую,

Совсем пропащую, ты пожалей…

Пахан «малины» сидел за столом и, буравя Коршуна злыми взглядами, хлестал водку стакан за стаканом…

Он сказал свое слово на разборке. Теперь психовал молча. Он не любил проколов в делах. И никогда не отмазывал лажанутых. Не терпел слабаков. Не понимал, не верил, не мирился с приговором судьбы, которая, случалось, бывала сильнее разборок, и не соглашался, что от фартового может отвернуться сама фортуна-

Коли так случалось, выкидывал из закона любого. Невезучий, засвеченный не может зваться законником, иметь долю в общаке, дышать наравне с фартовыми. Таких мокрили, расписывали прямо на разборке, а глухой ночью закапывали где-нибудь на пустыре либо в тайге, иногда в темном углу кладбища. Дышать не оставляли.

Это Коршун знал не хуже других. Сам нередко участвовал в таких разборках, но в другом качестве. Хорошо знал законы «малин». А потому поблажки для себя не ждал.

— Хавай землю! — наступил кто-то сапогом на шею, подтолкнув Коршуна к ногам пахана.

Последние секунды… Коршун вцепился зубами в пол, понимая, чувствуя шкурой, каждой клеткой и нервом, что вот сейчас сунут ему кенты «перо» в бок по самую рукоятку.

Нет, он не испугался. Боль отбила всякую охоту к жизни. Да и была ли она?

Фартовый набрал воздуха побольше. Чтоб легче отошла душа, чтоб меньше чувствовать боль. И вдруг услышал голос сявки, ворвавшегося в дверь:

— Лягавые! Линяйте, кенты!

Кто-то наспех сунул ножом в бок. Пол перед глазами почернел, стал похожим на землю, теплую и мокрую. Она не пахла травой, она пахла кровью. Коршун почувствовал, как проваливается в яму.

Глубокую, сырую, бездонную. И улыбнулся, понимая, что умирает.

Над головой вдребезги разлетелось стекло. Это уходила «малина». Фартовые вышибли окно и задами убегали от милиции. Они были уверены, что Коршуна успели ожмурить. И тот ничего не вякнет мусорам. А сявки, стоявшие на стреме, не знали ничего. Им, начинающим ворам, фартовые не доверяли серьезных дел, кроме сторожевания своих хаз.

Коршун лежал на полу в луже крови и уже не слышал, как в открывшуюся дверь вошла милиция. Кто-то подошел к нему, повернул лицом вверх. И, едва глянув, признал сразу, сказав коротко:

— Срочно в больницу его! К Баргилову! Передайте Юрию, пусть всю душу вложит и спасет! Этот нам живым нужен! — поторопил оперативников следователь городского уголовного розыска Владимир Иванович Коломиец.

Оперативники бережно положили Коршуна на носилки, погрузили в машину и заспешили в городскую больницу.

Вечером туда приехал следователь. И, войдя в приемный покой, тут же нашел хирурга Баргилова.

— Ну, как мой пациент? Жив?

— Пока дышит. Что будет дальше — не знаю. Крепко ему зацепили. Да еще избили зверски. Куча переломов, отбиты почки. Его латать и по кускам собирать не один раз придется. Но не теперь. Не выдержит… Сегодня основное сделали. Пять часов продержался на операционном столе. Прямо тебе скажу: из могилы вытащили. Пять минут клинической смерти пережил. Думал, потеряем его. Но нет! Задышал! Крепкий орешек! Где ты его подобрал? Кто он? — спросил хирург.

— Можно глянуть на него? — не хотел отвечать давнему другу следователь.

— Без сознания он. И еще не скоро очухается. Если вообще выживет… Сам посуди — ни одного живого места. Желудок и кишечник атрофированы. Селезенка и поджелудок пробиты ножом. Одних внутренних кровоизлияний — восемь. Череп травмирован. Ребра, руки, ноги поломаны. Выбиты зубы. Мошонка вспухла с футбольный мяч. Будто этого мужика через мясорубку пропустили.

— Это ты, Юра, верно сказал. Он через мясорубку прошел. Да еще какую! Но если б не он, не миновала бы меня эта участь-

Хирург сигарету выронил изо рта. Уставился, не веря в услышанное.

— Не удивляйся. Он мое перенес. Но фартовые нынче другого на мой след пошлют. Кого? Кто знает. Этот должен был убить меня…

У хирурга дрогнули руки:

— Зачем же я его спасал, гада? — выдавил глухо.

— Так надо, Юрка! Он должен был убить. Но я — живой. На Коршуна, сам говоришь, надежд мало. Из ста шансов — один… А фартовые не отдают своих кентов даром. Кто-то другой начнет караулить меня. Чтобы свести счеты и за Коршуна. За всех разом. Тот может оказаться удачливее, — выдохнул Коломиец.

— Ну и работа у тебя, хуже моей! — поморщился Баргилов и признался: — Когда к операции готовили твоего мерзавца, на него патологоанатом взглянул. И сказал сразу: «Уголовничка будешь из криза вытаскивать? На кой хрен? Давай его ко мне сразу. Чтоб без мороки… Он, сволочь, «на игле» лет десять сидел. Глянь на его вены. Все руки в шнурах. Зачем тебе это дерьмо спасать? Кого жалеешь? Он, гад, столько хлеба не съел, сколько кокаина принял. Одной тварью меньше будет! Вор он! Таких из милосердия отстреливать надо, для очистки рода человеческого…» Я тогда и спросил, откуда он знает, что на операции — вор. Патологоанатом показал на татуировку. Там крест на всю грудь и обвит змеей. Сверху донизу. И ответил: «Крест — это судьба. Так и у воров. А змея — фортуна. Она по-ихнему вроде талисмана. От бед бережет. Силу дает, хитрость. Ее не всем колят. Только особым. Кто средь воров в чести ходит. Кто в законе не первый год. Только этого — подвела фортуна…» Ну и добавил, что через его руки они проходят куда как чаще, чем через мой кабинет. Мертвецов не допрашивают. А он на досуге изучал эти наколки и татуировки. Идентифицировал иногда. Ведь воров тоже хоронят свои. Патологоанатома они не боятся. Рассказывают о покойничках. Кого уважали…

— Значит, и за Коршуном придут, — спохватился Коломиец. И, бросив спешное: — До завтра! — выскочил из ординаторской.

…В морге было темно. Синяя лампочка под потолком горела тускло, освещая одинокую фигуру патологоанатома, спокойно допивающего чай.

Мертвецы лежали на столах, деревянных лавках, обитых клеенкой. И, казалось, спали, отдыхая от суеты, забот и шума.

Николай Волков работал в морге много лет и давно не обращал на мертвецов ни малейшего внимания. Он был циником и философом. Любил порассуждать о бренности земного. Смеялся над пугливыми студентами. И радовался приходу знакомых, как подарку.

Да и то сказать, по доброй воле, без крайней на то нужды никто сюда не заглядывал. И патологоанатом рад был каждому.

Соскучившись по общению, он иногда, не выдержав, сам приходил в больницу, чтобы не отвыкнуть от человечьего языка. И говорил, и слушал, набирая тепло в душу на две, а то и три недели предстоящего одиночества в морге.

Правда, была тут и санитарка. Но она, едва убрав в морге, убегала домой заполошенно. Покуда сама жива. Больше двух часов не выдерживала. И хотя проработала в морге почти десять лет, к виду покойников не привыкла. Всегда жаловалась врачу, что мертвецы снятся ей по ночам…

Николай Волков давно хотел заменить санитарку, но во всей Охе не нашлось желающих на ее место.

Даже при упоминании о морге у людей вытягивались лица, их тут же покрывала бледность. И на предложение патологоанатома поработать в морге Волкова посылали куда подальше.

Отпетые ханыги, услышав его предложение, вмиг трезвели. И взрывались такими фонтанами мата, что продолжать разговор не было никакого смысла.

Едва завидев следователя, Волков достал второй стакан. Налил в него чай и предложил как ни в чем не бывало.

Коломиец, зная колючий язык Волкова, присел к столу. Не решился начать нужный ему разговор сразу. И лишь немного погодя спросил:

— Сегодня к тебе никто не наведывался? Без справки из больницы не искали своего покойничка средь этих? — кивнул на мертвецов.

— Пока нет. А кого искать должны? Уж не того ли из больницы, какого Юрка оперировал? — прищурился Волков.

— Угадал. Могут заявиться. Взглянуть. Убедиться, что умер. Для надежности. Может, не сами. Подошлют кого-нибудь, чтоб проверил. Ты покойников простынями укрой. От любопытных. А коли спрашивать будут по внешним признакам, постарайся ничего не отвечать. Сам спрашивай. Мне тебя не учить. Не давай взглянуть и искать мертвого.

— Да кому он нужен? Убивают не за тем, чтобы потом разыскивать. Зря надеешься, Владимир Иванович. Не выживет тот тип. Не для того его измесили, чтоб выжил. И Юрий не волшебник. Не вытянет бандюгу. Зря мучился. Тот все равно меня не минует. От силы до утра дотянет. Дольше — нет. Таких не ищут. И тебе он ни к чему! Лишняя морока.

— Может, и не выживет. Но вдруг повезет…

— Кому? — удивился Волков.

— Мне и ему…

— Я уж место приготовил для него. Встречу с радостью. Людей жаль, которые без времени из жизни уходят. А этих…

— В общем, прошу — ничего не говори о Коршуне. Пусть они наведываются к тебе. Но как только спросят о нем, сообщи сразу, — попросил Коломиец патологоанатома.

Волков понятливо кивнул. Не теряя времени, укрыл покойников простынями. И, задержав Коломийца, рассказывал ему о всяких случаях из своей практики.

— Конечно, городская шпана иногда наведывается в морг ненадолго. Узнают, чей родственник отошел, где можно на рытье могилы подзаработать, заодно и на поминках набраться до визга. Их интересуют состоятельные покойники, а не бездомные ханыги, которых хоронят за казенный счет. А вот воры ко мне не приходят. Уже давно. Раньше их много хоронили. Резали они друг друга.

Случалось, убивали их горожане. Нынче того нет. Утихли, а может, измельчали фартовые. Одна шпана снует. Щипачи и домушники. Эти на большие дела не способны.

— Не перевелись, к сожалению, фартовые. Осторожнее стали работать. Без шума. Но живут. Промышляют. Не дают скучать никому. Иначе откуда бы взялся Коршун? А хищники, сам знаешь, в одиночку не охотятся. Только стаей. Вот и своего не пощадили. Неспроста…

— Знаешь, Владимир Иванович, я думаю, зря ты собираешься у меня в морге засаду фартовым устроить. Сколько здесь работаю, не припомню случая, чтобы выживал фартовый после разборки. Законники это делают основательно. Один раз. И знают результат наверняка. Потому искать не станут. И Юрия зря мучаешь. Не вытянет он вора, могу поспорить загодя. Видел я его. Не жилец на свете…

Коломиец шел из морга, думая лишь об одном: кого теперь прицепит к нему «малина»? Кто возьмется за то, что не удалось Коршуну? Что задумали фартовые? Ведь два года было тихо в Охе, и снова объявились законники. Конечно, неспроста. Что-то замышляют. Но что? Кто теперь в «малине»? Завидев серую тень, мелькнувшую впереди, он сунул руку в карман.

Следователь пошел тише, держась поближе к домам. Но впереди никого. Может, показалось?

Осторожные шаги за спиной заставили отскочить к стене.

Случайный прохожий, испугавшись следователя, бросился бегом через улицу, приняв Коломийца за вора.

Город уже не первый день жил в тревоге. Вернулась из гастролей «малина» Гришки Медведя, известного всему Сахалину пахана воров.

И враз умолк смех на улицах. Опустел горсад, танцплощадка и берега Пионерского озера — любимого места отдыха горожан.

Даже свет в окнах охинцев стал тусклым, настороженным. Люди перестали ходить друг к другу в гости. Жили замкнуто, обособленно. Дышали и говорили шепотом средь бела дня. По городу поползли слухи один страшнее другого.

Трудное время наступило и для городской милиции. Не стало отдыха, забыты выходные. О праздниках не вспоминали.

Именно Коломийцу было поручено выловить банду Медведя, терроризировавшую город.

Он вышел на след «малины» случайно. Забрали оперативники на Сезонке передравшихся пьяных проституток. Клиента не поделили. В милиции им пригрозили, что, если через две недели принудиловки они не устроятся на работу, все, как одна, пойдут под суд.

И тогда одна из шмар, по кличке Кобыла, не выдержала и заорала:

— Интересно, а куда нам идти? Уж не в вашем ли вытрезвителе подрабатывать? Так знайте, на холяву не пройдет! Внеурочные придется оплачивать, за вредность условий сдерем!

— На стройку пойдете! Подсобницами! А пока будете городские улицы подметать. Пятнадцать суток. Это вам вроде производственной практики перед настоящей работой! — прервал ее оперативник.

Кобыла вспыхнула:

— Нас в подметальщицы? Ты что? Оборзел? Не пойдем! Не для того живем, чтоб у вас в шестерках дышать!

— Заставим!

— Вот тебе! Выкуси, падла лягавая! — отмерила шмара руку по локоть и продолжила: — Попробуй тронь! Медведь твою вонючую душонку живо вытряхнет из клифта!

И все же подметать улицы девкам пришлось. Они и не знали, что работают под неусыпным наблюдением целого наряда милиции. Но за все две недели к проституткам никто не подошел. Зато через три дня после их выхода из вытрезвителя милиция накрыла в этом притоне половину «малины» Медведя. Самого пахана не оказалось. Зато больше десятка фартовых вывез милицейский воронок глухою ночью с Сезонки.

— Ну, теперь остальные сбегут из города. Чтоб не загреметь под статью. Надолго исчезнут.

— Дай Бог! Хоть в городе спокойнее люди заживут. Пусть сматываются. И подальше от нас! — обрадовался один из оперативников.

Но на допросе у Коломийца самый махровый из фартовых сказал сквозь зубы:

— Хана тебе, мусор! Распишут за нас, как маму родную! С живого шкуру спустят на ленты. Вякнуть не успеешь. Век свободы не видать, если ты не станешь жмуром до того, как нас под запретку увезут. От кентов не слиняешь. Дрожи, козел!

Следователь был не робкого десятка, но уже на следующий день овладело им беспокойство. Вздумал домой пойти другой дорогой. Раньше обычного на час закрыл кабинет. А утром узнал, что на сотрудника милиции напали два фартовых. Всего ножами изрезали. И только когда увидели лицо, заматерились, разозлившись, что поймали не того. Оперативник умер на следующий день в полном сознании. И все просил ребят быть осторожнее…

Коломиец тогда не понял. Но уже на следующий день в подъезде дома, где он жил, на следователя напали. Хорошо, что Коломиец был крепок на кулак, сумел отмахнуться. А тут и соседи на шум выскочили. Нападавшие тут же скрылись. А Коломиец отделался двумя порезами да несколькими синяками. Понял, кто устроил ему засаду и за что…

В тот раз на него вышли с ножами. Начальник милиции не разрешил Коломийцу уходить с работы одному. Но… Всего не предусмотришь. И следователь постоянно чувствовал на себе внимание «малины». Однажды, когда вышел на балкон своей квартиры, решив подышать прохладой, вспомнил о сигаретах. И едва повернулся, чтобы вернуться в комнату за куревом, у самого виска просвистела пуля. Стреляли с чердака котельной, стоявшей напротив. Летом она была закрыта. Но кто-то сумел пробраться. Ждал, караулил. Высчитал все. Но поспешил. Видно, тоже сдали нервы.

Но однажды удалось ему увидеть в лицо того, кто неотступно следовал за ним повсюду и караулил каждый промах, единственную секунду промедления, подарившую бы развязку.

Насторожился Коломиец. Что-то подозрительно темное шевельнулось на лестничной площадке сверху. Свет был отключен. Следователь включил фонарь. Этого наверху не ожидали.

В ярком луче мелькнуло на секунду скуластое лицо, приплюснутый нос, массивный лоб. Коренастый крепкий мужик тут же метнулся на чердак по узкой лестнице и исчез, словно растаял. Это и был Коршун… Его он сразу узнал по фотографии, хранившейся в спецкартотеке.

После того случая Коломиец знал, что «малина» пустила на его след самого махрового негодяя: для того убить человека было развлечением. Ведь и в закон он был принят после того, как убил четверых сотрудников милиции. Среди них и заместителя начальника.

Коршун любил мокрить «пером». Не уважал «пушку» за грохот. Так он сам говорил. И хвалился, что ножами он увлекается с самого малолетства и работает ими лучше, чем ложкой.

Коломиец жил на четвертом этаже пятиэтажки. Он был уверен в том, что ни с крыши, ни через железную дверь со сложными замками, ни со двора к нему в квартиру никто не заберется. Воров не опасался. Как большинство охинцев, ничего ценного не имел в квартире. Опасался не ограбления — подосланных убийц. Не столько за себя, сколько за жену и сына переживал. Но на них никто не нападал. Зато самого следователя «малина» Медведя ни на минуту не оставляла в покое.

Не сидел сложа руки и Коломиец. Во всех злачных местах города постоянно дежурили переодетые в штатское оперативники милиции. Железнодорожный вокзал, рынок, аэропорт, Сезонка и Фебралитка, горсад контролировались круглосуточно.

Следователь знал все новости, каждое происшествие. Оно и немудрено.

Пригрозив проституткам Сезонки пересажать их, все же не тронул притон. Сделал вид, что забыл о нем. Зато под видом принудительного подселенца внедрил на Сезонку осведомителя, обосновавшегося напротив притона.

Тот, матеря милицию и власть, каждое утро убирал мусор с помоек. Подтягивая одной рукой постоянно спадающие, грязные портки, он чесался другой рукой в лохматой голове, пел похабные частушки и вскоре стал на Сезонке своим — родной кровинкой, понятным и близким в каждом жилище.

Его помятая красная физиономия была своеобразной визитной карточкой Сезонки. И вскоре не только шмары, но и всякая блохатая тварь издалека узнавала дурака Алеху, который безнаказанно лапал проституток за вертучие задницы, оголившиеся в глубоком декольте груди. И все грозился наведаться к ним в гости, когда, чуть-чуть подкормившись, войдет в мужскую силу.

Милицейские патрули, проверяя Сезонку темными вечерами, грозили мужику законопатить в клетку за нецензурщину и частушки, отпускаемые в их адрес. Однажды, на глазах у всех, его и впрямь затолкали в машину пинками. Но под утро, получив полную информацию, выпустили.

Воры долго присматривались к Алешке. Следили за ним. Но, не приметив ничего подозрительного, перестали обращать на него внимание. Осведомитель не спускал с них глаз. Он сдружился с сявками. Стрелял у них курево. И никто на всей Сезонке не мог предположить в этом человеке скрытую опасность для фартовых.

Милиция строго соблюдала реноме своего осведомителя. Случалось, оперативники шмонали его комнату, ругали за грязь на помойках, грозили психушкой, штрафом. Когда все успокаивалось и милиция уезжала, жители дружно жалели дурачка, вздыхали, что и его, бедолагу, не оставляют в покое лягавые.

Алешка сидел нахохлившись, разгребая грязной пятерней свалявшиеся на макушке волосы. Он казался полнейшим кретином. Ведь ни один нормальный человек не мог средь бела дня расстегнуть штаны на улице и справить малую нужду перед окнами притона. Девки сначала ругали его, обещая вырвать все достопримечательности. Алешка делал вид, что не понимает своей вины. И шмары вскоре перестали бранить мужика. А тот знал свое. Коль увидели его прогулку — были трезвыми. Спьяну шмары не то что Алешку, друг друга не узнавали. Коль были трезвыми, ночью у проституток не гуляли фартовые. Они без водки к шмарам не появлялись.

О предстоящей попойке Алешка научился догадываться сразу. Шмары чистили притон, умывались во дворе хором, красились, наряжались в постыдно короткие платья, юбки, одеколонились так, что даже в Алешкиной каморке дышать было нечем.

Да и сявки у дверей притона появлялись лишь тогда, когда сюда с минуты на минуту должны были объявиться фартовые.

Алешка смотрел, кто пришел, и тогда, вернувшись в свою комнатуху, зажигал верхний свет. Это был сигнал оперативникам. Те подходили к притону под прикрытием темноты, окружали со всех сторон и брали фартовых всех до единого. Но ни разу при этих облавах в руки милиции не попадали ни Медведь, ни Коршун, ни другие — самые дерзкие, опасные ворюги.

После очередной облавы уцелевшие законники с неделю обходили притон. Потом по одному заскакивали на часок-другой. А еще спустя неделю вваливались туда, забыв о недавнем.

В «малине» Медведя, как и в других, фартовые постоянно менялись. Одних по решению суда увозили на «дальняк» за казенный счет, другие, отбыв свое, возвращались из зон.

Гришку Медведя знали шлюхи. Помнили его милиция, прокуратура и суд. О нем ходило много всяких слухов. Они зачастую обрастали небылицами, дикими измышлениями, откровенной ложью, рассчитанной на дремучее незнание и слабые нервы горожан.

Так, одна пьянчуга клялась на базаре торговкам, что на нее в тайге напал Медведь, когда она ходила за грибами вместе со своими соседками- старухами.

— Он, козел срамной, как увидел меня, так и попер напрямки! Я от него бежать через кусты. Да на корягу наткнулась. Упала. А он, пес шелудивый, наскочил на меня, всю засиловал.

— Во, размечталась! Да кому ты нужна, дура неотмытая? Тебе ежели юбку задрать, не то что мужик, все хорьки передохнут! — не поверил бабе старый дедок, продававший лук.

Торговки рассмеялись, поддержав старика, а пьянчуга, показав деду заголенный зад, говорила всем, что и этот старик водится с ворами.

В магазинах и автобусах, в скверах и горсаду, в бане и около домов рассказывали горожане друг другу о Медведе всякие небылицы.

— Ох и здоровенный мужчина, говорят, этот Медведь. И косматый! Чисто зверь. А еще сказывают, что у него на руках когти растут. И он людей живьем ест, — говорила шепотом своим соседям старуха на лавке. И добавляла: — Но, сказывают, старых не жрет. Только молодых. Так что нам бояться нечего…

Оперативники милиции слышали все эти разговоры. Они знали Медведя по фото, по описаниям очевидцев, тех, кто не просто мельком видел, а и знал Медведя. Тот был силен. За что и получил свою кликуху. Внешне он вовсе не походил на зверя и производил впечатление респектабельного интеллигента; был человеком крепкого сложения, умным, проницательным, улыбчивым, прекрасным собеседником, всесторонне развитым, разбирающимся во многих профессиях. Те, кто знали его ближе, добавляли, что Медведь любит и умеет выпить. Никогда не пьянеет. Не теряет голову. Редко выходит из себя, не любит пускать в ход кулаки.

Умеет держать слово и требует того же от фартовых. Никогда не нарушал воровской закон и всегда называл себя честным вором.

Из всего сказанного о нем никто в милиции не запомнил главного, что основной слабиной Гришки была не водка, не спиртное вообще, не шмары, и даже не деньги. Медведь питал слабость к красивым вещам. Особо любил антиквариат. И мог часами любоваться какой-нибудь безделушкой, разглядывая ее со всех сторон. Он был поклонником и рабом всего изящного. У него была самая большая и дорогая коллекция разных диковинных вещиц, которые Медведь не доверял никому.

Казалось, именно эти вещицы были его друзьями, забравшими все тепло и человеческие привязанности Медведя.

С фартовыми пахан был строг, даже свиреп. Никому из них он не отдавал предпочтения, никого не выделял. Со всеми был одинаков и ни к кому не питал дружеских чувств. Он жил на виду у всех, и законники знали о Медведе все и ничего. Пахан всегда оставался для них закрытым сейфом.

Его уважали и боялись. Он держал в руках всех и не дорожил никем. Он не верил никому, а иногда даже самому себе. Он с трудом, с проверками брал кентов в свою «малину». И легко, без сожалений расставался с лажанувшимися. Ни за одного такого не вступился на разборках, целиком вверив судьбу каждого законника в руки «малины».

Фартовал Медведь всю свою сознательную жизнь. Вместе с Коршуном. С ним отбывал ходки на Колыме. Вместе они примерзали к стылым шконкам в воровском бараке. Потом выходили на волю и снова воровали. Иного не умели.

Все в «малине» считали, что Коршун ближе и дороже всех кентов для пахана…

Так считала и милиция. Ведь никому другому, а именно Коршуну поручил Медведь убрать Коломийца. Знал сноровку и опыт своего кента, который метал ножи так, что поражал воображение любого фартового. Никто другой, а именно Коршун по слову Медведя, не дрогнув, убил четверых милиционеров. И не попался. Не нашли, не поймали Коршуна оперативники. Не помог им союзный розыск: ведь у каждого законника при себе по нескольку паспортов. А уж «маскарада» — не счесть. Парики, усы и бороды, бакенбарды и грим изменяли внешность до неузнаваемости.

Фартовый в любую минуту мог нарисоваться дряхлым стариком и тут же возникнуть красавцем юношей. Меняли не только внешность и одежду, но и голоса, походку. Умение перевоплощаться оттачивалось в «малине» до совершенства.

Коршун не был исключением. Умел многое даже лучше других.

Медведь не раз хохотал до слез, когда Коршун по бухой, под хорошее настроение, рядился в старуху и, тряся откляченным гузном, пел скрипучим голосом похабные частушки.

Редко веселились кенты все вместе. Но всякая попойка помнилась подолгу.

Не так-то часто охотились законники за кем-нибудь из горожан. Но коли решали пристопорить, от их рук никто не уходил.

Фартовые, несмотря на слухи, сами никого не убивали и не насиловали горожан. Это им было запрещено законом. Кто его преступал, того наказывала сама «малина». Исключение из правил составляла лишь милиция. Убить лягавого считалось за честь, а потому охотились за ними фартовые всегда и всюду.

Коломиец, работая в угрозыске много лет, знал, что, даже убив Коршуна, «малина» не оставит в покое его самого.

«Но за что законника хотели убить? За что вытащили на разборку? За то, что не убрал меня? А может, отказался он от этого? — думал следователь и в сомненье качал головой: — Этот не откажется. Да и с чего ради? Слово пахана для него закон. А моя шкура лишь чести прибавила бы. Еще одного мусора размазал, хвалился бы в «малине», — размышлял Коломиец по дороге в больницу.

— Нет, не пришел в создание. Бредил всю ночь. Орал как сумасшедший. Нес какую-то околесицу. Тебя тоже вспоминал. Но так, что мне не только кислород ему давать, трубку вокруг горла хотелось завязать на бантик. Нервов не хватает с ним. Столько сил и времени отнимает! А зачем такому жить? Для чего спасаем? — нервничал Баргилов. — Да и больные, проходя мимо палаты, вздрагивают. Оглядываются на охранника у двери. Нервничают. Не знают, но предполагают, что бандита или сумасшедшего лечим. Убери его в тюремную больницу.

— Там его не поднимут на ноги. Не вылечат. Нет у них твоего опыта. Да и помешать могут врачам. Всякая случайность не исключена. У «малины» руки длинные. Сам знаешь. Помоги. Он мне живым нужен. Постарайся, Юрка. Сюда фартовые не войдут. А там — в тюрьме, как знать…

— Возни с ним — тьма. Завтра еще одна операция ему предстоит. На кишечнике. Кровоточит. Видно, сосуды повредили. От этого воспаляется брюшная полость, дает температуру. Ты дня через три загляни. Раньше не стоит. Ну, а если не вытяну, позвоню сам…

Патологоанатом встретил Коломийца с улыбкой:

— Пока еще не привезли мне твоего крестника. Я уж своему обществу о нем рассказал. Поведал им, что если все их болезни собрать в кучу, то и десятой доли не наберется. И ведь коптит! Ишь, как за жизнь держится!

— Никому он не понадобился? — перебил Коломиец Волкова.

— Как же! Мне он очень нужен. Интересуются им. Глянь! Сплошной цветник. Одни дамы! Им без мужчин скучно. Так ты своему передай — пусть не мешкает. Изысканное общество его ждет! Глянь, какие бабы! — Он указал на покойниц.

— О Коршуне не спрашивали? — отмахнулся следователь.

— Нет. Да и кому он нужен?

— Никто посторонний не заходил? — поинтересовался Коломиец.

— Да нет, никого, если не считать ханыгу, перепутавшего свой дом с моргом. Он, идиот, ко мне с песнями ввалился. И на лавку, под бок к покойнице сел. Подвинуться требовал. Я ему показал, к кому пристает. Так ханыгу чуть инфаркт не хватил. Как припустил из морга, про песни забыл. Со страху все пятки себе обосрал. Не то что о бабе, родное имя, верно, не сразу вспомнил.

— Остальных покойников он видел?

— Да что ты? Они все укрытые были. Ему и одной по горло хватило. Если бы всех показал, уже не добежал бы домой. Тут бы и остался вместо сторожа, — рассмеялся Волков.

— Ничьи родственники не проявляли любопытства, кто по соседству лежит?

— Своего горя каждому хватает. У меня не цирк. Подолгу не задерживаются.

— Покажи, на какой замок закрываешь свое заведение?

— Врезной, финский. Аналогов нет. Да и не переоценивай ты своего фартового. Не станут его искать, поверь. Никому он не нужен, — продолжал смеяться патологоанатом.

— Может, ты и прав, — уходя, вздохнул Коломиец. А ночью не мог уснуть. Настораживала его тишина в городе.

Он понимал, что затишье это — недолгое, что фартовые никуда не уехали из Охи. Чего-то ждут, что-то замышляют, к чему-то готовятся.

Несколько раз звонил дежурному в горотдел, узнавал, все ли в порядке, нет ли каких сообщений от оперативников. И, убедившись, что все спокойно, уговаривал себя уснуть. Но едва закрывал глаза, видел окровавленного Коршуна, свернувшегося комом на полу, убегающих фартовых, успевших выскочить через окна хазы.

Один из них — рослый детина, замедлив бег, оглянулся вполоборота, внезапно выстрелил из пистолета и, нырнув в ближайший двор, перемахнул забор, исчез у железной дороги.

Фартовые никогда не убегали кучей. Так и в этот раз — бросились врассыпную. Они прекрасно знали Сезонку, заранее намечали пути бегства, иначе не появились бы в этом районе города. А искать вора на Сезонке — это все равно что найти пылинку в куче грязи. Следователь заведомо знал бессмысленность этой затеи. На Сезонке никто никогда не помогал милиции. Зато даже дряхлые старухи всегда спешили укрыть, спрятать вора и направить милицию на ложный след. Каждый житель этого района города умел крепко держать язык за зубами, знал и помнил — милиция тут появляется редко, а воры живут всегда…

Коломиец не удивился, когда понял, что оперативники не сумели задержать ни одного вора.

Зато фартовые успели ранить двоих милиционеров. К счастью, безопасно. Но на шум выстрелов, погони из всех домов и лачуг вылезли, вышли, выскочили старые и малые, трезвые и пьяные, голые и одетые — жители Сезонки.

Увидев милицию, обрушились на сотрудников с бранью и угрозами. Обзывали, оскорбляли за нарушенный покой. Требовали, чтобы милиция немедленно убиралась отсюда.

И даже дурачок Алешка обзывал оперативников обалдуями и козлами. На этот раз он говорил о своем искренне, от всей души и, хлопнув дверью перед самым носом Коломийца, закрылся на засов, послав следователя под юбку старой шмаре. А чтобы тот не сомневался в искренности и глубине презрения, выключил верхний свет, подтвердив, что говорить ему с милицией больше не о чем.

Владимир Иванович надеялся теперь лишь на то, что, придя в сознание, Коршун поймет, кто его истинный враг, и начнет давать показания.

Пусть не сразу. С неделю будет молчать, симулировать болезнь, проявлять полное презрение к милицейскому следователю. Но потом…

«Только нужно запастись терпением», — уговаривал себя Коломиец, забывшись под утро в коротком сне.

Утром, по дороге на работу, решил сократить путь и пройти к автобусной остановке дворами, а не улицами, как обычно. Он не дошел и до середины двора, как увесистый булыжник ударил в плечо.

Коломиец оглянулся. Заметил подростка лет тринадцати. Тот явно не спешил убегать, скрываться в подвале, где двери, как нарочно, оказались приоткрыты. Мальчишка словно звал, поддразнивал. Но следователь уже знал, что именно так были убиты ворами двое сотрудников милиции.

Коломиец, не спуская глаз с подвала, остановил первого водителя, попросил вызвать сюда наряд оперативников.

Давно убежал подросток. Время тянулось медленно. Из подвала никто не выходил.

«Может, зря я вызвал ребят? А вдруг там пусто?» — подумал следователь и в ту же секунду почувствовал на плече тяжелую, словно каменную, руку:

— Не дергайся, падла лягавая! Слышь? Пикнешь, перо в боку будет! Вякай, сучий выкидыш, чего здесь возник? Кого стремачишь, курва гнилая? Да выпусти из клешни пушку свою. Я тебя и без нее размажу! Не трепыхайся! Батай! — сдавила рука плечо так, что кости захрустели и боль стала непереносимой. — Чего резину тянешь? Иль мозги просрал? — надавила рука так, что колени сами подогнулись. — Гоноришься, мусор? Так вот секи! Линяй отсюда без шухеру! И кончай пасти фартовых! Не то укорочу тебя на колган! И ни одна паскуда не допрет, кто это утворил. Засеку тебя на Сезонке, ожмурю! Не попадайся мне меж ног. Сотру в говно. Тебя и твоих лягавых. Дыши тихо, пока не достали. А теперь отваливай. Но без шороху. Помни, козел, твой сын во дворе. Оглянуться не успеешь. Хиляй шустрей! Следчий, мать твою! — подтолкнула рука вперед.

Коломиец глянул под ноги. Прошел несколько шагов, услышал за спиной сигнал оперативной машины. Оглянулся. Увидел рядом с сыном подростка, бросившего в него булыжник. В один прыжок оказался рядом. Сын ничего не понял. Подросток вывернулся из рук. Мигом выскочил со двора на улицу и исчез в толпе.

В подвале не было никого, кроме пьяного старика — бездомного ханыги, спавшего непробудным сном среди пустых бутылок.

Старика оперативники решили доставить в вытрезвитель, а дворничихе приказали наглухо закрыть подвал, что та и поспешила сделать в присутствии милиции.

Когда Коломиец описал ей подростка, спросив, не знает ли она, кто он и где живет, женщина плечами пожала, не вспомнила. А может, и впрямь не видела мальчугана.

Отправив сына домой, Коломиец, приехав на работу, рассказал обо всем случившемся начальнику следственного отдела. Тот выслушал внимательно. И ответил:

— Тебе, Володя, пора знать, что нам, работающим в милиции, нельзя иметь устойчивых привычек и человечьих слабостей. Дорогой ценой за них мы платим — жизнями. Тебя любому фартовому ничего не стоит убрать с пути. Ты всегда выходишь на работу в одно и то же время. Возвращаешься, не меняя курса. Всегда в одном костюме. Ты приглядись к ворам. Кое-что не мешало бы у них перенять. Они хитрее, потому и сильнее нас. Не в том ли секрет наших неудач, что мы идем в лоб, уверенные в своей правоте? Мы видим цель. Но добиваются результата не смелостью, а умом. Меняй тактику. И, кстати, задумайся, почему тот подросток стал не твоим другом, а шестеркой у воров? Почему осведомитель с Сезонки отказывается сотрудничать с тобой? Почему твой сын оказался под угрозой расправы? Ты возлагаешь надежды на Коршуна? Скажу тебе сразу — не изменишь методов, ничего не добьешься, наломаешь дров. Это совершенно точно! Подумай. Почему гибнут наши? А фартовые целехоньки. И «малины» не редеют. К нам в милицию никто не хочет идти работать. Зато у воров желающих — хоть отбавляй. Скажешь, там жизнь иная? Деньги прельщают, романтика? Красивая жизнь? Да брехня все. Молодые о деньгах думают меньше всего. Просто задумайся, почему авторитет воров выше нашего? Да все потому, что ты в сегодняшнем пацане увидел готового преступника! И если бы поймал, приволок бы в милицию, начал бы допрашивать, грозить. Может, и по морде съездил бы. А вот вор этого не сделает никогда! Они себе кентов растят во всех дворах. Приручают с детства. Кого конфетами, игрушками, кто постарше — деньгами. Пацаны шустрей взрослых. Хорошо знают жителей домов. И, сами того не зная, становятся наводчиками и шестерками. Заметь, без принуждения, с радостью помогают. А нами — милицией — пугают детвору. Я такое не раз слышал. Обидно. Но ведь это наш просчет. Общий. Вот и думай, не сами ли себе мы враги? Уж если дети нас боятся, откровенно ненавидят, не верят, не пора ли нам на себя со стороны глянуть и задать один вопрос — а чего мы стоим, коли не смогли добиться уважения и веры в нас? Подумай. И если найдешь ответ, мои советы тебе больше не понадобятся…

Коломиец долго размышлял над услышанным.

Дома сын рассказал, что мальчишка какой-то утром подходил к нему во дворе — живет через дорогу. У него недавно умерла мать. А отец — сапожник. Зовут того пацана во всех дворах — Куцый. Его все знают. И булыжником кинулся он потому, что милицию не любит.

«Только ли поэтому?» — не поверил следователь.

Едва сын сел за уроки, Коломиец вышел из дома и, перейдя дорогу, быстро нашел квартиру сапожника.

Постучал. Дверь ему открыл усталый пожилой человек в фартуке сапожника.

— Вам кого? — удивленно спросил он.

— Я к вашему сыну.

— Какому? У меня их много.

— Значит, к старшему.

Хозяин неохотно впустил следователя, сказав громко:

— Борька, к тебе пришли!

Из боковой комнатенки на голос отца вышел мальчишка и, увидев Коломийца, вжался в стену. Глаза стали большими, испуганными, в них заметался страх.

— Он что-нибудь натворил? — подошел сапожник и загородил собой сына.

— Нет, ничего не случилось. Просто я хотел бы поговорить с Борисом наедине.

Куцый заметно дрожал.

Вскоре они остались вдвоем у стола, прикрытого старыми газетами.

— В какой класс ходишь? — вглядывался в лицо мальчишки Коломиец.

— А зачем вам это?

— Хочу знать, на сколько ты старше моего сына.

— На три года. И что с того?

— Давно моего Сашку знаешь?

— Конечно. Вместе играем. В футбол, в прятки, — осекся Куцый.

— А мать от чего умерла?

Подросток умолк, руки в кулачонки сжались.

— Она от аборта умерла. Заражение получилось. В больнице не стали помогать ей. Потому что не сказала, кто делал.

Коломиец ерзнул на стуле. Не по себе стало. Знал, что именно милиция не разрешала спасать таких баб, пока не назовут абортмахера. Но теперь он чувствовал себя неловко. Ведь в сиротстве Бориса виновата и милиция. Не будь такого указания, и жила бы женщина. И теплее было бы на свете Борьке…

— Давно она умерла?

— Вам-то что за дело? Я за нее всем лягавым мщу! Вы ее у меня отняли! — крикнул мальчишка голосом, полным слез.

— Мне мстишь? А Сашка при чем?

— Сашка — другое дело! Мы с ним давно вместе и фаем. Еще когда мама была жива.

— Выходит, он тебе друг? А почему не приходил к нам? Домой…

— Я был у вас, пока мама жила, — опустил голову мальчишка.

— Выходит, ты Сашке своей доли пожелал? Сегодня утром…

— Разве это то же самое? Я просто камень кинул. А мама два дня умирала. А все милиция, — всхлипнул Куцый.

— Зачем ты с ворами сдружился? К своему горю еще одно добавил?

— Какие воры? Я никого не знаю, — вытер тот мокрое лицо.

— Ты же видел того человека, который рядом со мной стоял? Это вор.

— Рядом с вами, но не со мной. Я думал, что это ваш знакомый

— Не надо, Борис, он мне сказал, что ты хотел убить Сашку.

— За что? Да и не думал! Не умею я! Это вы можете убивать!

— А ты того человека видел? Какой рядом со мной стоял?

— Видел.

— Опиши его, — попросил тихо.

— Я не запомнил. Не смотрел на него, — опустил глаза Борька, и Коломиец понял: не хочет пацан говорить.

— Всем трудно, Борис. Оттого, что друг другу не верим. Боимся. Потому всем плохо. Ведь маму твою не милиция, а та сволочь, что аборт ей сделала, убила. И других теперь убивает. Безнаказанно, заметь.

— Милиция не велела помочь, спасти. Она бы жила. А значит, вы вместе ее убили, — глянул мальчишка в глаза следователю с укором.

Коломийцу стало не по себе. Ведь прав Борька. И, конечно, никогда не простит своей обиды. Будет мстить. Чем старше, тем сильнее.

— Что ж, Борька, так и будем враждовать с тобой? Или попытаемся понять друг друга? — Он положил руку на плечо мальчишке. Тот вывернулся. Молчал, смотрел исподлобья.

— А знаешь, у меня к тебе есть одно предложение. Ты рыбалку любишь? Поедем со мной и Сашкой в этот выходной на рыбалку. На озеро.

— Некогда мне. Мы с отцом за дровами в тайгу поедем. Чтоб зимой не мерзнуть. Это у вас все готовое. А мы печкой греемся.

— Ну, а в следующий выходной будешь свободный?

— Нет. Я отцу помогаю заготовки делать. Не то с голоду попухнем.

— Я же о воскресенье спросил.

— Жрать и по выходным охота! У нас семья многодетная. Не до отдыха, — наотрез отказывался Куцый.

— Мать где работала? — спросил Коломиец.

— Кассиршей в кинотеатре. И там же — уборщицей. При ней хоть и трудно было, но всего хватало. Теперь вовсе концы с концами еле сводим.

— Кем хочешь стать, когда школу закончишь?

— Сапожником. Кем еще? Я последний год учусь. Больше не смогу. Да и не надо, — отмахнулся мальчишка.

— А тебе хочется сапожником стать?

— Что делать? Кормиться надо. Отцу помогать.

— Если я что-нибудь другое предложу тебе, согласишься?

— В сексоты — нет!

— Да при чем тут это? Я тебе не о том, я о работе, может, что интереснее подыщу, — предложил следователь.

— Нам не интерес, нам заработок нужен.

— Так и я о том. Поинтересуюсь, узнаю. И поговорим. Может, что-нибудь выберешь для себя

— А что сможете? — сверкнула искра в глазах мальчишки. Но ненадолго.

— Тут главное знать, к чему у тебя душа лежит, чтоб работа нравилась, чтоб по силам тебе.

— Я много чего могу, — похвалился Борька. И начал перечислять.

Как понял Коломиец, мальчишка любил технику. Сам чинил утюги и плитки, обогреватели, даже стиральную машину знал как свои пять пальцев. Никто его этому не учил. Дано было. И Коломиец, послушав подростка, пообещал вскоре заглянуть к нему.

А утром пришел к начальнику горотдела, рассказал о Борьке.

— Сомнительна твоя затея, Владимир Иванович. За мальчишкой глаз да глаз понадобится. Никакой уверенности не будет. Взрастим змея за пазухой. На свою голову…

— У него все основания есть не верить нам. По нашей вине сиротствует семья. Пока не поздно, хоть как-то помочь надо, сделать первый шаг навстречу, — не соглашался следователь.

— Нас уже опередили, как я понимаю. Не верю, что не знает он ворюгу, грозившего тебе!

— Не все сразу. Давайте поможем. Пристроим пацана, чтоб на глазах был. Присмотримся к нему. И он к нам привыкнет, — просил Коломиец.

— Что предлагаешь?

— Взять его учеником слесаря в наш гараж. И рассыльным… Мальчишка шустрый. Он за час весь город исколесит, все повестки разнесет. И специальности будет учиться.

— Малолетка?!

— В порядке исключения. И моложе его устраивали работать!

— Так те под надзором!

— И этот под наблюдением. Нашим.

— Ну, смотри, беру под твою личную ответственность.

А на следующий день Куцый, получив повестки, выскочил из горотдела.

Его не долго уговаривал Коломиец. Разговаривал с мальчишкой и отцом. Объяснил, что за работу нашел, какие будут обязанности и заработок. Мальчишка не сразу согласился лишь потому, что работать придется в милиции. Но сапожник-отец сказал:

— Зарплата не пахнет. Нашу обувь тоже всякие люди носят. Не до выбора. Соглашайся, пока предлагают. Может, и там не все собаки. Вишь, добрый человек все ж нашелся. Не кривляйся, Борька. Иди…

Через два часа Куцый вернулся в горотдел, отчитался за доставленные повестки, показал росписи. И вскоре побежал на занятия в школу. Вечером он уже крутился в гараже вместе со стариком автослесарем, хвалившим расторопность и сообразительность Бориса.

Убедившись, что Куцый вживается в работу, справляется, Коломиец вскоре перестал им интересоваться. Да и не до того стало. Ему на работу позвонил Баргилов, сказал, что Коршун понемногу приходит в сознание.

— Мне его можно навестить?

— Приходи. Но ненадолго. И, знай, к допросам он пока не готов, — предупредил заранее.

Коршун лежал с открытыми глазами, когда в палату вошел следователь и, кивнув вместо приветствия, сел у постели.

— А ты тут чего? — онемел от ужаса фартовый.

— Навестить пришел. Узнать о здоровье.

— Выходит, не замокрили? — попытался встать Коршун, но не смог. Гримаса боли исказила лицо.

— За что убивали? — спросил следователь тихо.

— За тебя, будь ты проклят, мусор! — Коршун выдавил, как сплюнул, сквозь посинелые губы.

— Где б ты был, если б не я! — не выдержал Коломиец.

— А кто тебя просил, задрыга? Может, мне ожмуриться было бы файнее? На хрен дышать под твоей приморой?

— Выходит, фартовые тебе и теперь друзья? После разборки? А ведь ваши даже не поинтересовались, жив или умер и где могила твоя. Жалеешь, что выжил? Ну и мужик! Я таких трусов среди ханыг не видел, кто б жизни боялся. Выходит — г- слабак, коль сдохнуть милей! — вырвалось у Коломийца невольно.

— Я слабак? Ну и фраер! Жаль, что не довелось на узкой дорожке встретиться, доказал бы, кто слабак!

— Не канючь, может, еще представится эта возможность, — обронил следователь.

— Дай Бог! Уж я тебя, лягавого, за все разом на ленты пущу! Не увернешься, не слиняешь!

— А какой тебе прок от этого? — хладнокровно спросил Коломиец.

— В «малину» смогу нарисоваться к кентам! Но что ты в том секешь?

— Выходит, из-за меня тебя отделали законники? — уточнил Коломиец.

— Ишь ты, мусор, чего захотел. Много чести, чтоб за всякое говно фартовые разборки собирали!

— Сам сказал, если убьешь, вернуться сможешь. Выходит, я причина твоих бед, — усмехнулся следователь.

— Не гонорись! Не я, кенты размажут! То верняк! Дыши, покуда на тебя «перо» точится, — отвернулся Коршун.

— На меня еще точится. Значит, есть время в запасе. А вот если прознают, что ты жив? Что тогда? — прищурился Коломиец. И добавил, рассмеявшись: — Обоих нас с тобой на тот свет отправят. Но тебя — раньше… Покуда ты живой, «малине» покоя нет. А значит, каждую минуту в страхе жить будешь. Меня достанешь или нет! А вот от фартовых уйти трудно будет. Не они от смерти ссали. Да и терять им уже нечего. Если ж мне попадут, другой разговор.

— Ты что? Звезданулся, фраер? Хочешь меня в суки сфаловать? Не возникай с этим, — сказал Коршун глухо и застонал от боли. Лоб у него покрылся испариной. Он закусил губу.

— Юрий! Коршуну плохо! — выскочил в ординаторскую Коломиец.

— Опять морфий надо колоть, — глянул Баргилов на больного и спросил: — Расстроил его разговором? Я же просил, слаб он еще для допросов, — и сделал укол Коршуну.

Тот вскоре блаженно заулыбался и сказал, впадая в забытье:

— За кайф должник я твой… Коль дышать останусь, верну…

Вскоре Коршун захрапел на всю палату.

В этот вечер Коломиец хотел навестить морг, провести совещание с оперативной группой, но внезапно позвонили из железнодорожной кассы: совершено нападение на инкассатора. Двое грабителей задержаны. Один сбежал. Инкассатор ранен. Уже доставлен в больницу. Врач сказал, что все обойдется. Жизнь вне опасности.

Коломиец заторопился в гараж. Срочно надо выехать на место происшествия. Перед глазами мелькнуло лицо Борьки.

— Вы куда, дядь Вов?

— Дело, малыш. Опять воры. Потом поговорим. Мне ехать надо.

— Не надо! Вас убьют! — вцепился тот в руку накрепко.

Коломиец стряхнул его руку, сел в машину. Увидел через стекло большие глаза мальчишки.

…На железнодорожном вокзале он пробыл до позднего вечера. Понял, что на инкассатора напали двое, едва тот вышел из кассы. Хотели вырвать сумку. Не получилось. Тогда полосонули ножом, инкассатор закричал. Подоспели оперативники. Грабители хотели сбежать, но оба были пойманы. Третий, который стоял у двери кассы, успел исчезнуть. Но его внешность запомнил инкассатор. И описал подробно.

Обоих воров оперативники привезли в милицию. Когда их вели через двор в камеру, один приметил у гаража Борьку и сказал:

— Шестеришь у лягавых? Скурвился, падла! Ну, держись, Куцый!

Оперативники заметили, что Борька побледнел, как полотно.

Он уже получил свою первую зарплату и был бесконечно рад, что работает и получает, как взрослый.

Борька стоял поникший, жалкий. Работа сразу полетела у него из рук. И старый автослесарь, заметив перемену в помощнике, сказал строго:

— Это что? Твои знакомые? Чтоб я тебя подле них не видел! Экие поганцы, человека чуть не сгубили! И тебе грозят мимоходом! Кончай с бандюгами знаться! Срамно их за людей считать. Едино — зверюги! А с ими нам дружиться зазорно. Глянь, у тебя на малых руках большие мозоли появились. От работы. Они — как орден, что честно живешь. Навроде паспорта. А у них — в крови! Нет у тебя с ними общего! Закинь память. Давай иди сюда, помоги колесо снять, — позвал он Борьку.

Мальчишка понуро взялся помогать. Часто оглядывался на зарешеченные окна камер. Но, занявшись работой, отвлекся, забыл о случившемся. Но о разговоре воров, об угрозе, брошенной мальчишке, рассказали Коломийцу оперативники. И следователь поневоле время от времени выглядывал в окно, выходившее во двор.

Борька уже мыл руки, когда услышал тихий свист из окна камеры. Оглянулся по сторонам. Старый слесарь пошел в свою каптерку переодеться. Ни одного водителя, никого из оперативников во дворе. Мальчишка подошел к окну, из которого на него смотрел недавно задержанный вор.

— Давай, Куцый, шпарь на Сезонку к одноглазой Любке. Вякни, что попухли мы. Пусть пахан вытащит. Трехни, где приморились. И шустри. Да лягавым не ботни. Иначе хана тебе, усеки! Не тяни резину, отваливай!

Мальчишка отскочил от окна вовремя: старый слесарь вышел из гаража. Огляделся. Закрыл ворота. И, подозвав Борьку, велел отнести ключи на пост к дежурному.

Куцый отдал ключи. И только хотел выскочить на улицу, как его окликнул Коломиец, попросил зайти к нему.

Борька сидел как на иголках. Слушал вполуха, отвечал невпопад. А следователь словно нарочно затягивал разговор, спрашивая о работе, о всяких мелочах. Куцый злился. Коломиец похвалил пацана за старание и внезапно спросил:

— Ты с фартовыми давно знаком?

— С чего взяли? — удивился, испугался вопроса подросток.

— Сегодняшние тебя выдали. С головой. Давай не будем врать. Что они хотят? Зачем к окну подходил? О чем они тебя просили?

— Курева велели раздобыть для них.

— Врешь, Борька! Я разрешил им взять в камеру папиросы.

— Не знаю, мне они сказали достать шмаль. А это табак.

— К кому посылали? Куда? — не давал опомниться Коломиец.

Борька дрожал каждым мускулом, не поднимая голову, молчал.

— Многим в этой жизни пришлось когда-то сделать выбор. И ты теперь работник горотдела. Мы поверили тебе. Захотели помочь, хоть как-то исправить, облегчить положение твоей семьи. Думалось, честным человеком вырастешь. Я решил, когда закончишь школу, просить начальство, чтобы направили тебя учиться на механика. А ты… Так-то своим будущим распорядился? Вздумал ворам помогать? Иди! Но больше сюда не возвращайся! Жаль, что ошибся в тебе.

— Но я им не помог, — буркнул Куцый, всхлипнув. Ему очень не хотелось терять работу.

— О чем они просили? — повторил вопрос Коломиец, и Борис рассказал все.

— Они из банды Медведя?

— Да.

— Давно их знаешь?

— С мамкиных похорон. Скоро год.

— Воровал вместе с ними?

— Нет! Никогда! Я даже не знал, что они воры. Недавно понял. А сегодня убедился.

— Делал что-нибудь для них?

— Иногда. Что-то отнести, принести. В основном на Сезонку. Что носил — не знаю.

— Тебе за это платили?

— Иногда давали трояк. В другой раз — десятку.

— А за меня что обещали?

— Ничего. Велели, и все тут. Когда я убежал от вас, мне по шее дали. За то, что промазал.

— Отказаться не мог?

— Боялся, — сознался Борис. И добавил: — И теперь страшно…

— Отчего? Беги на Сезонку, сделай все, как велели. А наш разговор мы продолжим завтра. Только будь осторожен, не рискуй и не задерживайся. А утром зайди сюда-

Едва за Борисом закрылась дверь, Коломиец распорядился перевезти обоих воров в городскую тюрьму. Через полчаса это распоряжение было выполнено. И Коломиец, собрав оперативников, предупредил — не спать на дежурстве. Сказал, что сегодня ночью воры могут сделать налет на горотдел.

— Да не смейтесь, Владимир Иванович. Милиция — не банк. Навару нет. Фартовые, как черт ладана, нас боятся. Разве по бухой перепутают. Но увидят форму и ходу дадут! — не верили оперативники.

А ночью ему позвонил дежурный:

— ЧП случилось! Только что! За вами машину послали. На нас напали. Прямо в милиции. Зашли пятеро. И… Мы даже не думали…

Засигналила, захлебываясь сиреной, под окном дежурная оперативка.

В горотделе, едва Коломиец ступил туда, стояла паника. На полу кровь. Раненый оперативник, держась за плечо, морщился от боли, рассказывал начальнику милиции о случившемся:

— Я по телефону говорил, когда в дверь влетели пятеро. На рожах черные чулки, «сажей» называют такое фартовые. У первых двоих — наганы в руках. Сразу палить стали. Сначала в меня. Попали в плечо. Хотел наган из кобуры достать. А тот, что в меня стрелял, заорал: «Клешни вверх, падла!» А я одну руку поднял, вторую — никак, прострелена. Он мне по голове кулаком. Честное слово, голову в зад вбил…

— То-то я и вижу, что мозги твои там прижились сразу. Иначе сообразил бы нажать кнопку тревоги. Она на весь город шуму наделала б. Сирену включила бы. А ты растерялся. — Коломиец помог врачам «неотложки» поднять оперативника и перенести его в медпункт отдела.

Двое оставшихся сотрудников продолжили рассказ.

— Вот этот, — указал на убитого налетчика молодой сержант, — ко мне подлетел. Я в кресле дремал. А он с финачом к горлу и орет: «Выпускай кентов, лягавый пидор, где вы их приморили! Хиляй шустрей, покуда я из вас котлеты не сварганил!» А финач у горла держит. Я сделал вид, что послушался. Сам вскочил резко и головой ему в подбородок поддел. Он когда к стене отлетал, финач выронил. И собою кента сбил. Тот меня за ногу, я ему на горло всем весом. С перепугу. Он дух и выпустил. Вон, около двери лежит. А этого я возле стены прижал немного. За пидора! Меня в армии никто не рисковал так называть. Сунул его головой в стену, проверил, что крепче. Меня салагой вот так в армии «старики» тыздили. И ничего… А этот на пятерке расписался. Юшка из горлянки пошла. Понял: стена крепче. Оглянулся. А они, двое оставшихся, разборку чинят с ребятами. Заставляют камеру открыть. Поднял я их покойничка, которому на горло слегка наступил, и запустил им в долговязого, тот пистолетом по башке Федота грел. Ну и свалил его с катушек. Последний увидел и ходу в дверь. Мы за ним. Тут долговязый очухался. Пока мы последнего догоняли, он смотался. И про кентов забыл. Я ж не думал, что он сбежит. Ведь хорошо грохнулся. Да и мы скоро вернулись. От силы минуты три нас не было. Пришли, а его нет. Тут я вам и позвонил, ребята оперативку к вам отправили. А эти двое — лежат. Их в морг, наверное, надо, — развел руками крепкий парень, недавний армейский чемпион-тяжелоатлет, молодой сержант горотдела.

— Предупреждал я вас, чтобы не спали, начеку были? Не поверили! А зря! — Коломиец подошел к мертвому фартовому, у которого лицо было черным, распухшим, а голова — сплошной ком крови с волосами.

По виду ему было далеко за сорок. Вылезшие из орбит глаза остекленели. Нос, губы и все лицо распухло, отекло. Изо рта, ушей, носа вытекли струи крови — черной, запекшейся. Руки скрючены, словно жестокая боль не отпускала его и теперь.

— Кто он? Надо посмотреть в спецкартотеку. Там ответы на многие вопросы есть, — решил Коломиец и взглянул на второго покойника.

У того рот до самого желудка открыт. Язык вывалился — опухший, синий. Глаза — навыкат. Из них, может, впервые в жизни, оплакивая ее, непутевую, слезы хлынули. Вон, мокрота застряла в ухе, высохнуть не успела.

Руки будто ловили кого-то. Но смерть опередила, отняла силы. А ведь хотел поймать за ногу оперативника, отнять у него жизнь, да свою не удержал. Лежит, уставившись удивленно. Наверное, никогда не предполагал, что умереть доведется в милиции. Если б знал, на себя добровольно руки наложил бы.

Кенты… Они умерли неподалеку друг от друга. Всего в трех шагах. Мучительно отошли. Они сами пошли на это. Их сюда никто не звал, не ждал… И, в отличие от шпаны, никто не глумился над покойными. Их вскоре увезли в морг, а следы ночного происшествия — кровавые лужи и брызги — тщательно отмыли. И уже к началу рабочего дня никто бы не поверил, что в горотделе ночью что-то случилось.

Лишь перевязанное плечо у оперативника напомнило бы о ЧП. Но и его не видно под формой. Да объяснения группы сотрудников, с описанием внешностей нападавших, остались на столе у Коломийца до прихода следователя прокуратуры, решившей дать бой банде Медведя. А потому все материалы, относящиеся к событиям последних двух месяцев, передавались прокурору Маргарите Пономаревой.

Она пришла к Коломийцу в начале рабочего дня. Взяла документы, уходить не торопилась. Спрашивала:

— Трупы двоих нападавших никто не опознал? А в спецкартотеке есть о них сведения? Ну, я сама проверю. Попытаюсь установить.

— Будьте осторожны. Не расставайтесь с оружием, — предупредил ее Коломиец, жалея, что не может довести до конца это дело. По этическим соображениям горотдел не может продолжать следствие, если в материалах будут фигурировать потерпевшими и свидетелями сами работники милиции. Такое запрещалось законом.

— И все же консультироваться с вами нам придется, коллега, — уходя, предупредила она Коломийца.

Коломиец заметил, как дрогнул, увидев покойников, Борька. Мальчишка, ничего не сказав, поторопился уйти в гараж. И молчал, лишь иногда, в испуге, оглядывался на звук шагов, голоса в гараже и во дворе.

Он с явной неохотой поднялся на зов Коломийца в кабинет к следователю.

— Ты знал их? — спросил Владимир Иванович. Мальчишка едва приметно кивнул головой.

— Кто они? Не бойся. Теперь уж и дело по «малине» Медведя забрала от нас прокуратура. Так что твой рассказ экскурсом в прошлое станет. Где ни исправить, ни вернуть ничего с тобой не сможем.

— Как знать? Все равно прокуратуре без вас не обойтись. У них есть следователи, но нет оперативников. А что может следователь прокуратуры против «малины»? Не справится, не одолеет. Пришибут его законники, и дело сюда перекинут, — рассуждал пацан.

— К другому следователю прокуратуры пойдет дело. Там, где есть убийство, эти дела подследственны прокуратуре. Тебе такое знать надо. В горотделе работаешь. Так кто ж все-таки эти двое? — вернул мальчишку к прежней теме Коломиец.

— Хорошие были мужики. Оба! Мне их жаль, — сказал, вздохнув, мальчишка.

— Чем же хорошие?

— На кладбище с ними познакомился. Когда маму похоронили. Я к ней каждый день ходил. И в тот раз, как всегда, просил ее ожить, вернуться домой. Говорил, что без нее совсем плохо жить стало. А уж если не может вернуться, пусть всех нас к себе заберет. Все равно есть нечего было. А легко ли неделями не жрамши спать ложиться? Ну и милицию ругал по-всякому. Обидно было. Заснул я на могиле. Домой идти не хотелось. А когда проснулся, глядь, прямо перед моим носом, на самой могиле сторублевка лежит. Я глазам не поверил. Огляделся вокруг. Никого рядом. Я — за деньги и домой. Отцу про чудо рассказал. Отдал сотню. А через два дня снова пошел на кладбище. Богу и маме спасибо за помощь говорил. Да вдруг увидел, что кто-то смотрит на меня из кустов. Я замолчал. Гляжу, мужик вышел тихонько, в мою сторону смотрит. Потом поближе подошел. И спрашивает: «Кого оплакиваешь так горько?» Я ему все рассказал. Как оно было. Он слушал молча. Потом обнял меня, погладил по голове. Жалел. Говорил, что терять дорогих людей всегда тяжело и больно. Что ему это хорошо известно. И вот они вместе с другом тоже пришли помянуть своего родственника, умершего безвременно. Позвали и меня помянуть его чистым сердцем. Я пошел. И, правда, увидел на могиле много цветов. А на земле рядом — полно еды всякой. А второй мужик, который на скамейке сидел, подвинулся, предложил мне помянуть родственника. Я ел, а они все подвигали ко мне самое лучшее, такое, что я дома и по праздникам не видел, даже когда мама жила. А потом давиться стал, своих вспомнил, которые дома сидели не жравши. Эти двое поняли. Всю еду завернули, бутылку водки отцу передали на поминки и мне отдали. Я еле донес. А через два дня опять увиделись, уже неподалеку от нашего дома. Попросили срочно записку отнести на Сезонку. Я — бегом. Там, как прочли, десятку дали, а когда я вернулся и сказал, что отнес записку, они мне тоже червонец сунули. Потом туфли заказали отцу. Хорошо заплатили. Лучше, чем другие. Втрое больше дали. Однажды заночевали у нас. Две сумки харчей принесли. В уплату. Попросили сохранить у нас чемодан несколько дней. А когда пришли за ним — тоже не с пустыми руками. Часто они нам помогали. Из голода вытаскивали, из беды. Взамен ничего не просили. Разве только иногда куда-то сбегать, что-то передать или взять. Так для меня это мелочь. Отцу они заказы давали часто. Любили его обувь. И платили как никто. А мне обещали, когда подрасту, на хорошую работу устроить. Они никогда не обижали меня. И тоже, как мы, не любили милицию. Ругали по- всякому.

— А твой отец разве не понял, кто они?

— Потом уже догадываться стал. Да и попробуй их пойми, отличи от начальников, если они одеты во все такое, чего не только у вас, ни у кого нет. Вот вас по одежде кем назовешь? От вас хорошей жратвой не пахнет. Сразу видно, что мясо редко едите, а картошку в вашем доме на дешевом жирке жарят. У них такого нет. Только на масле, на сливочном. И мяса сколько хочешь, и колбаса любая. А у вас даже носовой платок при себе не всегда есть.

А если имеется, то один на всю неделю. И носки на пятках — штопаные. Галстук дешевый. Шарф плохонький. А шапка — совсем старая, облезлая. Значит, мало получаете. Живете скудно. Они — совсем иначе. У них, если надо, так оденутся, никто не сравнится.

— И кто ж все-таки эти двое?

— Они были. Теперь их нет. Зачем про покойников плохо говорить? Воры, когда милиционера убьют, не обзывают его. Живого — по-всякому. Зачем хуже их становиться? Нет их. Надо прощать — так говорят законники. Эти мне плохого не сделали, — шмыгнул Борька носом.

— Ну, а те, кого вчера поймали, ты их знаешь, кто они?

— Берегитесь. Злые кенты. Их и в «малине» часто трясли. Свои. За жадность. Много с ними мучиться будете. Но все равно сбегут. Из зоны… Они много раз линяли. Никогда до конца не тянули ходки.

— А почему «малина» бросилась их выручать, мало воров осталось?

— У них мало не будет. Кто знает, с чего их хотели отнять? Но и вам их не удержать. Ни за что. Их никто не мог поймать. Только в молодости.

— А за что «малина» обоих выручить хотела?

— Каждый деньги приносит. Эти тоже. Слышал, самыми удачливыми были.

— Почему грозили тебе?

— За то, что у вас работаю, — отвернулся Борька к окну.

— Ты же не фартовый!

— Зато меня законники держали. Всю семью нашу. Помогали. Вот и пригрозили.

— А что могут сделать вам?

— Избить. Вот и все. Хотя смотря кто придет. Может, вовсе обойдется, если всех переловите.

— Сколько воров осталось у Медведя?.

— Думаете, я знаю? Кто мне такое скажет? Сами фартовые точно не знают. Только пахан. Но он скорее умрет, чем разговаривать станет с вами.

— Такой гордый?

— Ему закон не велит.

— Среди вчерашних и сегодняшних Медведя не было?

— Вам его никогда не поймать!

— Это почему? — удивился Коломиец.

— Он умный.

— Ты его знаешь? Знаком с ним?

— Нет. Кто я такой, чтобы пахан законников меня знал? И я его не видел никогда. А вот от фартовых слышал иногда. Боятся они его. Говорят, сущий медведь. И сила, какой у зверя нет! А уж если кто до зла доведет, не обрадуется ничему. Говорят, он самый честный, фартует по правде. Он одного фартового замордовать отдал за то, что тот у старухи отнял что-то. У него на разборках — все мандражируют. Будто он — сущий царь. Ну, а я не знаю его. Только по словам…

— Почему не уверен, что ни вчера, ни сегодня нам не попался?

— Потому что вы живой! Если б Медведь! О-о- о! Да от милиции законники давно бы пылинки не оставили! И от вас запах один! Это точно! Да кто сумеет Медведя поймать? Такой еще не родился! Один хвалился силой. Пахан, рассказывали, ласково с ним поздоровался. За руку. Раздробил все кости. Был вор. Стал ханыга. Фартовать не смог. Совсем клешня в порошок рассыпалась. Отсохла вовсе. С тех пор никто перед ним не хвалится. Боятся, что ненароком по голове погладит, тыква и отвалится. Не то что дышать, думать, бухать нечем станет.

— И все ж многое им удалось. С тобой. Не только говорить на их языке научился, но и думать одинаково. Но ничего. Поверь, на всякого Медведя есть западня, свой капкан и охотник. До поры пусть гуляет. Пробьет и его час, — нахмурился Коломиец.

— Только вы не ходите ловить Медведя! — вскинулся мальчишка.

— Почему?

— Не надо! Пожалейте своего Сашку! Трудно сиротствовать. Поберегите себя…

— Ты вчера кому передал просьбу фартовых? — перебил Коломиец.

— Одноглазой. Как и велели…

— У нее был кто-нибудь?

— Не знаю. Меня в комнату не пускают. Я ей в коридоре сказал. И тут же обратно.

— Ты фартовые хазы знаешь?

— Они их всегда меняют. Каждый день. Ни в одной не задерживаются.

— А Любка? Одноглазая?

— Та дома не сидит. Это случайность, что вчера она на месте была. Пьянствует в пивбаре. С ханыгами. Я и думал, если дома не найду, туда пойти.

— Что ж толку с пьяной говорить? — не поверил Коломиец.

— Мое дело — сказать. Дальше — с нее спрос. Она бы трепыхалась, если бы память посеяла.

— А вчера она трезвой была?

— г- Она трезвой не бывает. Никогда! Я ее всегда бухой вижу, с мокрым хвостом.

— Где она живет?

— Напротив сапожной будки.

— Не знаешь, работает?

— Да кто ее возьмет? Она без просыпу.

И только хотел следователь спросить мальчишку о кличках взятых вчера налетчиков, как зазвонил телефон.

Следователь узнал голос патологоанатома, тот говорил в неприсущем для него растерянном тоне:

— Понимаешь, Владимир Иванович, странное что-то случилось! Нет! Это, и вправду, черт знает что!

— Скажи толком. Успокойся, — попросил Коломиец.

— Понимаешь, у меня бывали случаи, два за всю жизнь, когда привезли ко мне ханыг зимою, посчитав замерзшими насмерть. А они в морге отогрелись и ожили к утру. Последний такой казус пять лет назад был. Но сегодня… Привезли твои ребята двоих мужиков. Один — от явного удушения умер. У второго вместо черепа — одни осколки. Я решил ими после обеда заняться. А вернулся — их нет… Оба исчезли. Не пойму как. Замки на месте. Решетки целы. Не тронуты. А покойники сбежали. Будто на собственные поминки. Это не ты, часом, эту хохму подкинул мне? — спрашивал Волков.

Перекрыв мембрану рукой, Коломиец отпустил Борьку. И когда тот вышел из кабинета, сказал патологоанатому, чтобы тот никуда не уходил, что сейчас выезжает в морг.

Предупредив Пономареву о случившемся, следователь сел в машину и через десяток минут приехал в морг. Там уже была следователь прокуратуры.

— Когда вы уходили на перерыв, никого возле морга не приметили? — спросила Пономарева.

— Да никого. Абсолютно! Разве только баба пьяная. По ошибке забрела. Я как сказал ей, куда приперлась, она так и упала. Личностью в лужу! Задней…

— Я о подозрительных спрашиваю, ханыги не в счет! — оборвала резко Пономарева и добавила: — Не вижу причин для смеха.

— А женщина эта, случайно, не была одноглазой? — спросил Коломиец.

— Да. Точно. Второй глаз, видно, с перепугу потеряла, — пришел в себя Волков, окончательно успокоившись.

— Так вот кто это была! — встал Коломиец и начал внимательно осматривать морг.

— Уж не думаете ли вы, коллега, что женщина, да еще пьяная, украла обоих мертвецов? Зачем они ей? Да и как бы она справилась, осилила бы такое? — удивилась Пономарева. И добавила: — Чертовщина какая-то! Если они сбежали, значит, были живыми!

— Да нет! Исключено! Когда их привезли, они уже застыли! — вспомнил Волков.

Коломиец вышел наружу. Взялся за решетку окна. Она была плотно прибита. Хотел уйти. И тут же приметил на решетке третьего окна комки земли.

Коломиец легко поднял решетку. И, к удивлению Волкова и Пономаревой, слегка толкнув раму, открыл окно, влез через него в морг.

— Вот так исчезли и покойники. Но не сами по себе. Их унесли. Конечно, не для того, чтобы похоронить с почестями. Кому-то надо замести следы, — сказал он тихо, будто самому себе.

— Замести следы… Но при чем тут мертвые? Что-то вы загадками заговорили, коллега…

— Я предполагаю. А вот кто увел покойников, знаю наверняка-

Поздним вечером оперативники доставили в вытрезвитель целую свору городских пьянчуг.

Среди них была громадная одноглазая баба. Ее в Охе знали все ханыги.

Любка брызгалась слюной, никак не хотела идти под душ, упиралась, отбивалась от оперативников, матеря милицию так забористо, что городские алкаши смеялись до слез.

— Ну и загибает, стерва! По самые печенки сует! Вот это баба! — хохотали алкаши. А Любка в раж вошла. Когда ж попала под душ, ее визги, вопли были слышны на улице. Трезвея, баба орала что было мочи, не жалея горла. А им она славилась на всю Оху. Одноглазая кляла милицию. Она ругалась без отдыха до глубокой ночи, требуя, чтобы ее немедленно выпустили из мусориловки.

Утром оперативники выпустили всех ханыг, оставив в вытрезвителе только одноглазую. Ее решила допросить Пономарева и приехала в горотдел раньше, чем начался рабочий день.

Любка, увидев следователя прокуратуры, слюной забрызгала. Изошлась матом, не давая открыть рот. Она не просто обзывала, проклинала, она грозила ей, оскорбляла грязно, не желая ни слышать, ни слушать задаваемых вопросов.

— Оставьте ее до вечера в камере. И не кормите. Только воду! Пусть остынет немного, — потребовала Пономарева и, зайдя к Коломийцу, пожаловалась, что одноглазая на всю неделю испортила настроение.

— Давайте я ее допрошу, — предложил Коломиец. — Кстати, через полчаса попробуем провести перекрестный допрос. Если располагаете временем, подождите, — сказал он и попросил оперативников привести одноглазую. Пономарева прошла в соседний кабинет.

Любка орала на весь коридор. Чем ближе подходила к кабинету, тем больше звенело в ушах от ее крика.

Когда оперативники ввели бабу, та, глянув на хозяина кабинета, заорала площадное. Оперативники держали ее за руки, едва справлялись.

— Отпустите ее! — приказал Коломиец. И, подойдя вплотную к одноглазой, сказал тихо и отчетливо: — Захлопнись. Не звени. Умела бухать, теперь похмеляться будешь. Не за пьянство тебя сгребли. За морг, где засветилась. И уж теперь, хоть тресни, не скоро на волюшку выйдешь.

Любка открыла рот от удивления. Из головы вся матерщина вылетела. Забылась. Единственный глаз полез на лоб. Баба впервые испугалась по-настоящему. Она не сразу сообразила, что надо ответить. Ведь милиция забирала ее в последний раз в вытрезвитель лет двадцать назад. Потом ею никто не интересовался, махнули рукой. Лишь иногда, проходя мимо, грозили, предупреждали. Но бабу это уже не пугало.

— Садись! И без звона! Живо отвечай! Кто с тобою был в морге? Зачем мертвецов увезли?

— Иди ты знаешь куда? Чего это я в морг пойду? Покуда не всю водяру выжрала! Дело клеишь? Вот тебе! — задрала юбку и похлопала себя по оголенному низу.

— Этим ты уже не удивишь! А будешь хамить, отправлю в душ до вечера. Живо вспомнишь, с кем вчера шлялась у морга. Засветилась. Не отвертишься. И покойничков сегодня сыщем, — пообещал Коломиец.

Любка опять сорвалась на визг. Коломиец молча выслушал оскорбления в свой адрес, налил воду в стакан. И, не выдержав, выплеснул в лицо бабе. Та захлебнулась от неожиданности.

— Будешь говорить или в душ? — дрожали от напряжения руки следователя.

Баба молчала.

— Кто вынес покойников из морга?

— Не знаю…

— Кого предупредила, что патологоанатом ушел на обед?

Одноглазая отвернулась.

— Твой любовник у нас побывал. Ночью. Успел уйти. Даю слово, больше не сбежит. И тебе, можешь молчать сколько хочешь, не выйти на волю, покуда не раскрыли дело. У меня доказательств хватает о твоем соучастии. Думай. На этот раз ты загремела всерьез и будешь отвечать наравне с кентами.

— Еще чего? — не выдержала Любка.

— Поверь, на этот раз не отделаешься легким испугом. Соучастие, связь с «малиной», считай, доказаны, — добавил Коломиец.

— Да кто тебе поверит, что живой бабе мертвые мужики понадобились? С них на опохмелку не сорвешь, в постель не затянешь. Они, навроде тебя, праведниками стали. Вот с тобой, небось, жена ночами замерзает. Хоть и живой! И зачем мужиками такое на свет является? — уходила от темы Любка, навязывая свой разговор.

— Вот именно, для постели иль компании — не нужны они тебе. Значит, фартовым помогала? А это и есть соучастие. Значит, все поровну делить будете! — вернулся к допросу Коломиец.

— Ну уж хрен тебе в зубы, по самую макушку! С чего это ты взял? Да мне те покойники до одного места! И я к ним дела не имею! Кой с них понт? Кому они спонадобились, с того и снимай шкуру!

— Кто с тобой был?

— Со мной много кто спал! Всех не то что я, она не помнит! — хлопнула себя меж ног.

— Что ж, в камере вспомнишь, с кем у морга гуляла…

— А-а, ты все про это? Ну и скушный мужик! Да зряшное затеваешь. Сами покойники никому не нужны. Да и тебя от лишней мороки избавили. На что вам возиться с ними? Свои их зароют. Как полагается. Помянут. И то не псы шелудивые, чтоб за казенный счет их хоронили. Кентов имели.

— Только для того их украли?

— А ты что думал?

— Почему ж тогда Коршуна бросили, не вспомнив о поминках?

— Тот лажанулся. Его с закона вывели. Падлой стал. Эти — нет! Фартовыми отошли. Не положено их лягавым хоронить. Только своим. Чтоб они на том свете на кентов не обижались, не мстили б за подлянку.

— Выходит, Коршуна не боятся?

— Он фаршманутый.

— И кто ж эти кенты, что решили в морг залезть?

— Какая разница? Я их не знаю. Со всеми не переспишь. Стара стала.

— Сколько их было?

— Не считала, бухой была. А у меня в глазах троится.

— На чем увезли покойников? — продолжал Коломиец.

— Не видела. Мне по тыкве дали, я и свалилась. Протрезвела, когда никого не было.

— А за что ударили?

— В машину лезла. Меня и вышибли.

— Кто обидел?

— Медведь. Хотя, ой, что это я? Не помню. Не видела, темно в ней было.

— Машина какая?

— Крытая.

— Грузовая?

— Я в них волоку? Мне один хрен. Раз колесы есть — машина! И все на том.

— Куда их увезли, покойников?

— Говорила уже — не знаю! Когда с канавы поднялась, в пивбар похиляла. Чего темнить стану?

— Кто просил пойти в морг с законниками?

— Меня не просят уже годков десять. Сама предлагаюсь — и не берут!

— В морг кто позвал?

— Никто! Я там не была! Клянусь мамой! Боюсь жмуров.

— А для чего ж звали? Взяли зачем?

— На атасе стоять. Придержать того пидора, какой жмуров потрошит, — ухмыльнулась Любка.

— Кто ж просил о том?

— Не помню, бухой была!

— Хватит! Заладила! По бухой ведь и законников могла спутать с патологоанатомом. Да и не взяли бы пьяную с собой. Хватит выкручиваться! Либо отвечаешь на вопросы, либо — в камеру! Но, учти, надолго!

— А ты меня не пугай, пес лягавый! Мало вам вломили кенты? Ништяк! Есть кому вам кентели пооткручивать! И за меня не пройдет на холяву! Не одного уложат. Шкуру снимут так, что в морг везти станет нечего!

— Не обо мне, о себе подумать придется скоро! И вот тогда я послушаю, что скажешь о кентах, им ты сегодня не нужна. Завтра — совсем забудут. Но и это — в лучшем случае! — предупредил Коломиец. Вызвав охрану, приказал поместить Любку в одиночную камеру. Когда бабу вывели, из соседнего кабинета вышла Пономарева:

— Грубо работаете, Владимир Иванович! Угрозы, давление — не метод допроса. Говорите на блатном жаргоне, унижаете человека. Стыдно!

— Я разговаривал на единственно понятном ей языке. Иное таким — недоступно. Мне хоть что-то удалось узнать. Вам со своей деликатностью — ничего. А о работе следствия судят не по форме, а по результату! — ответил он раздраженно.

— И вам она ничего не сказала. А теперь вовсе замолчит на допросах.

— А мне от нее уже ничего не надо. Не станут же фартовые держать покойников у себя. Повезут на кладбище. Там уже мои дежурят. С сегодняшней ночи.

— Вы наивный человек, коллега! Неужели впрямь полагаете, что хоронить они станут на кладбище, зная, что исчезнувших из морга искать станут? И, конечно, оцепят кладбище. Привезти туда покойников — это сразу попасть в ловушку. Не думайте, что фартовые столь глупы.

— Спасибо за комплимент. Но не только кладбище, а и все выходы из города контролируются оперативниками, досматриваются все машины, — дополнил Коломиец.

— И это просчитано. Уверена. Не будут рисковать. Все сделают проще. У фартовых есть единственный выход — закопать своих в горсаду либо на пустыре. Надо проследить за Сезонкой. Одного не пойму. Зачем им понадобилось забирать их из морга? Не верю, что женщина сказала правду. Не станут живые рисковать свободой из-за мертвых. Что-то другое тут кроется. Но что? Эту загадку нам самим не разрешить, — уходя, сказала Пономарева.

Коломиец вызвал к себе оперативника и попросил его сходить на Сезонку за осведомителем.

Алешка пришел не сразу.

— Да, притихли фартовые сегодня. Не пили ночью. Не видно было их. Но и машины не приезжали. Правда, подходил нынче утром один. Узнавал, когда мусор от барака повезут. Много скопилось. Дышать нечем стало. Просил из сарая ящики с хламом забрать. Да только тяжелые они. Одному мне не поднять. Даже на телегу. Обещали помочь. И заплатить хорошо.

— А разгрузить — помогут?

— Конечно. Мне велено увезти. А значит — остальное за ними.

— Куда увезти просили?

— Ведомо! На свалку! Она за горсадом. В километре — не больше!

— Когда повезешь?

— Просили — к вечеру. Обещались своих сявок в подмогу дать. Обоих.

— По какой дороге повезешь?

— Окраиной. Мне по центру исполком не велит. Чтоб воздух не портил.

Обговорив все детали с Алешкой, следователь поставил в известность начальника горотдела.

— Кому нужны сявки фартовых? Самих бы поймать! Законников! Да и будут ли в тех ящиках мертвецы?

— Надо проверить. Дайте шанс! — попросил Коломиец.

А вскоре группа оперативников, переодетых в штатское, была отправлена к указанному месту разными путями.

От Сезонки до горсада были расставлены посты наблюдения на случай внезапного изменения маршрута Алешкой.

Коломиец ходил по кабинету, нервничая, то и дело выглядывая в окно.

Из него хорошо просматривалась соседняя улица, по которой должна была проехать телега.

Следователь понимал, что следом за нею, теряясь среди прохожих, держась поодаль, пойдут фартовые.

Конечно, можно было бы сделать все иначе. Накрыть законников в бараке перед тем, как соберутся выносить ящики. Но… Это значило бы выдать осведомителя с головой. И, кроме того, все подходы к бараку охраняются сявками. Мимо них не пройти незамеченным. Предупредят. И тогда самим можно попасть в ловушку, окончательно завалить дело.

Медленно тянулось время. Кажется, оно остановилось. И вдруг зазвонил телефон. Громко, требовательно.

— Ты у себя? А знаешь, Коршун сегодня чуть не сбежал, ну тип! Едва сообразили. Через форточку хотел. Конечно, не сумел бы живым остаться. Силенок маловато. Но уже ожил! — смеялся в трубку на другом конце провода Баргилов.

Коломиец хотел ответить, что завтра навестит его, но в это время увидел телегу, груженную доверху мусором. Рядом с рыжей клячей, поддергивая на каждом шагу портки, вышагивал Алешка. Он понукал, торопил лошадь. Кроме него, никто не шел за телегой. Улица была на удивление тиха и безлюдна, как никогда.

Осведомитель со своим грузом скоро исчез из вида, скрылся за домами. Сколько ни смотрел следователь, ни один человек не прошел следом. Не выдержав, Коломиец открыл окно. Двое алкашей шли по тротуару в обнимку, даже не оглядываясь на милицию.

Он глянул во двор. Не приметив в гараже Бориса, забеспокоился. Спустился вниз, спросил о мальчишке у автослесаря. Тот удивленно брови поднял:

— Из школы еще не вернулся. Рано. Часа два заниматься ему. С чего беспокоиться? Никуда не денется…

Следователь вернулся в кабинет. Смотрел на часы. Ему так хотелось оказаться на месте событий. Но начальник следственного отдела не разрешил. Отговорил — в целях безопасности…

Вот уже и час прошел.

Как там у ребят? Поймали? Или отвлекли внимание фартовые? В последнее время они что- то не стали доверять Алешке. Косились на него после случая с Коршуном. И даже пьяный сявка предупредил иль обронил ненароком: мол, кто законников засветит лягавым, тому не дышать…

Еще полчаса… Ни звука, ни голоса, ни шагов в коридоре. Тихо на этаже. Даже телефоны молчат, словно сговорились.

Следователь спустился вниз к дежурному. Взглядом спросил, есть ли новости. Тот отрицательно покачал головой, вслушиваясь в голоса, доносившиеся с улицы.

— Дядь Вов! Скорее! Там беда! — влетел в дежурную часть Борька. И, бледнея, дрожа всем телом, показывал на угол, из-за которого вывернула боком окровавленная телега. За нею шла толпа зевак. Охая, крича на все голоса, она неотступно следовала за оперативниками.

— Живо в гараж. И носа во двор не суй! — поторопил мальчишку следователь и, убедившись, что тот послушался, пошел навстречу оперативникам.

Те, открыв ворота, завели телегу во двор, оттеснили толпу зевак, попросив их разойтись по домам.

Толпа рвалась к двоим мужикам, которые шли в наручниках, подгоняемые милицией.

В телеге, прикрытые от посторонних глаз, лежали четверо, наспех забросанные лопухами и пиджаками.

Едва оперативники закрыли ворота во двор милиции, один из доставленных сбил головой Коломийца и рванулся к двери, ведущей со двора на улицу.

Его в один прыжок нагнал сержант Федотов и, опустив кулак на голову, отбросил подальше от ворот.

— Ну, мусор! Поплатишься, падла! — процедил сквозь зубы второй. И, оттеснив плечом оперативников, стал к стене спиной.

Вскоре оба были в камере. А оперативники выгрузили из телеги четверых: двое воров, осведомитель Алешка и оперативник милиции были мертвы.

— Как же так случилось? — вырвалось у Коломийца отчаянно.

— Не обижайте ребят, Владимир Иванович! Это наш просчет. Хорошо, что остальные живы. Гляньте на ребят. Не мы ворам, они нам засаду устроили. Настоящую охоту. Они ждали нас.

— Так это не были похороны? — удивился следователь.

— Да те покойники давно схоронены! Еще вчера! Эти двое, которых мы взяли, всю дорогу над нами смеялись. Нервы не выдерживали, — жаловался старший оперативной группы.

— Где ж они их схоронили?

— Забыли доложить, — огрызнулся Федотов.

И только теперь Коломиец увидел, что трое

оперативников вытирают кровь. Ранены… Они немалым усилием воли заставили себя дойти до милиции, не упав, не свалившись по дороге.

— Пойдемте в кабинет. Там и поговорим, — предложил Коломиец.

— Сначала ребятам надо помочь. Они важней ваших законников, — ответил старший группы.

И пока не завел всех оперативников в медпункт и не убедился, что жизнь и здоровье ребят вне опасности, ни о чем не мог и не хотел говорить.

Лишь в конце рабочего дня в кабинете начальника следственного отдела узнал Коломиец обо всем, что случилось за горсадом, по дороге к свалке.

— Мы, как и договаривались, пришли туда в разное время, разными дорогами. Одни — спящими лежали за кустами, другие — под ханыг прикидывались, воду вместо водки жрали. Вроде сами от себя прятались за городом, — рассказывал старший группы.

— Даже в карты резались, как ханыги! — добавил здоровяк Федотов.

— Старались не шуметь. Не привлекать к себе внимания. Когда Алешка с телегой на дороге появился, никто головы в его сторону не повернул, чтобы не высветить. Он шел напрямик к свалке. И тут, как назло, колесо у телеги с оси соскочило. И весь мусор вывалился на дорогу. Алешка стал искать чеку на ось. Она сломанной оказалась. Он пошел к дереву — вырубить новую. Тут на него навалились ихние стопорилы. Давай изгаляться. Рот заткнули. Тут Федот и сорвался, на выручку кинулся. Не мог смотреть, как убивают человека. Отнять вздумал. Они тут же и прикончили того. И на Федота навалились. Здесь мы не сдержались. Выскочили. А они из всех кустов полезли. Как ханыги. Десятка три — не меньше. Махаться стали. Кто кого. Они с финками. Мы вначале только кулаки в ход пустили. Видим, не одолеть. Достали наганы, давай отстреливаться, на свою беду. Те — будто озверели.

Враз все поняли, с кем дело имеют. И уж напролом пошли. Петьку тут же на ножи взяли.

И нас начали в овраг отжимать, чтоб всех там перерезать. Все грозились: «Хана вам, лягавые! Застопорили вас! Размажем до единого!» Но тут подоспели наши, из горсада. Окружать начали. Да те, кто в засаде у свалки сидели, тоже подоспели. В кольцо взяли. Федот как саданет ихнего, самого горластого. Заводилу. Он и скопытился. Враз заглох. На Федота трое насели. Раскидал. Ко мне на помощь поспешил. Я с двумя сцепился. Они с финками. Вдвоем отбились. А ребята, уже видим, уставать начали. На них вся тяжесть пришлась. Вон, попороли… Мы с Федотом вырвали кое-как этих двоих. Сначала оглушили. Надели наручники. И к другим. Они видят, что нас больше стало. По кустам рассыпались. Ушли. Да так, что и не заметили, как они исчезли. И куда? Словно провалились. Ведь там и укрыться негде. Все, как на ладони. И убегающих не видели. Кусты наперечет. Каждый обшарили. Никого не нашли. Отремонтировали телегу. Разгрузили ящики. А там — битая посуда. Снизу и доверху. Выкинули все. Погрузили в телегу своих и ихних. Да этих двоих подняли. Они все пытались сбежать. Да только из рук Федота не сумели вырваться, — умолк старший группы.

— А кто воров убил?

— Одного — Федот. Второго, когда отстреливаться пришлось от кодлы, я уложил. А эти, кого привели, всю дорогу скалились, мол, клюнули лягавые на живца. Взяли вас фартовые «на понял», засветились. И стукача своего заложили. Как легко проверили его фартовые! Ну и про мертвых говорили, что те давно в земле покоятся и нас на том свете ждут, чтобы сквитаться за все разом…

— Эх, Федотов! Зря вы поспешили. Не убили бы воры осведомителя. Не были уверены. Проверяли вас на нем. Ведь сказано было, — покачал головой Коломиец.

— Нет, Владимир Иванович, они не проверяли. Алешка так кричал, ни одна живая душа не выдержала б. Они терзали его. Выкололи глаза. Мы не могли. Я и теперь не жалею, что вступился, — не выдержал Федотов. — Поджечь бы всю эту Сезонку заживо! Ведь ни одного путевого человека там не осталось. Одно дерьмо! Чего с ними возиться? Взять ночью в кольцо. Подпалить. Кто захочет выскочить из огня — пристрелить враз, — предложил он и добавил: — Себе и городу мороки меньше. Люди за это спасибо скажут. Что от гадов очистили воздух. И район. На его месте новые дома поставят. Забудут про эти хижины. А в городе всякому дерьму некуда деваться станет.

— Владимир Иванович! Скорее! Фартовня что-то отмочила! Что с ними? Все рожи в кровище! — влетел в кабинет охранник.

Коломиец заглянул в глазок камеры. Фартовые сидели на шконках с наглухо зашитыми ртами. Следователь знал: законники именно так выражают свой протест, отказываясь от еды и ответов на все вопросы следствия.

«Где достали иглу и нитки?» — удивился Коломиец, понимая, что в руки оперативников попалась не шпана, а тертые, отбывавшие сроки воры. Только они, переняв методы протеста в зонах, применяли их, испытывая нервы и терпение милиции, требуя к себе в камеру прокурора либо следователя прокуратуры. Такое он видел еще в начале своей работы. Случались протесты и покруче. Но никогда, никто из законников не мог довести до конца свою голодовку.

Видя безразличие администраций зон к прошитым ртам, нетронутым хлебу и баланде, фартовые сами расшивали рты, снимали нитки и начинали есть за обе щеки. И если на вопросы милицейского следствия не отвечали, то и от голода умирать не собирались. Прошивали губы для испуга, в расчете на слабые нервы следователя. Но Коломиец был не новичок.

Он решил допросить обоих завтра. Но начальник милиции опередил и позвонил в прокуратуру. Оба вора, узнав, что следствием по их делу займется не милиция, выходя из камеры в машину, расшили рты, улыбались, они не верили в случайное совпадение.

— Владимир Иванович! К вам одноглазая просится. Что делать? — просунул дежурный голову в кабинет.

— Веди! — согласился Коломиец.

Любка вошла в кабинет без обычного для нее крика.

— Что вы хотели сказать мне? — вспомнил укор Пономаревой следователь. И, указав на стул, предложил присесть.

Одноглазую ошеломила перемена в отношении к ней. Она испуганно огляделась по углам. А следователь словно нарочно сказал:

— А ведь когда вы умыты и причесаны, никто бы и не поверил, что на Сезонке живете! Приличная женщина. Приятно посмотреть.

— Может, на ночку запросился, а? В камеру! Уж с кем только не каталась, с лягавым — ни разу не доводилось, — раскрыла Любка рот.

— Эх, жизнь! Женщина как женщина передо мной. А заговорила, и все уваженье пропало. — Он махнул рукой и спросил коротко: — Что хотела?

— Я насчет Алешки. Какой у нас на Сезонке убирал. Это верно иль показалось, что мертвый, убили вы его?

— Не мы. Фартовые…

— Как? Они? Ведь он мой последний полюбовник был! Целых полгода… Я всю мечту на него положила! — взвыла баба горестно.

Коломиец опешил. О своих связях с Любкой осведомитель ничего не говорил. Он был одинок всю жизнь. Никогда не имел семьи. И следователю казалось, что живет этот человек одним днем, не привязываясь душой ни к кому на свете, словно зная заранее, что жить ему недолго, и, уходя, не хотел жалеть ни о ком.

— Выпей воды. Успокойся. Не рви себе душу, — успокаивал он Любку.

— Мне можно проститься с ним? — попросила, кусая губы, женщина.

…В морге, едва Волков откинул простыню, одноглазая залилась слезами. Она отмыла изуродованное, избитое лицо мужика. Поцеловала в холодные губы и предложила:

— Поехали…

Вернувшись в горотдел, свернула следом за Коломийцем. Вошла в кабинет. Сев напротив следователя, сказала:

— Все кончено. Ничего больше нет. И его у меня отняли. Радость мою. Коль так, пусть им его горькое отольется. Пиши, следователь. Все пиши. Сама расскажу. — И, подождав, пока Коломиец достанет бумагу, заговорила: — Кенты обещали мне не трогать Алешку. Я им верила. Ведь на Сезонке нет никого, чтоб они в своих лапах не держали. И нас с Алехой. Меня сфаловали пойти в морг, обещая, что приткнут меня в баню работать. И чтоб жила, как все. Я и пошла. Обещали ничего не утворить. Только заглянуть в морг мне велели. И, коль узнаю кентов, дать знать. Я узнала. А они велели следить, когда морговский потрошитель на обед пойдет.

— А почему не дождались конца рабочего дня, ночи?

— Опасно. Сторож мог увидеть. Шум поднять. Старик там сидит дотошный. Морг пуще банка сторожит. При нем — две собаки, злей целой «малины». Вот и решились управиться днем.

— Зачем они это сделали?

— Не без понту. Они в дело подколотыми пошли. Под кокаином. Поспорили, что ожмурят всех лягавых. Заранее обговорили навар. И в залог взяли «рыжуху». Не верили пахану. Тот, случалось, обжимал фартовых в конце. Куда они ее затырили, никто не усек. Вот и вздумали обшмонать жмуров. Своих хаз и даже шмар постоянных у них не водилось. Трясти кентов в морге — времени не было. К реке в брезенте приволокли. Там — в лодку. И все. На моторе быстро смылись. Меня, как только кентов в лодку кинули, домой прогнали.

— Нашли что-нибудь? Не слышали?

— Обратно они вернулись через пару часов. «Рыжуху» взяли в подкладе клифтов. А самих — в распадке забросали. На гнилом ручье. За нефтепромыслом.

— Неужели они не могли дождаться, пока их похоронили бы, как положено?

— Этого больше всего боялись! Ведь кладбищенские могильщики обязательно узнают, кого хоронят. И не только «рыжуху», все барахло с кентов сорвали бы вместо магарыча за свои труды. Но… Боялись, что вы не отдадите кентов на кладбище, где с могильщиков вытрясти могли «рыжуху». Тряслись, что по-зэковски их отправите на тот свет. Велите обсыпать известью и сжечь. А там — полкило «рыжухи»! Вот и заполошились.

— Впервые слышу, чтобы на дело ходили фартовые с золотом. Ведь риск и провал никто не исключает. И что тогда? Как? В зону золото не пронесешь. Да и что с него толку в заключении?

— Еще как проносят. Вот без него в ходке трудно. А с «рыжухой» — лафа! Вот только «грев» не посылали б им с «малины». За прокол.

— А если бы вернуть его пришлось? Потребовали б, как не отработанные?

— У всех доля в общаке имеется! Она всегда больше залога. Потому не чужое, свое сгребли. «Малина» терять не захотела.

— А где же столько золота взяли?

— Чудной вопрос. Для чего есть ювелирки? Их трясут. То, что вы находите, крохи! Основное в общаках! Там десятки ювелирок, заначки зубников. Вам такого и не снилось!

— Кто же все-таки побывал в морге?

— Дубина и Макака. Обоих видела рядом с Алешкой. Немного пережили моего дружка. Вы их…

— Кроме них кто был? Вдвоем они не справились бы, — не поверил Коломиец.

— В лодке был кто-то. Но я его не видела.

— Давно с фартовыми дружна?

— Да уж не мало минуло. Зато нынче не станет меж нами ладу. Алешку у меня отняли. А зачем, за что? До гроба этого не прощу! — заплакала баба.

— Сколько воров у Медведя?

Любка вытерла лицо. Перебирала пальцы на руках. Сбивалась. Потом ответила уверенно:

— Десятка три наберется…

— Сам Медведь в дела ходит?

— Вот этого не знаю.

— А за что Коршуна убивали?

— Разве он живой? — изумилась баба неподдельно. И, не услышав ответа на свой вопрос, ответила: — Не верите мне. Боитесь. А ведь я к вам со всем сердцем. Обидели вы меня. Все. Будь я на воле в тот день, может, жил бы мой дружочек. Уж до чего он чудной был, до чего добрый и понятливый! На всем белом свете он один никогда меня не обижал. Не зажимался на слова добрые, на ласку. Ни одного куска, ни глотка от меня не утаил. Как теперь без него жить стану?

— Так в чем Коршун провинился?

— Слышала, Медведю не потрафил. А правда это или нет, кто знает? — развела руками Любка.

— Медведь где живет нынче? Есть у него своя хаза?

— У него вся Сезонка в кулаке. Где хочет, там и канает. Слова не пикнет никто. Жизнь никому не надоела.

— А вот вы, если надо, сумели бы найти его?

— Да кто меня к нему пустит? Он не просто фартовый. Он — пахан. Его пуще банка стерегут. Чтоб ему родными мудями подавиться! — всхлипнула баба.

— Где он чаще всего живет на Сезонке?

— Да в доме зубного врача. Когда тот на материк собрался, он его хоромы занял. Но редко ночует там. Особо в последнее время. Чаще хазы менять стал.

— А Коршун чем ему был обязан?

— Такого мне не говорят. Я не фартовая! Шмарам много знать не положено. А я из подружек давно вышла. Как старая серьга. Выбросить — жаль, подарить — стыдно. Одному Алешке была нужна.

— Где ж свой общак «малина» держит?

—Если бы я про то знала, давно б в нем попаслась и слиняла бы на материк со своим дружочком! Уж я бы не проморгала. Да только и сами законники не все знают, где Медведь мошну держит. Только он всегда знает доподлинно, где кубышка!

Другие вякнуть о ней боятся. Медведь любопытных не держит в чести.

— Вы ему подружкой были?

— Нет. Я с другим паханом хорохорилась. Он с ходки не вернулся. Загнулся в зоне. Для Медведя старая стала. На что я? Вон какие чувихи нынче подросли на Сезонке! Не очень он их вниманием жалует.

— А где брали деньги на жизнь?

— Когда как. Случалось, фартовые, по старой памяти, чаще по бухой, жалели, чтоб не сдохла. Иногда бутылки сдавала. На это жила. То чувихи кормили остатками. Все равно собакам выкидывать. А потом Алешка на содержание взял.

— А теперь как будете?

— Не знаю. В тюрьме с голоду никто не сдох.

— Как с кентами за дружка рассчитаешься? — улыбнулся Коломиец.

— Это, если до воли дотяну, справлю. Без балды! — пообещала, побледнев, женщина.

— Говорят, силен Медведь не по-человечьи?

— Не знаю. Да только сдается мне, что темнят фартовые, а все от того, что кому охота дышать в клешнях обычного законника? Это ж западло! Вот и лепят ему легенды на сраку. Чтоб хоть чужие уважали, боялись его, заодно — «малину». Такое бывало завсегда. А хватит их пахана заезжий стопорило, по неведенью, от того Медведя, как сдается, одно мокрое место останется.

— Ваш дружок с Медведем был знаком? — глянул в лицо Любки следователь.

— Мой Алешка честным человеком был. Не воровал. И хотя фартовых знал, не кентовался с ними. Своим горбом кормился. И меня содержал.

— Ну, а если бы я вас отпустил, что стали бы делать?

— Фартовых наказала б! За Алешку. Узнала бы, кто убил. И туда же отправила, без жали.

— Каким путем? — изумился следователь.

— Петуха пущу. Когда они бухие будут.

— А сявки? Эти не пьют…

— Стремачей сама упою до визгу. На поминках. Они не откажутся за упокой на холяву ужраться. Ведь дружили с ним.

— Но тот, кто жив останется, и заподозрит, убьют вас!

— Ну и что? Мне уже все равно, — отмахнулась баба, спрятав слезы в платок.

— Не лучше ли будет помочь нам выловить воров? Не только за свое им отплатить, всему городу поможете. Ведь вон сколько горя они приносят людям! Каждый день!

— Не-ет! В суки — не согласна! Я по-своему хочу. Без мусоров разделаться, свою разборку проведу. С каждым, кто моего полюбовника замокрил.

Любка долго еще отвечала на вопросы следователя. Она рассказала все, что знала о каждом фартовом. О тех, кто ближе других к Медведю и кому тот не доверяет. Кто сбежал из ходки и фартует в «малине». Кто должен вернуться из зоны, кому посылают «грев» законники.

Именно от нее узнал Коломиец, что «малина» имеет своих осведомителей и наводчиков. Им она платит, и те всегда говорят, когда и где будут выдавать зарплату, куда привезут деньги.

Следователю стало не по себе, когда услышал, что фартовые пристегнули своих стопорил не только к нему, но и ко многим работникам горотдела. И те, если потребуется, по слову «малины» в любой момент могут убить его не только на улице, но и дома.

До поздней ночи говорил следователь с одноглазой. Беда заставила бабу раскрыться целиком. Коломиец едва успевал записывать сведения.

Дежурный оперативник несколько раз приносил им чай. И баба, не оглядываясь, не боясь, рассказывала о привычках, особых приметах, почерке фартовых, которых знала много лет.

— Вам не надо гоняться за всеми. Сорвите цвет — голову «малины». Без нее остальные враз попухнут.

— А голова — Медведь?

— Его я не знаю. Но никакой пахан без фартовых дышать не сможет. У них есть такие, без кого невпродых. Медвежатник-Филя. Он после Дяди объявился в Охе. Его сфаловали издалека. Привезли. И держат в чести. Он не на все дела ходит. Только туда, где сейф надо открыть. Лучше Фили этого никто не может сделать. По «рыжухе» — свой. Он в ювелирные ходит. Говорят, в темноте на ощупь пробу золота определяет. И камешки. С трещиной. Браковку не берет. Только цимес, люкс. И никогда не ошибся, даже по бухой его проверяли. Без прокола отличил. На таких «малина» держится. Остальные — перхоть, говно, — сморщилась баба.

Она подробнейше рассказала обо всех, кто был сердцем и мозгом «малины».

— Прикипелся к кентам в гастролях ферт один. Старый хрен. На него если глянуть — сущий сушеный катях. У нас в Охе ханыги — краше. Но неспроста его чуть не в кубышке держат фартовые. У этого трясучего мокрожопого хорька в колгане целый сейф всяких знаний. Он с первого взгляда отличает дорогие вещи. Каким цены нет. — Баба проглотила кусок хлеба, запила чаем и продолжала: — Как-то он пришел на барахолку с законниками. И застрял около одной старухи. Вцепился в статуэтку, какую баба сбыть решила, на кусок хлеба получить. У деда аж пальцы свело. Не может статуэтку выпустить. Бабка за нее трояк просила. Взяли. Оказалось, что эта статуэтка из платины. Да еще очень древняя. Какая-то царица заморская. Ее если на знатока иль в музей — мильены загрести можно. То шкатулку из слоновой кости индийских мастеров выудил, то набор из богемского стекла, то редкостную картину присмотрит. А однажды блюдо приволок. У ханыги на бутылку вермута выменял. Отчистил его — глядь! Красота неописуемая! Дворцы, церкви, как живые! Солнцем светятся. Видать, господа с него хавали. Оказалось, это блюдо — старей меня! Ему тыща лет! С чистого золота! Червонного. Если б тот ханыга знал, как он продешевил, задавился б насмерть. Так вот этого деда Медведь всегда при себе держит. Как талисман. На удачу.

Одноглазая рассказала, как засыпает тот старик пахана всякими антикварными вещами.

— Он работает в похоронном бюро. И делает гробы. Но это не для заработка. Ему деньги эти — пыль. По домам шляется. Где жмуры завелись. Мерку снять с покойников. Но главное не это. Смотрит, есть ли в доме ценные вещицы. Коли подметит, шепнет пахану. Тот домушников пошлет. Укажет, что ему надо. Те стараются, из дресен лезут. Проследят, когда в доме никого, и возникают… Обчистят до нитки. А вместо доли фартовому пахану — безделушку. Так и ладят промеж собой.

Коломиец слушал внимательно. А утром выпустил одноглазую под расписку о невыезде, договорился, что та ничего не утворит на Сезонке и раз в неделю будет приходить в горотдел.