Уж кого только не было в этой деревне! Воры и бомжи, проститутки и алкаши, нищие и даже психи, сбежавшие из больниц, нашли себе здесь кров и приют.

Всех их так или иначе выдавил из своей утробы город. Выгнав поначалу лишь на улицы, заставил искать новое пристанище. Многим было все равно, потерять жизнь, или, вырвав у смерти еще какое-то время, продолжать жить на этом свете — на горе себе, на смех другим. Вот так и стянулись эти люди в забытую всеми деревеньку, подальше от города и милиции, от человечьего презрения и своей памяти.

…Деревня смотрела на мир заколоченными окнами, как брошенная баба, не мечтая и не рассчитывая, что когда-нибудь снова придут сюда люди, откроют дома, заживут прежней жизнью. Она уж и отвыкать стала от человеческого голоса. Да и не мудрено. Ведь жилым в ней оставался единственный дом, где коротал свой горький век старый Федот, который от одиночества разговаривал с лохматой, подслеповатой дворняжкой, почти единственной скотиной, уцелевшей от некогда большого и крепкого хозяйства.

Деревня уже давно опустела. Ее, как и Федота, некому было навещать. А тут среди зимы, в аккурат под Господне Крещенье, кто-то постучал в окно.

Федот не поверил своим ушам. Однако стук повторился, и дед подошел к двери, перекрестясь:

— Кто там? — спросил строго, не очень надеясь услышать человеческий голос. Но со двора донеслось умоляющее:

— Откройте, Христа ради!

Федот снял запор с двери. Он и сам не знал от кого и зачем закрывался, видимо, сказывалась многолетняя привычка к порядку во всем.

В дом вошла женщина. Простоволосая, щеки обморожены, вся иззябшая — в легкой куртке, рваной юбке, грязных сапогах. Она прислонилась к стене, не веря в собственное счастье: неужто добралась до человечьего жилья.

— Дедунь, можно отогреться? Как собака замерзла, — еле выговорила баба, стуча зубами.

— Раздевайся, иди к печке. Подкинь дров! — сказал старик гостье, спешно сбросившей с себя куртку и сапоги. — Горе какое привело? Иль сродственники тут жили? — никак не мог припомнить он бабу. Та, сев перед открытой топкой, расстегнула кофтенку, впитывая в себя все тепло. Ее колотил озноб.

— Никого у меня нет, дедунь. Одна осталась. И тут случайно оказалась. Водитель, как узнал, что платить нечем, вышвырнул из машины. Прямо перед деревней. А свет только у вас и горел. В других домах совсем темно. Я и попросилась сюда. Иначе сдохла б на морозе, — рассказала баба.

— А куда ж ехала, коль родни нет?

— Хотела к подруге. Да тоже не знаю, примет ли? Нынче у каждого всякий кусок на счету. Не до гостей людям теперь, — выдохнула баба.

— Что же теперь станешь делать?

— Не знаю. Хоть в петлю лезь, — опустила гостья голову, по щеке слеза скользнула.

— Отчего со своего города бежишь? Какое лихо гонит? Ить угол имела. Пошто кинула его?

— Не я его, а город меня выкинул. В доме у нас бабье повзбесилось. К мужикам ревновали. Посулили, коль сама не уйду, душу выпустить. В милицию заявили. А ментам только попади в лапы! С родной шкуры вытряхнут, не то что с квартиры. Вот и ушла, покуда жива. Да что мне в том городе? Работала, а получку не давали. Как жить? Все бабы торговлей занялись. Кто какой. Я не первая и не последняя среди них.

— Понятно. А как зовут тебя? — спросил хозяин.

— Ольга.

— Выходит, бабонька, деваться тебе некуда? — смекнул старик.

— В могилу! Если кто-нибудь закопает, — тихо отозвалась гостья.

— Ладно, Ольга. Нынче у меня заночуешь. А назавтра занимай любой дом. Их в деревне много. Все пустуют. Обживайся. Может, до тепла, а коли понравится, навовсе останешься.

— Дедунь, а жрать чего буду? Как останусь без того? — засомневалась баба. — Да и сама оборвалась вся. Ни на себя, ни под себя положить нечего.

— С харчами я подмогну. Картоху, капусту имею. Ну грибы, огурцы и помидоры есть. Яблоков с грушами полно. А вот хлеба нет. Самой печь придется. Тряпки тебе найдутся. В любом доме. Бабы наши, уходя, забирали только лучшее. Коли поковыряешься в оставленном, там еще на три жизни хватит.

Дед накормил Ольгу печеной картошкой с огурцами, дал зачерствелую лепешку.

— Поешь вот с молоком. На корову сил не стало. А пару коз держу. Да курей десяток. Коль останешься тут, на твою долю разведем, — пообещал улыбчиво.

Ольга согласилась остаться в деревне. Да и куда ей было деваться, если лишили родительских прав и единственную дочь отдали на воспитание в чужую семью в другой город? Старуху-мать определили в дом престарелых. А саму Ольгу, — нет, не попросили, — выбросили из квартиры соседские бабы, испугавшись за своих мужей да сыновей. Избили, как собаку, и пригрозили, коль войдет в подъезд — оттуда унесут вперед ногами. Ольга пошла к участковому. Но и тот лишь руками развел:

— Нет у меня охраны — у твоей двери дежурить. Сама знаешь, не без оснований на тебя бабы взъелись. Им руки не свяжешь. Ничем не могу помочь. Надо самой свою судьбу устраивать. И, пожалуй, заново…

Утром дед Федот помог Ольге открыть один из заколоченных брошенных домов, который выделялся изо всех своей надежностью. Крепкий, плечистый, он будто звал к себе в хозяйки.

— В ентот хозяева не вернутся. Сын сманил стариков за границу. Уехали, даже не прощаясь. Входи смело. Живи, — сбил доски с окон и дверей, впустил Ольгу.

Та не спеша прибрала в доме. Мысленно не раз поблагодарила хозяев за запасы угля и дров, за все, что они оставили после себя. Тут было много нужного. Тяжеленная мебель из дерева, простая посуда, постель и белье, даже запасные занавески и скатерти. А уж барахла — целый шкаф. Пусть старое, ношенное, зато много. Ольга нашла на лежанке две пары валенок и тулупчик. Примерила. Даже великоваты.

Но больше всего порадовал ее подвал. Его она не враз приметила. А когда открыла и спустилась — глазам не поверила. Банки с вареньем, грибами — стоят, тесно прижавшись друг к другу. Вот и домашняя тушенка, компоты, горошек. Внизу на полках мешки с крупой, мукой и сахаром. Целый ящик свечей. Ящик соли нашла под лестницей и опять похвалила запасливого хозяина.

Ольга никогда не жила в собственном доме. Правда, как-то еще ребенком мать отправляла ее к своей сестре в деревню. Но это было давно. Теперь ей приходилось учиться всему, вспоминать с детства забытое, постигать новое.

Вроде бы освоилась. Но порою становилось жутко от одиночества, и тогда она шла к старому Федоту. Тот учил бабу печь лепешки, доить коз, варить гороховый суп.

Однажды Ольга решила продать на трассе несколько банок варенья, чтоб заиметь хоть какие-то деньги. Но за все три часа никто из водителей не затормозил возле бабы. И, продрогнув до костей, она вернулась домой, дав себе слово не появляться на магистрали никогда.

Нет, Ольга не собиралась насовсем оставаться в этой деревне. Решила переждать здесь зиму, а по теплу вернуться в город и заняться своим прежним ремеслом путанки. «Пусть в городе все уляжется и остынет. За зиму угомонятся мои толстожопые соседки, перестанут стеречь своих мужиков, уедут на дачи. А я тут как тут. Не сдохла, не замерзла под забором. Во, какую рожу отъела! И мужики опять ко мне гужом повалят. За зиму надоест со своим бабьем кувыркаться. Свежины захотят!» — усмехнулась про себя Ольга. И нахмурилась, вспомнив, что за последнее время в городе развелось много малолетних проституток.

Десяти-двенадцатилетние девчонки промышляли в гостиницах и ресторанах, на дискотеках и на улицах. Даже на магистралях. Они пользовались большим спросом у мужиков почти всех возрастов и отбили клиентов у взрослых девок и баб. С малолетками трудно было конкурировать. Наглые, они стаей кидались в драку, изгоняя со «своих» мест всех других. Лишь пожилые мужики, боясь заразы, обходили малолеток.

Но Ольга имела клиентов в своем квартале, в доме, где все ее знали, заразы не боялись и навещали в любое время суток.

Практиковала эта баба уже давно. С того самого времени, когда ее, восемнадцатилетнюю девчонку, изнасиловал в подъезде дома сосед с пятого этажа. Она хотела подать на него в суд. Но мужик договорился с матерью, дал деньги. И родительница остановила дочь:

— Ничего не докажешь, только опозоримся на весь город. Кто нам поверит? Давай жить тихо.

Жить тихо не получилось. Ольгу стали зажимать в подъезде каждый день. Порою теснились в очередь. Совали деньги в лифчик и исчезали. Иные, уже не стыдясь, вваливались в квартиру. Угостив старуху мать рюмкой водки, открыто тискали дочь. Вскоре Ольга забеременела. От кого? Она и сама не знала. К тому времени уже любила выпить. Даже в роддом попала пьяной. Но, родив, испугалась:

— Что ж теперь делать? Как жить? Надо устраиваться на работу.

Всех женщин палаты навещали мужья. Их ждали дома. И только к Ольге никто не приходил, не интересовался здоровьем, не просил показать ребенка. Бабе было обидно и больно.

— Ну чем я хуже всех вот этих? Нет, все. Выхожу из роддома и — на работу.

Ольгу и впрямь взяли на работу — санитаркой в больницу. Зарплата была копеечной. Ее ни на что не хватало. Сама бы ладно. Но голодные мать и дочь неделями сидели на хлебе и воде. У ребенка вскоре развился рахит. Врачи в один голос сказали, что от плохого питания. И Ольга снова ударилась в загул. Теперь уже осмысленно, остервенело.

— Выпивон сама куплю! Гони деньги! — смеялась в лицо мужику-соседу. Тот, порывшись в кармане, доставал полусотку, припрятанную от жены.

— За такие лови дворнягу! Может, уломаешь! Отваливай к своей! У меня такса повыше!

Через год она приоделась. Выздоровела дочь. Перестала сутулиться мать. В квартире появилась новая мебель. А горевший до самого утра приглушенный свет и тихая музыка говорили о том, что в этой квартире не спят.

Но… Вскоре шепот да пересуды перешли в громкую брань. К Ольге среди ночи стали врываться соседки. Выволакивали из ее постели своих благоверных. Этим паскудникам царапали лица, а Ольге выдирали волосы, ставили синяки на все доступные места, грозили привлечь к ответственности за проституцию. Взъярившиеся бабы и стекла ей били, и саму не раз колотили сворой, и приводили участкового.

А однажды лопнуло их терпение и они написали заявление в горсовет. Ольга и теперь помнит, как забрали у нее дочь. Потом увезли мать. Она осталась совсем одна. И взвыла от горя. Эти люди сами столкнули ее в пропасть, сами сделали шлюхой. За что ж отняли семью? Ведь она не отнимала мужей. Они сами приходили. Да и то на время. У нее — отняли навсегда.

Ольга забыла о предупреждении соседок. И как-то вечером, накинув что полегче, выскочила в магазин. Хотела купить вина. Не тут-то было. На нее мигом налетели бабы. Чем только не били. Правда, лицо не тронули. Зато тело, все бока чуть не всмятку истоптали. Она вырвалась чудом и убежала куда глаза глядят.

Послонялась по городу, нарвалась на брань и пинки путанок, обслуживающих «свои» улицы и перекрестки, скверы и мосты. Ей пригрозили, что сбросят в реку, толкнут под колеса машины, задушат в подворотне иль в подвале. Ольга поняла: здесь она чужая. И пошла на магистраль. Но и там не повезло. Ее быстро раскусили малолетки, набросились с кулаками. Если бы не случайный водитель, прикончили б в обледенелом сугробе…

Сколько он ее провез и где выкинул, она не знала.

— Нечем платить? Выметайся! — вскоре сказал он. И, открывая дверцу, добавил зло: — Думал, сучки тебя ограбить вздумали. А ты из их кодлы. Такая же курва, как и они! Пошла вон! — и выбросил Ольгу из машины.

Каждый день, прожитый в деревне, был полит слезами. Баба жалела о корявом прошлом, боялась заглянуть в будущее. Не ждала от него ничего хорошего. Часто к ней наведывался старый Федот, убегавший из своей избы от тоски и одиночества. Ступив на порог дома Ольги, спрашивал:

— Ну, как ты тут? Привыкаешь потихоньку к нашей глуши иль нет? Спекла хлеб?

— Еще вчера! Да только опять неудачный получился. Горький. Видно, оттого, что мука лежалая. А я ее просеять и подсушить позабыла.

— Ништяк. Вот я тебе лепех принес. Ешь, покуда горячие. И слезы вытри. С чего ревешь? Живешь в доме. Голодом не маешься. Бог дал тебе время одуматься. Понять должна, зачем в свет пущена. Коли не уразумеешь, сызнова оступишься. Но встанешь ли?

— Ой, дедунчик! Да чего уже ждать в этой деревне? Одни мы с тобой тут. Аж жуть берет. Никому не нужные. Раньше у меня время вприскочку летело. А теперь я будто заживо сдохла. Живу неведомо зачем. Ровно в болоте трясинном застряла. Из какого не вылезти, — хлюпала носом Ольга.

— Чего тебе не достает здесь? — не понимал дед.

— Людей! Я никогда не жила вот так!

— Эх, голубушка! Иль мало горя нахлебалась? По городу тоскуешь. А ведь он, окаянный, чуть не сгубил тебя, — обернулся в окно и ахнул:

— Глянь! Мужики идут. Кто такие? Чего им тут понадобилось? Пойду спрошу! — старик засеменил на крыльцо. Ольга подошла к окну. А вскоре к ней в дом вошли трое мужчин:

— Здорово, хозяйка! Гостей принимаешь? — сверкнул белозубой улыбкой самый молодой из них. И, оглядев Ольгу с ног до головы, добавил: — Экая красуля в такой глуши киснет!

— А вас какая беда к нам занесла, кто сами будете? — она взглянула на гостей и поймала на себе обшаривающие, жадные взгляды. В душе потеплело. «Значит, не все потеряно!» — обрадовалась баба, соскучившаяся по общенью с мужиками.

Вскоре Ольга узнала, что эти трое, как и она недавно, ищут пристанища, а значит, пришли сюда надолго. Из города их выдавили неприятности, которые могли обернуться бедой.

— Отсидеться нам нужно, в тиши, незаметно. А эта деревня самая подходящая. Тут ни власти, ни милиция не достанут, — откровенничали мужики, смекнув, что Ольге и самой появляться в городе небезопасно.

Заняв дом по соседству, обосновались в нем. И в первую же ночь белозубый Мишка пришел к Ольге не без умысла и похоти. Принес бабе в подарок золотую цепочку. А когда распили бутылку водки, расслабился. Проговорился, что промышлял воровством, не только сам, а и те, что с ним пришли.

Ольге было наплевать. Среди ее клиентов в городе случались всякие. И воры… Они, кстати, платили лучше остальных. Были ласковыми, непритязательными в постели. Не скупились на угощенье и подарки, не били ее. И Ольга быстро уступила Мишке. Другие заглядывались на бабу, но не решались сблизиться.

Бабе нравилось жить вот так — одной быть в центре внимания, вне сравнений. А тут судьба будто услышала. Исчезнувший всего на один день Мишка привел из города еще десяток своих. Те тоже заняли пустующие дома. Временами некоторые из мужиков исчезали ненадолго, но всегда вновь возвращались. Следом за ними в деревню потянулись бомжи. Последние, спасаясь от лютых холодов, подолгу отлеживались, согревая в тепле тело и душу. Они ни к кому не лезли на глаза, держались обособленно, понимая, что и эта деревня для них лишь временное пристанище.

Дед Федот, застав у Ольги Мишку, перестал навещать бабу, интересоваться ее жизнью. Ушел, качая головой, в глазах немой упрек застыл, больной, невысказанный. «А и что толку говорить с бабой, какая живет и думает не головой, а тем, что меж ног», — решил старик.

Он теперь завел дружбу с бомжами. Эти были понятны, их он жалел. Да и бездомные не обижали деда. То дров ему нарубят, то снег откинут от крыльца, наносят воды в баньку. А потом до ночи сидят у Федота, пьют чай, разговаривают.

Среди бомжей не было женщин. А мужики даже не замечали Ольгу. Она тоже не искала ни повода, ни случая познакомиться с ними. Не видела смысла. Ей хватало воров. Эти не давали скучать бабе, не оставляли в одиночестве. И Ольга цвела. У нее никогда в жизни не было столько постоянных хахалей. Она купалась в их внимании, комплиментах и подарках, никогда не интересуясь, откуда они берутся.

Баба постепенно приоделась. К ней вернулась былая уверенность, озорство, кокетство. Она верила, что так будет всегда. Ведь вот даже Мишка, оглядев ее как-то, сказал, что с Ольгой нынче не стыдно показаться в городском кабаке. И та стала ждать, когда он выполнит свое намерение, но Мишка не спешил. Баба обиделась. Стала оставлять у себя на ночь всех желающих. На Мишку не смотрела. А тот взял да исчез… Ничего не сказал Ольге.

Лишь через три дня вернулся. Не один, с малолетними проститутками. Их Ольга не раз видела в городе. Борзые были девки. Своих хахалей отстоять умели кулаками и зубами, никому не уступали. Едва Ольга их приметила, вмиг смекнула, что пришло время ее заката. Малолетки всех мужиков приберут к рукам. Не только воров и бомжей, старика Федота не оставят на ее долю. Мишка не случайно их приволок. Знал, что делал. И теперь, выйдя на крыльцо покурить, сплетничал о ней — своей недавней зазнобе, с мужиками. Сальничал грязно, вспоминая недавние интимные подробности, над которыми смеялись не только воры, но и бомжи, и малолетки.

Ольга уловила, услышала, о чем говорит Мишка. До этой минуты она еще надеялась на примирение с ним. Но раз так… Нет!

Баба, как подметала крыльцо, так с веником и подскочила к Мишке:

— Это ты, суслячья рожа, меня поганишь? Это я лишь в престарелые блядешки гожусь? Да у меня отбою нет от хахалей! А вот ты, говно, не мужик! Там, где у путних хахалей хер имеется, у тебя окурок болтается! Им только в носу ковырять! К бабе с таким огрызком подойти стыдятся! Тебе ли меня судить, вонючий козел! — орала она в злости, ожидая поддержку от воров.

Ведь все они перебывали у нее. Каждый ночевал. Мужики смеялись. Но приструнить Мишку никто не спешил. Иные, послушав брань, ушли в дом, другие отошли к бомжам, заговорили с ними. Мишка грубо высмеял Ольгу, назвав старой лоханью, гнилой кадушкой, блядью на пенсии. Ольга не осталась в долгу. И тогда Мишка открыл двери, позвал малолеток:

— Эй! Красотки наши! А ну, вломите этой бабуле! Чтоб не лезла к вашим хахалям никогда! Отшибите у ней все, что чешется и зудит! Пусть не возникает среди мужиков и засохнет от зависти!

Малолеткам не стоило повторять дважды. Они налетели на Ольгу ураганом. Сбили, смяли, запинали, измолотили дочерна. Ольга не могла сама встать на ноги и валялась среди двора жалким мятым комом. Вся одежда на ней была изорвана в клочья. Тело в синяках и шишках ныло, но еще больше угнетало то, что ее высмеяли, унизили при всех..

Чуть отлежавшись, Ольга собралась с силами и на карачках уползла домой. В этот день она впервые за последнее время лежала в постели одна, в темноте. Даже Свечу не захотела зажечь.

Какою бесконечно длинной показалась ей ночь! Баба успела обдумать и взвесить все. Она поняла, что воры уже не придут к ней никогда, утешатся с новыми, молодыми сучонками. О ней забудут. И она снова останется ненужной никому. Разве только бомжи, выпив лишнего, могут забрести случайно. Но они не нужны ей! Кусает баба губы, превозмогая боль:

— Господи! Как дожить до утра? — Стонет в темноте, шаря кружку воды. И вдруг слышит, как скрипнула дверь. Кто-то вошел в дом.

— Ольга! Ты живая? Чего впотьмах бедуешь? Иль сил не стало свечу зажечь? Чего хнычешь, курья башка? Сама кругом виновата! Нече хороводиться со всеми подряд. Хварью всегда в узде, как собаку на цепи, держать надо! А ты что утворила? Худче сучки в кобелиной своре закрутилась. Вот и получила. Вломили тебе, чтоб помнила про бабью честь! — выговаривал ей Федот зло.

— А кто вломил? Эти суки покруче меня!

— Ништяк! Придет и их время! Бабий век короткий, как дитячий сон. Не успеешь доглядеть, старухой сделалась. А вокруг пусто, как на погосте. И ни единой родной души. То Божье наказанье за грехи да распутство. Коли не образумишься, сгинешь вовсе. Никто тебе не поможет. Сама себя с грязи выволоки — за волосы и Душу…

Они еще долго говорили в ту ночь. Спорили, ругались. Дед стыдил Ольгу. Напоминал, какою та пришла в деревню.

— Я враз понял, что ты крученая. Но не оттолкнул, не прогнал помирать в ночи на холоде. У себя в избе оставил. Думал, все поймешь, угомонишься, перебесишься. Ты ж, что сука в течке, всякий стыд растеряла! Иль ничего не осталось в тебе, окромя срама?

Ольга после ухода старика до утра не сомкнула глаз. А встав с постели, взялась убирать в доме, все еще охая, жалуясь каждому углу на нестерпимую боль:

— Отгуляла свое. Вон как отмудохали сикухи. А эти кобели! Никто не вступился. Так мне, дуре, и надо. Верно дед говорил, по крученой шее лишь веревка плачет…

Ольга не видела себя в зеркале целых три дня и когда глянула — испугалась. Вместо лица сплошной запекшийся синяк. Вот почему не могла открыть рот, чтобы поесть, попить воды!

Баба принялась лечить себя подручными средствами и, трудно выздоравливая лицом и душой, твердо решила покончить с прошлым. Вечерами приходила к старому Федоту, помогала ему управляться по дому. Стирала и стряпала, мыла полы. Вместе с дедом они подготовили к посадке картошку и, как только прогрелась земля, посадили оба огорода.

Федот и Ольга снова сдружились. Баба уже не оглядывалась на воров и бомжей, поселившихся в деревне. Не обращала внимания на малолетних проституток, нередко окликавших ее:

— Эй! Старая кляча! Пыли сюда на крутой балдеж. Уступим тебе одного хахаля! Он клевый чувак! Не хочешь? Что, хотелка отгорела? Ну и хрен с тобой!

Ольга давно оправилась от выволочки, полученной от девчонок. Лицо и тело зажили. Баба простила малолеток и теперь была благодарна им за тишину, полученную взамен прежней жизни.

«Остепенилась Олюшка! Оно давно пора!» — радовался Федот молча.

Эти двое перестали замечать окружающих и заботились лишь друг о друге.

— Эй! Тетка, продай луку! — попросила Ольгу юная путанка. Женщина даже не оглянулась.

Как она и предполагала, малолетние сучонки уже поднадоели мужикам, из воровских домов все чаще слышались громкая брань, грубый, грязный мат, даже звуки пощечин. Случалось видеть, как назойливых соплячек выбрасывали пинками с крыльца под громкий смех. Те защищались, как могли. Отвечали так пошло, что дед Федот краснел, не веря, что слышит эту гадость от совсем юных девчонок.

— Пылите отсюда, мартышки! Сколько на вас шестерить будем? Ни пожрать приготовить, ни убрать не умеете! На хрен нам сдались такие крали! Тоже — бабы выискались, мать вашу, суку безмозглую! Куда вы годитесь? — орал одноглазый лохматый вор Сенька.

— А чего лез, козел? Мы к тебе не в жены здесь возникли! Кто ты есть — вонючий пидер? Сам линяй! А то поможем! — хохотали путанки. Но уже через неделю проснулась Ольга посреди ночи от шума драки. Это воры прогоняли сикух, выкидывали их из деревни.

— Брысь отсюда, добром ботаю! — орал Мишка громче всех.

— Мы уйдем! Но и вам тут не жить! — донеслось до слуха Ольги брошенное кем-то из путанок.

— Чего? Ты еще грозишься, мандавошка висложопая! — послышался гулкий стук о землю, вой девчонки, мат воровской толпы.

— Пришей суку!

— Не хочу клешни марать!

— Сама откинется, падла!

— Гони их в шею!

Из темноты доносились глухие удары, топот убегающих ног.

Баба слышала, как возвращались по домам воры. Прогнав девчонок, к утру успокоились.

А на рассвете в дом Ольги постучали:

— Тетенька! Помоги! Открой двери!

Выглянула в окно, увидела путанок, недавних подружек воров. Стоят почти голые. Открыла форточку.

— Чего надо?

— Дай каких-нибудь тряпок, до города добраться, — попросили те, дрожа.

— Что ж я вам дам, если у самой ничего нет. Да и размеры не подойдут.

— Выручи! Помоги нам! Мы вернем…

Ольга одела их в обноски хозяев, какими не дорожила. И девчонки вскоре исчезли со двора.

Баба забыла о них. Тем же вечером к ней в окно постучал Мишка:

— Впусти, зазноба! Чувиха моя ненаглядная!

— Чего надо? — нахмурилась Ольга.

— Соскучился! Вот подарок тебе принес! — показал золотую цепочку.

— Отвали! Верни своих сикух! Они, поди-ко, не успели далеко уйти!

— Ну да что ломаешься? Не на халяву прошусь! Пока не заросло лебедой, давай вспомним прошлое. На том свете все равно черви сожрут. Для кого бережешь? Пользуйся своей кормилицей, пока вконец не состарилась! — ухмылялся мужик и указывал на горло бутылки, торчавшей из кармана.

— Пошел вон, барбос! — захлопнула баба форточку и услышала:

— Так и знал, с бомжами скурвилась! С-сука! — Мишка ударил кулаком по стене дома, уходя. Ольга даже из избы побоялась выйти. Легла в постель пораньше, не зажигая свечу. Она отвыкала от прошлого трудно, но надежно.

За полночь опять кто-то осторожно постучал в окно. Баба даже голову не подняла от подушки. Удержала себя в постели. Хотя и не без труда. Конечно, она хотела услышать ласковые слова, почувствовать на себе властные, нежные руки, дрожащие от нетерпения. И ей мечталось о жарких поцелуях… Но чтоб все это шло от сердца. А не только за цепочки. Вон сколько всякого лежит в шкатулке. Кому оно нужно? Сама Ольга стала остывать к украшениям. Да и куда их наденешь? В огород? Иль к деду? Он от удивления говорить разучится.

Возвращаться в город, даже на короткое время, баба не собиралась. Сама не заметила, как отвыкла от него, полюбила свою тишину, научилась дорожить покоем. Да оно и времени не стало. Дед Федот подарил ей двух козочек и десяток цыплят. Вроде, что мудрого? А мороки хватает. Всех накорми, догляди, чтоб не пролезли в огороды. А поливки, прополки сколько времени отнимают! Опять же и у себя, и у Федота порядок в домах навести, еду приготовить, постирать… Не успеешь оглянуться — день прошел.

О дровах на зиму позаботиться нужно? У старика сил немного, в одиночку не справится. Все меньше и легче становятся его вязанки, подолгу отдыхает после леса, болят у него спина и ноги. А значит, самой придется идти в лес с топором за поясом. И только собралась выйти, снова кто-то стучится в дом. Ольга, выругавшись, отодвинула занавеску. Кого угодно предполагала увидеть во дворе, но не милицию. «Этому говну что от меня надо?» — изумилась неподдельно. Резко открыла двери:

— Вам чего здесь? — спросила громко.

— По делу пришли! Зачем скандалите? — двое, даже не спросив разрешения, прошли в дом.

— Мне за дровами нужно. В лес! Нет времени. Говорите, что надо, и каждый по своим делам, — окинула Ольга непрошеных гостей хмурым взглядом.

— До зимы времени много. А у нас разговор срочный. Отложить не можем. Так что присаживайтесь, — предложил один из вошедших и представился следователем милиции Вячеславом Рогачевым.

Он долго спрашивал Ольгу, как живется ей в деревне, чем она занята, с кем общается, давно ли перебралась сюда, кто ее позвал иль посоветовал новое место жительства? Какой доход имеет, на что живет?

— Мне скрывать нынче нечего! Из города, считайте, выгнали. Куда деваться было? Никто за руку не волок сюда. Сама пришла, случайно. Дальше некуда… Вот и застряла. Дед Федот не дал сдохнуть. Так вот с ним и маемся…

— А кто еще в деревне живет?

— Не знаю. Мы с ними не общаемся, — ответила не сморгнув, испугавшись назвать воров.

— Разве не дружили с теми, кто заселил целую улицу? — не поверил Рогачев.

— Нет. Не хороводимся. Некогда нам.

— Ольга! Вчера ночью водитель грузовика увидел на дороге, ведущей в деревню, труп. Он сообщил нам, и мы приехали. Погибшей оказалась девушка, вернее — подросток, лет двенадцати или тринадцати. Видели здесь таких?

— Может, и были. Я не обращала внимания. Где их годы, а где мои, — что общего?

— По возрасту — да. Однако в одной деревне жили, не могли не видеть!

— Я на них в городе насмотрелась. С меня хватило! — начала злиться баба.

— Но она убита. Кем? Кто отнял жизнь? Сегодня ее… А завтра чья очередь?

— Я не убивала никого!

— Так говорят абсолютно все. А девчонка-то шла из деревни. И что самое интересное, на ней была ваша одежда. Это подтвердили бомжи. Но вы отрицаете, что знали ее. Случайно ли? — смотрел в глаза Ольги следователь.

— Постирала тряпки, повесила сушить во дворе. Утром кой-чего не обнаружила. Но старье. Не жалко. Не стала искать, испрашивать. Коль позарились на такое — не с добра. Видно, лихо хуже меня достало, — ответила спокойно, не отводя взгляд.

— А бомжи говорили, что вы дрались с ними.

— С кем?

— С девчонками.

— Ну вот и узнайте у них! Пусть скажут.

— Пока что ищем тех, кто был с убитой. И уж если они живы, обязательно найдем и спросим. Хорошо, коли не убили их. Всех поодиночке.

— Кому они нужны, сикухи! — отмахнулась баба.

— Но ведь эту кто-то убил!

— Выходит, достала. А может, свои же мокрощелки прикончили? Хахаля не поделили! — предположила Ольга.

— Нет! Не девчонки убили. Кто-то из мужчин, — уверенно ответил следователь.

— Эти малолетки хуже мужиков. Я таких же в городе видела. Им убить человека ничего не стоит. Не всяк мужик на то способен…

— Возможно. Правда, тут случай особый. Девчонка не просто убита. Над нею, уже мертвой, глумились. Изнасиловали труп… Судмедэксперт дал заключение. Он — человек опытный…

— Мертвую? Не может быть! Зачем на труп лезть, когда рядом ее подруги были? Живые!

— Если были. И живые… Пока только вопросы. Но даже вы, живущая здесь, не хотите помочь следствию. А завтра на месте этой девчонки кто окажется? У кого имеются гарантии от беды? И другие скажут, как вы, — ничего не знаю!

— Ну почему? Пусть близко не знала, но в деревне живут нормальные люди. Не может быть, чтоб кто-то из них утворил такое. Зачем — не пойму. Теперь вон на магистрали полно бабья. Сами предлагаются за гроши. Только возьми. И согреют, и обласкают. А с мертвой что выдавишь, кроме вони? — передернула плечами Ольга.

— Я рассказал о достоверном. Не для огласки, конечно. Не будь изнасилования, в убийстве можно было бы заподозрить кого угодно, даже вас…

У Ольги глаза округлились:

— Меня? А за что? Я кто вам — трупоеб? — задохнулась она от негодования. Следователь едва сдержал смех, прикрыл рот рукой:

— Нет, вы не этот… Но знали каждого, кто тут жил. Почти со всеми перебывали в близких отношениях. Имеете представленье о них. Может, были садисты в той компании?

— А это что? — удивилась Ольга, не понимая, что от нее хотят услышать.

— Ну, кто-нибудь из них в постели проявлял странные наклонности? Может, пытались щипать, кусать, бить?

— Да я сама любому глаза, зубы и яйца в придачу враз вырву! Еще чего не доставало! — возмутилась непритворно. И добавила: — Коль мужик, веди себя как хахаль! А нет — за муди и гуляй через форточку! Меня за всю жизнь ни один гад пальцем не тронул. Попробовал бы только! Мигом бы шею в штопор скрутила и отправила в сраке погоду нюхать. Еще чего! — дергались губы у бабы.

— Ну, а других на ваших глазах били? — не мог сдержать смех Рогачев.

— Еще бы! В городе всех моих соседок мужья колошматили. За дело, что скажешь!

— А здесь? Тех девчонок били мужики?

— Их тоже за дело! За лень и грязь.

— Кто именно их бил?

— Вот этого не видела, не знаю, врать не стану. Темно было.

— Грозили девчонкам расправой?

— Одно дело брехнуть, другое — убить. От слов до дела — целая пропасть. Нет, не наши убили. Как прогнали сикух с крыльца, враз в избу воротились. А девчонки под утро всем притоном ко мне. Тряпья попросили до города добраться. Оделись — сразу ушли. Мужики еще спали. Это точно. Никуда из деревни не отлучались. Сама всех видела. Да и к чему им сикух убивать? Выгнали и позабыли напрочь. Сучонок кто долго помнит? Их и любят только ночью, чтоб самим не пугаться тех, на кого полезли. Ведь малолетки, а развратнее баб…

— А бомжи?

— С ними никаких дел не имела. Да этих бабы вовсе не интересуют. Средь них алкаши, либо стебанутые на этой почве. Что с них толку? Все мужичье пропито, либо поморожено. Оттого они нынче живут по кладбищам, заброшенным деревням и дачам. Их со свалки выгнали — залили химией, даже псам не подойти. Вороны на лету дохли. Бомжи и разбежались кто куда. А в городе — вы, менты, всех достали. Вот и приплелись сюда. На дачах теперь собак держат. Не подступись. А жить надо, раз Бог смерти не дает. Вот и маются.

Но и эти, куда им бабы? Они давно забыли, как выглядит живая транда. Им ее хоть на нос повесь, не будут знать, что с ней делать? Коли сожрать иль на себя накинуть не смогут, остальное им без нужды. Средь них мужиков давно нет. Одни покойники, — разговорилась Ольга.

— Но кто-то же убил! — посерьезнел Рогачев.

— Да может, тот водитель сбил и, пока еще дергалась, справил свое, чтоб добро не пропало зря. А потом вам позвонил…

— Следов наезда нет. Убита иначе, — встрял в разговор второй милиционер, сидевший все это время молча. — А, между прочим, бомжи нам сказали, что у вас с теми девицами недавно произошла драка. Из-за мужчин. Понятно, что своими руками вы могли не убивать. Но сговор с исполнителем исключать не стоит, — он оглядел Ольгу тяжелым взглядом.

Та поневоле съежилась:

— С чего вы взяли? Если б я что-то дурное хотела сделать им, зачем пожалела сикух, одежду дала? Да и к чему ждала столько времени, пока мужики их прогонят? Уж коль мстить, так сразу! А теперь, когда вышвырнули, ни к чему на них натравливать кого-то! Не там ищите! И подозренья ваши вовсе смешные! — оправилась от страха Ольга.

— Она права, коллега! — обратился к своему спутнику Славик Рогачев и спросил: — Скажите, а Михаил ничего не говорил вам о девицах? Не грозил им расправой?

— Нет! Ничего не слышала! Давно не встречаемся и не собираемся. Дружу лишь с дедом Федотом, но его бабы давно не интересуют, — поджала губы Ольга, давая понять, что этот разговор ей порядком поднадоел, пора заняться своими делами.

— Что ж, видим, мы изрядно задержали вас. Но ситуация вынудила. Очень прошу — никому ни слова о нашем разговоре. Ну а если что услышите о смерти девчонки — сообщите нам вот по этому телефону, — вырвал листок из блокнота, написал номер, подал Ольге. — И как человека, как женщину прошу, не скрывайте от следствия все, что узнаете. Ибо это и в ваших интересах — жить спокойно. Как правило, такое подтвердила сама практика, убийца не останавливается на одном преступлении, если его вовремя не изолируют, — добавил Рогачев.

У Ольги мороз по коже пробежал. Дрогнули колени. Ведь вот и ее могли убить соседки по дому — в городе. А за что? И от Мишки чего теперь ждать? Вот узнает про милицию и докажи, что бомжи успели раньше про всех разболтать? — стало страшно бабе.

Вот вы сразу, когда вас об угрозах блатных спрашивали, сказали, мало ли, мол, кто что сбрехнет? От слон до дела пропасть! А теперь утверждаете, что ничего не слышали, не знаете? Ну и когда правду говорили? — не спешил уходить спутник Рогачева.

— Так грозили сами сикухи! Мужики — нет! Только прогоняли их.

— А путанки за что и чем грозили?

— За отставку! Обещали нашкондылять при встрече в городе.

— Это несерьезно! — пошел к двери Вячеслав Рогачев. И, остановившись, сказал: — Возможно, нам еще предстоит увидеться по этому делу.

Когда непрошеные гости вышли со двора, Ольга решила зайти к Федоту. Едва вошла в дом, старик сказал:

— Ну, слышала, как нынче милиция твоих бывших дружков замела? Почти всех с деревни вывезла. Только двоих не взяли. Мишку и еще одного — успели сбежать куда-то. Они, небось, сучонку убили. Ну, из тех, какие жили здесь у них. Во, бандюги! Убивцы треклятые! И тебя зашибить могли, если б доселе с ними хороводилась!

— А за что меня убивать? — обиделась Ольга.

— Разве душегубам твоя вина нужна? За что сучонку порешили? Да потому как оне — разбойники, дышать не могут без крови!

Ольге сразу расхотелось идти в лес. Страшно стало.

«А что, если Мишка там спрятался? Да не один, вдвоем! Долбанут по башке и…» — выронила топор из рук, решила остаться в притихшей, насторожившейся деревеньке. Из нее всех воров забрали, а бомжи, испугавшись милиции, сами ушли. «Вернутся ли теперь?» Взялась баба картошку в огороде полоть, а сама то и дело озирается вокруг. Все ей мерещатся шепот да шорохи, чьи-то крадущиеся шаги.

Под вечер нервы были на пределе. И, едва стало смеркаться, баба пришла к Федоту, побоявшись ночевать в своем доме в одиночестве.

— Я за свою жисть всякий люд видывал. Попадались среди них и воры. Бывало, прятались оне от властей, милиции. Но енти не убивцы, нет! По правилам жили. Никого не забижали и не силовали. Приходили и уходили по-доброму.

Случалось — иные появлялись. Сдергивали белье с веревок, сало из кадушек воровали. Их наши бабы коромыслами и ухватами колотили. Одни даже мальца сперли. С семьи. Деньгу хотели выдавить с отца. Но он не дал. Мы ему отсоветовали. Малец был дурковатый. Умный не попался бы в чужие руки. А тот… Жрал вне себя. А опосля — все в штаны. Не гляди, что пять зим ему исполнилось. Мать мыла. А ворюгам на што морока? Тот малец за столом один за всю банду управлялся. Потом от ево аппетиту дышать нечем становилось всей деревне. Собака сбегала со двора от вони.

Ну, так-то вот на третий день к вечеру сами привели украденного. Хотели возле дома оставить, а малец за ними бегом. Видать, знатно харчили. И что б ты думала? Привязали дите к забору. Сами — ходу. Малец как заблажил! Всех на ноги поднял. Глоткой обижен не был. Иной раз взбредет ему закричать, так в другом конце деревни люди ухи затыкали. Ну и тут повыскакивали, поняли — вернулся родимец. Ох и вложили ворам наши мужики. Те, на свою беду, сбежать далеко не успели. С той поры их в нашу деревню кнутом не загнать, — улыбался Федот, радуясь тишине, вновь окутавшей деревню.

Что и говорить, еще недавно сетовал дед на одиночество. Все молил Бога послать сюда хоть какую-нибудь живую душу. А появились, и не порадовался. Не любил воров. Сам за всю свою жизнь не осрамился ни перед кем. Всякий кусок потом и мозолями добывал. Никого не обидел. А эти — жизни девчонку лишили…

— Какая она была, за то пред Богом в ответе! Он ей жисть дал! И отобрать ее окромя Господа никому нельзя. Это только урки душегубствуют. Небось сначала подарками засыпали. А потом отнять их захотели. Вот и убили, — предположил вслух.

Ольга мигом вспомнила, что и ей дарили воры золотые безделушки. И они теперь стоят открыто. Воры знали, где баба держит золото. А ну как вернутся за ним? Возьмут все, она даже не увидит…

«Нет, надо пойти спрятать шкатулку. Хотя бы в подпал. Или на чердак отнести», — решила баба. Предупредив Федота, что скоро вернется, заторопилась домой.

Едва переступила порог, почудилось ей чье-то дыханье. Зажгла свечу, огляделась — нет никого. А только пошла в кухню, чьи-то жилистые руки вцепились в плечи. Ольга заорала от страха.

— Чего орешь? Это я! Иль совсем отвыкла? Ну, тихо, глупая! Сама знаешь, соскучился по тебе! — Михаил сдавил ей грудь, прижав к себе, потащил на койку.

— Уйди! Отстань, козел! — вырывалась баба.

— Молчи, глупышка! Глянь, что я тебе принес! — сунул в руку кольцо, сверкнувшее бриллиантом. Ольга не успела ничего сообразить, как оказалась в постели, подмятой.

— Отвяжись, душегуб проклятый! Вначале мертвую силовал, теперь ко мне лезешь! — она одним рывком спихнула Мишку на пол.

— Я? Мертвую?! Ты что, в натуре, съехала? Покуда живых баб хватает! Ты с чего взяла? Где наши мужики? Что-нибудь видела? — остыла мужичья прыть.

— В ментовку их загребли, всех подчистую! За сучонку, которую вы убили. И тебя искали! Кто ж еще с девки душу вынул?

— С какой девки? Что несешь? — изумился Мишка.

И Ольга выпалила все. Мужик сидел на полу, онемев. Но вскоре спохватился:

— Не наша это работа! Мы клевых не гробим. Да и не видели их с той поры. Кто ее размазал, пусть менты шмонают. На нас ее смерть не лежит грехом. А вот бомжи — суки вонючие! Нафискалили мусорам пустое! Ну да ничего, с каждого взыщется. И ты знай, не виноваты мы. Никого не убивали. Это не наше дело.

— А чего ж грозили? — перебила Ольга.

— Если б все угрозы выполнялись, на свете не было б живых людей. Мало что в злобе брякнешь? Да тут же забудешь… А ты тоже, легавым поверила! Хотя их первый раз видела, а меня вон сколько знаешь! Ну да ладно. Не хочешь меня — дело твое. Я насильно не беру. Только то, что сами дают. На земле не перевелись живые бабы, какая-то да примет. А и ты, если соскучишься, дай знать. Я иногда навещать тебя буду, по старой памяти. Примешь, когда захочешь, — Михаил пошел к двери.

— Возьми кольцо! — спохватилась Ольга. И добавила коротко: — Его отработать надо. А я не хочу.

— Не в последний раз видимся. Когда приду, про должок этот напомню! — подморгнул бабе и вышел из дома. Та, вернувшись к Федоту, рассказала ему обо всем.

— Эх-х, Ольга! Горькая твоя головушка! На что тебе этот лиходей? Не убивал он! А проскажи, откуда у ево золото взялось? С неба насыпалось? На новое — не схоже. Враз видать, что ношеное, не с магазина. Вот и мозгуй, с какой бабы содрал вместе со шкурой иль жизнью? Вещь дорогая! Такое запросто не отдают. А и кто признается, как ему кольцо досталось? Задобрил тебя, ты ухи и развесила. И язык раскатала, упредила от беды. Нынче он, гад, так упрячется, что никакая милиция не сыщет со всеми собаками. Не верю я им! — говорил старик.

— Ну, а что я могла? Он не взял!

— Кольцо, снятое с мертвого иль отнятое силой у живого, счастья не приносит. Единая беда от его. Помяни мое слово! Золото за своего хозяина завсегда отомстит. Болезни навяжет страшные, от каких не излечишься, не отмолишься. Бед напустит — не выберешься до погибели. И смерть, кончина твоя, будет мучительной и жуткой. Так мне, еще мальцу, старые люди сказывали. Чужое горе никого не греет, лишь на погост толкает. Не зарься на эту безделицу! Не носи. Не держи в дому своем. Не то одолеют тебя несчастья!

— Ой, дедунь! Да я, кроме горя, ничего и не видела. Где оно, мое счастье? С самой юности слезами умывалась. Так, что подушка не просыхала. Может быть, это кольцо Мишке бабкой иль матерью подарено. А может, и купил — у какого вдовца иль другого бедолаги. Если бы за всякое кольцо убивали, бабы поизвелись бы на земле. Ну не нести же мне его в милицию, вот, мол, пришел и подарил. Ведь дурой назовут. Лучше пусть лежит себе. Вдруг про черный день сгодится, — предложила Ольга.

Но Федот хмурился. Даже на следующий день смотрел на Ольгу искоса. И кто знает, сколько осуждал бы он женщину, если б не бомжи, вернувшиеся в деревню вечером. Их карманы всегда были пустыми. Зато новостей принесли ворох. Они первым делом пришли к Федоту и затарахтели, загалдели на все голоса, перебивая друг друга:

— А Мишку вся милиция по городу шарит. Его фотокарточками все столбы пообосрали. Алкаши говорят,

что его друзья в ментовке раскололись до самой жопы. Все выболтали и на Мишку указали! Теперь ему пиздец! Не дадут дышать! Стрельнут, как собаку! Шутка ль, что отмочил, изверг!

— Да уж, не меньше расстрела влепят, — прохрипел изможденный, седой бомж, торжествуя, что сам он, пусть и бездомный бродяга, но не преступник, его не разыскивает милиция.

Ольга оглядела бомжей. Заросшие, измочаленные, оборванные, они никак не походили на мужиков. В глазах многих — отрешенность от жизни, равнодушие к себе. «Умеют ли они жалеть друг друга? Вряд ли!» — думала Ольга.

Ей в глубине души было жаль Мишку. Ведь вот ничего плохого не сделал он бомжам, ни в чем перед ними не виноват. За что ж они так возненавидели его? Может, за удачу? За то, что жил лучше их? Люди никогда не прощали превосходства ближнему и всегда ненавидели тех, кому повезло. «Так ведь теперь и Мишке нелегко. Мается по чужим углам, прячется от ментов. Всякий шаг его караулят. За что его ненавидеть, чему завидовать, осуждать? Никому неведомо, кто убил ту сучонку. Может, кто-нибудь из этих? — она вглядывалась в лица бомжей — землисто-серые, морщинистые, немытые. — Куда им! Давно все мужичье в себе растеряли…»

— Гляньте! Кто-то едет к нам! — указал Федот на машину, подъезжавшую к деревне.

— Небось, легавые! — отмахнулись бомжи.

— Эти на легковых нынче ездят.

— Значит, за нами! — сообразил кривоногий мужик. И шустро нырнул в кусты.

«Санитарка» остановилась возле горстки бомжей, сидевших вокруг Федота.

— Эй! Мужики! Принимайте пополнение! — крикнул, смеясь водитель. — По решению властей часть пустующих домов передается беженцам. Вот мы к вам первую семью привезли! Они с Кавказа. Двадцать семей сюда доставим!

Из машины тем временем вышел какой-то мужик, направился к Федоту. Поздоровавшись, спросил:

— Сколько жителей здесь осталось? По нашим сведениям, деревня брошена полностью…

— Не вовсе так! Я в своем дому коротаю век. И Ольга тож прижилась. Мы с ей коренные, местные. А и бомжи привыкают к нашей земле. Уж огород в весну засадили. Выходит, осесть хотят накрепко. Ну и еще люди жили. Верно, что теперь их нет. Но, может, воротятся…

— А пустые дома имеются?

— Куда ж им деваться? Полно! — указал дед на заколоченные. — Нехай любой занимают.

Машина развернулась.

— Выходите все! Приехали! — услышала Ольга голос мужика, подходившего к деду. И увидела беженцев.

Старики, дети, бабы вылезли из машины гуськом. Молча огляделись вокруг, сбились в небольшую тихую стайку. Будто испуганные птицы, тесно прижались друг к другу и недоверчиво смотрели на бомжей, Ольгу и Федота.

— С приездом вас! Обживайтесь, родимые! Тут вы — у себя дома! Никто не сгонит вас отсель, не забидит и ничего не отнимет. Успокойтесь! И, переведя дух, становитесь хозяевами на этой земельке! Заждалась она рук человечьих. Коль полюбите ее, сторицей воздаст за тепло! — сказал старик.

— Спасибо, отец! То, что нужно! От самого сердца слова сыскал! Я не переселенец! Меня вот с ними прислали, из города. Помочь обустроиться. Завтра начнем привозить все необходимое. Помочь нужно. Ведь свои — россияне! Бездомными остались. Их из домов выгнали! Из своих… Теперь вот переселенцами стали, — вздохнул тяжело.

— Они-то с Кавказа! Там чужими стали. А мы у себя, в своем городе, сделались лишними, не нужными никому. Навроде мусора. Выдавили нас отовсюду. Из семей, из города. Потому считаемся выселенцами! Сиротами среди родни, пришельцами на своей земле. Когда же про нас вспомните? — подал голос бомж.

— А тебе никто не помеха в человеки воротиться. Мужик, коль званье свое не забыл, постыдится на беды жалиться. Сам вспомнит, для чего ему Богом руки дадены. И не станет ждать подмоги! Своими мозолями добудет хлеб. Не мудрено нынче на ногах не устоять. И тебе, мужику, грех хныкать. Обрети себя серед своих, вернись в человеки. Тогда тебя заново мужиком назовут, — досадовал Федот. Он всегда обрывал людей сетующих, ноющих, не любил слабых и ленивых. Нередко бранился с бомжами. И теперь не стерпел: — Чужак в родном углу? Разве эдакого дуралея человеком посчитают? Он выселенец. И это на своей земле! Лишь трое с вас огород сажали. Другие пальцем не шевельнули! Чего же хотите? Не дурите головы людям! — серчал Федот. — Нехай душой поворотятся к своему дому. И оживут, зацветут у их сады и успокоится сердце в родном тепле. Не слушайте ево! — напоследок крикнул он людям, которые несмело входили в брошенный дом.

За три дня сюда и впрямь перевезли беженцев со всех концов света. Из Молдавии и Прибалтики, с Украины и Казахстана. Кто-то радовался, что обрел покой, другие плакали, вспоминая брошенное и отнятое.

Ольга мало общалась с переселенцами. А к Федоту многие приходили за советом-подсказкой. Некоторые враз взялись за ремонт домов. Очищали колодцы, строили баньки, перекладывали печи. Женщины пошли на огороды, обкапывали деревья в садах. Детвора под присмотром старших плескалась в речке. Старухи управлялись в домах.

Но были и те, кто уже на следующий день поспешил в город, искать себе легкий кусок хлеба. Эти не хотели застревать в деревне. Считали, что их недооценили и не поняли. Уже через неделю число прибывших беженцев поубавилось вдвое. Какие-то уехали в соседние города. И Ольга даже не пыталась запомнить новичков.

Баба, стыдясь себя, давила в душе жгучее желание хоть на короткое время навестить город. Ведь там она родилась и выросла. Там остались не только хахали, а и подруги. Пусть не всем им улыбнулась судьба. Ольга каждую по-своему помнила и жалела. Она соскучилась по ним. Хотелось навестить, поговорить, поделиться наболевшим и пережитым. Но как сказать Федоту? Поймет? Вряд ли. «Снова высмеет и отругает», — не решается баба, укладываясь спать.

Она уже стала дремать, как вдруг отчетливо услышала шаги во дворе. Вот кто-то вошел в коридор, постучал в двери и, не дожидаясь ответа, шагнул в дом.

— Ольга! Ты спишь? Чего так рано завалилась? Вскакивай. Принимай гостей. Мы вернулись! — она узнала Петьку, одного из близких друзей Мишки. Он светил фонариком по столу. Увидел свечу, зажег ее.

— Вас отпустили из милиции или вы сами ушли? — спросила баба, мигом вспомнив о шкатулке, и тут же успокоилась, ведь давно спрятала ее. Убрала с виду.

— Отпустили нас менты! Чтоб их черти взяли! А знаешь, что выручило? Скажу, уссышься со смеху! Ведь нас всех законопатить хотели! Бомжи растрепались, что вкинули мы тем блядешкам. И грозили урыть. Ментам того по горло хватало. Доказательств полные штаны. Но кто-то потребовал подтверждений, точных данных. И знаешь, какой анализ взяли у нас у всех? Вот именно! Доили за самый что ни на есть! Мы со смеху усирались. А теперь вот даже я свой хрен зауважал. Выдал он анализ, что я ту суку не имел. И другие — тоже… Как только выяснилось, нас из мусориловки отпустили на все четыре стороны. Да еще извинились. Во дела! Будь Мишка с нами, теперь на воле канал бы! И ни один легавый не посмел бы к нему подойти! Мы думали, он тут, у тебя притырился.

— Нет! Давно не видела. Заходил на минуту. Я его предупредила про ментов. Это было в тот день, когда вас забрали. Больше не появлялся…

— Давненько слинял кент, — признал Петька. И, вытащив из кармана бутылку вина, заговорил о городских новостях. — Ты знаешь, чего там теперь творится? Ментовку почистили, легашей на новых заменили. Те вконец оборзели. Продыху от них не стало. Чуть рыло не понравилось, дай документы. А не покажешь ксиву — мигом в «воронок» и в мусориловку. Там любому вломят так, что мало не покажется. Душу из задницы вытряхнут и скажут, что без нее на свет появился. И так не только с мужиками. Бабье тоже трясут за все места. Клевые теперь разбежались по притонам. С улиц их вымели. Чуть какая высунулась, ее за транду и в клетку, чтоб остыла поскорее.

— С чего бы эдак? — не поверила Ольга.

— Заразы много развелось. Особо средь бомжей и малолеток. Тех, что на трассе промышляли. Они всех дальнобойщиков наградили сифилисом. Одно утешенье — бесплатно. Но избавляться годами станут. Теперь все больницы блядями забиты: одни — в венеричках, других с иглы снимают. Не хочет сама лечиться — заставят силой, чтоб других не заражала.

Теперь с вашим братом круто расправляются. Не тянут резину в ментовке, как раньше, враз за решетку — в больницу на годы. Оттуда не смыться. А кому удается, опять ловят и уже за умышленное зараженье срок лепят. Теперь не бабы мужиков боятся, а мужики баб! Во, дожили! Мы в кабак возникли с корешами, чтоб волю обмыть. Видим, чувиха мужика в хахали клеет. Вся из себя! А он, во козел, ходу от нее! Совсем мозги посеял! Скоро не то что самих баб, их теней бояться станут. Эх-х, измельчали мужики! Ведь болезни лечатся, а годы и жизнь уходят, — оглядел Ольгу жадно. Та усмехнулась:

— У тебя только один анализ взяли менты?

Петька враз подскочил, как ужаленный:

— С меня и этого по горло! Полтора месяца морили ни за хрен собачий! Все с этими сикушками отметились, кроме меня. А сгребли не спрашивая. Если б не прокуратура, вмешавшаяся в наше дело, сгноили б менты. Кому-то из следователей пришла в голову мысля идентизации. Она и помогла нам.

— Так я тебе и поверила, что с сучонками не был.

— Клянусь волей!

— Не ври! Если б так, пришел бы ко мне. А то забыл, как и другие. Теперь и я остыла к вам. Насовсем. Никто не нужен. Ровно и не было никого. Зато не жду и не проклинаю. Я простила и простилась с вами. Понял? Уходи!