Слух о том, что Тимку едва не разорвал в тайге медведь, быстро облетел Трудовое. Пока мужик жил у Притыкина и был без сознания, о его здоровье селяне справлялись. Когда же Тимку перевезли в больницу, к нему понесли передачи все, кто хоть немного его знал.

Никого не интересовало, почему Притыкин отправил на­парника в больницу. Все знали: самое трудное, критическое вре­мя жил Тимоха у охотника. Тот выхаживал до того, пока мужик пришел в сознание. А потом... Работать надо. У охотников вся­кий зимний день дорог. Пока один болеет, второй за двоих вка­лывает. Иначе весну и лето не проживешь.

Тимка улыбался всякому голосу, звавшему его под окном. Теперь около него постоянно дежурила старая нянечка. Она ухаживала за Тимохой, как за своим, родным. Угадывала каж­дое желание. Умела молчать долгими часами. Могла рассмеять­ся от души над какой-нибудь историей, рассказанной Тимкой.

Вскоре к нему начали пускать посетителей. Сначала не раз­решали задерживаться подолгу. Потом скучать не пришлось. Все Трудовое мужика навестило. Кроме фартовых и Дарьи.

Даже участковый наведался. Долго смеялись они с Тимкой: хотел хозяин тайги фартового сожрать, но подавился пулей.

—  А ведь не фартовый я больше, - сказал, просмеявшись, Тимоха.

Участковый сразу посерьезнел:

—  Всерьез завязал? Иль только на словах?

—  Меня даже из закона вывели.

—  Это я знаю. Но выведенные из закона до смерти ворами остаются, - вздохнул участковый.

—  Не знаю, кем я сдохну. За это не поручусь, но в «мали­ну», к фартовым, уже не приклеюсь.

—  Если бы твои слова правдой были!

— Я ж не обещание даю. Так уж оно склеилось. Фартовые - из закона, а медведь окалечил. Говорят, теперь туго мне придется. Что этого медведя всю жизнь буду помнить.

—  Это ты мне брось. Я вашего брата знаю. Говорят, что на собаках все мигом зарастает. Так вот они в срав-

нении с фартовыми ничто. Уж как меж собой законники дерут­ся, мне рассказывать не стоит. До смерти. А через день гля­нешь: живы-здоровы, опять киряют, снова валтузят друг друга как черти. Даю слово, кто хоть одну трамбовку фартовых пере­нес и жив остался, тому никакой зверь не страшен. Так-то, Тимка, - засмеялся участковый.

—   Ни один фартовый так не отделает, как зверюга. А все потому, что голодный был. На пустое брюхо злобы больше. И тут, кто ни попади, на куски изорвал бы. Да только что с того, мне теперь в тайгу не сунуться, - вспомнил прощание с Притыкиным Тимоха и замолчал.

—    Это ты брось, Тимофей. У нас в промысловиках всякие есть. С войны мужики. Даже калеки. А попробуй напомнить? Рад не будешь. Они бригаду сколотили и вместе охотятся. На нерпу, сивуча - на морском берегу. Понедельно. Одну неделю - в тайге, вторую - на море.

—  Да что они зарабатывают? Гроши! За такой навар из Тру­дового разве голодный барбос убежит на море.

—  Ну, конечно, с Притыкиным им не сравниться. У старика навыки, опыт. Он и зарабатывает больше других. Вдобавок свою добычу ни с кем не делит. А эти - поровну. На каждого, - под­держал участковый.

—  Да и у деда не жирно. Я почти за зиму всего два куска заработал.

—    Это же мои полгода работы! С вами, фартовыми. А я, не хуже деда, считай, сутками на охоте. Среди фартовых попробуй выжить. Да еще не разряжая пистолет. Лишь в крайнем случае такое дозволяется. Вот и вдумайся, кому сложнее.

—  Ничего себе! Сравнили! Да в тайге вам не дышать. Только дядя Коля и крепится. Там не всякий фартовый приклеится, - возмутился Тимка.

—  А что дед? Вернулся с охоты, протопил зимовье и спи...

—  То-то и оно, что в него надо суметь вернуться, - выдох­нул Тимоха.

—  Я тоже не всегда уверен в своем возвращении. Потому зарплату свою большой не считаю.

—  Так у вас и надбавки идут на нее, и коэффициент. А нам - ни хрена! Что сдали, за то получай. В голом виде! - злился Тимка.

—   Зато вы на еду не тратите. Всегда мясо есть! Заработки девать некуда. В тайге нет сельмага! - захохотал участковый.

—  То-то на свою пенсию дед не может жить. В войну на его пушняк эскадрилью построили, а пенсию дали только по старости. Всего восемь рублей. Их на хлеб и то не хватит. Потому и ушел в тайгу. Чтоб с голода не сдохнуть. Нынче его пенсии по старости даже на чай не хватит.

А уж на рубаху, исподнее - говорить нечего. Они в тайге не растут. Их заработать надо. А легко ль в его годы на охоту хо­дить? Когда в войну пушняк сдавал - грамотой наградили. А что с нее? Лучше бы пенсию дали человеческую! - возмутился Тимка.

—  Пособие это не я определяю. Будь моя воля, не обидел бы старика, - вздохнул участковый и поспешил уйти из пала­ты, покрасневший и смущенный справедливыми упреками.

—  Две тысячи тебе мало? А я вот за гроши работаю. Мне за год таких денег не скопить. Едва концы с концами свожу, - пожаловалась няня. - Сын и муж на фронте погибли. Прихо­дится самой о себе заботиться. Трудно. А кому легко теперь? Но жить надо. Вот и маюсь. А ты: две тыщи - не деньги. Да где ты больше заработаешь, сынок?

Тимка молчал. Думал.

Сколотить свою «малину»? Но рано иль поздно накроют легавые. Опять в ходку. На годы. Выживет или нет, кто может знать заранее? Если живой вернется, то уж совсем старым. Как Притыкин. Ни одной «малине» не нужен станет. А навар на старость фартовые не дадут. Свои кровные не сумел взять. За­жилили. Вот и придется, как охотнику, в тайгу. На пособие не протянешь. «А что, если самому? Без «малины»? Без кентов? Пофартовать с год, чтобы на остальную прожитуху... Забиться куда-нибудь потом. И дышать тихо, незаметно. Но сыщут кен- ты. За снятый навар калган оторвут», - вздрогнул мужик, огля­нувшись на скрипнувшую дверь.

В палату заглянул фартовый. Встретившись взглядом с Тим­кой, к себе поманил. Но понял, что тот не может встать, и вошел в палату, протиснув впереди себя пузатую сумку.

—   Подсос тебе кенты передали. Тут шамовка, курево, - подморгнув, указал на горло, мол, и этим не обошли.

—   С хрена ли загуляли? То свое зажали, теперь на долю посадили? - удивился Тимофей.

Няня, услышав грубые слова, вышла из палаты, обидчиво поджав губы.

Фартовому того и нужно было. Вмиг повеселел. Уселся на койку и заговорил тихо:

— Тут, Тимоха, дела закручиваются такие, что от них макушка дыбом стоит. Нас, фартовых, мусора вздумали из Трудового вы­шибить. Всех, кто не вкалывает на пахоте. И не куда-нибудь, а в Вахрушев. А там одни иваны. С них налог хрен сорвешь. Закон­ных держать не станут. На отвал пошлют. Иль на обогатитель­ную - на уголек, с транспортера породу выхватывать. На колоту­не круглые сутки. И ни кайфа, ни баб. Дыши как знаешь.

И поселок весь под запреткой. Одни зоны.                                                   

—  Мне это по хрену. Я уже вольный. Из больницы вылечу и на все ветры. Что мне Вахрушев? Ксивы легавые уже нарисова­ли. Так что от винта, фартовые. Мне с вами не по кайфу. Мое не отдали. И сами не сожрете! Подавитесь! Нет дурных на вас вкалывать! - обрадовался Тимофей.

—  Твое и наше бугор прижопил. Он теперь далеко. За трам­бовку мусора загнали в зону, в Тымовск. Теперь не выберется. Оттуда никто слинять не смог. Накрылся общак. Не только твое, а и наше пропало. Но ты вольный. И сгреб хоть что-то у стари­ка небось? - полюбопытствовал фартовый.

—  Хрен у него сгребешь. Он, падла, и мое в казенку сдал. Задарма, считай, зиму мыкался, - признал Тимофей.

—  Два куска - задарма? Мы на деляне по три сотни брали. Не больше. А вкалывали - пар из задниц валил. Думаешь, там лафа была? Забыл? Да я бы к деду с потрохами! Лишь бы взял, старый хрен! Только бы не в Вахрушев! Может, потрехаешь с пердуном?

—   Не сладишься. Век свободы не видать, не сдышитесь. Паскудный козел. Да и я с ним - вдрызг... Не сботаемся. Не велел рисоваться в зимовье. Крышка! - признался Тимка.

—  А ты со склянкой подъедь.

—  Не принимает. На дух водяру не терпит, гад.

—  А что уважает? - поинтересовался фартовый.

—    Тайгу. И кранты...

—  Темнишь, кент. Живое об жизни помнит. И дед мозги не просрал. Имеется и к нему отмычка. Неужель не раскололся?

—  Я не надыбал этого, - вздохнул Тимофей и отвернулся.

—  Усеки, на тебя одна надежда. Сговорить деда, чтоб согла­сился нас к себе пригреть. В тайге. Хоть и лажово. Отсидимся до конца на участке и на материк.

—  А в Трудовом негде прилепиться иль не берут?

—  Фраера слышать о том не хотят. А работяги сами справ­ляются. Да еще паскудят нас. Мол, с делян законников и то вышибли. Ну их на хрен.

—  А и верно! Кто ж в тайге будет? - полюбопытствовал Тимофей.

— Да ты что, не врубился? Фартовые так и останутся в тай­ге. А нас, честных воров, вышибают. Кто не пахал! Усек?

—  Так и шлепай на деляны...

—   Малахольный! Поздно уже! Мусора засекли. Не сгово­ришься. А дед за нас попросить может. Его послушают. Свои фартовые тоже пытались. Им пригрозили, что вместе с нами в Вахрушев заметут. Вот и захлопнулись. Бесполезняк им нас удер­жать.

—  А и я ничего не сумею, - развел руками Тимка.

     - Мы тебя от пера сберегли. Бугор рыпался. А ты...

— То-то берегли, что ожмурить хотели в параше, - напом­нил Тимоха.

— Ты тоже не гомонись. На всех без разбору наезжал. Ну да не о том трехаем. С дедом поговоришь?

—  Как? Ты что, зенки в сраке держишь?

Фартовый не обиделся. И, прильнув к Тимкиному уху, по­обещал:

—  Тебе к нему хилять не надо. Кайфуй здесь. Но мы его к тебе вытащим. Вякнем, что ты его зовешь. Дело, мол, имеется к нему.

—  Не придет...

— Пришкандыбает, старый пень. Твое дело обработать, уго­ворить его.

—  Не поверит он мне, - не соглашался Тимофей.

—  Прикинься, кент. Мокроты поддай. У деда душонка ста­рая, на слезу клевая. Мол, пригрей мужиков - внакладе не останешься. Мы, чтоб в Вахрушев не загреметь, к черту на рога согласны.

—  Не возьмет, - подумав, ответил Тимоха.

— Тебя взял. А мы, что, падлы? - начал злиться фартовый. И добавил: - Уломаешь хрыча, навар будет.

—  Какой? - оживился Тимка.

—  Стольник...

—  Иди ты с таким наваром, - отвернулся мужик,

—  Лады, полкуска.

—  Мало, - бросил Тимка.

—  Кусок...

— Два куска, - потребовал твердо.

—  Загнул, кент!

—    Тогда отваливай! Сам уламывай деда. Иль слабо?

Фартовый задумался на минуту: «Что делать? Хотели фарто­вые обратиться к деду без Тимки. Но наслышаны были о кру­том нраве старика. Может прогнать. Не станет слушать. И тог­да...» - и сказал:

—  Твоя взяла. Но больше нет. Не уломаешь, дрыгнуться не успеешь...

—  Э-э-э, нет! Так не хочу. Я за свое беру. А как получится - не знаю. Кенты гарантий не дают. Отваливай...

Фартовый глянул на Тимку зло.

—  Навар получишь, когда уломаешь.

—  Не-е-ет. Выкладывай наличность теперь. А нет - и пасть не раскрою, - пользовался случаем Тимоха.

Получив деньги, спрятал под одеяло. Фартовый ушел. Тим­ка теперь задумался, как, с чего начнет он разговор с Щштыки- ным, если фартовым повезет уговорить, вытащить ста­рика в Трудовое, в больницу.

«А и не придет, башли не верну. Мой общак зажилили? Зачем они просрали общак? Не отдам! Мое! - спрятал мужик деньги в наволочку. И улыбался довольный: - Что ни говори, в кармане потеплело. Четыре куска - не два. На них первое вре­мя дышать можно. А там что-то засветит», - подумал мужик, представив себе, как фартовые станут уговаривать, уламывать деда навестить своего напарника.

Старик, конечно, упрется. Может, и наотрез откажется. Об­зовет Тимоху какой-нибудь рысьей трандой и укажет ворам на дверь зимовья. Не захочет слышать о напарнике.

«Скорее всего так и будет», - подумал мужик. И сам себя поймал на мысли, что в больнице не раз вспоминал он тайгу и зимовье, старого охотника, ночи и дни, прожитые на заимке.

Мало выпадало там светлых минут. Но почему всякий день застрял в памяти занозой? Почему его тянет туда, в этот ад­ский холод, глухомань, где человеку не только жить, дышать страшно?

Крикни, и целый снежный сугроб свалится с мохнатой ело­вой лапы. Прямо на голову. За шиворот, за пазуху набьется. Словно играет в снежки. Без промаха.

Сколько раз за такие игры ругался мужик последними сло­вами. До паскудного промокал. А тайга новое придумывала, как озорной ребенок, неутомимый на выдумки.

Случалось, Тимка в сумерках в зимовье возвращался, а сбо­ку старая береза неожиданно вскрикивала от холода человечь­им голосом! Мужик с непривычки сжимался. Оглядывался в ужасе. Вокруг никого. Шел дальше чертыхаясь. А перед ним пихта, как ожмуренная, подрезанная, - хлоп мордой в снег и не дышит. Сгнила. Не выдержала холода. Накрылась сразу.

Тимка ее так отматерит, что горностаи с перепугу с участка рады сбежать. А мужик до самого зимовья вздрагивал да икал. Оно и понятно. Окажись на пяток шагов ближе, размазала бы, как вонючего хорька, и разом в сугроб вбила б. Сыщи потом.

—  Чтоб тебя зайцы обосрали, гнилуха треклятая, - огляды­вался потом фартовый до самого зимовья.

Сколько раз там, в тайге, подсчитывал месяцы, оставши­еся до конца сезона. А теперь хоть глазом бы глянуть на те тропинки.

«Верно, не пустуют мои капканы и петли. С них дед свой навар снимает. Мне уж не отдаст. Всяк для себя дышит. Уж если и взял мое - Бог с ним», - попытался Тимка перевер­нуться на другой бок, но застонал от боли.

Уснуть бы... Но сон не шел.

Старая няня, поправив одеяло, рассказала фартовому о сельских новостях. Тимка слушал и не слышал. Понемногу задремал. И вдруг знакомое имя донеслось:

— Дарья о тебе надысь справлялась. Обещала навестить. Все спрашивала про тебя.

Тимоха улыбался: значит, помнила его баба!

Он ждал утра. Вечером Дарья вряд ли навестит. Устанет после работы. Одной в бане легко ли управляться? После суматошно­го дня дотащить бы ноги до дома. А утром, перед работой, мо­жет заглянуть на пяток минут.

Почему раньше не пришла? Ведь были выходные. Но кто ей Тимка? Видно, не болит бабье сердце. Не дорог он ей, не нужен.

«Вот и прихиляет позже всех. Не поспешит. Чтобы чего не подумал, не возомнил. А может, и вовсе не нарисуется. Пообеща­ла... Ну и что с того? Кто я ей? Кочегар бывший. Таких в Трудо­вом полно. На всякого не наберешься тепла. Верно, забыла, как звать. Да и что я оставил на память в ее сердце? Ничего. Значит, ждать некого. И не только она сплюнет, услышав обо мне. Тот же Притыкин, - ёрзнул Тимка на койке. - Дед от зверя спас, от смерти. Дышать оставил. Ведь промажь он или рань медведя, тот на старика попер бы. А кто деда выручил бы? Не успел бы кара­бин перезарядить, как в жмура медведь обратил бы. О том старик знал. И все ж решился. На это фартовые не рискнули б. Никто. А дядя Коля о себе забыл. О нем, Тимохе, думал. Не зря следом пошел! Испугался за напарника. Не доверился тайге. Тимка доро­же оказался. Эх-х, дядя Коля! А я тебе лишь горя добавил. Про мех выговорил. Обозвал всяко. Из звериных лап вырвал ты меня. А я вместо спасибо облажал грязно. Да сдохни я там на заимке, ни мех, ни деньги не понадобились бы. Каково было тебе вместо благодарности услышать злое? Теперь уж не простишь, не при­дешь ко мне никогда. И зря фартовые на тебя надеются. Не все забывается, не все простить можно».

Закрыл Тимофей глаза. И в памяти, как наяву, встало зи­мовье.

Занесенное снегом до трубы, оно походило на пузатьш суг­роб с маленьким желтым глазом-оконцем, с охрипшей дверью, залепленной снегом. Словно дом лешего в тайге! Одинокий, забытый всеми...

И все ж нашел его фартовый. Поздней ночью отыскал за­имку. Не будь он человеком тертым, не сыскал бы охотничьего зимовья, замерз бы в тайге.

Да и так поблудил по сугробам и завалам до ночи. Мороз уже всю фартовую душу сковал. И тряслась она, будто на раз­борке в чужой «малине» оказался. Под пером. И ни вступиться, ни защититься невозможно. Вымотала тайга.

А потому, завидев светящееся оконце, кинулся со всех ног, будто не человечье жилье, а навар без охраны надыбал.

Заколотился в дверь руками и ногами, всей замерз­шей душой. И заблажил просяще:          

—  Дед, впусти!

— Чего надрываешься? Дверь не заперта, входи, - пропус­тил гостя в зимовье Притыкин.

Тот к печке сел. Зубы стучали от стужи дробно. Лицо поси­нело. Руки разогнуть не может.

—  Прости, отец, отойду малость, - переводил дух фарто­вый.

Дед Притыкин налил ему горячего чаю. Позвал к столу. Ждал. С чем пришел человек в такую ночь?

«Конечно, не с радостью. Лишь беда выгоняет в эдакую сту­жу из дому», - подумал Николай Федорович.

—  Костя я, Котом зовут. Из Трудового. Из условников я, дед. - Фартовый прихлебывал горячий чай из кружки и вздра­гивал.

Притыкин молча слушал.

—  От Тимофея я, отец. Мы с ним в ходке вместе. Он меня прислал сюда. Прийти просит. К нему, в больницу.

—  На что? - удивился охотник.

—  О том он сам трехнет. Но уж очень просил. Видать, лажа­нулся перед тобой. Дышать, говорит, не смогу, коли деда не увижу!

—  Не Тимкино это. Он без мозгов. Таких слов в его башке отродясь не водилось. Чтоб такое сказать, сердце внутрях быть должно. У Тимки там кошелек пустой. А в башке пурга злая. Не верю. Не его это сказ, - прищурился Притыкин и с подозре­нием посматривал на гостя.

—  Может, слова не те, но мысль - эта. Просит прийти. Трудно ему теперь, плохо. Один лежит. Больной. Может, в кал­гане что-то завелось. Все про тайгу да про тебя ботает. Скучает.

—  Свидеться захотел? Со скуки сердешной? Иль запамято­вал, дубина стоеросовая, что у меня тут всякая минута дорогая? Опомнился! А мне от того не теплей! Сызначала всю душу мне испакостил, злыдень, теперь кличет! Коль нужон я ему - доро­гу знает! Сам доплетется! - рассмеялся Притыкин.

—  Оно и правда, отец. Виноват Тимка. Того не скрыл. Но кто теперь в жизни перед другими чистый? Нет таких в свете. Но если злыми будем да прощать разучимся, чем село от тайги отличаться будет? Всюду - звери...

—  Ты тайгу не паскудь! На что чистое мараешь? Чего худого утворила тебе тайга? Поморозила малость? Что с того? Тут вся­кая зверюга разум и сердце имеет. Такое не каждому мужику дадено! - осерчал дед.

—  Не лесовик я, тайги не знаю. Прости, если обидел.

—  Забидеть меня тебе не дадено. Не я у тебя в гостях! А коль в тайге сидишь, не гадь в нее! - цыкнул дед.

- Я не за тем пришел. Просьбу Тимкину передать.

—  И не бреши, человече. Костей, говоришь, тебя кличут? Знаешь ты, на что Тимка меня просит. Есть в том твой интерес. Иначе не поплелся б из села в такую стужу, - догадливо усме­хался старик.

Фартовый словами подавился. Смотрел на деда удивленно.

—  Чего вылупился? Иль сбрехал я? У Тимохи нет и не было дружков, какие его лихо пополам с ним делили. Я-то знаю. И ты не таков. Не за тем ты сюда пришел. Это враз ведомо мне стало. Не то тебя щекочет, - отвернулся Николай Федорович к печке, словно потерял всякий интерес к гостю. И тому неловко стало.

Знал фартовый: так иль иначе узнает дед, зачем он прихо­дил к нему в тайгу. Но как отнесется к этому, как воспримет?

Рассказать правду самому? Но язык не поворачивается. Мол­чать? И вовсе плохое заподозрит. Стемнить? Но старик, из ссыль­ных. Его не проведешь...

—  А тебе я на что понадобился? - внезапно спросил При­тыкин.

—  Хочу попроситься в помощники. Вместо Тимки. И не только я. Другие тоже. О тебе, отец, в селе говорят, что ты - один в мужиках. Другие того званья не стоят.

—  Леща подпускаешь, - рассмеялся охотник и сказал рез­ко: - Окромя меня, на этой заимке никого не стерплю. Тим­кой сыт! По горло! Никому боле не доверюсь.

—  Мы ненадолго, отец! До следующей весны. Возьми нас. Иначе пропадем, - попросил законник.

Охотник достал из угла жировик. Зажег его. Поставил на стол. Запах горящего медвежьего жира пополз по зимовью.

Старик подкинул в топку побольше дров и предложил:

—  Валяй начистоту. Все сказывай. Что приключилось? Ста­нешь ловчить, сбрешешь ненароком, почитай, зазря сюда при­волокся.

Костя начал издалека, осторожно. Внимательно следил за дедом. Тот не перебивал. Слушал напряженно, ловя каждое сло­во. По лицу его морщины ходили. То в пучки собирались, то снова разбегались к уголкам глаз и губ.

У Кости от волнения горло пересохло. Судорожно глотнул остывший чай. Притыкин не перебивал.

—  Вот потому и пришел я к Тимке, чтоб он за нас к тебе обратился да попросил. Ему ты поверишь Знаешь его. А нас нет. Тут уж и время поджало. Со дня на день выкинут нас из Трудового. От тебя теперь наша судьба зависит. Возьми нас...

Притыкин думал долго.

—  Судьба человеков в Божьих руках. Кому что определит Господь, то и сотворится. Но я не смогу вас взять к себе. Зарок дал опосля Тимки. Никого на заимку не пущать. И того не нарушу. Это уж верно, как Бог свят. Но... Имею я одну думку, как подмочь вам. Опять же без Тимки не обойтись твоим мужикам. Все от него, окаянного, приклю­читься может. - Пожевал дед губами и продолжил: - Я уж совсем дохлый сделался. Не только вас, себя не прохарчу вско­рости. И коль сунусь с таким словом к участковому - на смех поднимет. Мол, старый хорек полез в медведи. Это не- сурьезно. А вот ежели Тимофей навострится к нему и собьет из вас бригаду, то это дельно будет. В то поверят. И могут вас оставить. В Трудовом. А за Тимку как за промысловика, нб боле того, я поручусь перед властями.

Фартовый, скисший от резкого отказа старика, теперь сиял от радости.

—   Как сговорить Тимку в бригадирство - ваша морока. Подсобить я не смогу ничем. Все от вас будет. От Тимофея. Коль жадность с себя вырвет, знатным промысловиком сдела­ется.

—  Одно плохо, отец, больной Тимофей. Когда одыбается? А время не терпит.

—  Тимохе я подмогну. Завтра навострюсь в Трудовое. За­гляну к участковому. Обскажу задумку. И напарника свово на­ведаю. Погляну, как он хворает. Авось мое снадобье его шуст­рей на ноги поставит.

' - Согласится ль участковый? - сомневался Кот.

—  Не в ем помеха. Тут госпромхоз - голова всему. Я за вас замолвлю свое. Может, послухают...

До утра не мог уснуть фартовый. Ворочался, думал. А ста­рик спал безмятежно. До самого рассвета не повернулся на дру­гой бок.

Но едва над сопками прорезалась полоска света, разбудил гостя. И, накормив, напоив его чаем, заторопил в путь.

Фартовый удивлялся, как легко, по-настоящему красиво хо­дит на лыжах старик. Он словно пролетал по сугробам, меж деревьев. И фартовый с большим трудом едва успевал за ним.

Когда подошли к Трудовому, Притыкин посоветовал Косте идти к Тимке. А он - в госпромхоз и в милицию заглянет. Если все сладится, придет к Тимофею.

Фартовый, даже не заглянув в барак, прямиком в больницу направился. Няня, увидев его в окно, предупредила Тимку.

Тот, сообразив, что фартовый не уговорил Притыкина, за деньгами пришел, весь напрягся, приготовился к ссоре. Деньги под матрац запихал. Себе под зад. Оттуда не вытащит. Не отнимет.

Фартовый принес в палату облако холода, запах снега, тай­ги, зимовья.

- Привет, кент! Как дышишь? - спросил, смеясь.

—  Помалеху, - ответил Тимка настороженно. - Уговорил деда?

—  Хрен там! Наотрез отказался.

У Тимки сразу все разболелось. Пропало настроение.

—  Да ты погоди. Мы с ним о другом договорились. То - файнее, - подсел к Тимохе фартовый. А тот плотнее прижал задом деньги.

Когда фартовый рассказал о совете Притыкина, Тимофей едва из постели не вывалился:

—   Еще чего? Нужны вы мне! Вы - приморены, а я при чем? Какое мне до вас дело? Почему я должен жить здесь по своей воле? Я не кент, не фартовый! Сам по себе хочу! Не пой­ду в тайгу! Сыт ею по горлянку. И так чуть не сдох в ней! Ни за что! Пусть сами выпутываются как хотят. Я - вольный. Выйду из больницы и хана, тут же на материк.

—  Остынь, Тимоха! Знаем про все. И ксивы, и медведь - не втайне от нас. Не гомонись. Мы даже башли с тебя не сорвем, какие ты взял с меня. Но усеки. За нас, коли не выручишь, приморят тебя, едва попадешь в Поронайск. Мы сдохнем в Вах­рушеве, ты - уже на воле... У «малин» руки длинные. Мне не вбивать тебе про месть. Сам допрешь. Размажут свои, Так-то и не обрадуешься. Выбирай, падла, что по кайфу? Год в тайге с нами, иль закон - тайга... Кто кенту не поможет, сам не дыши...

—   Иди ты знаешь куда? Меня сто раз жмурили. А я все дышу. И не вы помогали. Почему теперь вас выручать должен? Я не обязанник, не должник ничей. Вы мою долю занычили, И мне грозить! Да видал я вас в гробу! Не хочу! Не согласен! Иди­те все в сраку! - психовал Тимофей.

—  Добром ботаю, остынь! - терял терпение фартовый. Он и не предполагал, что так трудно повернется этот разговор. - Навар весь твой будет. Что словим - твое. Усек? Нам без пон­та. Лишь бы прокантоваться здесь, - тихо добавил фартовый и Тимка, услышав заветное, враз успокоился. И разговор пошел тихий, дельный.

—  Всех, кроме бугра, возьму!

—  Охренел? Он - хозяин! Пахан «малины». Как без него? В тайге - ты бугришь, а в селе - он. Все по закону, - пред­ложил Кот.

—    Начнет духариться - вышибу. Дарма держать мудака не стану. Пусть пашет, падла, - шептал Тимка зло.

—   Сперва уладим все. Потом потрехаем. Сладимся. Не впервой. Ты теперь не лажанись. Легавый к тебе прихиляет,

если дед уломает его. Из госпромхоза нарисуются. Ты им мозги накрути. Мол, кенты путевые. Пахать будут...

Когда фартовый ушел, Тимофей тяжело вздохнул. Мечтал через несколько дней на материк уехать. Да не получится, как хотелось. Знал: слинять не дадут фартовые. Накроют тут же. Не дав и взглянуть на материк. Значит, еще год терпеть надо.

Терпеть... Не впервой уже. И все потому, что связался с «малинами», фартовыми, кентами много лет назад. От них, как от смерти, никуда не уйдешь, нигде не спрячешься.

Он представлял себе, как удивится участковый, узнав от Притыкина о фартовых, вздумавших сбиться в бригаду охотни­ков под начало Тимофея.

«Согласится ли легавый? А может, упрется, пошлет деда подальше?» - подумал Тимофей.

Участковый и впрямь онемел, узнав от Николая Федорови­ча о предложении условников.

—  Охотнички выискались! Промысловики-налетчики! Сто- порилами таежными стать захотелось! Бандюги они все, отец! Отпетые и законченные! Их из-под запретки ни на шаг нельзя выпускать даже в намордниках и браслетках. Против них лю­тый зверь человеком покажется. Все как один отбросы! За кого вы просите? - изумился участковый, увидев в руках старика официальное отношение госпромхоза.

—  Не я их на свет народил. Уж какие удались, с теми маем­ся. Да только вот просьбу уважь. Тайга без нас с тобой все вы­верит. Нужное - оставит. А что ненадобно - выплюнет.

— Только этого мне не хватало - несчастных случаев в тай­ге! - перебил участковый деда.

—  А в Вахрушеве такое не может стрястись? Иль в селе от них не бедовали? Запамятовал? Да оно, коль правду молвить, охаять человека все горазды ныне. И опрежь то могли. Сам из уркиной шкуры надысь высигнул. А то тож в бандюгах обретался. Уж кем не гоняли! И на этих, поди, напраслины больше возвели. Нехай в тайге приживаются. С Богом! В доб­рый час! Она могёт обогреть душу студеную. Не зря ее ма­тушкой величаем промеж собой. Вас так не кличут, - усмех­нулся старик.

—  Да в тайге после них ни одного живого муравья не оста­нется. Не только зверя!

—  За то с их и стребует тайга! Токмо не схарчат они все без остатку! Пузо порвут. Да и Тимка с ними. Тот не даст забидеть заимку. Верно сказываю.

—    Тимка сам из воров! Его самого на заимке с цепи спус­кать нельзя.

—  То - лишнее. Тимоха, сдается мне, от ворюг поотстанет. Душа в ём имеется. А коль подвезет, с других человеков слепит

на заимке. Крутой в ём норов. Характерный мужик. Только заморожен. То от беды. Ему тепла недостает...

—  Они ему не только тепла, жару подкинут. Все доброе, что от вас взял, в пепел превратят. Да и, насколько мне известно, он уезжать собрался. На материк.

—  Сбирался. Да остался.

—  Ну и дела! Думал отделаться от законников. Одним ма­хом, Все село мне за это спасибо сказало бы. А они провели меня, - сетовал участковый.

—  Не стоит жалковать, что мужики на погибель не пойдут. Где ты с ними не управился, тайга подможет, - пообещал дед.

Участковый еще поартачился, но старик сумел убедить. И вечером, перед возвращением в зимовье, пришел охотник наве­стить Тимку.

Тот уже не верил, что Николай Федорович придет к нему. Устал ждать. И лежал, уставившись в потолок. Чувствовал себя пешкой в чужой игре, забытым, никому не нужным.

Когда скрипнула дверь и на пороге появился Притыкин, Тимоха подумал, что старик привиделся или приснился.

—  Дядя Коля! - окликнул тихо.

—  Здоров будешь! - отозвался дед.

—  Я уж не верил, что придешь.

—  Хворать не перестал? Поглянь, аж мохом обнесло от ле- жачки! Будя баловать себя! Небось и до ветру в банки льешь, бесстыжий?

—  Завтра, сказали, разрешат ходить понемногу, - покрас­нел Тимка.

—    Балаболишь пустое. Тебе пора уж не понемногу, а в обгон­ки с лисой скакать по тайжище! Будет тебе киснуть, как бабе! На- ко вот зверобою на медвежьем сале. И это - девясил, нехай ки­пятком заварют. Испей. В три дня хворь сбежит с тебя, - выло­жил дед банку с жиром и кулек с корнем девясила. - А ну, скинь с себя одеялку. Дай тебя гляну да сам выхожу...

Николай Федорович проверил суставы, мышцы. Потом снял с себя меховую куртку, засучил рукава и, цыкнув на няню так, что ту словно ветром из палаты унесло, принялся втирать, раз­минать, массировать Тимку. Тот зубами в подушку впивался не раз. Холодный пот выступал на лбу, а горячий - лил по спине ручьями. Тело горело, прокалывало нестерпимой болью.

— Дядь Коль, дай передохнуть, - взмолился Тимка, но ста­рик будто не слышал.

Он разминал, делал втирания зеленой пахучей мазью, кото­рая тут же впитывалась и прогревала тело насквозь.

Тимка едва сдерживал крик. А дед словно мстил ему за свою боль, не обращал внимания на стоны напарника.

Все врачи уже ушли из больницы, и только старая няня, изредка поглядывая в щель, плакала, но войти не реша­лась.

Когда рубаха на спине старика взмокла от плеч до пояса, он оставил парня, сел на табуретку рядом с койкой, вытирая лоб.

Тимка переводил дух. Тело перестало ныть и болеть. Не­привычная забытая легкость вернулась к нему.

— Дядя Коля! Как лафово! Кайф! Ничего не болит!

—  Вот бы эдак помять с недельку, сам с койки в тайгу сбе­жишь, - засмеялся старик.

—  Мне б так научиться!

— Я то умение в Сибири перенял. Чтоб выжить, наловчился подмогать ссыльным. Всем впрок шло.

—  Ты меня за глупость прости, дурака, - отвел глаза Ти­моха.

—  Будет старое ворошить. На бумагу. В ей твое имя и этих мужиков, каких в Вахрушев свезти сбирались. Дай вам Бог уда­чи! А я к себе на заимку уберусь, зиму коротать. - Связал дед рюкзак и, словно спохватившись, добавил: - Пушняк с твоих капканов и петель сгребли охотоведы. С зимовья. Тыщи на пол­торы будет. Упреждаю заведомо.

Тимка отмахнулся:

—  Не надо мне. Ваше это. С твоей заимки, дядь Коля. Мне другую, свою отведут скоро.

—  Будешь дуть, как дадуть. А нынче не вороти рожу от того, что тайга дала. Ей видней! И давай кончай хворать! Выправишься - наведывайся.

—   Спасибо, дядь Коль. Непременно приду, - пообещал Тимоха.

После ухода охотника из больницы начало темнеть.

«Погожу нынче в тайгу вертаться. Заночую в дому», - ре­шил охотник и обогнул барак фартовых, чтоб быстрее пройти к своему дому.

Из барака шум услышал. Брань донеслась такая, что деда передернуло. Он приостановился.

—  Чтоб я, бугор, в шестерки к фраеру?! Это я что ж, лиде­ром стал? Иль вы все скурвились разом? В гробу я видел благо­детелей. И в Вахрушеве фартовые без булды дышат!

—  Не гомонись, бугор! За жопу тебя в тайгу не тянут. Фалу- ем, то - верняк. А коль не по кайфу - отваливай в Вахрушев.

—  Кенты! Мать вашу... За пайку падле жопу лижете! Чест­ные воры! Сявкам на смех утворили! На разборке трандели, чтоб Тимку вывести с закона, теперь его паханом взяли?

—  Не мы его. Он нас берет. И хвост не подымай! В Вахру­шеве тебя не пахать, вламывать сфалуют. А нет - в шизо кинут до звонка. Чтоб не ботал много.

—  Кто ботает? Кого в шизо? Это ты, гнида, вонял тут? -послышался глухой удар, потом стук. Со всех сторон  заорали кенты.

Николай Федорович покачал головой и заспешил к дому, посочувствовал в душе Тимофею, что бригада ему перепала и впрямь никчемная.

А фартовые до ночи не могли успокоиться. Спорили, руга­лись, дрались. Словно не в тайгу, а в зону их отправляли.

Злило многих то, что именно законников, бывших паханов «малин», хозяев зон отправят под начало Тимке. А кто он та­кой, чтобы бугрить фартовыми?

Но сколько ни дери горло, даже шестерки понимали, что в тайге куда как проще и легче будет, чем в Вахрушеве. Оттуда даже законники не все и не всегда выходят на волю.

—  Одним на льдине Тимоху сделаем. Сам пахать станет!

—  Не посадим его на положняк. И долю не дадим, - духа- рились воры.

Костя лежал на своей шконке не дыша. Уж чего не услышал он сегодня! Как только его не обзывали. Сколько угроз сыпа­лось на голову! Бугор даже кулаки в нюх совал. Обещал тыкву сорвать и выкинуть в парашу.

Все терпел Кот. Знал: нет иного выхода у кентов. Никто другого не предложил. А ехать в Вахрушев всем вместе при­шлось бы.

«Ничего, базлайте, падлы! Потом навар с вас за свое сниму. Что сберег паскудных от уголька», - думал Костя, забившись с головой под одеяло.

Законники долго не успокаивались, поносили последними словами Тимоху, Костю, участкового. Проклинали всех лега­вых и заодно с ними тайгу и шахты.

Даже сявки устали от брани. И, забившись по углам, радо­вались, что скоро уйдут законники из барака в тайгу и не надо будет приносить им жратву, вытаскивать за ними парашу, уби­рать грязь в бараке, топить печи, сбиваться с ног от усталости и получать за все это пинки и окрики.

Даже шныри и шестерки повеселели. Понимали; что скоро всем им облегчение выйдет.

Жалели ль они законников? Да какой от них навар фарто­вой мелкоте. Кроме обид, ничего не помнилось.

Вот и теперь... Ну разве не фраера? До тайги еще сколь­ко, а они уже барахло шмонают по всем шконкам. Метут свое и чужое не спросясь. Будто, кроме них, никому дышать не надо.

Вон сявкин шарф надыбали. Единственная ценная вещь в гардеробе. Ею и башку, и задницу грел. Три кровных пайки отдал за него обиженнику. И это отнимают. У сявки слезы бу­синами закапали. Потянул свой шарф с шеи законника. На сво­бодном конце булавкой повис. Фартовый и внимания не обратил. Стряхнул, как пушинку.                                                                 

А вон там шнырь зубы показал. У него байковую рубаху сграбастали. Шнырь .ее только что с плеч снял. Постирать хо­тел. Куда там. Подцепил законник кулаком в зубы и вырвал рубаху. Взамен нее даже майку не дал.

У майданщика носки взяли. Теплые, вязаные. Тот вернуть попытался и тут же пожалел о том.

Портянки, полотенца, рубахи и брюки, свитеры и безрукав­ки - все забирали законники. И, оглядев, решили сегодня же тряхнуть работяг. Забрать у них излишки теплого.

На это дело отправили троих. С наказом: мол, если добром не отдадут, отнимайте.

Законники пожаловали в соседний барак, когда работяги уже спать ложились.

—  Теплое? Да вы что, съехали с луны? Нам самим его не хватает! - рыкнул рыжий плотник и, послав фартовых грязно, полез на шконку.

Эти работяги ни разу не трамбовались с фартовыми. Не зна­ли, что такое фартовый шмон. А потому не ждали для себя ни­чего плохого.

И только фартовые были готовы ко всему. Знали: самое вер­ное - внезапность. Она всегда приносила навар и удачу.

Первым слетел от удара рыжий плотник. Со шконки на пол сбили кулаком. Матеря его, и на других налетели.

—  Налог не даете, про положняк забыли. Еще и посылать будете, козлы!

—  Трамбуй их, фартовые!

—  Снимай навар с хорьков!

—  Фартовые?! Щипачи! Налетчики проклятые, голубятни­ки! - опомнились работяги и, ухватив что под руки попалось, кинулись на законников. - Мети их, мужики! Врежь по блат­ной роже!

—   Грабители! Как были ворьем, так и остались! Их не в Вахрушев, на Колыму надо! Навечно! Чтоб передохли! - выби­ли работяги законников из барака.

Едва прогнали, милиционеры запоздало шум услышали. Прибежали.

—  Что случилось?

Работяги, переглянувшись, плечами пожали недоуменно. Друг друга без слов поняли.

Но в это время в барак вломилась фартовая кодла с криком:

—  Бей козлов! - рванулись по проходу и только тут увиде­ли милиционеров.

Работяги не дрогнули. Даже не оглянулись на воров. Фар­товые вмиг стихли. Кулаки в карманы спрятали.

—                Ну что ж, Налим, опять за свое? - скрутил стопорилу милиционер.

— Срывайсь, мусора, - прошел шепот меж фаотовых. И те, кто был позади, мигом выскакивали из барака работяг.

—  За гревом пожаловал? - ухватил юркнувшего за спины налетчика участковый и сказал зло: - Всех в клетку! Никакой тайги скотам! Завтра в Вахрушев. Распустились, негодяи!

Пятерым законникам слинять не удалось. Утренним поез­дом, чуть свет, они навсегда покинули Трудовое. Их увозили под усиленной охраной, под смешки работяг, под злую брань кентов, проклинавших легавых.

В это утро Тимофей встал на ноги.

Вечером Костя рассказал ему о случившемся, и Тимоха вслух пожалел, что не оказалось в числе отправленных нового бугра. Знал: этот немало попортит крови всем.

Кот сделал вид, что не услышал сожаления Тимки. Предуп­редил, что законники уже готовы к отправке в тайгу.

А через неделю Тимку выписали из больницы. После недол­гого разговора в госпромхозе на бригаду выдали снаряжение, продукты и, заключив с ними договоры, отправили в тайгу, по­желав удачи на снежных тропах.

Восемь законников и Тимофей ранним утром ушли в тайгу на лыжах, волоча за спиной непомерно вздутые рюкзаки.

Их заимка, сжатая в распадке, звалась по-недоброму - Мерт­вая голова. А все потому, что у начала распадка стояла сопка, похожая на голову. И была она черной то ли от частых пожаров, то ли потому, что от макушки до задницы была сплошь из угля.

Здесь, в сердце таежной глухомани, куда не долетали чело­вечьи голоса, и определилась на работу бригада фартовых.

Тимофей еще в больнице решил, что будет жить отдельно от законников. Не потому что бригадир. А чтоб не платить на­лог. Да и держать законников в руках легче, когда соблюдаешь дистанцию.

Тимофей и сам не понимал, что произошло с ним после по­следней трамбовки. Но от фартовых его отворотило. Тогда в бане почувствовал, что мог отбросить коньки. Что свинчатки и касте­ты, погулявшие по нему за все годы, могут выбить из него душу.

А потому, ступив на заимку, впервые снял шапку перед тай­гой, а сердцем к Богу обратился:

—  Убереги! Помилуй! Спаси и сохрани! - просил молча, всей душой.

Тайга подступила к фартовым со всех сторон. Словно в коль­цо взяла законников.

Черная, непроглядная, хмурая, она смотрела на людей от­чужденно.

Условники, сбросив рюкзаки, оглядывали тайгу. Может, впер­вые в жизни почувствовали себя беспомощными крошеч­ными пылинками в лапах чащобы.                                                                                                          

Тимка, оглядев крохотную полянку-залысину, утоптал на ней снег и, не мешкая, соображал шалаш для себя одного.

Ловко орудуя топором, срубил для него две стойки, пере­кладину, потом хвойные лапы наносил. Одну к одной. Чтобы не было просвета, чтобы холод не попал.

Фартовые курили, ожидая, когда шалаш будет готов.

—  Чего развесили? Я для себя его мастырю. А вы что, на снегу кантоваться будете? За ночь передохнете, - предупредил законников. И тут взвился бугор:

—  Не рано ль пасть открыл? Иль забыл, кто ты, гнида недо­битая?

—    Козел ты, если я гнида! По мне, ты хоть сейчас сдохни! Их жаль, - указал на законников.

Бугор не сознавался, что с непривычки от долгой ходьбы на лыжах у него разболелись ноги. В другой раз не простил бы грубость. Но теперь не до разборок. Тут тайга. Надо выжить. И, кивнув законникам, молча велел ставить шалаш.

Фартовые оглядели Тимофеево сооружение. Принялись ус­траивать ночлег для себя.

Бригадир плотно укрыл свой шалаш еловыми лапами. По­том нарубил их на подстил. Чтобы не на голый снег спальный мешок положить. И принялся за дрова. Их понадобится много. На всю ночь.

Установил треногу для костра. Не надеясь на законников, подвесил чайник, забитый снегом. С дороги всем согреться надо. Без чая - не обойтись...

Фартовые носили хвою на шалаши. Решили поставить их два. Поняли, что в одном не поместиться. И теперь торопи­лись. Копировали свои с Тимкиного. Уж очень он им глянулся. Плотный, уютный, закрытый со всех сторон от снега и холода. И до чего хитер фраер! Даже вход закрыл. А внутри, в шалаше, жар поставил на сковороде. От него в шалаше тепло, как в доме. Даже без рубахи лежать можно. И откуда знает все? Одно непо­нятно: зачем шалаш веревкой обвязал? От ветра, наверное, что­бы не разнес он человечье временное жилье.

Ждал бугор у костра, когда законники для него жилье сма­стерят. В другой раз без разговоров занял бы Тимкин шалаш. Кто, как не он, хозяин, первым отдыхать должен? Но фраер гоношится. Даже костер отдельный разжег. На бугра не огля­дывался. Не звал. Не маслился на мировую. Значит, хочет сам бугрить здесь. Были б силы... Но сегодня их нет. «Все завтра. Времени хватит», - решил бугор и подкинул в костер треску­чие смолистые дрова.

— Чего расселся? Не на шконке! Давай чайник взогрей! Снегу натопи. Времени в обрез. Разуй зенки! Тем-

псет уже. Мужики с катушек валятся, а ты тут яйца сушишь! - подошел Тимофей к бугру.

У того глаза кровью налились. Не встал, вскочил. В ярости к Тимохе кинулся.

—  Замокрю, падлу!

—  Эй, бугор! Легше на поворотах! Не он к нам, мы к нему навязались. Заткнись! - возник словно из сугроба Кот и заго­родил собою Тимку.

—  Линяй, Кот! Сгинь, ботаю тебе! Я ему мозги вправлю, заразе!

—  Кончай духариться! Не то время! - подошли кенты.

Скинув охапки дров, они оглядели шалаши. Не такие лад­ные, как у Тимки. Лохматые, раскоряченные, они были похожи на вороньи гнезда, упавшие с веток. Но уже не до красы. До­жить бы до утра. А там и подправить можно.

Тимофей, оглядев шалаши фартовых, усмехнулся, плечами пожал. Ничего не сказал. Достал из рюкзака капканы, зарядил их, насадил приманку и ненадолго исчез в тайге.

Фартовые, облепив костер, ужинали. Они даже не огляну­лись на Тимофея, копошащегося у костра. Тот снял с пояса пару куропаток. Повезло. И, ощипав, выпотрошив птиц, наса­дил на вертел над костром жарить.

Первым запах мяса почувствовал бугор. Оглянулся. Повел носом. Нет, не ошибся.

—  Вот гад, уже навар снял. И один хавает! - отвернулся, чтобы не травить душу.

Законники оглядывались на бригадира, давились галетами, чаем. Молчали. Авось завтра и им повезет...

Тимка нагрел свой шалаш углями. Занес под полог охапку дров, чтобы утром долго не искать. Даже чайник унес в шалаш. И, загородив вход собственной курткой, исчез в шалаше. Он ни разу за весь вечер не подошел к костру фартовых.

Встал чуть свет. Законники не слышали, как, попив наско­ро чаю, исчез Тимофей в тайге.

А он ставил петли, силки и капканы, делал ледянки. Вни­мательно знакомился с заимкой.

Увидел по следам на снегу, что пушняка здесь много. Всякого. Давно тут не было промысловиков. Много соболей и куниц разве­лось. Даже неподалеку от шалашей их следы на сугробах.

Приметил, что заходят сюда и олени. Особо один - вчера тут побывал. Старый, видно. Рога большие. В сугробы глубоко проваливался. Следов оленухи-важенки за ним не было. Зна­чит, выгнали из табуна. Больной? Иль сам отбился? За ним рысь охотилась. Но не смогла задрать. Спугнула только. Про­махнулась в прыжке. Молодая. Неопытная. Вон лапы неокрепшие. След от них легкий. Голодная, видно.

А здесь лиса барсука из норы выкапывала. Но не повезло.- Сил не хватило. А может, на куропатку отвлеклась. Тут непода­леку целая стая их на рябине ягодами лакомилась. Одну пойма­ла. Кровь на снегу. Перья. Видно, решила птица собрать ягоды под деревом. Лиса и воспользовалась.

Поставил капкан возле лисьей норы Тимоха. Пахучий кусок куропатки - вчерашней добычи - на приманку не пожалел.Когда рюкзак опустел, а в животе заныло от голода, решил в шалаш вернуться. О фартовых вспомнил.Те проснулись, когда услышали непонятный крик над го­ловой.

Короткий, злой. Но это не был голос бугра. Вначале не по­няли. Но когда крик повторился, не выдержал Бугай.

Вначале подумал - Тимоха темнит. Берет на пушку. Ма- тюгнулся. Но крик не стих. Он послышался ближе, громче. И законник не выдержал. Вылез из спального мешка, оделся, вы­полз из шалаша на четвереньках. И тут же на него что-то тяже­лое свалилось. К горлу рванулось.

—  A-а, блядь! - заорал фартовый, сдавив в жестких ладонях упругую шипящую рысь. - Кенты! - завопил Бугай, перехва­тив горло зверя одуревшими от злобы пальцами. Рысь прокуси­ла руку вора, пытаясь вырваться из лап фартового. Но тот озве­рел от боли и держал рысь как в тисках.

Законники одурело выскакивали из шалашей и, ничего не понимая, смотрели на кента, который в ярости готов был со­жрать что-то лохматое, серое, шипящее.

—  Эта курва меня, законника, ожмурить насмелилась!

—   Прикнокай лярву! Ишь, шипит, паскуда! Паханом тут рисуется! - галдели законники.

Бугай сдавил горло зверя. В пальцах хрустнуло. Зверь дер­нулся, будто попытался напоследок вырваться. Но не успел.

—  Ну и желваки у кошки! - изумился Бугай, увидев обна­жившиеся резцы и клыки зверя.

—  А когти!

—  Кого вы там припутали? - вылез из шалаша бугор. Уви­дев рысь и узнав о случившемся, обложил матом тайгу, Тимоху и кентов. - Слиняю я, кенты! Чего приморенными быть? Тут сдохнешь с голодухи и колотуна. На хрена мне тайга? Я в ней ничего не терял и шмонать ее не буду. Нет навара. Беспонтовое это дело.

—    Не сфартит. Тут не смоешься. Окочуришься в тайге. До жилья полдня переть. Там за задницу и в конверт.

—  Захлопнись! - оборвал бугор Кота.

— Сам мерекай. Но я б тоже смылся. Ну-ка на хрен, с такими падлами встречаться, - откинул Бугай рысь.

—  Ну уж будет! Вы - срываетесь, а за жопу всех возьмут! И нас! Тогда не станут разборки делать. Кто смылся, кто примо­рился? Всех на особый, в Вахрушев.

—   Если б в Вахрушев! А то в Сеймчан, на Колыму! Там охрана живо из шкуры выдернет любого. Эта рысь котенком, мелким фраером покажется, - сказал Кот.

—  Чего столпились, мужики? - внезапно послышался го­лос Тимофея.

Законники вздрогнули и оглянулись. Уж очень неожиданно и неслышно подошел Тимоха. А тот, узнав о случившемся, ска­зал равнодушно:

—  Бывает. У тайги - свое...

Бугра затрясло от злобы:

— Пусть бы тебя форшманула зверюга! Я бы глянул, как ты от нее бежал бы!

—  Она не ты! Знает, кого надо гробить. Вот только диво, как Бугая с тобой перепутала? Она в тайге хозяйкой была. И других бугров не переносила. Бугай - случайность. Она тебя звала...

Законники загалдели. Мол, не до шуток теперь. А что, если такая зараза ночью в шалаш заберется? Не станет звания спра­шивать, всех порвет. А коли Тимка такой ушлый, да еще и бри­гадир, пусть оградит от всякой подлюки.

Тимофей молчал. Он решил взять верх по-своему. Зачем скандалить, трамбоваться, мотать нервы друг другу? В тайге это лишнее.

Не стоит принуждать фартовых. Не смогут долго кантоваться на галетах и чае. Запросит брюхо жратвы, сами в тайгу побегут.

Шалаш, как воронье гнездо, слепили. А ему что за дело? Померзнут несколько ночей, сами поумнеют, сделают, как надо.

В тайге законникам не выжить по-своему. Условия не те. А деваться некуда.

Слиняют? А куда? Тут куда ни сунься - одна тайга. Дороги в ней нет. Указателей не сыщешь. Лишь промысловик найдет из нее путь к жилью человеческому. А кто и попытается уйти - околеет, как пес.

Тимка не зря со стариком Притыкиным три месяца жил. Немного. Но основное усвоил. Помогло и другое. Когда из зоны сбежал на Камчатке. Целый год в бегах был. А выжил. Кое-что помнилось. И сегодня пригодилось.

Нет, он не будет набиваться в бригадиры. Зачем? Пусть за­конники того захотят. Сами. А уж он подумает.

—  Ему что? Он вольный. В любое время сорваться может от нас. Вякнет мусорам, что не склеилось. И на материк махнет. Дунь ты ему потом в задницу! Уж лучше не дергайся, - присел у костра Кот рядом с бугром.   

Сказанное услышали все фартовые.

Бугор оглядел их. Кенты ради него были готовы на многое. Но если он перегнет или подставит их под гибель, не приведи Бог, не выжить самому. С него спрос не промедлится.

Однажды пришлось ему видеть, как замокрили в ходке буг­ра, из-за которого трое фартовых сгинули ни за понюшку. Бу­гор покуражился. А над самим потом вся фартовая кодла поиз- галялась. Нет бы враз пришили. По капле кровь с него выпус­кали. Душу - по вздоху. Измучили досыта. Лишь на третий день он дуба дал. «Небось и на том свете вздрагивал от воспо­минаний», - подумал бугор и, оглядев законников, решил не давить. Пусть выживут.

Фартовые Тимку позвали, попросили с шалашами помочь. Чтобы не развалились от ветра. Чтобы тепло в них держалось.

Бригадир, оглядев шалаши, разобрал их. Закрепил остов. Положил перекладины. Березовые ветки разложил крест-на- крест. И после этого, одну к одной, еловые лапы. Обложил шалаш тщательно. Лапа на лапу - ветка вверх. В три слоя. В шалаше оттого темно, как ночью. А Тимка сверху лапы связал и - на шалаш. Как крышей прикрыл.

Внутрь велел натаскать хвои. Потом еловые бороды сверху положили. Душисто и мягко получилось. Когда вход завесили еловыми бородами, а в шалаше раскаленные угли прогрели воз­дух; фартовые подобрели. Оттаяли сердцем. По-человечьи раз­говорились.

Даже бугор, раздевшись до рубахи, молча курил, тихо слушал кентов. Ведь вот самое удобное теплое место уступили. Никто не вякал, что не помогал бугор. И первую кружку чаю ему.

Молчал бугор. Слушал законников. А носом, как назло, все чуяли.

«Тимоха, падла, зайца варит. Фартит фраеру. Его жопу пау­тиной не затянет. А вот законникам как дальше канать? Одной рыси на всех маловато. Да и то, говорит же Тимка, что уважаю­щие себя мужики рысей не жрут. А почему? Ведь зверь. А раз так - харчиться им даже нужно».

Вот и варится рысь в ведре. Уже часа два кипит. Вонь от нее на всю тайгу. Но когда есть охота, запах - не помеха. Не всем фартит зайчатину жрать. Ее дух даже рысью вонь перебил. Хоро­шо, что кенты не чуют. Иначе с ума сойдут. Никакой «закон - тайга» не удержит их. Сбегут к фраеру, забыв свое звание. У го­лодного брюха память слабая...

Тимофей снял шкуру с третьего зайца. Выпотрошил, разре­зал, обтер снегом и заложил в ведро. Запах зайчатины разно­сился далеко в морозном воздухе. Тимка собрал заячьи потроха и, пока они не замерли, нацепил приманкой в капканы. Рядом с шалашом. Знал, заячий дух всех лис из гайги притянет. Может, и повезет Поймается рыжая. Ее мясо самому не есть, зато соболь на него позарится, да и норка не обойдет.

Доволен Тимоха новой заимкой. Голодом не морит. За ночь в силки три зайца поймал. Самому все не осилить. Но кенты пусть сами придут. Нечего со своим добром набиваться.

—  Тюк! - звенькнул капкан неподалеку, и мужик услышал злое шипение. Кто-то поймался...

Тимка заторопился глянуть, кто там бьется за кустом ара­лии. И приметил росомаху.

—  Тебя тут недостает, сукина дочь! - выступил холодный пот на лбу. И, помня рассказы Притыкина о росомахе, закри­чал визгливо:

—  Кенты! Фартовые! Живей! Бей мокрушницу!

Голос бригадира первым Бугай услышал. Рванулся напря­мик через сугроб. Увидев оскалившуюся рычащую росомаху, вернулся за топором, позвал законников. Те срубили сучья по­длиннее да поувесистее и кодлой накинулись на зверя.

Тимка стоял чуть поодаль. Рык зверя, крик фартовых, мат, шипение росомахи, рев законников. Казалось, это длилось очень долго. Но вот зверь взвизгнул жалобно. На рык уже не было сил. Просил пощады. Но люди уже чувствовали запах крови. Ее вид дразнил. Кодла всегда добивала слабого. Он нигде и нико­му не был нужен. Люди... О, как орали они, как скакали вокруг втоптанной в снег росомахи! Клочья ее шерсти разлетелись да­леко вокруг. Они висели на кустах и сугробах. Снег вперемеш­ку с кровью. Вся шкура росомахи изодрана в клочья. Кишки выдавлены.

—  Зачем же так? - укорил Тимка самого себя за ненужную гибель зверя.

—  Покажь! Кого еще замокрить? - подошли фартовые.

—  Без понта такое. Больше не позову. Разорвали. А зачем? За нее со всех тайга спросит, - погрустнел Тимофей.

— Сам сфаловал. А теперь попрекаешь? - не поняли мужики.

Тимка в эту ночь долго рассказывал им, чем отличается охота

от разборки.

На сытые животы, набитые зайчатиной, фартовые не спо­рили. Слушали Тимофея. Иногда спрашивали, какой зверь ка­кую приманку предпочитает. Где прячется, как лучше ставить капкан. Чем он отличается от петли и силков. Какой зверь в тайге самый опасный.

Бригадир терпеливо рассказывал. И фартовые решили завт­ра с утра пойти в тайгу с бригадиром.

Когда-то надо начинать промысел. Ведь до конца сезона всего два месяца осталось. И если охотоведы, приехав на заимку, узнают, что законники не взяли пушняка, сообщат о том участковому. Тот не заставит повторять, не промед­лит. Его никто не уговорит.

Фартовые в ту ночь смирились с тем, что нынче у них, как никогда, два бугра в кодле появились. Обоих надо слушаться, обоих уважать. А как они меж собой поладят, это забота самих бугров.

Тимка, накормив законников, убрал возле шалаша. Кости заячьи в костер кинул. Когда угли нагрели в шалаше воздух, повесил над ними носки на просушку. Хотел уже забраться в спальный мешок, но за шалашом услышал голос бугра, топтав­шегося снаружи в нерешительности:

—  Дрыхнешь?

—    Хиляй сюда, - позвал коротко.

Бугор всунул голову, влез в шалаш. Нащупав Тимку, ото­двинулся в другую сторону. Сел, сгорбившись.

—  Трехай, чего возник? - предложил Тимофей.

—  Все сразу не обоссышь. А и ты меня понять должен. Се­годня. Без того не сдвинемся.

—  Трехай, - предложил Тимка.

—  Ты хоть задавись тут, но усеки, я на пахоту хрен забил. Я наш «закон - тайга» в зоне держал. И здесь...

— Какая пахота? Ты охоту пахотой лаешь? - изумился Тимка.

—    А что это, по-твоему, - балдеж, выпивон?

—  Это все равно, что на дело идешь. Капканы на пушняк, как наколки с утра на вечер, - кого тряхнуть надо, метишь. А потом, как дань с фраеров, - хиляй и снимай. Только на воле тому сто шухеров возникнут. А тут - никого. Одна тайга. И ты - бугор, без пера и пушки берешь с нее свой положняк, навар. Коль такое пахотой облаять, то что ты петришь в делах? Это ж пуш­няк! Я на нем по куску в месяц заколотил на дедовой заимке! Его собирать - кайф! У меня и нынче руки трясутся, когда соболя иль норку из петли достаю. То тебе не дохлую кассу на почте трясти иль старушечьи сумки выдирать. Не хочешь дела, сиди здесь, стереги пушняк, какой мы брать будем. Но усидишь ли? - усмехнулся Тимка.

—  А на кой сдавать пушняк? - прищурился бугор и про­должил: - Я и сам могу толкнуть его на материк. Не зря ж у меня кликуха Филин. Петрю, значит.

—  Не сдашь, тебя в зону толкнут. Усек? Думаешь, без понта тебя и кентов сюда заткнули? - перебил Тимка.

—  Заначку сделаю. Чтоб часть - себе...

—  Замучаешься. Мусора сюда наведываться будут. Обшмо­нают! И тогда - амба! Вы ж - условники!

—  В шалаше не спрячу. В тайге места хватит. Ее не обшмо­нать, - усмехнулся бугор и спросил: - А ты нычку держишь?

—  Нет. Не получилось.

—    Кто встрял?

—  Непруха. Вначале, как и ты, хотел все себе сграбастать и на материк. Да самого медведь сгреб. Едва одыбался. Теперь уж не помышляю про навар.

—  В сознательные заделался? - хохотнул Филин.

—  Мне до них невпротык. Это точна. А вот греха бояться стал...

—  Ты о чем? - не понял бугор.

—  Знаешь, ведь я в тайгу вором нарисовался. Сам по себе. Никто меня не звал, не ждал. Завалился к деду. И приклеился. И все б ладно, если б не медведь. Может, и сдох бы в дураках. Да только не его, не зверя я тогда испугался. А смерти... Жить захотелось. Дышать. И к Богу обратился всем своим поганым нутром. Слова сказать не успел. Подумал. А Бог и услышал. Даже меня. Не дал сдохнуть. Из медвежьих лап вырвал... Не враз я допер. Нынче знаю, что шатун тот меня стремачил. За разбой, за то, что с тайги хотел я свой навар снять. Вот так бы и остался под корягой. В тайге не пофартишь, Филин. Она - не человечий дом. Когда я на катушки свои снова встал, все обду­мал. Вспомнил. Как и для чего дышать остался. Больше зарекся в тайгу вором рисоваться. Знаю, спросит. И уж не поверит, не спустит.

—   Блажной совсем. Да для того и тайга, чтобы медведи в ней водились. А шатуну, как и фартовому, без разницы, с кого навар снять. Лишь бы в пузе тепло стало. Зверь и тем паче без мозгов... А в тебе страх засел. Все потому, что в делах долго не бывал. Мозги и поржавели. Нуда пустое. На волю выйдем, все пройдет, - улыбался Филин.

—  Нет, бугор. Не кент я тебе. Сдыхать, как и дышать, один раз дано. А мне в селе ожмуровку все время устраивали. Выжи­вать устал. Усек иль нет? Надоело быть трамбованным. А пото­му додержу вас до воли и все! Крышка!

—  Не дергайся, Тимофей! От нас запросто не линяют.

—  А я с закона выброшен.

—  Хрен тебе! Ввели! Иначе кто б из наших пошел за тобой в тайгу. Фартовый ты! Того все кенты потребовали.

—  А меня кто спросил? - удивился Тимка.

—  А на что? Кто от чести откажется? Мы ж тебя по всем правилам, на сходе. А не спросили, потому что времени не было. Да и приморен ты был. В больнице. Не прорвешься. Как сейф с рыжухой, тебя стерегли.

—    Нет, Филин! Не смогу я так. Оторвался от вас. Душой. Обратно не прирасту. Не дано мне.

—  Почему?                                                                                            

—  Много пережил. Думал, сдохну. От стыда и горя. Но тебе не понять. Мне даже хавать было не на что. Хоть накройся. Копейки не дали. Мое зажилили. Дарья поняла. Хоть и баба. Одолжила. Выжить помогла. Хотя кто я ей? Когда же вас при­перло, ко мне прихиляли. Срань свою забыли. И снова под примусом... А на хрена вы мне? Отболело! Остыло! Завязал!

—  Усек. Не дери глотку! - вздохнул бугор. И сел ближе к Тимке, накинул на плечи телогрейку. - А мне взбредало, что ты в бугры метишь. Над всеми. И меня, и кентов за обязаловку подомнешь. А ты чудной, Тимка. Видать, тот шатун сильней фартовых. Не то мозги, душу твою перетряхнул. Вывернул наиз­нанку.

—  Знаешь, когда-то я, дурак, Горилле не поверил. Что баба и тайга умеют мозги перевернуть любому фартовому и душу очис­тят, коль она в нем не сгнила. Не знаю, как баба... Но тайга умеет с этим сладить, - перебил Тимка бугра и добавил: - А бугрить я не хочу. Нахлебался я от фартовых. Был в законниках, канал, при­моренный, в параше. Вот только человеком не жил еще. А надо бы. Жить нам один раз дано. Вот и я хочу. Сам по себе. Отмантулю с вами этот год. И все...

—  Это ты напрочь? Не ссышь разборки? - заледенел голос Филина.

—  Уже нет. Устал пугаться. К тому же не мне, вам бояться надо, чтобы со мной, не приведись, что-нибудь не случилось. Вам не от Вахрушева, а от вышки не слинять. Это, как два пальца обоссать, понятно. Мусора даже случайность на вас спи­шут. И уж все выместят разом. Слинять не пофартит. Вокруг - тайга. Чуть высунулся - тюряга либо локаторщики. От них не смыться. Да и в тайге без меня сдохнете. Так что на понт не бери. Не мне за свою шкуру, тебе за меня дрожать надо теперь, днем и ночью, каждую минуту. И молить Бога, чтоб не плюнул я на вас.

—   Вот, падла, гонорится! И не ссыт, что калган в сраку вобью! - запыхтел Филин, отодвинулся от Тимки.

—  А с чего мне трястись? Ты - бугор в селе. А в тайге ты кто? Кентов не накормишь, сам с голодухи сдохнешь.

—  Я к голоду привыкший, Тимка. Сколько его терпел, дру­гим на десятерых бы помнилось. Так что не тем берешь. Мне смалу, сколько себя помню, все жрать хотелось. Оттого и воро­вать начал, - разговорился Филин.

«Звеньк», - стукнул капкан за шалашом. Тимоха вскочил. За ним Филин из шалаша вывалился.

За корягой под сугробом сверкали зелеными звездами глаза лисы.

—  Попухла! - взревел бугор. Лиса, услышав этот рык еловой в сугроб влезла. Задрожала от страха.

Всего-то и хотела заячьим нутром полакомиться. А оно при­мерзло к железу. Едва потянула заячью печень, капкан срабо­тал, прищемил железными зубами обе лапы. Рвалась лиса из капкана. Но куда там! Кровь из лап на снег текла. Эх-х, горе- голод заманил в ловушку.

Тимка коротко ударил лису по голове. Та, тявкнув, упала без дыхания. Бригадир открыл капкан. Вытащил лису, перерезал ей горло.

—  Зачем ты ее на перо взял? - удивился Филин. - Ведь замокрил...

—    Я однажды вот так же вытащил огневку и оставил у зимо­вья. Думал, утром шкуру сниму. А проснулся, ее и след про­стыл. Оклемалась и слиняла. Не пришиб, оглушил на время. Да ладно б просто сбежала. А то и зайца моего сперла. Готового, ободранного. Неподалеку сожрала. Дед Коля надо мной с неде­лю смеялся, все вспоминал, как лиса меня за лень проучила, - ответил Тимка. И, подживив костер, тут же принялся снимать с лисы шкуру.

У Филина глаза загорелись:

—   Вот это мех! Хороша зараза. За такую большие башли сорвать можно.

—  Тьфу ты, гад! Не успел порадоваться удаче, - вздохнул Тимка.

—    А фортуна - это башли! Все верно. А для чего ты ее поймал?

—  У нас с тобой радости разные. Ты про башли, я про уда­чу, какую тайга подарила. Вон какую красавицу не пожалела - отдала мне, - радовался бригадир.

—  И сколько тебе за нее дадут? - прищурился Филин.

—  На то охотоведы есть. Они оценивают.

—  За пять червонцев беру ее у тебя, - выдохнул бугор.

—  Сам поймай. Заимка не барак. И я тебе не сявка. Хватит на чужом хрену в рай ездить! - вспылил Тимка.

—  Не дымись, кент. Не хочешь, не надо, - согласился Фи­лин без злобы, не сводя глаз с лисьей шкуры.

Остаток ночи Филин провел с фартовыми. Забрался меж ними в самую прогретую середину и спал, пока Бугай не заорал диким голосом:

—  Кенты! Гляньте, кого Тимоха приволок! Да проснитесь, задрыги!

Прямо перед шалашом бригадира лежал убитый олень. Тим­ки не было. Не оказалось среди фартовых и Кота.

—  Куда они слиняли? - удивлялись условники.

— Далеко не смоются. Вы вот что, сообразите костер, да этого рогатого оприходуем в ведро, - скомандовал Филин.

Пока условники притащили сушняк, из тайги вернулись Тимка с Костей. У обоих полные руки связок. На них зайцы, белки, соболи, куропатки.

—  Добытчики нарисовались, - осклабился Филин.

—   Долго дрыхнем, фартовые! - не скрыл раздражения Тимка.

Позвав бугра, он стал учить, как правильно свежевать тушу. Нож в его руках был послушен. А у Филина выпадал в снег.

—  Вот гад, жмурить и то легше, - чертыхался Филин, но не отошел.

— Тоньше бери. Зачем столько мяса на шкуре оставляешь? Потом отдирать тяжело - сухое. И спать на ней не сможешь - вонять будет.

—  Спать на ней? Неужели мне ее дашь? - изумился Филин.

—  Подарю, чтоб всякая зверюга, когда в шалаш вползет, тебя от всех отличила. Чтоб не ошиблась и не промахнулась, - рассмеялся Тимка.

—  Хрен с ними. Пусть ползут. На меня кто хвост поднимет, до утра не доживет. Сколько тех ползающих нынче в земле гни­ют. А я покуда жив.

—  Но здесь - тайга, - загадочно сказал Тимка.

—  И что с того? Мы и в городах, как в тайге, а в тайге, как в городе! - горланили фартовые, кромсая на куски освежеван­ную тушу.

—  Пока мясо варится, двое со мной. В тайгу. Покажу, как капканы и силки ставить, покуда оленьи потроха не замерзли. Остальные дрова заготовьте, воды натопите, - кивнул Тимо­фей Бугаю и Рылу, позвал их с собой.

Когда они скрылись из виду, бугор Кота за грудки взял:

—  Чего в тайгу с Тимкой смывался? О чем ботали?

—  Зверя ловить учил...

—  Какого? - заходили желваки у Филина.

—    Пушного, - хрипел Кот.

—    Почему оставил нас, не вякнув, что срываешься?

—  А кого тут ссать? Тайга ведь...

—   Зенки выбью, падла, коль еще вот так утворишь. Иль забыл, что с Бугаем было? Легавые нас неспроста сюда выпер­ли. Чую это. Ни одного ружья. Ни у кого. А случись шатун? Всех порвет к ядреной фене. А мусорам - кайф. На тайгу спи­шут. Мол, и валандаться не пришлось. Тайга всех ожмурила. А она всегда права.

— Кончай базлать! Чего в селе о том молчал? Только теперь проснулся? - не выдержал Кот.

—  А с чего это фраер оставил нас, не разбудив никого?

—  Мы в двух шагах были! - начинал терять терпение Кот.

—  А почему Тимка тебя и этих, не спросив меня, в тайгу берет. Кто тут бугор?

—  Да не рыпайся, Филин! Тимке мы без понту. Не хочет,

чтоб мы на его шее сидели. Вот и заставляет самих ше- 'улл велиться. Разохотить хочет...

Филин сидел у костра. Грелся. Ждал, пока сварится мясо. На голодное брюхо он всегда был злым и придирался к кентам по мелочам, заставляя найти шамовку. Но тут не село. Это бесило бугра. И фартовые, зная его норов, молчали: нажрется Филин, надолго спать завалится. Сытое пузо ни зла, ни страха не ведает.

Пока варилось мясо, фартовые сушили оленью шкуру для бугра. А Филин с Котом разглядывали соболей и норок, уго­дивших в силки и петли.

—   Слушай, бугор, да ведь эта заимка - настоящий банк! Нам стоит повкалывать тут. Пусть только научит нас Тимоха Да мы всю эту тайгу, как налогом, обложим петлями. Кто нас застопорит? Ты только не лезь, внакладе не останешься! При­кинься кентом фраеру.

- Уже! Даже про разборку ботнул, что в фартовые вернули!

— Нам без него - хана! А с ним общак трещать будет. Сама фортуна нас свела...

До вечера еще двое фартовых сходили в тайгу с Тимкой. А вернувшиеся, наскоро поев, делали петли и силки.

Даже Филин не усидел. Посмотрев, как трудно и долго вы­капывает Тимка в жестком снегу ледянки, как ровняет до блес­ка круглые стенки, предложил:

—  Зачем мудохаться? Давай шустрее. Сковырни снег и косте­рок разведи. В банке жестяной горячие угли поставь. Ямка полу­чится отменная. И края скользкие. Ни одна зверюга не выскочит.

—    Давай попробуем, - согласился Тимка и удивился вско­ре. Без труда за час десяток ледянок вокруг поляны получи­лось. В них приманку положили. И стали ждать.

Фартовые у костров учились снимать шкурки со зверьков.

—  Да, вот не знал, чему кентов учить. Жмуров до хрена было. Теперь бы...

—  Те шкуры не приняли б, - осек Кот.

— Тимофей, а что больше всего зверюги любят в приманке? - спросил Рыло.

—  Это смотря кто. Лиса из всех заячьих потрохов печень уважает. Соболь - жир с кишок. Норка - застывшую кровь. Горностай все подряд метет. А кунички сердце пожирают. Чье бы оно ни было...

—  А рогатый чего жрет? - спросил Филин.

—  Он только мох да траву. Мясо не ест, - рассмеялся бри­гадир.

—  Потому и рогатый. Бабы прогнали. У мужика без мяса силы нет. Одна видимость.

—  Ну ты, бугор, мужик. А много того мяса сожрал за жизнь? Ведь больше половины - в ходках, по зонам. А там - баланда. По-нашему - суп санды, семь ведер воды, кусок манды и одна луковица...  

Условники расхохотались.

—  А что, Филин, все мы так хавали. Покуда на воле, пихаемся в три горла про запас. На ходку. Иначе сдохнешь в зоне, - под­держал Бугай.

—   Эх-х, нам однажды подвалило. В Усть-Камчатске. По­слали нас на загрузку судна олениной. Зимой это было. Как раз забой оленей шел. Мы, дурье, вначале загоношились. Да охра­на погнала, вкалывать было некому. А до того, кроме баланды, ни хрена не знали. Даже забыли, каким бывает мясо. А тут - целые горы. Даже руки затряслись. Ну и поволокли его в трю­мы. А. в перерыв строганины мороженой так нажрались, что блевали мясом. Отвыкшая утроба не приняла. Выкинула обрат­но. Обидно было до жопы. Зенки голодные, а пузо заклинило.

—  А я однажды в Магадане, в ходке, спер мясо в столовой. Прямо со сковородки. За пазуху сунул его. Держу, чувствую, по ногам льет. Что делать?

—  Мясо льет? - вылупился Бугай.

—  Кой хрен мясо! Уссался от боли. Ожег всю шкуру на гру­ди. У меня там такая шикарная татуировка была! Русалка. С такой сладкой рожей. Я за нее пять пачек чаю отдал, чтоб нако­лоли. Но после того мяса слезла шерсть с груди и русалкина морда одноглазой стала. Полморды ее вместе со шкурой моей облезла. Но мясо схавал, - признался бугор.

—  Черт! За эту жратву и навар сколько вынесли! А разве больше другого сожрешь? Брюхо одно. В один день на год не нахаваешься. А теряешь враз на годы, - мрачно сплюнул Рыло.

Мясо... Его условники ели, обжигая губы, руки. Выбирали куски побольше, помясистее. В него впивались зубами. Ели с рыком, чавканием, обгладывали кости добела.

Мясо пахло тайгой, жизнью, сытостью. Даже набив желуд­ки до отказа, фартовые оглядывались друг на друга. Не сожрал ли кто больше, чем сам?

С рук стекал жир за рукава. Условники не спешили его вы­тирать. И, глядя на нетронутую оленью голову, втихаря жалели, что короток миг сытости. Скоро кончится мясо. Надо снова о жратве заботиться. Чьей-то смертью свою жизнь продлить и согреть.

Повезет ли завтра быть сытым, лечь спать с полным пузом? Как хорошо спится на тугой живот... Не часто такое перепадало даже на воле. И, вытирая жирные губы, добрели мужики. От сытости. Иных в сон клонило, других - на воспоминания по­тянуло.

—  Тимоха, а почему ты свою кликуху продал? - внезапно спросил бугор.

—  Да ну ее в сраку. Невезучей она была. Трижды с ней попутали. А тут в Трудовом еще один Олень по­явился. Он эту кликуху от пахана своего получил. Сам петришь, двух кентов с одной кликухой не бывает. Я и продал ему свою. За склянку. Сам остался как фраер. Потому что кликуху новую мне не дали. А мой пахан в Анадыре накрылся. Так и фартовые по имени звать стали. От чужих паханов не хотел кликухи при­знавать. Теперь уж и ни к чему, - отозвался Тимофей.

Бригадир помешал в костре угли. Они обдали жаром лица условников. Тимка набрал на сковородку жар, понес в шалаш, бросив через плечо:

—  В шалашах дух прогрейте. Нынче к утру пурга будет. Злая. Теплое барахло не снимайте с себя.

—  Сдурел, что ли? Откуда пурге взяться? Вон как тихо. И звезды на небе, как царский рупь. Чего стращает фраер? - по­качал головой недоверчивый бугор. И, раздевшись до рубахи, полез в прогретый шалаш. Влез в спальный мешок. И вскоре захрапел, усыпив кентов сытыми сонными руладами.

Тимофей принес дрова в шалаш. Положил аккуратно. Занес ведро и чайник. Повесил на просушку обувь и плотно закрыл вход в свой шалаш. В эту ночь он лег спать, не раздеваясь.

Даже сквозь сон слышал бригадир, как поднялась в тайге пурга. Она подступила незаметно. Погладила жестким кры­лом головы деревьев, расчесала ледяным гребнем жидкие куд­ри берез. Закачала лохматые макушки елей и, набрав силу, загудела в полный голос по вершинам и стволам, испытывая на прочность.

Деревья сначала зашептались, потом заохали, застонали, за­гудели, закричали на все голоса. Сухое дерево не выдержало ледяных кулаков пурги. Отскрипело. Взвыв напоследок, ухнуло с размаху головой вниз. Затрещало ломающимися ветками. Стон дерева утонул в голосе пурги. Она взвила сугробы от корней к макушкам деревьев, взвыла в чаще диким утробным голосом. Ей вторила каждая ветка, дерево, куст. Пурга все обдавала ле­дяным дыханием. В дуплах, лежках, норах и берлогах замерла, затихла жизнь.

Неистовой пурге мало было плача тайги. Она обрушилась на шалаши. Сорвать их не удалось. И тогда... занесла снегом к утру. По макушку. Сровняла с сугробами, с корягами. А видя, как утонуло в снегах жилье человечье, оплакивала людей со смехом и стоном.

Не выбраться, не вырваться из объятий пурги никому. Она спеленала шалаши, она укутала их, сдавив в снежных объятиях.

Куда там человеку - дереву не устоять против ветра-стари­ка. Он - гроза и смерть всему живому. Не прив.едись птахе взлететь случайно. Подхватит ее пурга, как пылинку. Высоко в небо подкинет, закрутит в жесткий смерч, изломав кры­лья, вернет тайге мертвую...              

Да что там птахи. В пургу в тайге и крупному зверю выжить мудрено. Человек для нее - песчинка.

Тимка сразу понял, что его шалаш занесло снегом до верха. Теперь не откопаться, не вылезти. Три дня ждать придется кон­ца непогоди. Меньше не бывает. Хорошо, что шалаш устоял. Иначе заморозила б пурга заживо.

В такую непогодь хоть к медведю в берлогу просись, в тайге не выжить. Ветер всякую теплину выдует.

Пурга... Зла она. Коль вырвалась, покуда силы не истратит, угомону не жди.

Тимка вылез из спального мешка. В шалаше темно. Будто заживо в гробу оказался. Зато тепло. Не смогла пурга выдуть, отнять тепло углей. И, засыпав снегом, дала возможность ды­шать спокойно.

«Как там фартовые? Уцелели их шалаши иль унесло? Живы ли они? Хоть бы глянуть. Но как выберешься теперь? - поду­мал Тимка, прислушиваясь к завыванию пурги вверху, над го­ловой. - Теперь шалаш до весны в сугробе простоит. Откапы­вать нет смысла. Разве только вход. Хотя последняя пурга мо­жет догола раздеть шалаш. И все же, как там фартовые? Бугор, наверно, всю глотку порвал, матюгая пургу. Жрать хочет. А как похаваешь в такую непогодь? Вон они, зайцы и куропатки. Со вчерашнего дня лежат. Да сырьем их жрать не станешь...»

Тимка на ощупь проверил шалаш.

Нет надежды выбраться. Пурга превратила шалаш в подзе­мелье, в нору без хода, в могилу с живым покойником.

—  Господи, дай мне терпенья и силы! Спаси и сохрани нас! - просил Тимоха, став на колени.

Ни лопаты, ни топора под руками. Найти бы хоть спички. Шарил Тимофей по еловым веткам. Пальцы наткнулись на нож. Где-то рядом спички. Наконец-то зажег жировик.

Тусклый крохотный огонек осветил шалаш. Верх не про­гнулся. Значит, его не занесло пока. Зато бока сдавило заметно. Но ничего. Переждать можно. И вдруг Тимоха заметил, как сла­бый язык пламени качнулся к задней стене шалаша.

—  Слава Богу! Не все пропало. Один выход остался! - На­тянул Тимоха сапоги, телогрейку и, нахлобучив шапку, раздви­нул еловые лапы стены. Первый, второй, третий ряд.

И в шалаше стало свежо. Жгучий морозный воздух вместе со светом тусклого дня ударил в лицо. Тимка вылез из шалаша на пузе, как зверь из норы. И тут же захлебнулся ветром, стега­нувшим по лицу и рукам упругим ледяным хлыстом.

Он оглянулся. Шалаши фартовых, как две могилы, стояли, занесенные в сугроб. Их не унесло. Тимка сделал одно неверное движение, подтянулся к коряге. Пурга тут же приметила его. И словно взбеси­лась. Обрушила на мужика всю свою ярость. Скрутившись в смерч, подхватила его, понесла, швырнула в сугроб под ель, дохнула могильным холодом, вдавила в снег, как пылинку.

Тимка отвернул лицо от ветра. Встать не сможет. Куда там! Уползти бы обратно в шалаш. Но где он?

У пурги много сил. Она ревет без передышки. Человек слаб. Но хитер. Тимка, переждав, развернулся ногами к ветру. Огля­делся. Увидел шалаш фартовых. И, зацепившись за него, под­тянулся. Боковую стену и небольшой угол проглядела пурга. Через него и влез Тимофей к фартовым.

Те уже давно проснулись. Но Тимку не ждали. Увидев его вползающим из угла, удивились:

— Черт ты, а не фраер. Ни один вор в такую погоду из хазы не вылезет. Шкуру пожалеет. Как пробрался, кент?

Тимка потирал ушибленное плечо. Морщился. И спросил коротко:

—  Все дышите? Все в ажуре?

—    Все по кайфу! Только вот как сходить до ветра...

—  Хавать охота, - рявкнул бугор.

—  Терпи. Грызи галеты, кент!

—   Зачем галеты? У вас в шалаше мясо. Я его вам вчера поставил. Сваренное. Не могло замерзнуть, - вмешался Тимка.

Кто-то чиркнул спичкой. Громыхнула кастрюля.

—  Кенты! Дышим! Хамовка есть! - заорал Бугай во всю глотку, словно ему куш отвалился невиданный. Законники ожили.

Два дня еще мела пурга. Куролесила над тайгой неистово.

Но условники понимали, что до конца зимы осталось не так уж долго. Что зима скоро начнет сдавать. И тогда кончится охотничий сезон. До глубокой осени не вернуться им в тайгу. Значит, пушнины надо добыть побольше уже нынче, теперь. Не упустить время.

Едва стихла, улеглась непогодь, вышли условники в тайгу.

За время пурги не много зверя взяли. И все же удача не обошла. Десятка полтора соболей да норки, куницы, горностаи попались на приманку. Пяток огневок сушился под навесом, сделанным специально для меха.

Условники понемногу вошли во вкус. Теперь сами вставали чуть свет и исчезали в тайге, каждый на свою тропу уходил. В шалаше никто не хотел оставаться.

Даже Филин, забыв, что бугор, вскоре не выдержал. Мех... Глаза загорались, тряслись руки и душа. Разве усидишь? И, плю­нув на все условности, ушел в тайгу, обвешанный капканами и силками, искать свою тропу.

В шалаши возвращались затемно. Забывая о еде и отдыхе, они быстро втянулись в новое дело.         

Вспухали рюкзаки. В них накопилось немало пушняка. За­конники, вернувшись к ночи, уже не ждали друг друга. Гото­вили общий ужин.

Тайга, приглядевшись к ним, наслушавшись их воспомина­ний, словно сердцем поняла. Никогда не держала в голоде. Кор­мила всех досыта. Берегла от бед.

И люди постепенно оттаивали. Все реже вспоминали прошлое. Другие темы появились, другой смысл, иная жизнь. Да и сами изменились. Уже не лаялись грязными словами, научились сме­яться во весь голос, спать без страха, жить в охотку, в радость...