Синее-синее небо над головами; голубой снег под лыжами; звонкая, знакомая и всегда иная тайга... Она научила условни- ков пить родниковую, никогда не замерзающую воду, ценить тепло общего костра, есть подаренное тайгой с благодарностью. Спать недолго, но впрок, принимать баню, растеревшись сне­гом, дышать звонким чистым воздухом.

Она понемногу, неторопливо брала в плен их корявые, из­болевшиеся сердца и души.

Она согревала и морозила, смешила и пугала, беспокоила и успокаивала. Она била и жалела детей чужой стаи. Она учила и требовала, случалось, наказывала за оплошку. Она жалела их... Да и как не жалеть тех, кто, не найдя места среди людей, живет в глухомани?

Условники разучились кричать. Поняли сердцем, что в чу­жом доме нельзя говорить громче хозяина. Законники начина­ли понимать, любить тайгу. Она отвечала взаимностью.

В голубые рассветы, когда еще все в тайге спало, уходили люди в чащобу, оставляя на попечение тайги шалаши и добычу.

Они привыкли к тому, что живут в безлюдье и никто их не навестит.

Но однажды, вернувшись из глухомани, приметили, что у шалашей их ждут. Горел костер высоким пламенем. Чужие го­лоса слышны издалека. Охотоведы... О них когда-то говорил Тимофей. Не поверили. Ате нагрянули внезапно.

—   Привет, промысловики! - встал навстречу старший из них. Улыбаясь, протянул руку Бугаю.

Фартовый растерялся, пожал. Вроде и разозлился, по­нял - за мехом пожаловали. А в то же время обратились не как к условникам, к фуфлу, как к равным себе - с уважением.

Старая кляча, запряженная в сани, фыркала, прядала уша­ми. «Что-то в санях имеется. Под брезентом», - приметил Рыло и заходил вокруг.

Но охотоведы явно не торопились. Расспрашивали о заим­ке, пушняке, условиях. Интересовались, как прижились про­мысловики в угодьях. О самочувствии и настроении. Не голо­дают ли.

Гости из Трудового явно решили заночевать на заимке. И Тимофей первым заметил это, готовил ужин на всех.

Приезжие, разговаривая с бригадиром, нет-нет, да обраща­лись к условникам с вопросами:

—  Сколько соболя приходится на заимку? Много ли молод­няка? Как норка? Не перевелись ли куницы? Сколько рысей на заимке? Есть ли берлоги? Встречалась ли росомаха? Не мигри­рует ли пушняк на другие участки? Сколько огневок?

Условники отвечали нехотя. Понимали все вопросы по-сво­ему. А старший охотовед, словно почувствовал, сказал неожи­данно:

—  На огневок не нажимайте. Больше оставляйте их в тай­ге. Без лис пропадет заимка. Слабого, увечного зверя, даже падаль, лиса уберет. Съест. Иначе болезнь появится. Вот вы принесли очень много куропаток. Видно, с других участков к вам мигрировали птицы. А почему? Бескормица иль болезнь прогнала? Теперь надо соседние заимки проверить. У куро­паток при большой скученности чума вспыхивает. Она потом всех зверей косит.

—  И фартовых? - спросил Рыло.

—  Лучше подальше от такого.

— Да нет на этой заимке чумы. Птица вся здоровая, - огля­дел связки куропаток молодой охотовед и спросил Тимофея: - Как пушняк? Много добыл? Хвались, бригадир, сдавай! С тебя начнем...

Тимка молча достал мешок, набитый доверху шкурками. Вытряхнул его на брезент.

Охотоведы внимательно разглядывали, оценивали каждую норку, соболя, горностая, куницу, белку. Тщательно пересчи­тали.

—  Здесь на полторы тысячи, - улыбался Иван Степанович, старший охотовед. И добавил: - Цены тебе нет, бригадир. Не­даром Притыкин тебе свою заимку оставил. Завещал, как сыну. Просил другому не поручать ее.

—  А сам? - вырвалось удивленное.

—  Умер он, Тимофей. Неделю назад.

Тимка стоял молча, недвижно. Потом, словно опомнившись, снял шапку с головы. Медленно пошел в шалаш, выво­лок оттуда рюкзак.      

—  Тут вот всякая мелочь. Забыл. Возьмите, - сыпанул из него на брезент шкурки лис, зайцев, норок. И, не дожидаясь подсчета, ушел в тайгу.

Фартовые не поняли, что случилось с бригадиром. Ну, умер дед. Так все не вечны. Чужой старик. Пожил прилично. Экая невидаль. В делах, случалось, кенты гибли. Молодыми. А сколько их по зонам полегло? Не счесть. Жалеть было не­кому. Разве по бухой вспоминали иногда. Так это были за­конники! Свои! С кем и пайки хлеба, и затяжка папиросы, как общак, - на всех поровну. Иных и теперь помнят. А тут... ну кто такой?

А Тимка ушел подальше от людей. К самому горлу Мертвой головы. Никого не хочется видеть и слышать.

Неделю назад... Именно тогда он ставил капканы за Мерт­вой головой у Сухого ручья. И отчетливо увидел Притыкина. Прямо перед собой. Метрах в двадцати. Еще обрадовался. Мол, навестить решил дед. Значит, не обижается, простил, беспоко­ится за Тимку, коль на своей заимке не усидел.

И пошел навстречу. А старик в облако превращался. Таял на глазах. Но прежде чем исчезнуть, перекрестил Тимку. Уве­ренно, размашисто, как всегда это делал.

Тимофей тогда ничего не понял. Не сказал фартовым о слу­чившемся. Знал: не поверят, осмеют, скажут, чифира глотнул втихаря. Иначе с чего дед привиделся? Мол, если бы баба - другое дело. Это жизнь. А старик - только с дури...

«Видно, в тот час умирал. Может, вспомнил меня. Хотя кто я ему? Что хорошего он от меня видел? Мне все отдал, что знал и умел. От смерти уберег дурака...»

И вдруг странное беспокойство подняло его, толкнуло вер­нуться к условникам, к шалашам. Еще издали он услышал брань. Грязную, горластую. Орал Филин:

—  Не для всякой падлы я навар свой брал. Чем я обязан- ник? Может, харчили иль одели меня? Иль пушку какую дали? Ни хрена с вас не снял. Никакого понта не имел! Почему с меня мое как положняк сымаете? Иль я налог вам должен? Идите в транду, покуда калганы целы. Ни хрена не дам! Я взял, вы при чем? Отваливай! Пока катушки не вырвал!

И в это время к шалашу подоспел Тимофей.

—  Чего духаришься? Остынь, бугор! Иван Степанович, иди­те в мой шалаш. Мы сами разберемся.

—  Нет, Тимофей, мы посылали в тайгу охотников, промыс­ловиков. Но не воров, не грабителей! - побледнел охотовед.

—  Я тебе, падла, повоняю, крысиная хварья! - кинулся к нему Филин. Но Тимофей перехватил. Заломил руку, повалил в снег. И, навалившись всей тяжестью на Филина, рявкнул в раскрасневшееся лицо:

—  Захлопнись, гад! Самому дышать паскудно, кентов за со­бой на вышку не тяни. Пальцем их тронешь, сам на кентель короче станешь. Не тяни грабли туда, где катушками накро­ешься! Не рыпайся! Сдай! Все сдай! Не доводи, падла, до греха!

—  Хиляй, сука! Размажу козла! - сучил ногами Филин, пы­таясь вырваться.

—  Идите в шалаш! Чего тут стали? - прикрикнул Тимка на приезжих. _

Иван Степанович, покачав головой, позвал за собой осталь­ных.

Бугор, воспользовавшись секундой, вырвал руку, влепил ку­лаком в лицо Тимофея. Тот свалился в снег.

Филин вскочил разъяренный. Кинулся к шалашу Тимки, но тут же словно из-под земли перед ним вырос Кот.

—  Кончай, бугор! Не твой общак!

Филин со всего размаха ударил его головой в лицо.

—  Западло, Филин! Трамбуй его! - завопил Цыбуля и, ки­нувшись на Филина, сшиб с ног, прихватил за горло. - Зенки вышибу! Пасть порву! Замокрю паскуду! - всадил кулак в рот бугра.

—  Дави его, козла!

—  Мори фраера!

—  Отпустите бугра! - носился вокруг законников рыхлый лысый кент Баржа.

Кто-то из своих врезал ему сапогом в зад. Толстяк взвыл визгливо, слинял в шалаш канать.

—  Скентовались, мандавошки! Ожмурить меня вздумали? - орал Филин.

—  Заткнись!

Но бугор вырвался. Вскочил, озверело озираясь, кинулся к топору. Тимка ухватил за рубаху, рванул Филина на себя резко, сильно. Тот с маху - топором по плечу. Тимофей выпустил Филина, схватился за руку.

—  Я вам, падлы, покажу, как на меня хвост поднимать!..

Хрясь - раскололась на спине Филина березовая дубина.

Бугор топор выронил. Упал.

На него кодлой насели. Закрутили руки. По бокам сапога­ми били. Молча. Пятеро. Лишь Баржа и Тимка не подошли.

Когда бугор захрипел, фартовые отошли.

—  Из бугров падлу! Из закона! С заимки под жопу! - долго не могли успокоиться фартовые.

Охотоведы сидели в шалаше. Вход завешан брезентом. Ни­чего не видели. Но слышали все.

Перевязанный Тимка хозяйничал у костра. Фартовые, под­дав огня, сдавали пушнину. И лишь Филин - помятый, в изодранной рубахе - сидел в шалаше, как в дупле.

К нему никто не вошел. Его впервые не позвали на ужин, к костру. Его не видели. Словно и не было тут бугра. Ладно, выг вели из бугров и закона, но жрать ему надо! Ведь целый день по тайге мотался. Как и все. Теперь же, как один на льдине, как обиженник, сидит сычом, заживо похоронен.

Как назло, ни зайца, ни куропатки сегодня не дала тайга. Все соболи да норки. Белка попалась. Но ее хавать не будешь. Она даже на приманку не годится.                                                                                                                    

Филин выглянул из шалаша. Тимофей, все еще держась за плечо, что-то рассказывал гостям, которые смеялись громко.

Довольны и фартовые. Хорошо заработали. Хоть и новички в тайге. Всю пушнину сдали, до последней шкурки. Уж на что Баржа считался невезучим, а и тот полтора куска заработал. Цыбуля даже бригадира обставил - на два с половиной куска. Бугай больше двух получит. У него с Тимкой разница в червонец. Скоморох немного до двух кусков не дотянул.        

Охотоведы сортировали пушняк. Соболь к соболю. Им по- \ могали фартовые. Разговорам конца нет.             

Законники, сложив пушнину по сортам, приезжих накор­мили. Зайчатиной. Куропатками на вертеле. Чай - от пуза. У Филина от тех запахов под ложечкой заныло.                                                                                                     

А Кот двух куропаток на костре жарил для Тимки.                                                

«Мылишься к фраеру? А понт с того какой будет? Про меня запамятовал, пропадлина?» - заскрипел зубами Филин.       Охотоведы, наевшись, понесли мех к саням. И вспомнили, глянув на укрытое брезентом:                        :

— Мы вам тоже кое-что привезли. Спецовку, продукты. За­бирайте.

И понесли фартовые ящики с папиросами, спичками, чаем, галетами, печеньем, макаронами, мешки с мукой, сахаром, гречкой.

— А это тебе, бригадир. Притыкинские подарки, - вручили Тимофею карабин, двухстволку и мелкашку, нарезную «тулку»  и два ножа. Мешки с порохом и дробью. Картечь и капсюли.

Тимка стоял, обвешанный оружием, как чучело среди по­ляны.                     

—  Дед просил тебя не погнушаться и жить в его доме, в Трудовом. Да и заимка его тебе в наследство достанется. Осе­нью туда пойдешь. Сам иль с напарником, это уж дело твое. Лишь бы сиротой не осталась. Там - начало твое. Ну а не захо­чешь, другому ее отдадим, если память тебе помехой будет. Время есть. Подумай, Тимоша, - обнял его за здоровое плечо Иван Степанович.              

Филин думал, что гости ночевать останутся. Но они спешно засобирались, вспомнив о неотложных делах в

селе. И, как ни уговаривали законники, уехали, не глядя на ночь, опустившуюся над тайгой.

«Во, гады, даже не стали меня уламывать, чтоб мех сдал. Побрезговали, туды их в корень! Ни одна зараза не подвалила с треханьем. Вроде ожмурили меня», - злился Филин.

А фартовые и впрямь забыли о нем.

Тимка сидел у костра, держа на коленях карабин Притыкина. Вот ведь как судьба распорядилась. Его, вора, наследником такого человека сделала. Странно, даже вклад, что на книжке имел, заве­щал Николай Федорович не сыновьям, не внукам, ему, Тимке. И вклад немалый. Не всякая «малина» такой общак имеет. И все ж странно: почему не детям? Обиделся на них? Но ведь сумел про­стить чужого. Своему и подавно забыл бы оплошки.

Иван Степанович говорил, что дом Притыкина закрыт на замок до Тимкиного возвращения. И туда никто без его ведома не зайдет. Смешно. Ведь был бездомной собакой. Ночевать не­где. А теперь и дом, и зимовье... Но долго ль хозяйничать ему в них. Нужно ль это наследство?

Тимка знал, как трудно давалась старику каждая копейка. Многое видел сам, немало слышал от деда. Тот вечерами, когда бывал в хорошем настроении, случалось, разговаривался. О тяжком рассказывал со смехом, без грусти. Злое не любил вспоминать. Лиш­него себе не позволял. Живот не перекармливал. Дня чего копил день­ги? Был излишек, много ль одному нужно? Вспомнилось Тимофею, что о детях своих он всегда говорил с гордостью:

—  Мои мальчишки цену копейке знают. На ветер не бросят. Смальства себе тропы сами били. И в тайге, и в судьбе. Потому в люди выбились. Теперь в начальниках сидят. И поделом. Ко всему приноровились. Все ладится у них. Одна проруха имеет­ся. Мой недогляд - шибко души студеные. Родства не помнят. Может, так надо ныне, поди, разберись...

А у Тимофея где-то и его отец в одиночестве умер. Не лежа­ло к нему сердце. Не вспоминал, не жалел. Может, оттого так непутево сложилась собственная судьба. Но ее уже не повер­нуть, не переиначить. Поздно.

—  Бригадир! Чего калган повесил? Пошли чифирку глот­нем. Душу погреем, - позвал Баржа.

—  Дорвались! Теперь всю заварку сговняете, - отозвался Тимка.

—  Слушай, а бугор не хавал, - подошел Скоморох.

—  Ну и хрен с ним. Уламывать не стану. Приспичит - на­жрется, - отмахнулся бригадир.

—  Тимофей, в отвал до утра? - удивился Кот, заметив, как Тимка нагревал шалаш.

—  А чего ждать? Уже пора...

Филин, услышав это, отматерил всех подряд. Из гордости голоса не подавал.

«Погодите, вы еще прихиляете ко мне, гады. Тимка вам на сезон, g я - на всю судьбину. Мое слово - и ни одна «малина» не пригреет. Вспомнится вам нынешний денек. Быстро скурви­лись, козлы. Но куда денетесь? Вы фраеру до первой нужды. А и мне теперь на хрен не нужны. Пушняк просрали. На Тимку глядючи. Ну, ладно. Только фраернулись лихо. Та на век заруб­ка будет», - думал Филин, влезая в спальный мешок.

Утром все разошлись по тайге. Так уж сложилось на заим­ке, что тропы промысловиков не пересекались. И свидеться средь дня они не могли. Никто не возвращался к шалашам засветло. И только Филину невтерпеж стало. Есть захотел. И, вытащив из петли жирнющую зайчиху, пошел к шалашу напрямик.

Сегодня не повезло и Тимофею. Разболелось плечо. А тут еще в берлогу провалился. Хорошо, что пустой оказалась. Еле выбрался из нее. И, хромая на обе ноги, повернул к шалашам. Не стало сил осмотреть все капканы. Хватило б выдержки вер­нуться самому, не звать на помощь кентов. Перед глазами кру­жились деревья. «Только этого и не хватало», - цеплялся он за березу. И, переводя дух, продолжал идти, сокращая путь, к ша­лашам.

Филин, придя на поляну, развел костер, снял шкуру с зай­ца. И только собрался опустить его в кастрюлю, услышал, как за спиной всхрапнула лошадь.

«Какую падлу прибило к нашему берегу?» - поднял бугор голову и обомлел.

Участковый с двумя милиционерами стоял в двух шагах и улыбался тонкими бледными губами. Кривая эта улыбка была хорошо известна Филину. Она никогда ничего доброго не обе­щала.

—  Ты-то мне и нужен, - сказал участковый, приоткрыв мелкие, как у мыши, зубы. - Иди сюда, - поманил бугра пальцем.

Тот по привычке оглянулся - куда бы слинять? Но над головой грохнул предупредительный выстрел. И Филин увидел пистолеты в руках милиционеров. Оба, как два глаза смерти, караулили каждое его движение.

— Тебе повторить? Живо сюда! - скомандовал участковый.

Бугор не двигался с места. Он не спрашивал, в чем прови­нился, почему за ним приехали, что понадобилось от него. Та­кие вопросы задавать мусорам фартовому - западло. Филин стоял не шевелясь, словно в капкан попал. Он лихорадочно соображал, что предпринять.

—  Не робей, Филин! - смеялся участковый, сделав шаг навстречу, и вытащил из кармана наручники. Бугор сунул руки за спину.

—  Браслетки? Но за что? - вырвалось невольно.

—  Забыл? А кто государственное достояние, пушнину, от­казался сдать представителям госпромхоза? Кто угрожал им? Кто кидался на них? Кто бригадира... - замер на полуслове, глянув куда-то через плечо Филина. И сказав милиционерам: - Держите его! - кинулся в тайгу.

Тимка уже не шел, ползком через буреломы пробирался к шалашам. Ноги отказались слушаться и не удержали. Каждый метр пути казался ему сущим наказанием. Крикнуть, позвать, но кто услышит? Все в тайге. У шалашей никого не ждал уви­деть. И полз из последних сил.

Он не увидел участкового. Сознание провалилось куда-то в снег. Глубоко-глубоко, к самой земле. Там тепло. Там всем хва­тит места. И ему... Не стоило сегодня ходить в тайгу. Да вот понадеялся на себя. А зря... Но кто это? Опять медведь? Теперь уж некому помочь, вступиться. И ружья в шалаше. «Напрасно не взял», - смотрел Тимка и от боли ничего не видел.

—  Крепись, Тимка! - услышал над головой.

«Зверюга по-человечьи ботает? Не может быть! Такого даже дед не рассказывал. Да еще имя знает. Откуда?» - удивился Тимка.

—   Ой, блядь! - заорал он, когда чьи-то лапы иль руки, оторвав его от снега, подняли высоко. - Не мори! Не тяни! Жмури враз, козел! Мне однова! - кричал охотник, не пони­мая, что происходит.

—  Тимофей, потерпи!

—    Жрать будешь, хавай, падла!

Боль в плече, в ногах слилась в сплошной ком. Больно было дышать, говорить, жить.

Вот его положили. Как хорошо лежать не шевелясь, забыв, кто ты и зачем в тайге оказался. Но зачем его разувают? Как больно...

Тимка заорал.

—  Не дергай! Отвали! - вдруг прорезалось на синем фоне неба лицо участкового. Откуда ему здесь взяться? - Тим! Ты меня слышишь?

Бригадир кивнул головой. Конечно, услышал.

—  Терпи, снимаю второй сапог.

Мужик заблажил не своим голосом.

—  Вывих! На обеих ногах. Держи его крепче! - услышал чей-то голос.

И снова нечеловеческая боль. Потом еще... Нет больше сил терпеть ее. Но что это? Не может быть! Нет боли в ногах? Да это сказка! Такого не бывает! Может, их оторвали? Но кто? Не мог разглядеть Тимка лица и попросил:       

—  Пить...

Только теперь он увидел, что участковый ему не примере­щился: Он поил Тимку из квужки терпеливо.

—  Ну, отлегло? - спросил тихо!

—  Где мои ноги?

—  В заднице, где им и полагается быть. Короче, на месте. Не беспокойся. Но ходить, вставать тебе сегодня нельзя, - ска­зал он, нахмурившись.

Тимка удивленно смотрел на него.

—  Почему нельзя? - и сел, чтобы убедиться в целости ног.

Все в порядке. И увидел Филина. Глаза в глаза. Тимофей

удивился, что бугор так рано ушел из тайги. Но сам ли ушел? Почему он в наручниках? И непонимающе глянул на участко­вого. Потом догадался. Стало не по себе.

Филин стоял перед разрезанным зайцем. Вспомнился вче­рашний день, и сердце, словно занозой, проколола память.

«А сам Притыкину давно ль наботал всякого? Будь тогда на катушках, как знать, может, и кулаки бы в ход пустил. За свое. Тоже не хотел пушняк сдавать. Мечтал прижопить, да фортуна козью харю показала. Но еще и в больнице с ума сходил. Сдох­нуть мог. Чудом выжил. А за мех держался. Старик жизнь мне подарил. Вроде обязанником сделал. Но подвела натура. Фар­товая. С мехом и в жмурах не расстался бы. Старик понял. Ни­кому не вякнул. И простил все. Без напоминаний и упреков, как мог простить лишь самый близкий, родной человек. А про­стив, забыл обиду навсегда. Такое надо уметь. На такое проще­ние способны лишь те, кто крепко верит в Бога. Жаль, что нет таких среди фартовых.

Прощать умела даже тайга. Навсегда, великодушно и чисто. Не унижая снисходительностью, веря в доброе начало всякой живой души. В прощении - жизнь. О прощающем - память. Не будь прощения, жизнь стала бы невыносимой. Прощение подарил Бог».

—  И ты за него просил. И даже дед. Впервые Притыкин ошибся в человеке, - сказал участковый и кивнул на Филина.

—  Оставьте его. Он ни в чем не виноват. Прошу вас.

—    Ты бредишь. Успокойся.

—  Нет. Я в порядке. Филина оставьте. Не морите его. Он путевый промысловик. Дед не ошибся...

—  А пушнину кто отказался сдать?

—  Сам бы он ее отнес. Даю слово. Вы поспешили. Не стоило. Куда б он ее дел? Ведь не один, с нами пашет. Заставили б. Мне тоже нелегко было с пушняком расстаться. Но я был с Притыкй- ным. У него хватило убеждения и добра. Нам его маловато. А потому не торопитесь. Не враз фартовый переродится. Поверьте. Он не лишний в тайге, - просил Тимка.

—  А кто охотоведам грозил?

—  Пустой треп. Не боле. Но за слова - в браслетки, не шибко ль дорого? - не уступал бригадир.

—  Так и тебя топором погладил! - вмешался милиционер.

—  Стращал кент, - слукавил Тимка.

—  Тебя послушаешь, так ничего не случилось. А охотоведы порассказали о нем, - усмехался участковый.

—  Они люди грамотные. Непривычные к нашей жизни. А мы средь зверей сами малость озверели. Не обращайте внима­ния. Мы все такие. Что ж теперь - в зону нас? А кто пушняк добудет? Кто на зверя ходить станет? Охотоведы иль вы?

—  С меня и так зверья хватает. Целый зоопарк в двух бара­ках. Да еще пополнение ожидается. Думали, не пришлют боль­ше воров. Да не такая наша доля, - отмахнулся участковый.

—  Филина мужики уважают. Его тайга признала...

—    Ты что, просишь оставить его? - спросил участковый.

—  Конечно.

—  Но мех мы конфискуем у него. И, как понимаешь, без копейки. Только составим протокол изъятия. Ты его подпиши. Для госпромхоза. Чтобы претензий не было.

Филин стоял, отвернувшись. Он слышал все.

—  Сними с него наручники, - обратился участковый к ми­лиционеру. - Как у тебя с ногами? - спросил он Тимку и дополнил вопрос: - Где тебя так?

—  По бабам заскучал. Назначил одной свидание, а она, лярва, не дождалась. Смылась со своим небритым кентом. А я из ее хазы еле выполз. Хорошо, что тот фраер меня не попутал. Ина­че б хавали зверюги кровавый бифштекс из законника.

—  Ну а красотка твоя по следам прийти может, - рассмеял­ся участковый.

—  Коль прихиляет, отбой дам полный. Почему не ждала? И хаза хуже параши воняла? Я, может, едва не ожмурился там. А она шлялась где и с кем попало. Вернулась бы, а там - моло­дой, красивый жмур. С наваром... Десяток соболей на манто ей приволок.

—  Не накличь, Тимофей!

—  Они уже скоро из берлог вылезать начнут, - засмеялись милиционеры.

—   Ну чего стоишь, как усрался? Готовь жрать! - Тимка, словно не услышав слов милиционера, прикрикнул на Филина. И бугор, поверив в свою свободу, заторопился, зашустрил.

Нырнув в шалаш, вытащил оттуда рюкзак, набитый мехом до отказа. И, поставив его у костра, указал участковому:

—  Вот мое...

Тимка, когда вытряхнули рюкзак, понял все. Но молчал...                   

Участковый с милиционерами подсчитали число шкурок, затолкали их в мешок вместе со списком, подписанным Тим­кой и Филином, и вскоре засобирались в обратный путь.

Филин держался подальше от них. Но по его глазам брига­дир видел, как тягостно их присутствие бугру. И, нагрузив ми­лиционеров куропатками, закопченными на случай пурги, по­спешил их выпроводить с заимки.

Едва они скрылись из виду, к шалашам стали возвращаться промысловики. Всяк своей добычей хвалился. Бугай со Скомо­рохом принесли по три норки, а Цыбуля - двух соболей и пя­ток куропаток. Баржа - куницу и лису, трех зайцев.

Все радовались удачному дню. Даже Кот, который лишь лису и белку принес сегодня. Все торопились с ужином. Готовили общий, на всех.

Бугор не ушел в шалаш. Он сидел у костра, глядя в огонь. Слушал и не слышал голоса. О чем они? Ведь вот его могло уже не быть с ними. Увезли бы мусора в браслетах. И отправили бы в зону. Куда, на сколько? Кто знает... Тимка выручил... Теперь он, Филин, обязанник бригадира. Ни трамбовать, ни даже спо­рить не должен с ним.

«Он, зараза, усек все, И с пушняком... Но не заложил. Дал прижопить. Хотя свой навар сорвет. Это - как мама родная. Но сколько снимет?» - думал Филин.

—  Садись хавать! - подошел к бугру Кот. И указал на пус­той чурбак.

Филин молча взял свою миску, ложку. Гречневый кулеш с зайчатиной... А ведь это счастливая случайность, что он здесь, среди своих. И его не оттолкнули от костра. Не обделили жрат­вой и теплом. И Тимка, которого мог ожмурить много раз, вы­рвал его у легашей.

Фартовые удивлялись бугру. Что с ним? Молчит, не дерет глотку. Уж не заболел ли? А тот обдумывал свое. Примерял день сегодняшний на вчерашний и впервые в жизни злился на себя, чувствовал вину.

— Ты хавай, жратва стынет, - напомнил Баржа, подмигнул и сказал: - Сегодня чай, как фраера, будем пить с печеньем. На чифир заварку не отвалил Тимка. Зажилил, гад.

—  Обойдешься и без кайфа, - отозвался Полудурок. И, глянув на кентов, добавил: - И без чифиру спишь как сявка. Не додаешься тебя.

Бугор стал есть. Кулеш застревал в глотке. Молчал Тимка про мусоров. Ничего не рассказывал кентам. А ведь мог бы похвалиться, как сделал Филина обязанником. Уж бугор о том не умолчал бы... Филин проглотил зайчатину. Кто-то спросил, хочет ли еще жрать. Смолчал. Дали полцую миску.

—  Хавай, кент! В тайге на голодное брюхо пусть легавые дышат. А мы - жрать должны.

И снова ком в горле. Пока продавливал его, законники при­нялись чай пить. Молча, задумчиво. С печеньем... Бери его, сколько хочешь. Вот бы в детстве такое, от пуза, может, и не горел бы тут костер, не сидели бы они вокруг него.

Вздохнул кто-то тяжело. Вспомнил прошлое. Другие места и времена, иную жизнь. О которой здесь вспоминают, как о полузабытой детской сказке.

Вон в Трудовом даже дети знают, что дядьки из двух бара­ков родились бандитами сразу с ножами, кастетами и свинчат­ками в руках. Что они никогда и не были маленькими. Детей пугали ворами. Неслухам грозили, что отдадут их ворюгам на­совсем, и те от страха всю ночь вздрагивали.

С работягами-условниками сдружилась детвора. Они часто бывали в домах трудовчан. Они, но не законники...

Но вот Тимку признал Притыкин. Разглядел в нем, почув­ствовал не замеченное никем. И поверил. Хотя знал немного, своим считал.

Вздохнул бугор. Тимку он знал много лет. Проверял не раз. Ничем особо не выделялся фартовый.

—  Хлещи чай, Филин, совсем остыл, - напомнили кенты.

Бугор хлебнул из кружки протяжно, с хлипом, со смаком,

как только он пил чай. Тимка подал ему печенье. Филин глаза вылупил. Не понял.

Это он должен делать, обязанник! Но Тимка будто не за­метил:

—  Харчись, бугор!

«Может, перед кентами выпендривается?» - подумал Фи­лин. Но бригадир как ни в чем не бывало разговаривал с фарто­выми, ни словом, ни намеком не задевая бугра.

—  Послушай, Бугай, завтра ты похиляешь в тайгу с дробо­виком. А лучше карабин возьми. Не нравятся мне твои наделы. Три берлоги... И все у тебя. Да и рысе^ многовато. Этих на капкан не возьмешь. Бери карабин, - повторил Тимка.

—  Дней через пять, если не раздумаешь, возьму. А пока - рановато.

— До конца сезона. Потом вернешь, - предупредил Тимка.

— А мне бабу, двухстволку дай. Сегодня следы рогатого видел у себя. Он, паскуда, капкан разрядил, - попросил Скоморохг

—  Возьми. Только запыжить надо гильзы.

—  А что, если на медведей капканы поставить? - предло­жил Кот.

—  Мы из тайги уберемся раньше, чем они из берлог вылезут.

Филин ничего не просил. И едва мужики пошли про­гревать шалаши, подсел к Тимке.       

—  Потрехать надо, - предложил тихо.

—    Валяй.

—    С глазу на глаз.

—  Похиляли, - указал Тимка на шалаш и прихватил остат­ки углей.

Бугор влез в шалаш, больно ударился головой о ящики с харчами. Чертыхнулся.

—  Скинь ходули за хазой. У меня не камера. Сам управля­юсь, - заворчал Тимка.

Филин стянул сапоги. Лег на перину из еловых бород и су­хой травы. Наслаждался теплом, идущим от углей.

Тимка завесил вход, заложил его ветками. Зажег жировик. Сел, сгорбившись, ждал.

— Что с меня приходится, ботни, - предложил Филин.

—  Отмазаться вздумал, кент? И что предложишь? - повер­нулся Тимка.

—  Теперь не продешевишь. Твоя взяла. Припутал меня за самые жабры, - усмехнулся Филин.

— Я тебя не брал на примус. Сам навязался, прихилял. Чего скалишься теперь? Иль отлегло от жопы? - вспылил Тимофей.

—  Не духарись. Все помню. Потому и нарисовался. Башлей, как знаешь, нет ни хрена. Но мешок пушняка я притырил от легавых. Бери. Там хороший навар. Соболи, куницы, норки. Не сдавай. Слиняешь - будет грев. На черный день сгодится. Не станешь же в Трудовом канать в отколе. А про этот пушняк - только ты да я. Больше никто не знает.

—  Не маловато? - повернулся Тимофей.

—  Да где ж больше возьму? Все мое в том сидоре. Больше нычки нет. Если брешу - век свободы не видать.

—  Ты все? Иль еще что имеешь вякнуть? - прищурился Тимофей.

—  Как на духу, все выложил. Но почему ты со мной, как с сявкой, ботаешь? - запоздало обиделся бугор.

—   Знаю, случись сегодняшнее со мной, ты и пальцем не пошевелил бы выручить. Наоборот, подтолкнул бы в запретку. Я тебя, паскуду, знаю не первый год. А если и удалось, пофар­тило б из лап мусоров вырвать, ты не пушняк, родную шкуру с меня снял бы и на всю жизнь обязанником сделал. Да потом по всем «малинам» и зонам трепался, как ты лихо уделал лягашей.

А ты не такой? - огрызнулся Филин, не понимая, куда клонит Тимка, что потребует от него.

—  Тебе видней, - вспомнился Тимке дед Притыкин. Тот не любил попреков.

—  Чего хочешь? Ботай, не мори, - не выдержал Филин.

—   Не нужен ты мне в обязанниках. К фарту не приклеюсь. Завязал. В отколе я! Хана! А и башли мне

твои не нужны. Свои теперь имею. И пушняк. Не меньше, чем ты принес. Одно мое условие будет. Стемнишь иль при- тыришь, потом на себя обижайся, но пушняк весь в госпром­хоз сдашь. Сам. Смолчал я при легавых. Потому что знаю, как дается каждая шкурка. Не хотел, чтобы даром у тебя за­брали. Потому не вякал. Но охотоведам, как мама родная, в зубах потянешь.

—  Сознательным заделался? А если не сдам? Заложишь? От тебя теперь всего ждать можно. С мусорами скентовался...

—  Заткнись, падла! - подскочил Тимка. Но вовремя сдер­жал себя. И сказал хрипло: - Линяй! Глаза б тебя не видели.

— Слиняю, не ссы, бригадир. Вот только дотрехаю, какой с меня положняк.

—  Иль уши в жопе? Уже ботал. Пушняк сдашь. Как все. Без финтов. Усек?

—  А башли за нее?

—  Себе на грев. Сгодится, если в ходку загремишь.

—    Не допер. А тебе что от того обломится?

—    Обойдусь, - отмахнулся Тимка.

—  Без навара? - не верилось бугру.

—  Хиляй дрыхнуть. Я все тебе выложил.

—   Ты меня на понял не бери. Я ведь тоже не морковкой делан. Что занычил в душе? Иль пакость какую мне отмочить вздумал? Колись!

—  Отваливай на хрен! Без тебя тошно!

Но Филин не уходил. Он сидел, оперевшись спиной о ящи­ки. Молчал. Курил неспешно.

—  Ты долго тут яйца сушить будешь? - не выдержал Тимка.

Филин словно не слышал.

Тимка задул жировик, влез в спальник, отвернулся от бугра.

—  Мне в этой жизни на халяву только горе перепадало. Все остальное - за навар. Да что я тебе вякаю, сам знаешь все. Одним общаком дышали. Одна удача и зона были на всех. На дармушки ничего не клевало. Все за понт. Но выжить на халя­ву, не влипнуть к мусорам и ни хрена зато - даже не слыхал о таком. Даже фраера на это не гожи. К тому ж обосрался я перед тобой. Кентом не считаешь. Да и я б не признал. Но почему даешь дышать?

—  Кончай пиздеть! - буркнул Тимка через плечо.

—   Не ты меня, так сам себя твоим обязанником считать буду. Велишь - без трепа сдам пушняк. Хоть завтра. Сам в Трудовое смотаюсь.

—  Не моги. За жопу возьмут. Кто за один день столько меха наворочает? Допрут, что притырил. И тогда тебя накроют, и меня с тобой заодно. Сдашь в конце сезона, - повер­нулся Тимка к Филину.                                 

—   Как трехнешь. Я не выпендрюсь. Одно еще. Когда из тайги слиняем по весне, куда нас денут - в бараки?

—  Нет. На ставной невод отправят. На рыбу.

—    Всех?

—  Это мое дело. Кого возьму, тот со мной. Тайга покажет. Она чище «малин» проверяет всякого. Не каждый законник вы­держивает. Дай Бог вернуться в село без потерь.

—  И все ж наш «закон - тайга» никто тут не просрал по- крупному. Как ты петришь, кент? - спросил бугор.

—  Ты себя спроси, - оборвал Тимка.

Филин умолк. Расположился, поудобнее.

—  Ты что, окопаться вздумал у меня? Не мылься. Хиляй к кентам.

—  Лажанулся я. То как пить дать. Но кранты. Нынче все. Завязал с тобой трамбоваться. Зарекся.

—  Зарекался бы кто другой, - усмехнулся Тимка. И, поняв, что не хочет бугор уходить, отвернулся и вскоре уснул.

Утром бугра в шалаше не было. Не дожидаясь чая, ушел он в тайгу раньше всех. Его впервые никто не будил.

Условники, привыкнув к тайге, уже давно не вскакивали заполошно среди ночи от тявканья лис, рысьего крика, заячь­его плача, хулиганского свиста бурундуков. Тайга перестала пугать, казаться чужой и дремучей. Она, как могла, берегла людей.

Однажды, проснувшись ранним утром, заметил Бугай, что в его ушанке прижился горностай. Он не боялся людей. Не пря­тался от них. Постепенно привыкнув, обнюхав каждого, любил посидеть на плече, погреться на коленях совсем рядом с боль­шими человечьими руками. Иногда он принимался грызть ру­кава, показывая, что пришло время накормить его. А получив кусок сахара, зажимал его передними лапами, как тисками, и долго лакомился гостинцем.

Весь белый, кроме глаз, кончика хвоста и ушек, зверек слов­но понял, что не надо добывать жратву в тайге. Не ровен час в ледянку угодить можно. А люди и накормят, и согреют, и при­ютят.

Так и прижился'Прошка. Он никого ре обходил внимани­ем. Хорошо помнил запах каждого. И если утром, по забывчи­вости, Бугай не давал ему сахар, Прошка умел потребовать его у Кота. А вечером - у Цыбули и Баржи. На ночь - у Полудурка и Скомороха.

Горностай стал общим любимцем. К нему привыкли. Он вертелся с охотниками в шалашах и у костра. Он ночевал в тепле. Имея, как говорили промысловики, свою лежку в хазе. Даже Филин не рычал на зверька, когда тот, требуя свой положняк, не грыз рукав у бугра, зная, что этим он не прошибет его, а взбирался на плечо и кусал бугра за мочку уха. Не больно, но чувствительно. А в Тимкином шалаше при­жился бурундук. Вместе с людьми зверьки пережили не одну пургу. Молча, как и подобало таежникам, терпели стужу. Они первыми почувствовали скорый приход весны и предстоящую разлуку.

Однажды они проводили на охоту Бугая. Не понял услов- ник, почему Прошка путался под ногами, шипя, припадал к земле, будто пугая, не пускал охотника в тайгу. Даже бурундук, забегая наперед, в лицо свистел. Вот только человечьим языком сказать не мог, а свиста его фартовый не разгадал. И спешил в надел. Знал: весна близко, значит, конец сезону. Мех у зверя сменится, потеряет ценность. Не будет заработка.

Он проверял петли, силки, ставил свежую приманку в капка­ны. И вдруг увидел прямо перед собой громадный медвежий след.

В мокром подтаявшем сугробе зверь искал муравейник. Весь снег сгреб когтями. Но что-то помешало. Отвлекло. Ушел. Сле­ды были еще теплыми.

«Меня испугался, косматый фраер. Покуда голодный, слаб. Не нападет. Силенок набраться надо. Пробку выкинуть зим­нюю. Вот тогда с тобой встречаться опасно», - подумал Бу­гай. Все же зарядил карабин. На всякий случай. И пошел с оглядкой.

К обеду рюкзак потяжелел. Два зайца и лиса в нем лежали. Бугай решил спуститься к сухому ручью и свернул с тропы. Там, за молодыми елками, спуск в распадок. Неделю назад в нем поставил капканы. Проверить их пора.

Фартовый шел легко. Расстегнул телогрейку. Отпускают мо­розы. Вон как пригревает солнце! Снег потускнел, потерял блеск. Уже не скрипел под ногами. Не обжигал холодом. Не вился за лыжами поземкой. Не рассыпался в руках. Недолго уже зиме хозяйничать в тайге. Бугай решил развести в распадке косте­рок. Передохнуть немного в тиши. И вдруг увидел, как из-за елок поднялся лохматый загривок.

Бугай онемел. Руки сами сорвали с плеча карабин. Медведь встал на дыбы. И в ту же секунду, не целясь, выстрелил фарто­вый в зверя.

Рык и грохот выстрела одновременно разорвали тишину тай­ги. Затрещали кусты, коряги. Медведь ушел. Ранен? Иль поды­хать побежал? Не знал тогда Бугай особенностей охоты на мед­ведя.

Никто из условников, кроме Тимки, не видел этого зверя. Знали о нем понаслышке. Из рассказов. Которые нико­го не настораживали и не пугали.

Бугай увидел каплю крови на следах медведя. И, решив, что сам он не сможет притащить тушу к шалашам, не пошел за зверем в тайгу. Сообразил, что теперь в шалашах никого нет, а в потемках законники не станут искать зверя. Он спустился в распадок, поняв, что раньше завтрашнего утра возвращаться сюда нет смысла.

«Крепко пуганул я косматого. Коль жив остался - век фартовому на зенки не попадется. Хотя вряд ли жив! Замок- рил его, это верняк. Вон как в тайгу слинял. Небось дышать совсем мало осталось. Вот и шустрил, чтобы не на виду, а в глухомани накрыться. Ведь не дробью чесанул, маслину вса­дил. И без промаху. Иначе откуда кровь на следах? - сооб­ражал Бугай, радуясь, что первая охота на медведя оказалась удачной. - А то все стращали. И бригадир на понял брал. Мол, нет в тайге зверя опаснее медведя! Хрен там! Нет во всем свете никого страшней законника! Что против него мед­ведь? Мелкий фраер! Да из него сявку можно слепить при желании. Чтоб из барака вовремя парашу выносил и легавых на гоп-стоп брал, когда те вздумают к законникам нарисо­ваться. Вот прихиляю вечером и.вякну: мол, кента себе завел нового. На дело его фаловать буду. В Трудовом сельмаг трах­нуть. Иль сберкассу, - засмеялся Бугай, спустившись в рас­падок. - Ох и полезут зенки на тыквы, когда увидят мой навар! Конечно, угрохал я его. Если б ранил, он меня так подцепил бы, что я на том свете уже канал. Вон Тишка еле очухался. А я - ни хрена! На своих катушках прихиляю», - радовался Бугай.

Все петли, силки и капканы в распадке оказались пустыми. Приманка не тронута. И ни одного следа вокруг. Законник ре­шил подождать еще несколько дней, потом снять все ловушки и перенести в другие места.

Раздосадованный неудачей, он возвращался к шалашам дру­гим путем, сокращая дорогу.

Вечером, когда мужики сели ужинать, законник рассказал о встрече с медведем.

—  Ну, лафа! Теперь мяса будет, хоть жопой ешь! У медведя одна ляжка с полтонны! - обрадовался Филин и вызвался ут­ром помочь Бугаю разыскать и притащить тушу.

—  Везучий ты, Бугай! Медвежья шкура - знак охотничьей удачи! И это в первый сезон! Знать, любит тебя тайга! - поза­видовал Скоморох.

— А я всегда был везучим. С фартовыми быстро скентовал- ся. С бабами везло. С меня даже клевые не брали башли за ночь. Все на меня сами лезли. Никогда ни одну не фаловал.

— Можно подумать, что не ты их, они тебя в постели мнут и тискают. Ишь, целка! Форшманули его кле-

пые! Да видел я, как ты на цырлах перед ними выпендриваешь­ся! Клевые с ним без навара тискаются! Кому заливаешь баки? Мы ж не целки! - оборвал Филин Бугая.

—  Завидуешь, бугор? Небось обломилось бы тебе медведя замокрить, всем зонам и «малинам» трехал бы до конца, какой ты везучий!

—  Кончай вякать, Бугай! Чего хвост распустил? Коль убил - лафа! А если подранком сделал? - зло смотрел Тимофей на Бугая.

—  А что такое? Ну сегодня не пришил, завтра прикончу. Только будь живым, он меня в тайге до вечера десять раз при­путал бы. Но ведь не высунулся. Значит, накрылся, - убеждал Бугай.

—  Смертельно раненный никогда не убегает. Засеки на шно- беле. Он, прежде чем сдохнуть, тебя бы в клочья пустил, три «малины» пацанов и шестерок из тебя надергал бы. А уж потом сам ожмурился. Насмерть раненный страшней здорового. Мне дед ботал про медведя много. Про смертельный прыжок. На шесть метров может сигануть, чтоб достать своего стопорилу- мокрушника. Ты про медведя сквозь губу не ботай. Добра от твоего выстрела не будет. Это верно, как два пальца обоссать.

— А что от подранка бывает? - спросил Кот, настороженно вслушиваясь в тайгу.

—   Если тот медведь дышит, то станет для Бугая стопори- лой. Всюду по тайге стремачить его начнет, пока не припутает где-нибудь. Но страшен он не только ему, а всякому из нас. Любого заломает за свою боль, какую человек причинил. Толь­ко старые медведи никого, кроме обидчика, не тронут. Они его запах годами помнят. А молодой зверь дюжину мужиков ожму- рит, покуда виноватого сыщет! И до конца людоедствовать бу­дет. Так дед Притыкин говорил мне. А он в этом толк знал, - умолк Тимка.

Плечи мужиков ознобом перетянуло. Шутить расхотелось.

— Да не-ет! Он рявкнул, когда я в него пальнул, - лопотал Бугай.

—  Не трепись много. Надо найти его. Доконать. Покуда он нас не начал на гоп-стоп брать. Пока рана не затянулась, он нам не опасен. Но едва отляжет, отпустит боль, он все припом­нит. Потому завтра все с Бугаем хиляем. В его надел. И пока того медведя не сыщем, кайфово не сможем дышать.

—   На хрен мне его медведь? Своих дел по задницу. Я в него не пускал маслину. А если Бугай такой смелый и везу­чий, пусть своего подранка сам ищет и прикнокает. Это ему не с клевыми на халяву. Пусть он медведя попробует уло­мать, - злился Баржа.

—  А ты что думаешь, тайга у медведя, как город, на «малины» разбита? Сунься теперь в нее в одиночку. Он тебя и схавает. Не с жиру, не от куража зову. Тот подранок нам страшней мусоров будет. А Бугая чего лаять? Любой из вас та­кое отмочить мог, - уговаривал бригадир.

—  Оттыздить того Бугая надо! Чего лезет с маслиной куда не надо! Врежь ему в ухо, Скоморох! Ты там рядом. Чтоб юш­кой залился, хмырь! - взревел Филин.

—    Заткнись! Не то врежу! - побледнел Бугай, услышав уг­розу. Но все же со страхом оглядывался на ночную тайгу.

Условники притихли. Ни звука, ни шороха не доносилось из тайги. Умолкли даже птахи. Не крутились у огня Прошка с Огонь­ком. Куда-то запропастились. И люди сникли. Стало не по себе.

—  Отваливаем по хазам до утра. А чуть свет - в тайгу. Де­нек будет не из легких. Сил надо набраться. Нечего впустую трехать. Катушкам отдых нужен, - встал Тимка и, набрав уг­лей, раньше всех исчез в шалаше. А вскоре оттуда послышался его густой протяжный храп.

—   Стремача надо у костра оставить. А что как нарисуется лохматый фраер? Ожмурит всех подряд, - передернул плечами Цыбуля.

—  Тимоха ботал, что нынче ссать неча! Зализывается кент, - обронил Бугай. Но в шалаш пришел позже всех. Виновато шмыг­нув носом, полез в середину. Его выдавили со словами:

—  Тебе нынче, как сявке, у входа дрыхнуть надо. Чтоб твой кент адресом не просчитался. А сюда, к нам - не мылься. Хи­ляй на свое, что заслужил...

Бугай лег у самого входа. Долго не мог уснуть. А потом словно в яму провалился.

Едва подернулись пеплом угли костра, густая тьма укрыла шалаши. Ни шороха, ни вздоха, лишь тихое похрапывание про­мысловиков едва слышно пробивалось через завешанные входы.

Деревья и кусты стояли не шевелясь, словно зоркие стражи стерегли сон условников и.тайги. Ни звука. Кажется, все вы­мерло. Даже деревья разучились скрипеть. Отпустили холода. Весна скоро.

Не хрустели ветки и сучья под лапами и крыльями. Все спа­ли. Все ждали утра.

Даже луна уснула под тучей-шубой, надоело ей глазеть на тайгу. Устала светить.

Уснул ветер, спрятавшись в сугробе. За зиму налетался, на­бегался до изнеможения. Пора уснуть и ему, погреть крылья, ноги.

Тишина обняла пушистые ели, ивы и рябины, березы и кле­ны, каждый куст. Скоро весна. Дожившим цвести надо, силы по­требуются, значит, нужно спать, пока есть время...

Тихо... Но, чу, хрустнул сучок. Снег задышал под чьей-то тяжестью. Кто-то нюхал воздух, втягивая его жадно. Кому не спится в такую темень? Кто крадется, стараясь не вспугнуть тишину?

Спали условники. Во сне им снилась воля. Далекие и такие знакомые города. В них тепло и никогда не бывает холодно. Не мерзнет сердце от стужи и тишины чужих краев.

Спал Бугай, любимец женщин. Наврал кентам. Ну да кто проверит? Бабы - не навар, даром не даются. А и за понт ула­мывать надо. Потому и ходил к одной. Рыжей толстой город­ской пьянчужке. Она после склянки ничего не чувствовала. С кем она? Где? Под забором йли в луже? А может, прямо в каба­ке? Какая разница? И Бугай, пока не протрезвела, пользовался моментом. За все воздержания и отказы, за свою неуверенность с другими. Пока не очухается рыжая баба и не спихнет его с себя, брезгливо ругнув фартового:

—  Не слюнявь, козел!

Бугай тогда доставал еще одну склянку, и баба, милостиво раздвинув ноги, ложилась на прежнее место. Пила лежа. Не лаская, не чувствуя мужика.

Она стерпелась, свыклась с ним. Но через склянку. Без нее не принимала, не узнавала Бугая. Но Бугаем он был в «мали­не», среди своих. А для нее - окурок, огрызок, иначе не звала.

Вот и теперь, во сне, уже третью склянку ей сует. Баба пьет из бутылки винтом, но лечь не хочет. Сгибается в коромысло. Ну хоть тресни, кудлатая ступа!

Бугай разогнул ее, повернул к себе пьяной мордой, и баба вдруг рявкнула по-медвежьи в фартовую рожу. Законник про­снулся от страха.

Медведь уже выволок его прямо в спальном мешке из ша­лаша. Бугай почувствовал запах зверя и заорал во всю глотку:

—  Кенты! Фартовые! Хана!

Медведь навалился на Бугая всей тяжестью. Что впилось в грудь, в живот? Когти иль зубы?

Бугай завопил диким голосом от нестерпимой боли.

Зверь согнул мужика пополам. Что-то внутри хрустнуло, сло­малось. Медведь понюхал жертву. Дернул лапой по голове. Снял скальп.

Бугаю уже не было больно.

Тимка первым выскочил из шалаша. Но поздно. Медведь в тайге - свой. Он не плутал. В два прыжка скрылся в тайге так же незаметно, как и появился.

А разбуженные промысловики развели костер, грели воду, тщетно пытались вернуть в тело Бугая вырванную медведем душу.

Зверь не промахнулся. Он хорошо знал слабые места у всего живого. Его не нужно было учить. Он действо­вал без ошибок.       

—  Оставь кента. Отмучился. Он уже далеко от нас. Дорогой навар дал за промах, - пожалел бригадир фартового.

—   Дай мне карабин! Только на сегодня. Сам в Трудовое слиняй. К мусорам. Пусть заберут кента. А я с фартовыми - в тайгу. Накрою стопорилу. Без того дышать не смогу, - посере­ло лицо бугра,

—  Остынь. Успокойся. В таком виде на медведя не ходят. Тут злом не возьмешь. Зверь - тайге родной, - отговаривал Тимка.

—  Закон - тайга, зуб за зуб! Иль просрал •мозги? За кента! За Бугая порешу падлу! Но сам! Своими граблями, - тряс Фи­лин скрюченными от нервной судороги руками.

—  Доверь! Положись на нас. Кодлой похиляем. Размажем! Иначе как дышать тут? Бугай не простит, коль за него не отпла­тим! - просили законники, обступив бригадира.

Когда рассвет едва проклюнулся над Мертвой головой, Ти­моха уже был далеко от заимки. Он спешил в Трудовое. У ша­лашей остался Баржа, а остальные законники ушли в тайгу по следам медведя.

На плече у бугра - карабин наготове. У Кота - «тулка», Цыбуля с двухстволкой за плечами. У остальных ножи, топор...

Шли молча. Изредка оглядывались по сторонам.

—  Сюда! В распадок смылся, паскуда! Не сорвешься, гад! - дрожал от ярости Филин, сжимая рукоять охотничьего ножа.

Следы зверя кружили вокруг сугробов, кустов, стволов. Зверь явно не торопился, не ждал для себя ничего плохого. Не слы­шал о фартовом «законе - тайга», требующем безоговорочной смерти для убийцы законника.

Он уходил с заимки, на которой прожил долгие и трудные восемь зим. Всякое случалось. Бывало, голодал, попадал в по­жары, проваливался под лед на реке. Но жил.

Здесь он пестовал медвежат. Сколько их теперь по тайге развелось? Все крепкие, сильные. Все в него! Настоящие хозя­ева тайги! Их уж никто не обидит. Нет больше того человека. Не придет он в тайгу никогда. Никого не ранит. Не станет хо­зяйничать, как в своем доме, забывая, что он - из чужой, не таежной стаи.

И все же если б не этот двуногий, пропахший костром и зайчатиной, не ушел бы медведь с заимки до конца своих дней.

Вот и матуха осталась в берлоге с пестуном. Через пару не­дель встанет. Вылезет в тайгу. С медвежонком. Тогда и вернет­ся за ними медведь, уведет в новые места, в глухомань непуга­ную, не видевшую человека. А пока самому присмотреть надо.

Уж коль появился в тайге человек, надо уходить зверю. i/о Вместе не ужиться, не привыкнуть и не стерпеться. Кому-

то нужно уступить. И уходят звери. Ведь у человека есть ружье и огонь. А у медведя лишь когти да зубы. С годами они слабе­ют. Сдают силы. Да и попробуй выжить перед ружьем! Этот ранил. Промазал. А другой?

Ведь там, в человечьей лежке, людей много. Кто-то может не промахнуться...

Надо успеть вывести с заимки матуху и медвежонка. По­дальше от людей. Их ружей и костров. В глухомань...

—  Вон пидер! Козел лохматый! - услышал зверь людские голоса неподалеку.

Оглянулся. Людей много. Со всеми не сладить. И черной молнией метнулся в тайгу.

Но тут же услышал грохот.. Он нагнал в прыжке и воткнулся в заднюю правую. Пробил насквозь... Тот, первый, пробил пра­вую переднюю утром. Как бежать? Как уйти и выжить? Где спря­таться от чужой стаи в собственном доме? А почему прятаться? Кто хозяин в тайге? Медведь прилег за корягу.

Годы научили зверя осторожности. Добычу не всегда стоит догонять. Ее можно дождаться и уложить внезапно, почти без усилий. Одним рывком.

Зверь затаил дыхание. Люди только начинали учиться быть охотниками. Зверь им рожден. Человечья стая в охоте многое переняла от зверей. Но совершенства в ней не достигнет. Уме­ние охоты дается рожденному в тайге. И людям не дано пере­хитрить опытного зверя.

Даже ружья не всегда спасают им жизнь. Людей в тайгу тащит голодное брюхо. А медведи защищают в ней свою жизнь и дом.

Притих зверь. Даже сойка его не приметила. Приняла за корягу. И только когда лапы утонули в шерсти, поняла, что обмишурилась. Взлетела, суматошно хлопая крыльями. На всю тайгу загорланила. Обгадила сугроб, горластая. Того и гляди укажет людям, где их зверь поджидает.

Фартовые настырны. Лезли через сугробы и завалы. Вот уви­дели, что пуля достала медведя. Кровавый след задней лапы на сугробе разглядели. Совсем озверели. Заметив, что след обо­рвался, растерялись.

Да и откуда им было знать, что, ложась в засаду, медведь делает большой прыжок, обрывая след осмысленно.

—  На дерево влез, паскуда. Не иначе, - заглядывал елям под юбки Филин. Но ничего не разглядел в мохнатых лапах.

Условники оторопели. Зверь словно испарился.

—   Надо б Тимку сюда. Он бы фраера надыбал. Да кого в Трудовое вкинешь? - сокрушался Филин.

Он и не предполагал, что зверь притаился в несколь­ких шагах от него.

—  Кончаем, кенты, стопорить его! Без понту затея. Смылся, значит, пофартило падле, - вякал Полудурок.

—  Ты что, звезданулся? А Бугай? - вскипел бугор.

— А что Бугай? Ему теперь один хрен. А нас припутает зве­рюга, еще кого-то ожмурит. Тут не в своей хазе. Линяем, - предложил Цыбуля.

—  Смотаемся, а ночью опять ссать будем. Нарисуется, зара­за, и прикнокает. Не-ет, уж надо его размазать, - не соглашал­ся Кот.

—  Он своего мокрушника ожмурил. Теперь не прихиляет, - вставил Цыбуля.

Медведь лежал, воткнувшись носом в снег. Он глушил ды­хание и злобу.

Сколько ж можно ждать? Но попробуй встань! Людей мно­го. Кто-то не промахнется. Будь они без ружей, как он, тогда и прятаться не стоило бы. Но теперь... Так не хочется стать добычей...

—  Покуда не нашмонаю гада, не вернусь! - рыкнул Филин и пошел к коряге.

Зверь услышал его приближение. Понял: увидит человек. И собрался в комок, в тугую пружину.

Условники глазели на деревья, кусты. И не приметили сра­зу, как громадный ком выскочил из-за коряги и с ревом на­крыл Фйлина.

Два хозяина, два бугра - таежный и фартовый - встрети­лись один на один. Чья возьмет?

—  Притырок! Говорил - смываемся! - ахнул Цыбуля.

И тогда первым на выручку бугру кинулся Хлыст. Самый молчаливый, худой, как жердь, вор не любил трамбовок. Нико­го не трогал пальцем. Потому что сам по молодости часто бы­вал бит.

Хлыст был форточником. В закон его приняли в зоне. Его долго натаскивали на большие дела. Но воровская наука не по­шла впрок. И на первом же крупном деле засыпался. Погорел на «рыжем бочонке» - золотых часах из обчищенного ювелир­ного. Их у него приметил легавый в штатском. В ресторане. Сел на хвост. Пронюхал хазу! И через пару часов накрыли «ма­лину» мусора.

Хлысту дышалось спокойно под рукой бугра. Филин дер­жал его неплохо. Потерять его значило лишиться покровитель­ства.

—  Сгинь, падла! - кинулся фартовый на помощь Филину, стиснув в руке нож. Не за бугра, боялся без его поддержки ос­таться. Без грева.

Худой, длинный, он ни на кого из условников не поднимал руку. Тут же - на зверя...

Нож воткнул не глядя. В шерсть. Изо всех сил. С воем. Зажмурил глаза, когда теплым обдало руку. И тут же, словно пургой подхваченный, отлетел к коряге. Спиной на сук.

Что-то треснуло. Фартовый открыл рот, словно хотел ска­зать или крикнуть, но не успел. Медведь, заслонив тайгу, кен­тов, весь белый свет, махнул лапой и вырвал из фартового ды­хание.

Громкий выстрел, как окрик, нагнал зверя. Медведь вско­чил. И тут же, словно только того и ожидая, воткнулась пуля под левую лопатку. Глубоко вошла. А вот еще одна. Зачем? И так хватило. В брюхо картечью? Но к чему?

Зверь осел в сугроб. Белый-белый, он впервые не морозил. Весна идет... Последняя для него. Быть может, в этот раз ее встретит медвежонок. Если не помешают люди, если убережет тайга; сунулся башкой в снег, словно умоляя тайгу сберечь, удер­жать и защитить последыша.

Кто-то из фартовых, подойдя вплотную, выстрелил в мед­вежью голову в упор - для верности. Так надежнее. И, обмате­рив зверя полным арсеналом, подняли с коряги Хлыста, закры­ли глаза покойнику.

Филин, скорчившись, лежал на снегу. Медведь наваливал­ся, хотел порвать, но брезентовка, надетая поверх телогрейки, оказалась неподатливой и защитила...

Ни порвать, ни задрать не успел. Вот только живот болел так, будто на нем всю ночь «малина» духарилась, разборки чи­нила.

—  Дышишь? - подошел к Филину Цыбуля.

Бугор кивнул. И Цыбуля с Котом помогли ему встать на ноги.

Филин подошел к медведю. Уши на голове зверя уже не стояли торчком. Обвисли. Шкура измазана кровью. Даже снег вокруг был алым.

—  Едва не уложил, падла! И все ж угрохали мы его. Те­перь на хазу его припереть надо, - схватился за ноющий живот бугор.

—  Как допрем? В нем весу больше тонны. На куски его надо пустить, - предложил Кот.

— А шкура? Снять надо. Нутро выкинем, а остальное - на куски.

—  Хлыста сначала отнести надо, - спохватился Филин и вспомнил, что именно ему, худосочному, незаметному, обязан своей жизнью.

Вечером, когда милиционеры увезли с заимки Бугая и Хлы­ста, а фартовые снова остались один на один с костром и тайгой, им стало не по себе.

Двоих в один день отняла тайга. Фартовых. А ведь они вы­жили в зонах. Перенесли не одну ходку. Им совсем немного оставалось до освобождения.

«Кто же на кого охотится? Кто удачливее? Тайга или мы? Кто останется жить, кого она выпустит, кого погубит?» - мол­чали мужики, вздрагивая при каждом шорохе и треске, на кото­рый еще недавно не обращали ни малейшего внимания.

У костра уже не слышалось громких разговоров. Промыс­ловики впервые увидели, какую цену берет тайга за удачу в охоте.

—  Надел Бугая ты, Филин, возьми. А Хлыста - Полудурок, - сказал Тимка.

—    Я не знаю, где Бугай петли и капканы ставил. Пусть Кот себе забирает.

—  Чего кочевряжишься? Через неделю смотаемся отсюда все. Сезон кончается, - ответил Костя.

—  Оно-и теперь бы завязать не мешало. Уже у лис мех линя­ет, меняется. Пора кончать, - отозвался Цыбуля и добавил: - Пока из берлог другие не вылезли, надо ноги делать.

—  А как с пушняком кентов будем? Разделить надо. Им он теперь до фени. Не дарить же мусорам? - глянул Филин на Тимофея. Тот согласно кивнул.

Целый день на заимке было тихо. Словно простила тайга людей и прекратила с ними вражду.

Но никто из фартовых не мог предположить, что в тот же день, когда был убит медведь, вылезли из берлоги матуха с пе­стуном.

Медведица почуяла, что с медведем случилась беда. Она бес­покойно обходила высунувшиеся из-под снега пни, разгребала сугробы. И вдруг почуяла запах крови.

Матуха подошла к сугробу у коряги. Кровь была свежей. Она не успела впитаться в землю вместе с талым снегом. Мед­ведица ткнулась в нее носом и взвыла коротко. Узнала...

Зверя не надо учить. Кровь медвежью, даже по единствен­ной капле, отличит сразу. Кровь своего медведя узнает безоши­бочно. За долгую жизнь не счесть царапин и драк с соперника­ми и врагами до крови. Не раз зализывала эти раны. Знала вкус и запах.

Медведица вмиг поняла, кто убил ее медведя. Обнюхав сле­ды, запомнила их запахи и пошла по ним, не оглядываясь, не боясь. Будь у матухи малыш, может, не рискнула бы. Пестун уже вторую зиму перезимовал. Большой. За него не страшно. Он должен знать, кто в тайге хозяин. «Закон - тайга»! Пошла медведица по заимке - своим вла­дениям. Здесь люди отдыхали. Тяжкую ношу опускали на снег. Им было трудно. У них на руках был покойник,

человек. Возможно, его задрал ее медведь. Но он - зверь, в своем доме - хозяин. Зачем пришли сюда люди? Кто звал их? Что нужно им в тайге?

Медведица втянула носом воздух. Запахло человечьим жи­льем, костром. Людей много. Очень много, чтоб справиться с ними одной...

Пестун отстал. Нашел муравейник. Жизнь в нем уже про­снулась. На снег мураши вылезлй, чтоб скорее прогнать с себя остатки зимнего сна. Немногим повезет. Медвежонок горстями их ел. Кислая кашица из муравьев быстро очищала брюхо.

Пусть лакомится, пока не стал взрослым, совсем большим. Не стоит его близко подводить к людям.

Темнело. Фартовые не отходили от костра. Страх пережи­того иль предчувствие держали их у огня всех вместе. Медведи­ца знала: на стаю, даже человечью, в одиночку нападать нельзя. Опасно. И, прождав до глубокой ночи, ушла в тайгу.

Утром ее следы заметил Тимофей. Матуха была в двух ша­гах от шалашей. Указав на ее следы, сказал коротко:

—  Сматываемся. К хренам все. Иначе не выберемся отсюда живыми. Всех перекрошат. Не зря к Мертвой голове никто не хотел идти на промысел. Шустрей собираемся и линяем.

— А пушняк? - вякнул Полудурок.

—    Пока тебя из шкуры не вытряхнули и нас, срываться надо.

—  Разуй зенки! Глянь, какие катушки оставил зверюга! С тыкву. Такой махаться станет, некому будет в село хилять.

—  Кончай трехать! .Собирай сидор и «ноги-ноги», - торо­пил Филин, которому вовсе не хотелось еще раз попасть под медведя.

Собрав пожитки в считанные минуты, забив пушняк по рюк­закам, решили продукты забросать хвойными -лапами и днями приехать за ними на лошади, забрать в село.

Нарушив традицию, перед дорогой даже чаю не попили. И вскоре, став на лыжи, покинули поляну, потом и заимку. Ми­новали распадок. И, выбравшись из него наверх, заспешили в село.

Условники не оглядывались, не отдыхали. Иначе увидели бы старую медведицу, выбравшуюся из распадка по следам. Она увидела уходящих людей. Они были уже далеко от нее. Их не догнать, как не вернуть в берлогу хозяина.

Люди спешили уйти. Это матуха поняла сразу, едва пришла к брошенным шалашам. Оставили и мясо медведя. Забрали лишь шкуру. И матуха, обнюхав следы, поняла: не вернутся сюда люди.

А промысловики уже к вечеру вошли в Трудовое. Оставив пушнину в госпромхозе, рассказали обо всем.

—  Могли б на шухере застремачить. Да только кто ж знает, кого еще ожмурили бы зверюги? Их там до хрена и больше, - сказал Филин. И в подтверждение показал шкуру последнего, уже серого, горностая.

Охотникам, пожалев за пережитое, дали десяток дней отды­ха. А после этого велели прийти всем вместе.

—  На корюшку вас отправим. Она у нас на особом счету. Теперь из охотников рыбаками станете, - сказал Иван Степа­нович. И вприщур наблюдал за Филином, смеялся в душе: «Прав был Тимка! Тяжело мужику расставаться с пушняком. Вон как руки трясутся. Словно собственную шкуру отдает. Знать, нелег­ко далось. Ну да тем дороже заработанное».

Старший охотовед понимал, что припрятал Филин пушняк от милиции. Да и как иначе? Ведь всякий день в тайге - это не отдых, это работа, с которой не всякий справится. А каждая шкурка - подарок тайги. За страх и терпение, за голод и холод, усталость и боль. Такое никакими деньгами не окупить и не оплатить. О таком не говорят, не вспоминают. Это навсегда остается в каждом, кто вернулся из тайги живым.

—  Ну что, ребята, в следующую зиму пойдете за пушняком?

Тимофей молча глянул на фартовых. Лицо Филина побаг­ровело:

—  Это ж все равно что на вышку самому похилять.

—  Я как все, - вздохнул Костя.

Цыбуля головой замотал в испуге. А Скоморох с Полудур­ком уже сбрасывались на склянку и не расслышали вопроса.

—  Отдохнуть надо. Дожить до сезона. А там и подумаем. Мертвая голова - не единственная заимка. А я в своей оста­нусь. Дедовой. Это уж точно, - звякнул ключами от притыкинского дома Тимка.

—  Один? - удивился Иван Степанович.

—  Время есть, подумаю, - ответил бригадир и, расписав­шись за сданную пушнину, пошел домой.

Просторный дом Притыкина, единственный на всей улице, давно не знал человечьего тепла. Его окна смотрели на соседей и прохожих темными глазами. Из его трубы давно не вилял дымок.

Может, оттого так охнуло крыльцо, почувствовав тяжесть ступившего человека. И предупредило весь дом скрипучим го­лосом: новый хозяин пришел.

Тимофей снял замок, осторожно отворил дверь. Пахнуло холодом, сыростью, горем. Он снял шапку у порога. Перекрес­тился на образ. И, став на колени, долго благодарил Бога за возвращение в село живым и здоровым. Просил помочь, не ос­тавлять сиротой в этой жизни.

И только после молитвы, встав с колен, принялся топить печь, принес воды, подмел в доме. Умывшись, сел на место старика, хозяина.

И только хотел закурить, стук в окно услышал.

— Кого черт несет? Отдохнуть не дадут, - разозлился Тим­ка, открывая дверь.

Дарья стояла на крыльце, переминаясь с ноги на ногу.

—  Входи! - удивился Тимка и обрадовался.

—  Не ждал?

—  Нет, - признался честно.

— А я на огонек зашла. С работы шла. Дай, думаю, загляну. С возвращением тебя, Тимофей. Много наслышана о твоих кен- тах. И о самом много говорят.

—  Да ты присядь, - подвинул стул.

Дарья словно не слышала. Заглянула в комнаты, на кухню. На пустую плиту.

— Да у тебя и поесть нечего! Что ж так жидко, охотник? - Она рассмеялась.

—  Не успел. До завтра оставил.

— А ты что же, на пустой живот ночь коротать будешь? Так не пойдет!

—  Магазин и столовая закрыты. Придется потерпеть. Ты уж извини, угостить нечем.

Дарья подошла так близко, что у Тимки сердце заколоти­лось, словно куропатка, пойманная в силки.

—  Вспоминал меня в тайге? Иль забыл вовсе?

—  Всегда помнил. Всюду. Даже снилась ты мне, - не смог он соврать.

—  Отчего же не приходил, не навестил ни разу?

—  Не мог. Поверь, правда это.

—  А сегодня?

—  Не думал. Устал.

—  Я тоже устаю. Но как-то надо выжить. Я, знаешь, слова деда тебе должна передать, - смутилась Дарья. И продолжила: - Дядя Коля в тот день позднее всех из бани вышел. И говорил, чтобы я тебя ждала. Я смеялась: мол, подожду, какие мои годы? А он подошел и серьезно так сказал: «На што душу мужичью измаяла навовсе? Он цельными ночами тебя кличет. Единую. Ты его судьба. И не моги забидеть, с другим сойтиться!» А и поверила, что не шутит дед. А он мне о сыновьях сказал. Мол, в пору студеной старости не согрели они его теплом сыновьим. Забыли, отвернулись до единого. Оттого ни в дом, ни на могилу ногой пусть не ступят. Тебе все отдает. Но... Чтоб ни одна ко­пейка не ушла на дела черные, воровские. Хотел тебя видеть сильным и здоровым, как тайга, светлым, как его заимка. И просил, чтобы в день его смерти помянул ты его по-чистому. И еще! Если на то будет добро в сердце твоем, остаться в Трудовом вместо него, Притыкина. Всюду и везде...

—  А умер он отчего?

—  Сердце подвело. Так врач сказал. Болело. А дед не при­знавался и не лечил его. Наверное, из-за детей. Они не хорони­ли. Адресов никто не знал. Видно, не писал им дядя Коля. Много лет не знались, - тяжело вздохнула Дарья.

—  Обидно за старика. Имея детей, остаться одному... Такое пережить не всякий сможет. Это, пожалуй, труднее, чем в тай­ге, в одиночку - на медведя. Тут еще судьба может пожалеть и уберечь. А вот от горя никуда не уйдешь, не спрячешься...

—  Вот так и он говорил, - поддакнула Дарья.

— А как ты управляешься в бане? Все еще одна? Иль взяла кого в кочегары?

—  Да будет тебе! Одна, конечно.

Тимка притянул Дарью к себе за плечи.

—  Скучала? Иль забыла, как звать?

—  Если б забыла, зачем бы пришла?

Тимка закрыл дверь на крючок. Сдвинул занавески на окнах.

—  Даша, я так долго шел к тебе. Через всю тайгу...

Дарья обвила руками шею Тимки. Устала одна. Надоело быть

сильной. Да и кончается ее короткое, как сон, бабье лето. За ним - зима.

Едва Тимофей коснулся выключателя, в дверь постучали. Требовательно, настойчиво. Так умела лишь милиция...

Тимка открыл дверь, дрогнув сердцем.

В дом вошел Филин, держа за руку худую блеклую девчонку лет четырех-пяти.

Бугор был трезв. Но из карманов торчали две склянки. Уви­дев Дарью, понял что-то. Спросил:

—  Не ко времени я, Тимоха?

—  Валяй, ботай.

—  Не фартит мне. Хотел с кентами бухануть. Возвращение обмыть. А тут вот эта. На ступенях магазина воет. Мать у ней увезли. В больницу. Одной в доме страшно. Изревелась вдрызг. Ботает, с утра не хавала. Я б взял в барак, да там - мужики. Ей бы мать дождаться. Да и привел к тебе. Но не ко времени, - смутился бугор.

—  Я ее возьму, - подошла к девчонке Дарья.

Но та отвернулась. Обхватила Филина, воткнулась в живот бугра нечесаной головенкой.

—  Не хочу к ней! Я к тебе пойду! - полились слезы на ботинки и брюки фартового.

—  К соседям бы отвел, - посоветовал Тимка вконец.расте- рявшемуся бугру.

— Так в соседях - мы. Она рядом с нашим бараком живет. И как не пофартило - недавно в Трудовом. Ни

они, ни их никто не знает. Обжиться не успели. Черт! Во влип! Как последний фраер!

—  Пойдем ко мне, - попыталась догладить девочку Дарья, но та отвернулась. Цепко ухватившись за руку Филина, не вы­пускала ее.

—  Ни к кому не похиляла. А ко мне - враз! - похвалился бугор и вздохнул, не зная, что ему теперь делать.

— Придется тебе к ней хилять. До матери пожить в их доме, - подсказал Тимка.

—  Я в чужой хазе, сам знаешь, с чем засветиться могу. Не- ет, это не пойдет.

—  Тогда к участковому отвести надо, пусть определит ре­бенка. Ну куда ты с ней, в самом деле? - вырвалось у Дарьи.

Бугор глянул на нее так, что у бабы язык замер. Ухватив ребенка под мышку, вышел, не попрощавшись.

Тимофей сник. Он знал: «закон - тайга» карает каждого фартового, если он обидел ребенка или не накормил брошен­ного, не пристроил его дышать...

Придумали фартовые иль так совпадало, но ребятня, по­падавшая к законникам, приносила с собой удачу, жирные навары.

Но это в больших городах. На материке. Здесь же, в Тру­довом, кто из законников возьмется растить девчонку? Хотя бы и несколько дней. «Придумает что-нибудь и Филин. От­мажется», - решил Тимка и, повернувшись к Дарье, обнял ее. Выключил свет в доме.

—  Тимоша, ты не уедешь? Это правда?

—  Куда же я от тебя, Дарьюшка? От тебя, как от судьбы, зачем линять мне? Вместе будем. А если и надумаем, то и уедем вместе.

— Я никуда не хочу. Привыкла здесь. Не смогу уехать. Вся­кое было. А вот держит это Трудовое за душу и все тут. Как цепями.

—  А меня не Трудовое. Ты здесь удержала... И уж, видно, хана, навсегда застрял, приморился...

Утром Дарья пошла на работу.

На виду у всех. Не прячась, не прижимаясь к заборам, чтоб понезаметнее. Не торопясь. Шла из Тимкиного дома хозяйкой. Знала, там ее любят и ждут...

Тимофей решил удивить Дарью. И, закатав рукава и брюки, мыл полы, стол и двери. Оттирал каждую доску.

Порывшись в сундуке, нашел скатерти. Выволок из рюк­зака оленью шкуру. Над койкой вместо ковра прибил. Про­чистил стекла в окнах. В доме натопил так, что в ис­поднем жарко стало.                                       

А тут и Дарья на перерыв пришла. Ожидала, что застанет в доме фартовых, обмывающих откол кента в семейную жизнь. Но едва открыла дверь, глазам не поверила. Тимка чистил кар­тошку.

—  Да я уже готовое взяла. В столовой. Бедный ты мой! От­дохни, - пожалела баба.

Дарья рассказала Тимофею о новости, облетевшей сегодня все село.

Филин не отдал девчонку в сельсовет, не отвел к участково­му. Сам перешел в дом девчонки на время болезни матери.

Законники, приняв это за дурь, принесли бугру бутылку, чтобы время быстрее шло. Филин рассмеялся. Грев принял. Но пить не стал. Устыдился ребенка.

Водил девчонку в столовую харчиться. И все узнавал в сель­совете у секретаря, как там баба, мать Зинки. Скоро ль вернет­ся в село?

—   Операцию ей сделали. Сложную. Быстро не получится. Отведите ребенка в детсад. Няни присмотрят, - советовала по­жилая женщина.

Но Зинка, едва услышав, что ее хотят отдать кому-то, начи­нала плакать, цеплялась за Филина обеими руками и никуда не собиралась уходить от него.

Бугор злился и радовался. Злился, что мешает ребенок вер­нуться к кентам, к привычной жизни в бараке. Даже возвраще­ние не смог обмыть с фартовыми, спрыснуть свое спасение, помянуть покойных кентов.

С другой стороны, радовался, что вот такого - лохматого, небритого, немытого, которого даже звери в тайге обходили за десятую версту, признал и выбрал для себя ребенок. Девочка! И ни за что не хотела отпускать его от себя.

Зинка смотрела на Филина большими глазами, и в них играл смех, радость, счастье, словно он - не махровый уго­ловник, прошедший все северные зоны, а самый родной для нее человек.

Никому в своей жизни он не был нужен, кроме кентов. Те с ним в дело ходили, а обмыть навар умели и без него. Другие в сторону бугра и не оглядывались. Кому нужен?

Сявки со страха от него отскакивали. Знали: за любое ослу­шание так наподдаст, так взгреет - жизни не обрадуешься.

В его сторону даже бродячие псы брехать не решались: та­ким матом обложит, что ни одна сучка к себе после этих комп­лиментов до конца жизни не подпустит. Сельские старухи, завидев Филина, шмыгали в первую же калитку. Знали: этот с возрастом не считается. Попробуй задень его. Всю биографию, с самых пеленок, вывернет наизнанку. Обложит грязно со всех сторон так, что ни суд, ни милиция до гроба не очистят. А вот село до смерти потешаться станет.

Слышал Филин: когда к фартовым прибивались дети и воры их не отталкивали, это все равно что сама фортуна протянула к ним руки и сердце.

Конечно, милиция поспешила навести порядок. Предложила фартовому освободить дом. Но Зинка так закричала, покусала милиционеров, попытавшихся забрать ее в детсад, что участко­вый, отпустив девочку, сплюнул зло:

—  Звереныш какой-то! Недаром и в отцы фартового взя­ла. Черт с вами. Выйдет мать, как-то образуется. А пока - живите так...

Законники, посмеявшись вдоволь над бугром, через неделю привыкли к девчонке. И, приведя в дом двух сявок, велели им выдраить хазу до полного ажура.

Филин, раздосадованный и угрюмый, все же начал привыкать к ребенку, которого подарила судьба, не испросив согласия.

Как-то вечером заглянул участковый в окно дома. Как там девочка? Не обижает ли ее бугор?

Филин ползал по полу на четвереньках. У него на спине сиде­ла Зинка. Вцепившись в волосы бугра обеими ручонками, она погоняла Филина, как коня, пришпоривала босыми пятками.

—  Так его! Объезди подлеца! За все наши муки дай ему чер­тей! Дергай, чтоб у него глаза на лоб полезли! За всех нас отпла­ти! - смеялся участковый, радуясь звонкому хохоту девчушки, невольным слезам в глазах Филина.

Участковый, как и все селяне, немало удивлялся преврат­ностям судьбы. И этому случаю...

Как забыли люди и он девочку, оставшуюся в одиночестве в доме? Ясно, что только голод мог привести ее на крыльцо мага­зина в столь позднее время. И никто, кроме Филина, протянув­шего девчонке баранку, не обратил на нее внимания. А та вме­сто лакомства ухватилась за руку законника. Да так и не выпус­кала.

Милиция давно сделала запросы по прежнему адресу. Но у Зинки с матерью не было родных на материке. Отец девочки не был расписан с матерью. Кто он? Установить не смогли. Девоч­ка его не помнила или вовсе не знала. И никого, кроме Фили­на, не захотела признавать.

Бугор, водивший ее всюду за руку, вскоре научился носить девчонку на плечах.

Он знал, что, как только выйдет из больницы мать Зинки, он уйдет отсюда, а ребенок забудет его.

Сердобольные трудовчане несли Зинке платьица, кофтен­ки, валенки. Девчушка пряталась за Филина, никого не хотела видеть, не принимала жалости.

Ее мать работала почтальоном в селе. И уборщицей в сель­совете. Зинка скучала по ней. Ждала у окна. Но молча. Совсем по-взрослому. Не жалуясь, не досаждая.

Филин понимал, что скоро ему уходить на лов корюшки. Вместе с мужиками. Зинку как-то определять надо. Не сможет он ее с собой взять. И все ждал: вот-вот выздоровеет мать. Вер­нется. Хозяйкой в дом. И он со спокойной душой уйдет отсюда.

Ночами девчонка перебиралась к нему из своей постели. Боялась одна. И, свернувшись калачиком, сопела на плече спо­койно. Она все просила Филина рассказать ей сказку. И бугор сетовал, что не знает добрых, не пришлось их слушать и читать самому. А те, которые испытал, не для ее ушей. Уж слишком страшные.

Фартовые все настойчивее предлагали бугру отдать девчон­ку в детсад, чтобы руки не связывала. Филин соглашался, но все откладывал, оттягивал последний момент.

А тут как-то навестил его Горилла. Пришел под вечер. Вме­сте с женой. Принес гостинцев девчонке. Пока жена Гориллы разговаривала с Зинкой, бугор с Гориллой на кухне курили.

— Давай к нам козявку. Пусть с моими побудет, пока мать вернется. Куда ты ее денешь? Ведь на лов скоро. Помехой ста­нет. Да и к чему она тебе? А с моими свыкнется. Мы за ней пришли. Не тяни. Тебе ж помочь хочу.

—  Да не дергай. Еще три дня имею.

—  Собраться надо. На корюшке три недели будешь. Там навага пойдет, потом лосось. Одно за другим. В село не скоро придешь. А у меня в доме жить будет. Корову имеем. На всем готовом. Сам пойми, баба может долго в больнице пролежать. Ведь недавно захворала...

Но Зинка, подслушав, о чем говорят взрослые, вцепилась в Филина, ненавидяще и зло на гостей смотрела. Не захотела слы­шать об уходе к ним.

—  Приморила тебя пацанка. Хотел выручить. Но ее не сфа- лует уже никто. Она заставит тебя свою мать в бабы взять. Чую, добром не кончится. Придется тебе из «малины» в откол хи- лять. Оно к добру. Я по себе... Ни разу судьбу не материл, что Ольгу мне послала.

—  Ты что? Я - обабиться?! Да ты охренел! Не иначе! На что мне баба? В «малину» не приведешь. Кому она нужна, кентуха необученная? Да и я! Мне баба - как зайцу ширинка иль параше исподнее... Я что - звезданулся? Не-ет. Не ботай лишнее. Баба - не общак. На всех не делится. А мне - без понту. Горилла попытался взять Зинку на руки. Та диким котен­ком от него отскочила. За спину Филина спряталась. И не высунулась, не показалась оттуда, пока гости не ушли.

Жалея Филина, фартовые сами собирали его на рыбалку. Получили харчи заранее. Даже спецовку - тяжелую брезенто­вую робу, пропахшую резиной. Взяли сапоги, рукавицы. Полу­чили и сети.

Последний день в Трудовом. Завтра условники уедут из села. На целых двенадцать километров - к морю. Там, в устье Поро- ная, будут ловить рыбу, А потом - в море. Сетями. На выход­ные, если они выпадут, будут приезжать в село. Но если погода будет хорошей, а улов большим, не до отдыха им придется...

Заходил к Филину и Тимофей. На лов он уходил с фартовы­ми бригадами, по праву единственного вольного среди закон­ников. Хотя в тонкостях лова не разбирался. Знал, что первую неделю вместе с бригадой будет старик рыбак, которого еле уговорили обучить фартовых тонкостям и хитростям рыбацким. Но чему научишь за неделю?

Тимка внешне резко изменился. Соскоблил усы и бороду. Постригся. Щеголял в чистой рубахе и наглаженных брюках. Ботинки его сверкали на солнце. И всем фартовым стало по­нятно без слов - подженился фраер.

Сам Тимофей о том не говорил. Но законники вмиг почув­ствовали перемену в нем.

Даже на заимку к Мертвой голове, за продуктами и капка­нами, бригадир не поехал, сослался на занятость. И условники, выпросив в госпромхозе лошадь, решили перед отправкой на лов навестить старую заимку.

Филину фартовые ничего не сказали. Зачем? Пусть ребенок погреет ему сердце. Может, этой девочке удастся приручить, повернуть Филина к жизни. Авось не будет лаяться хуже соба­чьей своры, не станет распускать кулаки при каждой промаш­ке. Научится жалеть, сочувствовать и понимать.

Фартовые уехали в зимовье, оттянув отправку на лов еще на три дня. Они хотели выехать рано утром. Но задержались в сто­ловой, а едва вышли, Тимофея встретили. Тот посоветовал взять с собой ружья. Напомнил, что с голыми руками к Мертвой го­лове не стоит ездить.

Пока взяли ружья, патроны, время подошло к обеду. Закон­ники, чертыхаясь, уселись в сани и с гиком погнали кобылу. Они не оглянулись и не увидели, как в дом, где временно при­жился бугор, вошла почти прозрачная женщина.

Филин, увидев ее, даже испугался. Таких тощих доходяг отродясь на видывал.

Зинка, заметив ее, заблажила во всю глотку:

—  Мамка пришла!

Филин неуклюже предложил хозяйке табуретку. Та поблагодарила, едва шевельнув бледными губами. Села как привидение.

«Куда такой заморенной девчонку растить? Себя бы выхо­дила. Вон какая страшная. Будто всю жизнь на Колыме, в зонах кантовалась. Нет. Не жилец она на свете», - вздыхал бугор, глядя на нее, и досадливо крутил кудлатой башкой.

А женщина, легонько погладив дочь по голове, еле слышно попросила пить.

«Вот едри ее в корень! Это я, фартовый, должен у ней в шестерках быть. Чего не было!» - но воду подал.

Когда бугор стал рассказывать бабе, как он оказался в fee доме, та слабо отмахнулась. По щекам ее катились слезы.

—  Спасибо вам, - прошептала и, с трудом передвигая ноги, пошла в комнату, но не удержалась, упала на пол.

Филин поднял ее, положил на койку, удивившись невесо­мости. Женщина смотрела на него Зинкиными глазами.

—  Хавать будешь? - спросил ее Филин.

Женщина не поняла. А бугор чесал затылок. Забыл, как надо предложить еду по-человечески. И сунулся на кухню, погрохотал кастрюлями, тарелками, вскоре принес кусок ва­реного мяса, буханку хлеба и, поставив перед бабой, сказал твердо, настойчиво:

—  Жри!

Зинка ходила за Филином хвостом. И теперь, стоя напротив матери, повторила слабым эхом:

—  Жри, а то срать нечем будет.

Женщина слабо улыбнулась. Встать сама она не смогла.

Бугор кормил ее, нарезая мясо мелкими кусочками. А когда баба наелась, заставил попить парного молока, которое Горил­ла каждый день приносил для Зинки.

Хозяйка пила его, давясь, а потом спросила едва слышно:

—  Сколько я вам должна за все ваши хлопоты?

—  Что?! - Бугор еле сдержался. Град отборной матерщины застрял в зубах. Не больную бабу, Зинку пожалел. Ей такое не стоило слышать. - Малахольный полудурок! - сорвалось по­следнее. И бугор сгреб свои тряпки, спешно заталкивая их в мешок.

Зинка, поняв все Ьез слов, ухватилась за ремень.

—  Все, Зинка! Мамка прихиляла. Ты с ней кентуйся, я - отваливаю.

—  И я с тобой. - не отпускала девчонка.

—  Тебе дома надо примориться. Усекла?

—  Не хочу!

—  Кому ботаю?!

—  Не пущу! - заплакала Зинка.

—   Побудьте немного. Помогите мне. Если можно, - по­просила хозяйка еле слышно. Она хотела встать, но не получилось.

Филин, глядя на бабу, сердцем вздрагивал. Как оставить девчонку на такую развалину? Она себя поднять не может, до ребенка ли такой?

—  Сцасибо за дочку, - сказала женщина.

— О чем это? За такое разве надо пустое ботать? - смутился фартовый и спросил: - Что за болячка навязалась к тебе?

—  Язва желудка. Уже вырезали. Одно плохо - сил мало. А скоро на работу. Выдержать бы мне.

—  А дома побыть можешь?

—  Не могу...

—    Почему так?

—  Зинку растить надо.

—  Для того силы нужны. Может, с башлями жидко? Трехни. - Увидев непонимание, объяснил свой вопрос доступнее.

—  С деньгами и впрямь плохо! Но мне обещали помочь в конторе. Дать сто рублей. На первое время хватит. А там - окрепну. Как-то надо жить.

—   Ты вот чего, про башли не тужи, - достал бугор три сотенные. И, положив перед женщиной, добавил: - Я иногда навещать буду. Принесу грев. И бабу одну, очень файную, к тебе пришлю. Чтоб помогла на ноги встать, одыбаться. Мне на рыбалку скоро уходить. Но как в селе буду - нарисуюсь.

Филин, заметив, что Зинка отвлеклась на игрушки, наскоро попрощавшись, убежал из дома.

По дороге все удивлялся, как эта баба упрямо не хотела брать у него деньги. Еле заставил.

В бараке он узнал, что фартовые уехали на заимку. Обеща­ли вернуться через два дня. Так что у бугра есть время отдох­нуть немного, прийти в себя, забыться от чужих забот. Филин, завалившись на шконку, проспал до вечера. Как хорошо, что никто не дергает за рукав, не требует сказку иль молока! Нико­му не надо мыть сопливую рожицу и заставлять обуваться. Не надо кормить, баюкать, поить на ночь чаем. Сам себе хозяин! Свободен как ветер. Времени появилась прорва!

Филин пошел в столовую. Но что это? Рука сама потяну­лась вниз, ища по привычке детскую ручонку. Но там пусто, холодно, как раньше, как всегда...

Бугор сел за свой стол. Но стул Зинки пуст. И не полез кусок в горло.

«А хавала она? Да черт! Что это я, в самом деле? Привык, как сявка, к оплеухам! Уже и пожрать один не могу! - ругал себя бугор. И вспоминал: - За мамку, за меня, за кентов, за фартовых! - совал в рот девчонке кашу, ложку за ложкой. Та глотала, боясь перечить. - Кто ее нахарчит теперь? Эта разва­лина? Надо к Горилле. Он поймет. И Ольга... Хоть пер­вое время поддержат. Приглядят».

И, не доев ужин, зашагал к знакомому дому.

Долго объяснять не пришлось. Филина поняли с полуслова, Ольга тут же поставила в сумку банки с молоком, сметаной, ряженкой. И, дав в руки бугру, сказала:

—  Отнеси.

—  Не могу я. Ты уж по-бабьи. А я там на что? Лишний, зачем девчонку беспокоить? Пусть отвыкает.

—  Я завтра приду. А сегодня - сам занеси, - попросила Ольга.

Филин вошел в дом без стука. Как прежде. Тихо отворил дверь. Вдруг повезет и мать с дочерью спят? Оставит сумку и уйдет. Но не тут-то было.

Едва он появился в дверях, Зинка вихрем оторвалась от ма­териной койки, повисла, подпрыгнув, на шее Филина.

—  Я знала, что ты придешь! Я так ждала тебя! Я маме про тебя говорила! Это ж правда, что ты Дед Мороз? Только жи­вой! Не из снега! Тебя мне тайга прислала. Насовсем! И ты не растаешь!

Филин поставил сумку. А Зинка все лопотала без устали. Она успела соскучиться...

Женщина сидела в кровати уже причесанная. Переоделась. Успела умыться. Увидев Филина, улыбнулась как доброму ста­рому знакоМому:

—  Знаете, я даже отдохнула. Оказывается, это совсем не­плохо. Просто надо уметь беречь силы. А я того не знала.

«Откуда в тебе силы, дохлый хвост?» - подумал Филин. И, указав на банки, предложил:

—  Тут вот харч. Бабный. И Зинке это надо. Каждый день приносить вам буду. От пуза. Ешьте до усеру. Чтоб силы были.

—  А сколько мы должны будем? - испуганно смотрела на сумку баба.

—  Захлопнись, дура! Кому твое надо? Нагуляй хоть кожу. Себя на парашу не дотащит, а тоже, про башли трехает!

—  Послушайте, как вас зовут? Почему вы так грубите мне? Разве я обидела или унизила? Спасибо вам за помощь. Но не надо, не заслужила я оскорблений.

— А я и ничего! Кого я поливал? Ни разу не трехнул лиш­него.

—  За что же меня дурой назвали?

— А чтоб про башли не трепалась много! Ишь, заноза, оби­делась, фря. Да иди ты... В верзоху, - ругнулся Филин и, выта­щив деньги из сумки, повернулся к двери.

—  Подождите. Я и так слишком обязана вам за дочь. До­полнительные заботы меня стесняют. Мне не на кого рассчи­тывать. И я не могу принимать помощь за спасибо. Не приучена так. Извините. Но больше не надо. Я сама...

— Что сама?! Когда одыбаешься - на здоровье! Не зайду! А пока вот ешьте, поправляйтесь и ни о чем не думайте, понятно?

—  Много времени и средств отнимаем.

—  А куда мне их девать? - рассмеялся бугор настырству женщины.

—  Зина без вас не ест. Помогите, - попросила она.

—  Зинка! А ну, шлёндрай сюда! - позвал Филин и открыл банку сметаны.

—  Я мясо хочу, - запротестовала девчонка.

—  Обожди! Сейчас будет! - захозяйничал бугор, как у себя в хазе.

Накрыв на стол, усадил обеих. Сам присел. Зинка по при­вычке открыла рот.

— За маму, - положил Филин ей в рот кусок мяса. Девчон­ка живо справилась с ним. - За тебя! - разинула рот вторично.

Женщина засмеялась тихо, искренне. Взглядом поблагода­рила бугра.

В тот вечер он надолго задержался в доме почтальонки. Ее звали Марией. Они незаметно разговорились, разоткровенни­чались.

Успокоенная их беседой, уснула на руках фартового дев­чонка.

Пора было уходить. Время позднее. Но почему-то не хоте­лось.

«Экая хилая с виду. А гляди, сколько вынесла! И не спаску- дилась, не скурвилась! Выжила! И не уронила в грязь ни имя, ни честь свою. Вот это баба!» - молча удивлялся Филин.

Далеко за полночь он уложил Зинку в постель и ушел в барак, пообещав Марии наведываться как можно чаще.

Но следующие два дня готовился к предстоящему лову. По­том из заимки вернулись кенты. Пока поговорили, сдали пуш­нину, капканы, подкупили продукты, времени не осталось.

Ранним утром, едва чей-то охрипший петух прокричал зорю, поехали условники из Трудового на полуторке. Вместе с про­дуктами, палатками, котелками.

Машина проезжала по спящим улицам, вздрагивая борта­ми на выбоинах. Все занавески на окнах были плотно закры­ты. Лишь старухи выходили подышать на воздухе, просушить сараи.

Когда вернется в село бригада? Всем ли повезет? Ведь рабо­тать на лову никому не приходилось. А раз туда послали условников, да еще фартовых, законников, значит, добра не жди...

Все ли они вернутся в село по осени? Оглядывались мужи­ки и бугор.

Чья-то рука махала вслед машине. Значит, кого-то в селе будут ждать.