Продрогший Митрич сидел на санях и громко икал. Он не ел все три дня. Отвык дед харчиться в одиночку.

—  Дед, подкинь жратвы! - донеслось с берега.

Вскоре подошел бульдозер. Иван выволок сани на берег. Пока их разгружали и ставили палатки, Митрич сварил обед. И только взявшись за ложки, вспомнили о новичках. Хвати­лись Генки и Косого.

—  Где ж они, туды их душу? - не понимал Шмель.

—  Может, этих уродов поехали выгораживать? - предполо­жил Трофимыч.

—  Не будь их, не случилось бы пожара! Тоже мне - интел­лигенты, не бывали в тайге ни разу. Не знают, как с огнем в лесу обращаться надо, - злился Сашка.

—  Они - хрен с ними! Наши мужики где? - вертел Рябой взлохмаченной головой.

—    Мы послали их встречный пал пустить. А они того поче­му-то не сделали...

—  Загребли их, так выходит, - мрачно бухнул бугор.

—   Нам легавых едино ждать. Чтоб указали новую деляну. Их и спросим, куда мужиков наших дели, - сказал бульдозе­рист.

А вскоре услышали условники цокот подъезжающего мото­цикла.

—  С Косым и с Генкой уже разобрались. Тех, новых, тоже вот-вот привезет машина. Вы их сучкорубами ставьте, - предложил Лавров.

—   Ну уж хрен всем вам, чтоб я с этими падлами в одной тайге дышал! Приморят ни за понюшку табаку и хлебай опять баланду в зоне! Вы, фраера, как хотите, а нам эти паскуды до жопы! Замокрить всех мало, говноедов! Пусть сами канают где хотят. Но не с нами, фартовыми! - заорал Шмель.

—    Не ты тут распоряжаешься. Замолчать! - прикрикнул старший охраны.

Шмель глянул на него остекленевшими от лютой злобы гла­зами. Фартовые, перехватив этот взгляд, поняли: недалеко до беды. Увели бугра к палатке.

Шмель больше не обронил ни слова. Он не высунулся из палатки, когда машина привезла новичков. И Косой с избитой в синяки физиономией влез в палатку бугра. Там фартовый рас­сказал, как выбивали из него признание в Трудовом. Но не сломали... Да и Генка вступился. Шум поднял. Вот и выпустили из клетки на полуволю.

Бугор от ярости лицом чернел. Зубы скрипели так, что Ко­сой умолк.

—   Колись до жопы, кто метелил тебя в мусориловке?! - задыхался Шмель.

—  Наш начальник и тот - Ефремов - со своими, - дрог­нул обидой голос фартового.

—  Ты-то хоть махался?-

—    Не стоял же, усравшись! Тоже метелил мусоров!

—  Кому вломил?

—  Ефремову подвез. Будет помнить, как фартового морить.

—  Так вот усеки: загребут тебя не сегодня, так завтра в зону. Приварят новый срок. Мусора не засветят своего дерьма. За то. что тебя трамбовали, тебя ж и приморят.

—  А я при чем?

—  Они сыщут...

Утром, когда все условники спали, охрана выволокла из палатки Шмеля, нацепила наручники и, затолкав в коляску мото­цикла, повезла в Трудовое.

Лишь через час проснувшиеся люди узнали, что в эту ночь умер Лавров. Сам или убит? С этим разберутся специалисты. Но вечером, перед сном, старший охраны ни на что не жало­вался. Был в отличном настроении. Собирался в отпуск на ма­терик. Говорил, что за хорошую организацию тушения лесного пожара его обещали поощрить. И вдруг умер. Не дождавшись ни поощрения, ни отпуска... А накануне ни с кем, кроме как со Шмелем, не конфликтовал. Фартовый единственный из всех мог быть подозреваемым.

Косой, услышав это, в комок сжался. Трофимычева бригада не верила в услышанное. Новички молчали. Фартовые в кучу сбились. Заговорили злым шепотом. Знали, скоро сюда приедет следователь. Разбираться будет. Убит иль умер? Но пока установит - время пройдет. И немало. Хорошо, если опытный, если не будет ошибки. Да кто ж такое гарантирует? А вдруг и впрямь Шмель оборзел и размазал старшего охраны? Но зачем? До воли так немного оставалось. Мог и потерпеть. Уж тогда пристопорил бы за все враз, за всякое слово. Вымес­тил бы каждую обиду. Теперь это совсем некстати. Неужели не сдержался? И злоба разум помутила...

—  Но ведь не впервой фартовым получать трамбовки у му- соров, грызться с ними по любому поводу. Тем более бугру. Нет, за такое не рискуют волей. Да еще за старшего охраны, а это известно даже сявкам - вышку можно схлопотать, - гово­рил Рябой тихо.

—  Быковал он, когда я ему про трамбовку в Трудовом тре- хал. Кипел. Меня предупредил, что могу загреметь в зону. Зна­чит, не думал мокрить, - говорил Косой.

—  Сам накрылся, значит, увидят. Мусора нынче не без зе­нок. Не разгонятся гоношиться. Вишь, что наверху творится? Метут прежних! И до легавых доберутся. Иначе не стали б с виновниками пожара нянькаться, вредительство им пришили бы, ан нет! Ссут для завтрашнего! Чтоб свои калганы сберечь.

—  Они фраера, политические! А мы - фартовые! Нынче - западло! Могут замести в зону. За нас с них спросу не будет! - перебил лысого законника Рябой.

—  Хрен в зубы! Теперь за всякую душу спросят! А мы? В чьих лапах зоны от Мурмана до Магадана? В наших! Мы в них дышали и держали всех! Что может поменяться теперь? Иль зон не будет, ходки отменят? Мы нужны всегда! Нас повсюду знают!

—  О чем балаган? Чего базарите? - подошел охранник и велел разойтись по палаткам.

Снаружи остались только Митрич и бульдозерист. Они го­товили обед.

Тихо было в палатке Трофимыча. Сучьи дети, не знавшие беды от Лаврова, помнили, как наказал он за них фартовых, искренне жалели старшего охраны. И все же не верилось им, что убил его Шмель. Случались и раньше у них стычки. Да еще какие! Хотя бы та, с пробежкой. И ничего не произошло. Все живы были. Хотя Шмель после того два дня в себя приходил.

—  Злопамятные они. Копили все. Не представлялось слу­чая. А чуть подвернулся, они и ухлопали человека, - предполо­жил Костя. Но охранники не поверили.

— Да брось ты дурака валять! Уж если бы они его убили, так хотя бы спрятали. Сунули бы под корягу иль в реку. Да и сами не ждали бы, когда за ними приедут, попытались сбежать, - возразил Илларион.

—  Ну да, сбежать! Чтобы прямо на себя пальцем показать! Куда сбегут? Ведь Лаврова все равно хватились бы и нашли! Хоть в воде, хоть в земле! И тогда слинявшим сразу конец. След­ствие долго не искало бы! С собаками, с автоматчиками пойма­ли бы, - вмешался Трофимыч.

—  Но ведь Шмель, если бы убил, неужели мог спокойно уснуть? - не верилось Харитону.

— Да что это - первый раз в жизни? Им убить охранника - подвиг! За это в зоне дополнительный навар будет. Так по их закону положено, я сам о таком от воров слыхал, - проговорил Костя.

—  Нет, не может быть! Не убивал его Шмель! Облаять, при­грозить, ну, замахнуться - согласен. Тут же, когда до свободы так близко, - не мог. Логики нет, - не соглашался бригадир.

—  Я другое понять не могу. Ведь Лавров не один в палатке спал. С тем гнидой! Неужели он ничего не слыхал, не видел? - напомнил Илларион.

—  Этот всегда вне подозрений. Его Лавров сам пригрел. Это все знают. И охрана подтвердит. К тому ж на пожаре ожоги получил сильные. Три ночи не спал. Тут свалился вглухую. Вы­рубился. Мог не услышать. Какой ни негодяй, а живая душа. И его усталость валит, - вступился Харитон за новичка.

А вскоре условники услышали, как к палаткам подъехала машина.

—  Не выходить из палаток! - послышался приказ охраны.

Условники из-за приоткрытых пологов видели, как из ма­шины вышли два человека. Они не входили в палатку старшего охраны, сразу направились в тайгу.

—  Выходит, бугор не в палатке мусора прикнокал. В тайге. Но как его сфаловал туда? Да еще без охраны, - удивлялся Косой.

—   Не гробил падлу! Нутром чую. Сгребли сдуру. Ваньку сваляли, - буркнул Гнедой, обычно молчаливый законник.

—  Ну кто-то же его грохнул! - подал голос из угла Удав и умолк. И только в палатке новичков шептались о другом.

—  Что теперь нам за пожар будет?

— Добавят сроки за вредительство и снова в зону, - хмык­нул один, которого все звали Арсеном.

—  Будь так, не отправили бы в тайгу обратно. Придержали в селе. В милиции. Наверное, теперь поняли, что человеческая жизнь дороже тайги. Время изменилось. Научились сопостав­лять - коль пересажают всех, не останется в стране хороших специалистов, свободных мозгов. А принуждение никогда не было продуктивным, - возразил Андрей Кондратьевич.

—  Ефремов сказал, что ссылка на неумение работать в тайге несостоятельна, - напомнил всем Арсен.

—  Это ты себе скажи. Ты вместе с Татариновым ветки под­жигал. Мы только носили. А отвечать всем придется, - бурк­нул кто-то из угла.

—  Ветер виноват. Мы при чем? Такое у тебя могло случить­ся! - возмутился Татаринов. И высунул голову из палатки. - Нам технику безопасности никто не объяснял.

—  Никого! Все слиняли! Объявляю перекур. Все смылись в тайгу. Идите разомнитесь, - позвал фартовый новичков.

Он уже. проверил все вокруг. В палатке Лаврова было пусто. Не было бывшего обкомовца, ни одного охранника не осталось у палаток. Лишь Митрич дремал у костра, сидя на пеньке.

Он уже отогревался. Мертвого - не вернуть, не поднять, каким бы хорошим он ни был. А вот живых кормить надо. И ждал старик разрешения охраны звать людей к обеду. Но никто не возвращался из тайги, а мужики есть запросили. Решил сам осмелеть. Загремел ложками, мисками. Люди плотным кольцом костер окружили. Каждому в этой ситуации хотелось быть вме­сте со всеми. Неизвестность била по нервам даже таких зака­ленных, как фарт\овые.

В тайге тем временем шла своя работа.

Лавров словно дремал. Лицо спокойное. Смерть опередила боль, удивление. Будто сам человек назначил своей кончине встречу здесь. Ждал ее. Она и пришла. Только не лицом к лицу. Со спины зашла, наверное. Лавров ее приметить не успел.

Следователь внимательно оглядел старшего охраны. Тот ле­жал, утопая в высоких синих цветах. Успел переодеться после пожара. Гимнастерка свежая. На ней ни одного постороннего пятна.

Следователь вглядывался в бледное лицо старшего охраны. Мысли, догадки, предположения. Только Лавров мог ответить на них.

—  Что ж, кажется, все, забирайте покойного и пойдем к машине, - предложил следователь.

Охранники легко подняли тело, понесли его бережно, слов­но боясь причинить дополнительную боль усопшему.

Вскоре машина уехала в Трудовое, увозя с собою догадки условников.

—  Ничего, вскрытие покажет, - обронил кто-то из бригады Трофимыча и добавил: - Там ответы на все вопросы сыщутся. Чего нам головы ломать?

Убит иль умер? Через день этот вопрос интересовал лишь охранников, начавших свое мужание плечом к плечу с Лав­ровым.

...Видавший виды судебно-медицинский эксперт не торо­пился с выводами и заключением. Он тщательно осмотрел труп и сказал молодому практиканту:

—  В вашей будущей работе такой экземпляр уже не встре­тится. Видите, как кожа у человека обгорела. От плеч до пояс ницы. Нет, не в пожаре. Она только воспалилась от воздей­ствия температуры в тайге. Он в хорошей переделке побывал. В войну танкистом был. Успел от смерти сбежать. На последних секундах.

—  Зато теперь от сердечной недостаточности умер, - гля­нул практикант на покойника.

—  Так думаете? - усмехнулся патологоанатом.

—  От чего ж еще? На теле - ни одной царапины. Ни одно­го синяка. Несколько мелких ожогов после пожара. Но ведь не они стали причиной. Да еще у такого, как этот...

—  Подожди, Никита. Не спеши. Покойник не убежит А наше заключение должно быть безошибочным, - взял в руки скальпель эксперт.

Афанасий Федорович слыл большим знатоком своего дела Циник и философ, он проработал в морге не один десяток лет Через его руки прошли тысячи мертвецов. Недавних начальни­ков и нищих, ночных красавиц и фартовых, фронтовиков и по­лицаев, обычных смертных. Случалось вскрывать и тех, с кем был знаком и дружен, кого уважал. Специфика работы разучи­ла удивляться, скорбеть.

Может, потому он редко улыбался. Ведь неспособный со­жалеть не умеет радоваться. Он один знал о скрытых от посто­ронних, а порою и от самых близких, пороках усопших. Годы работы дали большой опыт и окончательно сформировали ха­рактер.

Афанасий Федорович не; терпел возражений и болтливости. Угрюмый, свои заключения о причине смерти излагал всегда в нескольких лаконичных фразах, где никогда не было предпо­ложений. Только утверждения.

За все годы он ошибся в своих заключениях всего два раза - в самом начале. Потом был точен. И следователи всех рангов до­веряли ему.

Он мог стать хорошим хирургом. Лечить, оперировать лю­дей. Но предпочел иметь дело с мертвыми. Им он не причинял боли.

Мужчины и женщины для него были все на одно лицо. Он с ними разговаривал, даже иногда спорил. И ему нравилось, что никто не смеет перебить или не согласиться с ним. Но вот недавно ему дали в помощники практиканта. Ненадолго. Тот решил стать патологоанатомом. Сам. Добровольно. Небывалый случай. Редкий. Обычно в морг посылают работать несостоявшихся хирургов. А этот даже попробовать свои силы не захотел. Никита напоминал ему собственную молодость.

Может, потому относился к нему, как к своему повторению. Вот и теперь вскрытие сделал и позвал:

—  Подойдите, коллега!

Никита не промедлил,

—  Взгляните теперь. Что думаете о причине смерти? Изме­нится мнение или останется прежним?

Практикант внимательно вглядывался в легкие, сердце, пе­чень, желудок Лаврова,

—  От чего умер? - повторил вопрос патологоанатом.

Никита указал на легкие. Они, будто обожженные, потем­нели, сердце, а это сразу приметил практикант, не справилось с нагрузкой. Никто тому не удивился.

—  Вот если бы не легкие, не бронхи, можно было бы ска­зать, что в смерти виновато сердце... Тут же - наглядное отрав­ление. Всех дыхательных путей. Вот только чем? - Афанасий Федорович взялся за пробирки, колбы. Никита внимательно следил за его действиями. - Борцом отравился. Запахом. Он теперь цветет. Самая опасная фаза. Для всего живого. Запах, сок - крайне опасны. Случай не первый...

—  Неужели этот человек ничего не знал о борце? Ведь он в тайге не первый год работает. Людей должен был предостере­гать, - удивился Никита.

—  Много чего должны. Да что теперь о том?

—  Неужели сам по незнанию отравился? Может, помогли? - спросил Никита эксперта.

Но тот снова посуровел. Причина смерти установлена. Ког­да поступит другой покойник - новая загадка. Сколько его ждать? А до него - серое, тягостное ожидание, и снова - не с кем словом перекинуться. Никита? Но и у того на днях закан­чивается практика. Да и молод он. Тороплив. Не понял, что патологоанатому никак нельзя спешить. А сердечная недоста­точность - слишком общее определение. Как канцелярский штамп.

Трое людей ждали около морга заключение о причине смерти Лаврова. Один - следователь. Тоже молодой, не терпится ему скорее истину установить. Убит иль умер? Ему положено на вскрытии присутствовать. Брезгливость мешала.

«А что от того теперь изменится? Человека не стало. Ему все равно Когда-то смерть приходит к каждому. Раньше иль позже, ее ие минешь», - подписал заключение Афанасий Фе­дорович и, накрыв покойного белой простыней, пригласил ожи­давших. Узнав о причине смерти старшего охраны, трое перегляну­лись в недоумении. О действии борца здесь, на Сахалине знали все, даже в глухих деревнях. Много скота им отравилось. Синие цветы его, с удушливым запахом, обходили даже звери. Считали, что лишь настоем цветов и корней борца можно отравиться насмерть. Запах может причинить сильную, до рвоты, головную боль. Но смерть... В это трудно верилось.

Афанасий Федорович понял причину сомнения. И, зная, что перед ним, помимо следователя, стоят прокурор и началь­ник милиции, пояснил доходчивее:

—  Организм был ослаблен участием в тушении пожара. Ну и длительность воздействия не просто цветка - целой их поля­ны, что я отразил в своих выводах. Других причин смерти нет. Она - ненасильственная.

—  Как долго, по-вашему, он вдыхал борец? - спросил сле­дователь.

—  Дело не только в продолжительности. Борец особо опа­сен за полчаса до восхода солнца. В это время достаточно один раз втянуть в себя его запах даже здоровому человеку, чтобы получить отек легких либо сразу - разрыв сердечной аорты. В остальное время, особо когда высохнет роса, борец может при­чинить головную боль. Но убить не способен. Сил не хватит. Нет пыльцы, она облетает на солнце и тут же погибает. Об этом как раз знают немногие. Если к борцу не прикасаться, пройти мимо, он вреда не причинит.

—    Вы уверены, что борец стал причиной смерти? - все еще не верилось начальнику милиции.

—  Не только в легких обнаружена пыльца, но и кожа ладоней обожжена соком борца. Посмотрите. Вот следы ожогов, получен­ных на пожаре. А вот эти - коричневые вспухшие линии - от стеблей борца. Это ни с чем другим невозможно перепутать. Ни одно растение, хотя ядовитых у нас немало растет, такого автогра­фа не оставляет...

—  Ну и случай, - вздохнул следователь. А за дверью морга, убедившись, что никто не слышит, сказал честно: - Не верю я, что по незнанию, что сам виноват в своей смерти он. Но доко­паться до истины самому тяжеловато будет. Кравцова нужно привлечь. Он разберется.

—  У Кравцова в производстве восемь дел. Самой сложной категории. Перегружен человек. Да и нельзя же валить на него все. Он не может работать один за всех. Пора и вам впрягаться. Хватит надеяться на него! - вспылил прокурор и, сворачивая к милиции, добавил коротко: - Постарайтесь уложиться в ме­сячный срок. Отсчет начнем с сегодняшнего дня. И знайте, я не хуже вас осведомлен, что Лавров в тайге не новичок.

В этот же день следователь допросил Шмеля. Единствен­ный подозреваемый едва ли не смеялся в лицо следователю:

—  Зачем мне его гасить было? Коль в прокуратуре пашешь, надо знать - бугор никого своими руками не дду

замокрит. На то другие всегда сыскались бы. Но и это без понту. Мне охранник соль на хвост не сыпал...

—  Вы с ним повздорили, - напомнил следователь.

—  Я с ним все время гавкался. Всякий день. И что с того? Я и со своими лаюсь еще файней. Так что, за каждый брех мокрить? Заливаешь, гражданин следователь.

—    Одно дело - ваши, другое - охранник. Его убить фарто­вые считали б подвигом.

—  Это если б я в бега линял. Тогда - другое дело. Здесь - вовсе без понту. И трехни мне, ради всего - чем я его разма­зал? Нашел перо иль лапу, может, розочка с моими отпечатка­ми завалялась там?

Следователь промолчал. А потом спросил в раздумье:

—  Во сколько вы легли спать в ту ночь?

—  Как с пожара прихиляли, похавали, я в палатку и враз отрубился. Три дня не спавши. Пожар тушили. Разбудила ох­рана...

—  И не знали о смерти Лаврова?

—  Нет. Как перед мамой родной. Если темню - век свобо­ды не видать.

— Лавров вас незадолго до пожара наказал пробежкой. Всю бригаду. А это для вас потеря авторитета перед всеми. Восста­новить его вы могли, убив охранника, - глянул следователь на фартового.

—  Такое раньше проходило. Теперь, даже захоти я, не обло­милось бы. Свои же зарубили бы. За убийство охранника я по­лучил бы вышку, а кентов - в зону повернули. То даже сявки знают. Кому ж в честь такой авторитет? Скорей меня кенты прикнокали б, чем дали к охраннику подойти. Это раньше буг­ры заправляли, теперь отняли кайф. Как сход решит. Да и за­был я про ту пробежку. Все живы, ничего, оклемались.

—  За что он вас наказал? - поинтересовался следователь.

— Я сдуру хвост на сучьих поднял. Раньше это проходило. А старший охраны кипеж поднял. Ну да кто старое помянет, тому глаз вон.

—  Лавров обещал вас в зону вернуть? - поинтересовался следователь.

—   Нет Такого никогда не ботал старший охранник. Это туфта!

—  Вы письма с воли получаете?

—  Нет! Без понту я кентам. Бросили. Три месяца - ни гре- ва, ни вестей. Наверное, попухли, замели всех мусора, - взве­шивал Шмель каждое слово, зная, что все его ответы будут не раз перепроверены в Трудовом.

— До освобождения вам немного осталось. Куда собираетесь поехать? - поинтересовался следователь.

—  Это мое дело. На воле я сам себе пахан и кент. За нее отчитываться никому не стану! - обрубил бугор зло. И доба­вил: - Никого я не гробил! Не имеете права меня тут морить. Нет у вас улик. Не можете предъявить обвинение! А сегодня - уже три дня! Утром закончились! Мне, что ли, напоминать? Вы­пустить обязаны! Чего резину тянете? И на вас управу сыщем за беззаконие!

— Даже мне грозите! А говорите - Лаврова пальцем не тро­гали! Да с такими замашками трудно верится, - смотрел следо­ватель на фартового вприщур.

Шмель понял: его провоцируют. И замолчал. Перестал от­вечать на вопросы.

Следователь решил все же посоветоваться с Кравцовым. И вечером, когда прокуратура опустела, зашел к нему в кабинет, зная, что тот допоздна не уходит с работы.

Кравцов уже слышал о смерти Лаврова. Знал, кому пору­чено следствие. Увидев молодого коллегу, не удивился. Вы­слушал его.

—  Бесспорно одно: Шмель не убивал Лаврова. И никто из фартовых руки к этому делу не приложил. Шмеля я знаю по прежним его делам. Он убивал. На его руках много крови. Но эта смерть если и насильственная, то сделана тонко. Не вора­ми. Шмель ничего не смыслит в растениях, никогда не прибе­гал к помощи ядов. Грубый по натуре, он грубо работает. Его оружие - кулак, гусиная лапа, нож иль финка. На интеллигент­ное убийство не способен. Правда, свою жертву он обязательно спрятал бы. Чтобы время оттянуть. Об этом никогда не забыва­ют блатные.

—    Но как установить истину? - оглядываясь, спросил сле­дователь растерянно.

—  Допросите еще политического, который вместе с Лавро­вым в одной палатке жил. Хотя и эта версия о его причастности малореальна. И все ж... А Шмеля выпускайте. Он не убивал. Отправляйте в Трудовое незамедлительно. Вы уже превысили предельный срок задержания, а оснований для санкции на арест у вас нет. И к вам с возрастом придет расплата за ошибки в работе. Исправить, их будет невозможно. Старайтесь же их из­бегать. Работайте чисто.

Следователь не стал дожидаться утра. С ночным, последним поездом отправил Шмеля в Трудовое, извинившись за недора­зумение

Фартовый ничего не ответил. Смотрел в окно, нетерпеливо ожидая отправления. Вместе с ним в одном вагоне ехал в Тру­довое новый старший охраны. Коренастый, кряжистый, он был старше Лаврова. И едва состав тронулся, сел напротив Шмеля, уставился на фартового немигающими глазами.

Бугор отвернулся к окну. На вопросы охранника отвечал односложно, вяло. А потом вовсе уснул. Проснулся от того, что кто-то гаркнул в самое ухо:

—  Вставай! Трудовое!

Шмель вышел из поезда, пошатываясь со сна. В глазах ря­било. В последние дни ему никак не удавалось выспаться. То пожар помешал, то в камеру загремел. А в ней кто отдыхает? Нервы до предела натянулись. А что, если приклеят ему убий­ство? Не виноват? Кому это докажешь? Сколько раз не был виноват. А сроки тянул! Да и он ли один? Если разобраться по совести - половину зон и лагерей по северам невинными заби­ты. Кто их выпустит, кто о них вспомнит? Вот затолкать туда - не промедлят.

Видно, правду говорят зэки, что у каждой тюремной двери своя хитрость: туда - двери широкие, оттуда - узкие.

Шмель, покачиваясь, пошел к милиции.

«Будь она проклята! Но только тут дадут транспорт добрать­ся до места. Иначе век бы сюда не прихилял добровольно. - Бугор оглянулся на охранника. Тот еле успевал за ним с пуза­тым чемоданом. - И на хрена мужику такой майдан? Не баба! А тряпья вон сколько! Зачем оно в тайге? Кой с него понт? Одна морока. Вон у Лаврова ни черта не было. Все барахло в саквояже помещалось. А этот как баруха загрузился», - поду­мал Шмель.

Вскоре вместе с новым охранником он поехал в тайгу на зеленой старенькой полуторке.

Возвращение Шмеля было встречено общим ликованием. Фартовые затарахтели, что заждались его. Даже Трофимыч па­пиросами угостил. Сам. Подсел рядом. Молча, по-мужски со­чувствовал пережитому. Ни о чем не спросил. Глазами себя вы­дал - искренне радовался возвращению,

Глядя на них, новички удивлялись. Пока не коснулась беда, эти двое постоянно меж собой не ладили. Ругались, спорили. Едва нависла угроза над Шмелем, им стало не хватать друг друга. И все прошлое забыто, словно не было его.

Мужчины... Их роднит не возраст и положение, не звания и способности. Их роднит беда. Общая, одна'на всех.

Прошедшие сквозь жизненные передряги, пережившие боль, несправедливость люди умеют понимать друг друга без слов.

—  Мои тут не гоношились? Не поднимали хвосты? - тихо спросил Шмель Трофимыча.

—  Все в ажуре, - ответил тот еле слышно и спросил: - Ты как дышишь? Обошлось иль была ломка?

—  Пронесло. Думал, влупят ни за хрен чужой грех, не отмажусь. Но пофартило.

Митрич принес Шмелю полную миску гречневой каши. Масла не пожалел.

—  Ешь, родимый. Забудь, что стряслось. И душой вертайся к нашему шалашу. Не то жисть станет несносной вовсе.

Шмель ел торопливо. А Митрич урвал ему от новичков даже кружку какао. Он держал ее, ожидая, когда бугор уплетет гречку.

Шмель чувствовал себя именинником. Такого внимания он давно не ощущал даже среди кентов.

—  Страдалец ты наш. Бедолага. Едва судьбину сызнова не окалечили твою. Она и так-то у всех горбатая, - приговаривал дед Митрич жалостливо.

В этот день, перезнакомившись с охраной и условниками, старший охранник предупредил, что завтра весь лагерь переби­рается на новое место, где начнет заготовку леса.

—  Работать будем от зари до зари. За неделю вы не сдали ни одного кубометра древесины. Придется наверстать отставание. Так что о выходных ни слова. Когда войдем в график - другое дело. И помните, рабочие показатели - это ваша свобода. - Он оглядел условников.

И на следующее утро вместе с подоспевшими лесником и мужиком из леспромхоза повел людей на новую деляну.

Условники шли друг за другом, перегруженные до самой макушки.

Продирались сквозь буреломы и завалы, через глушь и ко­варные осклизлые распадки. Сколько они шли? Казалось, про­шла вечность. На плечах рубахи взмокли, на спине, груди - разводы белые. Волосы прилипали ко лбу. Глаза заливало по­том. Но никто не напомнил об отдыхе.

Впереди всех, нагруженный не меньше других, шел стар­ший охраны. Он не оглядывался. Старался не отстать от лесни­ка, шагавшего по тайге не по годам резво.

Далеко ли до деляны, язык не поворачивался спросить, а старик все кружил по тайге, словно решил проверить на измор или на прочность идущих следом. Новичков уже заносило в стороны. Но они молчали. Ведь даже фартовые не матерятся. Конечно, тут и без груза пройти мудрено. Куда проще было бы уложить все на сани, подцепить к бульдозеру и привезти на место. Но новый старший охраны не стал ждать, пока Иваныч починит бульдозер, и скомандовал:

—  Вперед! Шагом марш!

Человек он, судя по выправке, военный, с людьми считать­ся не привык. Лавров сердечнее был, душевный. С этим труд­нее будет.

Солнце уже покатилось за сопки, когда лесник наконец ос­тановился и, топнув корявой, как суковатая палка, но­гой, сказал:

—  Тута обживайтеся!

Старший охраны свалил с плеч ношу. Хотелось упасть в мягкую, шелковистую траву и отдышаться, дать отдохнуть зане­мевшим мышцам. Смотреть в небо - синее-синее, в раме бере­зовых кос, еловых лап. Но... Позади шли условники. Значит, нельзя давать волю человеческим чувствам. Нужно держать себя в кулаке. Не растормаживаться.

—   Подтянись! - донесся его голос до самого хвоста ко­лонны.

Таежное эхо, подхватив это слово, понесло его в чащу, рас­падки.

Без груза в этой серой веренице людей шел только Митрич. Его ношу разобрали мужики на свои плечи. Фартовые и сучьи одинаково любили и берегли старика. В этом переходе и те и другие поддерживали его, не давали оступиться, пытались обо­дрить шуткой.

Старик терпел. Придя на место, сразу разулся, давая отдох­нуть истертым в кровь ногам.

Мужчины взялись ставить палатки, а старик, разложив по заведенному порядку посуду и харчи, принялся готовить ужин. Ему помогали все, кто оказался не у дел.

Старший охраны вместе с лесником пошел глянуть на деля­ны, с ним увязался Ванюшка, прозевавший смерть Лаврова.

Обратно они возвращались затемно. И парень предупредил старшего, что жить ему в палатке придется с одним из нович­ков, которого приютил Лавров. Рассказал почему.

Старший охраны ответил резко:

—  Я не нянька, не кормилица. И здесь не гостиница, не офицерское общежитие! Где прикажу, там жить будет. Чего не хватало, кого-то выделять! А насчет трамбовки, запомните, вы за это ответ несете. Изобьют, вы отвечать будете!

А едва вошел в свою палатку, споткнулся о ноги спящего человека: тот опередил, занял палатку первым, не спросив раз­решения у хозяина. Старший охраны включил фонарь, напра­вил луч света в лицо спящему.

—   Встать! Покиньте палатку и никогда более не входите сюда! - сказал громко, раздраженно.

—  А куда же мне деваться? - послышался растерянный вопрос.

—  К своим!

—   Его свои в лесу стаями бегают, - послышался голос Шмеля.

—  Определите его! - приказал Новиков Ванюшке и выки­нул из палатки постель непрошеного соседа.

— Крутой мужик! - Трофимыч похвалил старшего охраны.

Новички, заметив Ванюшку, ведущего к ним подселенца, у Палатки стенкой стали. В глазах непримиримая злоба застыла.

—  Придется шалаш ставить. Отдельный. Один в нем жить будете. Иначе ничего не получается, - позвал парень на по­мощь других охранников, и через полчаса шалаш был готов.

Мужик, наскоро поблагодарив охранников, нырнул в шалаш, завалился на свежую, душистую хвою, блаженно потянулся.

Как хорошо иметь свое жилье! Пусть временное, липкое, пещерное, но его ни с кем не надо делить. Оно почти собствен­ное. Потому что никому из условников не вздумается позарить­ся на него. Кому охота жить в одиночестве? Здесь его все боят­ся. И только он не любит компаний. Всегда их избегал. Потому что никому не верил.

С Лавровым было просто. Он уходил с рассветом, возвра­щался, когда все спали. Новый побрезговал соседством с ним.

Что ж, так даже лучше. Он вспомнил, как его допрашивал следователь о смерти Лаврова.

— Я вместе со всеми тушил пожар. А когда пришел в палат­ку, даже не ужинал, спать лег. Сразу, как в пропасть, в сон провалился. Не слышал, ложился ли спать старший. Когда встал и вышел - не зна-ю.

—  Общались вы с Лавровым больше других. Были ль у него- враги? - спросил следователь.

—    Враги? Нет, не было. Разве вот Шмеля недолюбливал. Да и не только его - всех фартовых, за непорядочность. Не верил он им никогда.

—  Имел ли он основания опасаться их? Грозили они ему когда-нибудь расправой? - интересовался следователь.

—  Сам не слышал ни разу.

—  А Лавров вам об этом говорил? - сориентировался сле­дователь.

—  Он не жаловался никогда. Но как-то обронил, что от фартовых всего ожидать можно. И когда ложился спать, я нередко это видел, пистолет под голову совал. Неспроста, наверное?

—  Слышали ли вы, как выходил из палатки Лавров? Его кто-нибудь вызвал?

—   По-моему, он вообще не заходил в палатку. Во всяком случае, я его не видел.

—  Он после пожара несколько раз побывал в палатке. Сам ее ставил. Кстати, без вашей помощи. Потом ходил на речку умыться, и снова в палатку. Переоделся в чистую гимнастерку. Даже лежал в спальном мешке. Где же вы были все это время, если не видели Лаврова в палатке?

—  Я имел в виду вечернее и ночное время.

—  А вечером вы чем занимались?

—  Спал.

—  Все обустраивали лагерь, а вы в то время спали? Что-то трудно себе представить такое, - недоверчиво хмыкнул следова­тель.

—  Вы же знаете, как относится ко мне окружение. Я по этой причине в палатке Лаврова жил.

—     Чем вы занимались, когда старший палатку ставил? Для . обоих? Где были? - глянул в упор.

—  Умывался в реке. Когда вернулся, палатка уже стояла.

— Постарайтесь вспомнить, о чем вы говорили с Лавровым, когда пришли в палатку?

—  Ни о чем. Я извинился за опоздание, за то, что не смог помочь. Лавров отмахнулся, ответив, что ему помогли охранни­ки. Вот и все общение.

—  После этого он сразу лег отдыхать? - поинтересовался следователь.

—  Нет.

—  Сколько он отсутствовал?

—  Я уснул.

—  Скажите, куда могла исчезнуть его полевая сумка? Ры­жая? Он с нею не расставался никогда. И, по словам охранни­ков, всегда держал ее на боку, когда ложился спать, клал под голову.

—  Видел, была такая. Он ее спутницей называл, талисма­ном. Говорил, что всю войну с нею прошел. Нигде не терял ее, не забывал. А что, она пропала?

—  Думаю, пропасть не могла. А вот украсть ее сумели. Может, с мертвого сняли. Возможно, за нее жизнью попла­тился...

— Да что вы! Кому она нужна! Старая, истрепанная. В од­ном месте осколком пробита. Такую только как память беречь можно. К тому же денег у Лаврова не водилось. Семье, навер­ное, все отправлял. А как фронтовая реликвия только старшему охраны могла быть дорога. Укради ее фартовый иль сучьи - куда б с нею делся? Нет, он ее, вероятно, в пожаре потерял. Там не только сумку, голову потерять было не мудрено.

—  Потерять? Это наивное предположение! В войну уберег. Да и фартовые после пожара видели на его плече сумку, - уточ­нил следователь.

—  Я не обращал внимания...

—  Сохранись сумка, можно было бы предположить со сто­процентной уверенностью, что человек умер по собственной неосторожности. Но эта пропажа исключает такую версию, - буравил следователь душу.

—  Вы что ж, предполагаете, что мне понадобилась полевая сумка Лаврова? - Он рассмеялся в лицо следователю.

—    Не сама. А ее содержимое. Оно, кстати, многих могло заинтересовать. Но знать о нем могли те, кто имел доступ к полевой сумке. И в первую очередь - вы, гражданин Тихо­миров,

—  Зачем мне она? Я никогда не интересовался ею, ни о чем не спрашивал Лаврова и никогда не прикасался к сумке. Не знаю, что в ней было.

—  Не стоит прикидываться наивным. Не знать - не могли. Лавров в ней держал документы. Очень важные. Они не могли интересовать фартовых. С ними все понятно. Другие - не мог­ли украсть и остаться незамеченными. Только вы могли ими воспользоваться.

—    Но мне зачем? Я бумагами не интересуюсь. Мои доку­менты - там, где им надо быть, находятся. Вы что-то заговари­ваетесь, гражданин следователь. Хотите мне висячку свою при­клеить? Мало мне своего горя? Ну да теперь не все вам с рук сойдет. Я ведь не безграмотный.

—  К чему ж так сразу? Я пока допрашиваю вас как свидете­ля. Взял у вас подписку, что будете говорить правду. Ничего не станете утаивать от следствия.

—  А я и не вру. Но говорить, что черное - это белое, не могу. Надеюсь, и вам такие показания не нужны.

—   Правильно. Но уж очень старательно углы обходите. К тому же явно не договариваете, - упрекнул следователь.

—  Чего?

—  Говорите, что не входил, не видели, не знаете. А человек рядом с вами не один час проспал. Прежде чем влезть в спаль­ный мешок, не раз невольно толкнул вас. Ведь палатка узкая, одноместная. Не раз проснуться должны были. И видеть, когда ложился и вставал человек.

—    Всегда так было. Но в этот раз усталость свалила. Даже не поел...

—  Так во сколько вы спать легли, Тихомиров?

—  Часов не имею. Но засветло.

— А почему вы нашли в себе силы сходить умыться на реку, а от ужина отказались? Иль усталость заказная у вас? .

—  Не понял! Я же говорил, устал и лег спать. Как можно заказать усталость?

—  На пожаре с кем вы были? С Лавровым?

—  Не только. Я и сам по себе, и с сельскими, и с охраной. Всем помогал.

—  А вернулись с кем?

—  Со всеми вместе. В хвосте. Сзади меня один ох­ранник был.

—  Так сколько же времени вы проспали в ту, последнюю, ночь Лаврова? - вернул следователь допрос в прежнее русло.

—  Я три дня не спал. Неудивительно, что лег засветло, а проснулся утром.

—  А почему вы, оберегаемый Лавровым, один из всех не заметили его отсутствия за завтраком?

—  Он часто завтракал позже других. Я и не удивился.

—  Он не говорил вам, что носил в сумке? - напрягся сле­дователь.

—  А почему он должен меня информировать? Я для него - условник. Он со мною, случалось, строже, чем с другими, был. Возможно, и я на его месте поступал бы точно так. Он - на­чальник. И панибратства между нами не было. Спасибо, что приютил. Только теперь я тому не рад. Вон в какую цену выли­вается мне его жалость. В подозреваемые попал ни за что. А ведь случись, не проспи я ту ночь, голову за него положил бы не задумываясь. Он единственный меня понимал.

—  Вы уверены, что понимал?

—   Иначе не пустил бы к себе в палатку. Не приютил, не защищал. Видел бы он теперешнее, удивился бы немало. Как за усталость расплачиваться мне приходится...

—    Прочтите и подпишите протокол, - подал следователь исписанные бумаги. А положив их в портфель, сказал: - Вы свободны. Идите.

А утром, едва условники сели завтракать, к палаткам подъ­ехал следователь. Поздоровался со всеми. Глянул на Тихомиро­ва. У того сердце побитым щенком сжалось. Кусок поперек горла колом встал. Хотелось обругать, накричать. Но знал, этим не поможешь. Ведь вот и сегодняшнюю ночь не спал. Жизнь не мила стала.

—  Тихомиров, я задержу вас ненадолго. - И, обратившись к Трофимычу, продолжил: - Думаю, часа нам хватит.

—  Попался, курва, за самые яйца, - ухмылялся Шмель зло­радно.

Андрей Кондратьевич, глянув на Тихомирова, обронил:

—  Пригрел человек змею под боком. Сколько хороших лю­дей погибло, а это дерьмо никакая погибель не берет.

—  Давайте без комментариев, - сухо прервал следователь.

Когда люди ушли на работу, допрос возобновился.

—  Откуда вам известно, что у Лаврова не было денег?

—  Зачем они в тайге? Что тут с ними делать? Да и не утвер­ждал я, только предположил. На это имею право.

—  А я и не оспариваю его. Но вот что меня интересует: почему вы умолчали, что Лавров в вашем присутствии получил почту во время пожара? От нарочного. Расписался за нее. Вскрыл

конверт. Вы стояли рядом. И увидев, откуда письмо, изменились в лице. Этого письма вместе с полевой сум-

кой найти не удалось. Но вы, вероятно, помните, откуда оно пришло?

—  Из органов безопасности, которые меня в тюрьму упек­ли. Естественно, что со мною творится, когда я вижу иль слы­шу упоминание о тех органах, - дрогнул голос Тихомирова.

— Что было в том письме? Припомните, - попросил следо­ватель.

—  Не читал. Не смог. Строчки перед глазами поплыли, как в тумане. Да и Лавров тут же сунул письмо в сумку.

— А жаль, что не разглядели. Ну что ж, письмо мы восста­новим. Это не сложно. А кроме него, ничего в конверте не было?

—  Не видел. Не присматривался.

—  Может быть, нарочный перепутал или забыл, но гово­рит, что в конверте фотографии были. Несколько выпало. Лавров поднял, - внимательно смотрел следователь на Ти­хомирова.

—  Я не помню такого. Да и какое мне дело до чужих забот? У меня в жизни свое правило: чем меньше знаешь, тем дольше живешь. Потому никогда не суюсь не в свои дела. Зарок себе дал. Поумнел в тюрьме. Раньше бы мне этот опыт, не отбывал бы срок.

— А Лавров не показывал вам в палатке эти фото? - словно не слышал ответа следователь.

—    За старшим охраны такое не водилось. Исключено. Больше чем о погоде - не говорили никогда, - вздохнул Тихомиров.

Когда следователь сел в машину, мужик пошел к костру шатаясь. Ноги подкашивались, не держали. Заметив его состо­яние, Митрич подошел:

—  Чего это он к тебе зачастил?

—  О Лаврове спрашивает. Знай я, что так повернется, соба­кой в тайге бы жил, но не со старшим в одной палатке. Уже душу наизнанку вывернул этими допросами, - пожаловался Тихомиров.

—  Кому как. Вон наших мужиков в прокуратуру вызыва­ли. Пятерых. И новых. Тоже чего-то спрашивали. Радостные приехали в обрат. Говорят, ента, будет освобождение. Лучше, чем амнистия. И позор смоют. Навроде они и не сидели во­все. Так им сказали. Документы готовят ихние. К воле. Знать, нынче невиновного от виноватого отделят. Может, и тебя к тому готовят.

—  Мне такого не говорили. О прошлом - ни слова. Будто не было его у меня. Все о Лаврове. Свободой и не пахнет, - мрачно курил Тихомиров.

— И мне не обещаются. И не зовут никуда. А уж я бы бегом побег. Только бы поманили. Так неволя заела!

Хочется под старь в человеках пожить, - выдал Митрич сокро­венное.

Тихомиров молча встал, пошел на деляну, туда, откуда слы­шался звон топоров, рев пил, уханье падающих деревьев.

В тайге было тепло. Тучи мошкары вились меж деревьев и кустов. Под ногами сновали бурундуки, даже серый зайчонок прошмыгнул совсем рядом, не испугавшись человека.

Заполошная сойка метнулась с куста на ель. Вытаращилась удивленно. Что забыл человек в глуши таежной? Иль гнездо свое потерял?

Но тут упало дерево, спиленное под корень. Вскрикнуло громко. Сойка, хрипло обругав людей, суматошно захлопала крыльями, улетела в распадок.

Тихомиров подошел к пачке хлыстов, стал замерять выра­ботку. Никто из условников ни о чем не спросил его. Каждый был занят своим делом. И казалось, его приход остался незаме­ченным.

Новички сегодня обрубали сучья со спиленных деревьев. Не слишком быстро и ловко у них получалось. Но старались люди. Их терпеливо учили. Без слов. Показывали, объясняли. Без ругани. И в его душе проснулась жгучая зависть. Ведь вот они ладят даже с фартовыми. И те, ворюги, а смотри, вровень с генералом здесь. Как со своими говорят. И от них никто не отворачивается. Здесь же, как от зверя, от падали, от чумного - сразу уходят. От греха подальше...

— Шмель, возьми клин, не то завалишь мне на лысину свою красавицу! - крикнул Генка.

—  Санька! Погоди эту ель валить! Постучи по стволу. Там бел­ка! Пусть своих шустрят утащит! Не оставляй ее бедолагой! - над­рывался Иваныч, перекрывая рев бульдозера.

Рябой по стволу веткой стукнул, белку пугнул:

—  Хиляй, мамзель, краля хвостатая, зазноба рыжая! Линяй с этой хазы! Чего барухой застряла? У тебя дуплянок, что у меня волос на калгане. Не мори! Не то размажу, стерва! Выме­тайся, добром прошу, как кента! Слышь! Иль тебе локаторы поморозило? Так я продую, мало не покажется! До самого Ма­гадана без огляду когти рвать будешь! - грозил Рябой.

Мужики, слушая его, со смеху животы надрывали.

Санька, устав ждать, подошел к ели. Белые, как мелкий снег, опилки брызнули из-под пилы. На старую рыжую хвою, на тра­ву, на сапоги. Запах смолы ударил в лицо. Вальщик опустил со лба очки, вбил клин, рассчитав угол падения дерева.

— Отойдите, мужики! - предупредил Санька.

Тихомиров загляделся на верхушку ели. Там на макушке дерева сидела белка. Он не услышал, пропустил мимо ушей пре­дупреждение вальщика.

Дерево, падая, сшибло с ног, подмяло и враз укрыло хвоей, словно спрятав разом от всех или похоронив заживо.

Он ничего не заметил. Может, успел крикнуть, но шум падающего дерева заглушил. Да и что такое в тайге человече­ский голос? Хрупкий звук, живущий секунды. Да и то если его успеет подхватить, вырвать из ветвей таежное эхо.

—  Никак хмырь накрылся? - оглядевшись, ахнул Сашка.

— Да нет, небось в кустах отсиживается! После допроса ок­лематься надо, - вставил бульдозерист.

—  Чего скучковались? Хиляйте сюда! - позвал Шмель.

—  Хмыря замокрили! Елкой!

— Так что? Засыпать нечем? Иль помочь? Говно разбрызги­вается! Оно не сдыхает! - засмеялся Шмель.

—  Так человек все же! Как так? - возмутился Костя.

—  Кому он нужен?! - хмыкнул кто-то.

— Следствию хотя бы! - направился к ели Андрей Кондрать­евич и добавил: - Я за него отвечать не намерен.

Матерясь на чем свет стоит, Шмель обрезал вершину ели. Потом, поставив пилу в сторону, смотрел, как мужики припод­няли дерево, вытащили из-под него Тихомирова.

—  Живой иль накрылся, гад?

—  Нельзя же так. Непристойно о человеке говорить грязно. Все мы - Божьи создания. Грешно такое молвить и думать, - урезонивал Харитон.

—  Кончай, отец! Божьи создания не подводят ближнего до вышки. Это уже дьявольское семя! И с ним так же надо! - философствовал Генка.

—  Ну что с ним делать будем? - развел руками Илларион.

—  Да пусть лежит. Коль живой, сам очухается, встанет. А если концы откинул, в обед отнесем к палаткам, - предложил Санька.

—  Ну уж нет! А вдруг перелом? Пусть Иваныч доставит его к палаткам. Там его охрана"выходит. Нам некогда этим зани­маться, - сморщился Трофимыч.

Илларион позвал бульдозериста. Тот вскоре подъехал. До­стал из кабины брезент и, замотав в него Тихомирова, уехал с деляны.

— Везет хмырю! Совсем в сачки зашился, - заметил Шмель.

—  Может, он уже Богу душу отдал. А вы его тут ругаете. Остановитесь, люди, - уговаривал Харитон.

—  Зачем Богу его душа? Да и была ль она у этого? А насчет гою - жив ли он, ботну без лажи - живехонек,

падла! Такое мурло и на том свете самим чертям без нужды! - взялся Шмель за бензопилу и вскоре забыл о случившемся.

Люди принялись за работу. Никто не отлынивал. Берегли время. Когда вернулся бульдозерист, на деляне были заготовле­ны две полные пачки хлыстов.

Два молодых охранника, приставленные к ним, только что вернулись из таежной глухомани. Губы малиной перепачканы. Спелой ягоды - полные фуражки. Мужиков решили угостить. О случившемся не знали. Этих условников охранять не надо. Так, для формы лишь. И торопить не стоит. Сами не отлынива­ют - зачеты зарабатывают. Даже те, кому доподлинно известно о реабилитации, спины не разгибают.

А тем временем охранники у палаток приводили в сознание Тихомирова. Ванюшка смачивал ему виски, Новиков, расстег­нув рубашку, прослушал сердце:

—  Жив. Молотит двигун. Легко отделался этот чудак. Счи­тай, второй раз родился.

—   Вряд ли он сам тому обрадуется, что вернулся из мерт­вых, - обронил парень и добавил: - Неспроста к нему следо­ватель зачастил.

—  Знаешь, Вань, не верю я им ни черта! Забили зэками весь Север. Все враги народа, вредители! И это такие, как наш Мит­рич. Да он, елки зеленые, алфавит до конца не знает. Спроси его, кто такой вредитель, так он о своей старухе враз вспомнит. Но ведь годы жизни отняты. И тут не до смеху. Старуха ему за лишнюю чарку печенку грызла, это можно пережить, а следо­ватели - полжизни отняли. И не только у него. У большинства! Теперь реабилитируют! Мол, ошибочка вышла, извините! А су­дьи, следователи наказания не понесут. А почему? Этих рети­вых надо было на место репрессированных, чтоб впредь охоту отбить к беззаконию. И этот - не лучше! Его кто учил? Да те, кто особистами звался, кто Колыму наводнил невинными людь­ми, ставшими зэками! Я не верю ему и потому, что не всякая правота права. Он допрашивает условника, который претерпел все муки ада. Выдержал их, выжил лишь в слабой надежде до­жить до воли. А этот садист, иначе. не назовешь, отнимает даже тот слабый луч. Гнусно это - бить лежачего. Не по-мужски. Я бы отказался от такой паскудной роли.

—  А если он убил Лаврова?

—  Ты что, дурак иль прикидываешься? - удивился стар­ший охраны.

—  Выходит, не я, а он - дурак. Но в следователях дураков не держат...

—  Скажи, умные могут пересажать тьму народа, потом реа­билитировать с извинениями? Да для таких звание дурака похвала. Они гораздо худшего заслуживают. И следователи в той черной игре не последняя спица в колеснице. А я их вообще в глаза б не видел. Они сажают, а крайние - мы. Потому что невиновных охраняем. А настоящие преступники, виновники этой беды, пока на свободе!

—  Я тоже думаю, что Лавров сам умер. Но вокруг все со­всем другое говорят, - покраснел Ванюшка.

—  А ты свою голову имеешь? Ну, раскинь мозгами, этот хиляк мог убить твоего старшего? Физически нет! Иль силой заставить пойти в тайгу? Тоже нет! Убить внезапно из-за дере­ва, а потом перенести его на полянку с борцом? Наивно! Дурья выдумка! Бред. Он после того, как поднял бы Лаврова, часу на свете не прожил бы, позвоночник сломался б у него! Заставил Лаврова насильно нюхать борец? Такое только шизофреник при­думает. Ну, как он мог его убить? Ты знал Лаврова, видишь этого сморчка. Он сам всех боится. Шмель в палатке пернет, этот - до утра в шалаше вздрагивает, - сплюнул Новиков.

—  А сумка Лаврова куда подевалась? До сих пор ее не на­шли! - возразил Ванюшка.

—  И что? Подумаешь, письмо, фото! Да какими б ни были прежние грехи у этого мужика, он свое уже на Колыме иску­пил. Громадный срок отбарабанил! И прежнее, если и был ка­кой грех, поглотилось бы отбытым наказанием! А чтобы не ре­абилитировать всех подряд, выискивают хоть какую-то зацепу. Мол, все равно был виновен. Не за то, так за другое! Возня это все, Ванек, мышиная, нечистая. Оттого, что не хватает духу при­знать собственную подлость в прошлом. Да к тому ж не забы­вай, что патологоанатом не нашел на теле Лаврова следов наси­лия, ударов, синяков, ушибов. И прямо указал, что смерть про­изошла в результате вдыхания ядовитой пыльцы борца. И все, Ваня! Другого нет! А я Афанасия Федоровича хорошо знаю. Он не ошибается. Вскрытие проводит тщательно. Старой школы специалист!

— А сумка?

—    Да что ты заладил, найдется она.

—  Смотрите! - указал Ванюшка на Тихомирова.

По щеке мужика текли ручьями предательские слезы. Он слышал весь разговор, а может, часть его. От понимания или участия не сдержался. А может, боль допекла, стиснула сердце. Тут и зверь не выдержит, взвоет.

—   Ну, чего мокроту пустил? Дышим, значит? Радоваться надо! Ну-ка, воды попей - и полегчает совсем! - Ванюшка подал в кружке звонкую родниковую воду.

Тихомиров приподнялся на локте, потянулся к кружке и вдруг рухнул без сознания.

— Ты, елки зеленые, чего дуришь? Ну, давай помогу! Обопрись, - предлагал Новиков.      

Но Тихомиров не слышал. Только через час он снова от­крыл глаза. Увидел над собой синее небо, далекое, как мечта о воле, как дорога домой. Как призрачна она, как легко и просто может оборваться!

—  А хмырь еще канает? Ну и шкура! - услышал он голоса людей, усевшихся обедать.

—  Сачкует, гнида! - поддержал Рябой.

—  Он хоть жрал? - спросил Трофимыч Митрича.

И, услышав, что Тихомиров сегодня совсем не ел, забеспо­коился, подсел рядом:

—  Ну что? Здорово задело?

Тихомиров ответил еле слышно:

—  Наверное, прижало немного.

—    Есть будешь?

Тихомиров отрицательно мотнул головой.

—  Да выламывается, падла! Плюнь на него, Трофимыч! Он, паскуда, на жалость давит. Дурней себя ищет. Ты хиляй от него, он через пяток минут сам вскочит. За жопу от котла не выта­щишь, покуда все не схавает. Видали мы таких! - гудел Шмель.

—   Захлопнись, бугор! Не учи меня дышать! Я говорю! - разозлился бригадир.

—  Да чего с ним трехать? Пусть на своей шкуре познает, как сдыхается!

Яков позвал Митрича, вдвоем они приподняли голову Ти­хомирова повыше.

—  Покормите его, отец, негоже, чтоб живой средь живых от голода мучился. У костра мы сами справимся. Вы ему помоги­те, - попросил он старика.

Деду охотно помогала охрана.

—  Нынче и я голой жопой на шиповник сяду, может, и мне сопли вытирать будут? - сказал Гнедой, но на его голос никто не отреагировал.

Всем бросилось в глаза осунувшееся бледное лицо челове­ка, который, казалось, уже был выше презрения, унижений и обид. Из уголка рта на рубаху стекала каплями кровь.

Заметив это, фартовые прикусили языки. Ели молча. Потом заспешили в тайгу.

Новиков невольно вздрогнул, услышав звук приближающе­гося вездехода из Трудового. Позади него тащился мотоцикл с охранниками.

Дородная женщина, выйдя из кабины вездехода, крикнула зычно:

—  Где больной?

Врач осмотрела Тихомирова, нахмурилась, попросила по­мочь перенести его в кузов, оборудованный под походную больничку.

—  Тяжелый больной, - сказала врач и добавила тихо: - Его нужно срочно перевезти в село. Дайте двоих людей, чтоб помогли его довезти бережливее, придержали бы на ухабах, чтоб не вывалился из носилок.

—  Ванюшка! Давай сюда! А вы, ребята, за нами поезжайте. Чтобы было на чем вернуться из Трудового, - сказал Новиков охранникам и влез в вездеход.

Не видели отъезжающие, как дрожащая сухонькая рука Мит­рича крестила вслед их спины.

Вернулись они поздней ночью, когда условники давно спа­ли. Лишь Митрич с Трофимычем засиделись у костра. Загово­рились о своем, а может, попросту ждали охрану, чтобы узнать, как довезли человека, если довезли.

—  Что так долго? - спросил бригадир Ванюшку.

—    Ну чего там, сказывайте? - дрогнул голос деда.

— Живой. И наверное, будет жить, только вот с ногами пло­хо, может, не будет ходить, - подсел к костру Новиков.

—  Хорошо, что успели. Его сразу под капельницу положи­ли. А через полчаса полегчало. Кровь перестала идти. Врач го­ворит, что в тайге он больше не сможет работать.

— Да при чем тут тайга? Дело всегда найдется. Выжил бы! - перебил его Новиков и, глядя на огонь, курил папиросу за па­пиросой.

Трофимыч не задавал лишних вопросов. Новиков тоже не торопился. И лишь Ванюшка не выдержал:

—  Расскажите бригадиру. Ему надо это знать.

—  Короче, рассказал Тихомиров все. Умирать собрался. Не думал, что выживет. Выложил все как на духу.

—  Возьмите сумку Лаврова, - внезапно возник из-за спины охранник-мотоциклист. И добавил: - Следователю передади­те, как просил Тихомиров.

Новиков положил полевую сумку предшественника на ко­лено, продолжил возмущенно:

—  Я с самого начала не поверил следователю. Измотал он человека. А вышло, как я предполагал. Не убивал он Лаврова. И не думал этого делать. Да и причины, повода к тому не было. Все оказалось просто. Лавров сделал запрос о своих фронтовых друзьях, кому с войны жизнью был обязан. Послал запрос в Москву. Еще в прошлом году. И ждал. Ответа не было. Он по­вторил запрос. Уже в начале года. Ответ получил на пожаре. В тот день. Но не из военного министерства, куда запрос посы­лал, а из органов безопасности. Ему сообщили, что все его дру­зья реабилитированы. Посмертно...

Тихо горел костер, вырывая из темноты нахмурен­ные, озадаченные лица. Старший охраны открыл сумку,

достал фотографии. Бегло'глянул на них. Сообщение читать не стал. Чертыхнулся вполголоса.

—  И что дальше-то? - спросил Митрич.

—  А что дальше? Их тоже охраняли такие, как Лавров. Им повезло на войне выжить. Но зачем? Признать врагом того, кто спас в войну? Это ли не сумасбродство? Но так случилось! И не выдержали нервы. Вразнос пошли, наступил разлад долга с со­знанием. Расхотелось жить. Исчез всякий смысл. Устал от сле­пого подчинения мужик. Дошел до точки. Все мы через это прошли. Не все дожили...

—   Выходит, он сознательно сделал это, с борцом? - спро­сил Трофимыч.

—  Сердце у него в последнее время стало сдавать. Молчал, не жаловался никому. Может, и там, в тайге, прихватило... Но, уходя из палатки, стонал. Простился с Тихомировым. И не ве­лел никому ничего говорить. Слово с него взял. Тот обещал, пока жив - ни слова...

—  Мальчишество все это, - не выдержал бригадир.

—   А я понимаю Лаврова! Непросто выполнить приказ, с каким не согласен. А если это приходится делать каждый день, годами? Тут не только сердце сдаст, с ума сойти можно! Мы - тоже люди! А из нас сделали слепое орудие! Задавили все чело­веческое. Будто мы, кроме зон и зэков, ничего не знали в этой жизни! Но мы прошли войну! Она - целая жизнь! Ее не выки­нешь из памяти. И он не сумел. Остался самим собой. - Нови­ков подвинулся ближе к огню. И, помолчав, продолжил: - Лав­ров часто о тех ребятах вспоминал. У него никого в жизни, кроме них, не было. Так сложилось... А тут один остался. Днем служебный долг выполнял. А ночами все воевал. Вместе с ребя­тами. Во снах они еще жили. И не хотели умирать. Они шли в атаку. Вот только что защищали? Кого? Свое будущее? Знать бы его наперед... Может, потому и помнят их не в зонах, куда попали по воле идиотов!

—  Почему он скрывал, ведь времена изменились? - не со­глашался Яков.

—    Никакое время уже не поднимет его ребят. И реабилита­ция не оживит. Мертвому безразлично, очищено имя иль нет. Он далек от человечьей гордыни и глупости. А Лавров понимал все. И, обозвав всю систему так, как она заслуживает, уже не мог ей служить. Закономерный исход. Он не хотел, чтобы об этом знали другие, кроме Тихомирова, который пережил то же самое. Его уничтожили как личность, но не сумели убить в нем человека и желание жить хотя бы из любопытства. Он более примитивен, потому выживет, - грустно улыбнулся старший охраны.

— А сумку зачем прятал? - спросил бригадир.

—  Не хотел, чтоб вот этих мальчишек-охранников раньше времени черная беда скрутила. Чтоб не укоротить их жизни, не покалечить их судьбы. Не думал, наверное, что его закончен­ной судьбой будут интересоваться тщательнее, чем им при жиз­ни. Потому сам спрятал сумку. Сжечь, видно, рука не подня­лась. Тихомирову тогда показалось, что Лавров решил пустить себе пулю в лоб. Видимо, тот был недалек от такого. Отгово­рил, упросил. Но не от смерти...

—  Я когда на Колыме отбывал, там охранник застрелился. Тоже по этой причине. Но врач назвал его в заключении пси­хом. С тем и похоронили. Двое детей остались у человека, - запоздало пожалел Трофимыч.

—  Оно и верно. Врач в чем-то был прав. Нервные стрессы - профессиональная наша беда. Какова работа - таков и результат. Кого интересует причина? О ней не спрашивают живых. А мерт­вые молчат...

Мужчины сидели вокруг маленького костра. Языки пламе­ни вспыхивали в их глазах. Говорить не хотелось, все было ска­зано. Каждый думал о своем. О будущем? Иль о прошлом? Что виделось им в этой ночи?

Лишь старый Митрич, крякнув, незаметно отошел в тайгу. Оглядевшись, для верности, на колени встал, зашептал горячо:

—  Господи! Упокой души невинных рабов твоих! И прости живых...