Проснулась Дашка от заполошного стука в дверь. Кто-то оголтело колотился в камору. Баба робко подошла к двери.

—  Кого черт принес? - спросила хрипло.

—  Отвори, Дашка! - послышалось снаружи.

Баба сдернула крючок. В комнату ввалились бульдозерист, чокеровщик и Тесть.

—  Эти обидели? - спросил бугор, указав на мужиков.

—    Они, - выдохнула Дарья.

—  Прости нас. Век больше не заденем тебя. И дру­гим не дозволим, - опустил голову бульдозерист.

—  Виноват. Пальцем не трону, - отвел от бабы глаза чокеровщик.

—  Слышишь, Дарья, прошения просят у тебя, - прогудел Тесть, оглядывая камору.

— Да Бог с ними. Простила уже. В их вине и мой грех нема­лый. Да только не умею я долго обиду держать. Потому, видно, и ка свете зажилась. Отпусти их. Пусть только прогул мне не ставят, - попросила Дашка.

—  От дня нынешнего нет тебе места в кузове средь мужи­ков. В кабине ездить станешь, как подобает бабе. Это я велел! Уразумели? - нахмурился Тесть.

— Заметано! - отозвались мужики и выдавились из каморы торопливо.

—  Садитесь, - подвинула баба табуретку бугру.

Тот отшвырнул ее ногой:

—  Благодарствую. И так сидел немало.

—  Тогда присядьте, - вспомнила Дашка и, протерев, пода­ла табуретку.

Тесть молча опустился. Табуретка застонала, заскрипела на все голоса. Василий словно не слышал, молча оглядывал жилище.

Дашка удивленно следила за его взглядом, блуждающим по предметам. Он читал что-то знакомое только ему. Его глаза то, распахнувшись, вспыхивали злыми огнями, то вдруг сужива­лись до щелок. На скулах гулял румянец.

О, если б Дашка могла читать мысли! Она многое узнала бы

о   случившемся. Но именно ей бугор ничего не хотел расска­зать.

Даже своим фартовым, ставшим условниками, не все те­перь доверить можно. Времена меняли даже воровскую незыб­лемую касту. Появились откольники. Эти стали кентоваться с фраерами, мусорами...

Тесть подошел к окну, выглянул наружу. Так и есть. Цепоч­ка следов оборвалась у окна. Вот здесь прослушивал камору мокрушник. На снегу, облепившем завалинку, оставил отмети­ны. Не чисто, не профессионально работал. Значит, опыта не имел. Что же заставило угробить Тихона?

Бугор вглядывался в жилье. Искал ответы ка вопросы. Их много. В том, что Тихона убрали, сомнений нет.

Понял, что бригадир имел давнего врага. Тот был приез­жим. Не из Трудового. Ни у кого из условников не было за­уженных в носке ботинок. Такие носили лишь на свободе. Судя по размеру обуви, по длине шага, мокрушник был мужиком рослым. За каблуками тянулся срез снега. Значит, мокрушник не молод. Ноги болят. Такие на свободе долго не ходят. Их фарт недолог.

Видно, этот душегуб пас Тихона еще с Воркуты. Где он пер­вую ходку тянул. Видать, лажанулся где-то фраер, раз через годы не пофартило ему.

Теперь мокрушник далеко от Трудового. Слинял поездом. Оттуда, из Поронайска, куда хочешь смотаешься. Слови его попробуй. Да еще отсюда... Хотя... А разве он не бугор? Надо узнать, кто с Тихоном срезался, на чем. Тогда и узнать будет проще. Ведь мокрушников всего Севера знал наперечет. Но впервой услышал о том, чтобы вот так решили прикончить. Не по-мужичьи и не по-воровски. Не замарав рук. Пьяного заду­шили угаром от печки. Могли и просчитаться. Ведь вернись Дашка из столовой раньше и потрезвей, остался бы Тихон жить, но тогда... Придумали бы другое. Здесь же кто-то знал, что Дашка придет поздно и не сорвет задумку. Но если это приезжий, от­куда мог знать? Значит, пожил в Трудовом, узнал. И накрыл Тихона.

«Пожил? Но в Трудовом всякий приезжий на виду. Его дан­ные тут же фиксирует милиция. От нее, как от погибели, и на погосте не спрячешься, - подумал бугор. Приезжий мок­рушник... Но ведь в Воркуте Тихон был недолго. А потом - Сахалин. Здесь, прежде чем загробить, меня бы спросили. И знал бы... Тут же не просто пришили Тихона, меня через кен- тель кинули. Перед всей кодлой условников. Ни в хрен не по­ставили, что я тут есть, что нет меня. Эдак нынче Тихон, а завтра - любой другой... Да и самого...»

От этих мыслей Тестю и вовсе не по себе стало. В его вот­чину забрались. Без приглашения и спросу. Такое никогда не проходило бесследно.

Василий, забыв о Дашке, метался по комнате взъяренным зверем.

Снова подходил к окну, глазами впивался в следы. Баба не­слышно стала рядом. Увидела следы, рассмеялась.

—  Это следователь там ходил. Смотрел что-то. Но ничего, видать, не нашел...

—  Что ж ты раньше-то не сказала? - вздохнул Тесть. А про себя подумал: «Значит, свои Тихона загробили. Не легше. Но искать проще. Душу выколочу из того, кто утворил это, чтоб другим неповадно было без спросу мокрить. Не хватало мне тут мусоров заезжих. Иль сам не смог бы разобраться?»

Тесть сел у печки. Закурил. Нелегкие мысли бороздили мор­щинами лоб.

«Кто ж додумался убить Тихона так пакостно? Ведь никто из условников не жаловался на мужика. Сами захотели его в бригадиры. А может, из-за этой бабы... Может, на нее кто-ни­будь позарился? Ведь не зря считают, что в любой беде виновата баба. Недаром уважающие себя фартовые не берут их на дело. Считая, что от них ворам одно горе. - Глянул на Дашку бугор и невольно отвернулся. - Кому нужна? Морда опухшая, глаза красные, щеки на плечах висят, волосы - как у паршивой овцы, век гребенки не знали. Кофта лоснится от гря­зи. Юбка торчком стоит, не стирана со дня заключения. Воня­ет, как от псины дворовой. Такую увидеть на дороге - все рав­но что с черной кошкой повстречаться. Ну какой на нее поза­рится? Разве ханыга? Из-за нее мужика убивать? Скорей, наобо­рот. Ее пришили бы, чтоб с Тихона мороку снять. Не баба - срам один... Задница по табуретке расползлась, растеклась студнем. Грудь скомкана кусками перекисшего теста. Ни талии, ни бе­дер. Размокшая бочка», - сплюнул Тесть и, матюгнувшись, ушел из каморы, резко хлопнув дверью.

Дашка вздрогнула от неожиданности. Она уже приготови­лась к уговорам, уламываниям, коротким ласкам бугра. Млела. А тот, обозвав ее по-всякому, побрезговал. Баба, вначале оне­мев, кинулась в подушку с воем.

Не было у нее в Трудовом соперниц, некому было морду бить. Значит, в ней беда кроется. Сама дерьмо, раз отсидевший много лет в неволе бугор не захотел ее. Но другие-то не прочь... «А кто они?» - вспомнила Дашка. И, подойдя к зеркалу, давно потускневшему от пыли, оглядела себя, попыталась улыбнуться и спешно закрыла рот. Желтые зубы вылезли наружу. Синюш­ные губы искривились беспомощно, жалко.

—  Нет, так не годится. Хватит, - приказала себе баба.

Принесла воды, затопила печь. До ночи мыла полы, стол, стирала простыни, наволочки, полотенца, одежду. А потом и сама влезла в корыто. Волосы еле расчесала. Оттиралась мочал­кой докрасна. Тело горело от непривычного рвения. Воды и мыла не жалела. Зато как легко задышалось, когда, укутавшись в простыню, села за чистый стол попить чаю. И вдруг услыша­ла за окном испуганный вскрик. Оглянулась.

Чья-то бледная физиономия отпрянула в темноту.

Баба подошла, чтоб разглядеть, но ничего не увидела.

«Померещилось? А может, Тихон, его душа? Глянул и не узнан ни меня, ни хату. Да и немудрено... Вовсе пропащей ста­ла», - подумала баба.

Она пила чай и невольно оглядывалась на окно. Оттуда ночь смотрела черными провалами глаз. Дашка всегда боялась тем­ноты. И только сейчас до нее дошло, что она - вдова...

Жить одной, совсем одной в Трудовом, среди условни­ков, которые смотрят на нее, как на дворовую суку! Одни брезгуют ею, другие не прочь попользоваться для похоти. А для себя у нее что останется? Неужель так и сдохнет она где- нибудь под столом в столовой, воткнувшись харей в груду бутылок?

Нет! Хватит! Завязано! И с пьянкой и с мужиками! Всего за жизнь набралась, как грязи. Теперь бы отмыться успеть от все­го. Пора одуматься.

—  Господи! Помоги мне! Дай сил и крепости духа, помоги вырваться из греха! Не дай завязнуть, погибнуть в нем! Помоги в человеки, в бабы вернуться! Матерь Божия, помоги! Слаба я! Укрепи меня, Пресвятая Богородица! - рухнула баба на коле­ни, и слезы очищения полились по ее щекам.

Дашка и не заметила, как погас свет и в каморе стало со­всем темно.

Баба каялась во всех своих грехах. И ей казалось, что Гос­подь смотрит на нее отцовскими глазами, синими, как небо.

—  Прости меня! - умоляла его Дашка охрипшим голосом. Утром она встала поседевшая, осунувшаяся, будто за одну ночь десять лет прожила.

Подойдя к вахтовой машине, не полезла в кузов. В кабину открыла дверцу, села рядом с шофером молча. Тот слова не сказал.

Весь день обрубала Дашка сучья с поваленных деревьев. Устала до тошноты. Но не отдыхала. Не жаловалась. Закусив губы, шла от дерева к дереву. За нею еле успевали чокеровщи- ки. Баба даже не обедала. Ничего не взяла с собой. Забыла. Ее звали. Дашка не захотела услышать.

На жесткий снег падали слезы, как горе к горю льнули. Пада­ли капли пота. Баба не замечала. Она рубила сучья со стволов, будто снимала, сдирала с кровью грехи с собственной заскорузлой души. Чем больше их содрать, тем легче дышать станет.

Сбился платок с головы. Дашка и не почувствовала. Она шла через сугробы следом за вальщиком, продираясь через за­валы, проваливаясь в снег по пояс. Вылезала, цепляясь топо­ром за пни и коряги. Она не жаловалась. Лишь изредка, когда топор начинал валиться из рук, просила о помощи Бога.

—  Даш, Дарья, иди перекусим, - позвал вальщик, предло­жив бабе кусок хлеба и стакан чаю из термоса.

—  Нет, не хочу, - отказалась, зажмурив глаза. И снова за­плясал, зазвенел топор в ее руках.

Щепки иль искры из-под него летят, кто знает. Звенит в ушах от таежной зимней тишины. Отдыхает вальщик, молчит пила. Застыла тайга в онемении, как вдова на погосте. Холод­ная, белая, глухая.

Вальщик, улучив минуту, вырвал топор из Дашкиных рук:

—  С ума сошла совсем. Одна за троих вкалываешь. Глянь, кобели чифир жрут. А ты за них молотишь. Дурная совсем? Отдохни. Пусть они повкалывают. Охолонь малость.

И, потемнев с лица, позвал троих условников по-мужичьи грубо.        

Пока они обрубали сучья, ветки, лапы, Дашка собирала их на кучи, жгла. Не отдыхала ни минуты. Не присела, не перевела дух.

В сумерках, когда вахтовая машина пришла за бригадой, кто-то из условников открыл перед Дашкой дверь в кабину:

—  Садись. Отдохни. Совсем измаялась. Благо, завтра вы­ходной...

Что-то поняли мужики. А может, тоже устали, никто не ощу­пывал Дарью глазами, не попытался подсадить в кабину, поддер­жать и подержаться за бабий зад. Она сама легко села в кабину. И когда водитель привычно затормозил у столовой, Дашка даже не оглянулась. Будто не видела удивленных глаз водителя. И тот, проехав метров двести, остановился у Дарьиной каморки.

Баба приготовила себе ужин. Заодно и в комнате стало теп­ло. Поев, огляделась. Надо белье погладить. Сообразить зана­вески на окна. Какое-никакое, а жилье. Уход за ним нужен. Решила завтра побелить комнату. А сегодня - дух перевести, сил набраться.

В это время в бараках условников шла своя жизнь. И мужи­ки пропивали остатки от получки. Кто с кем. Одни - сбившись в компании, другие - вдвоем с подельщиками или в одиночку, чокая стакан с бутылкой, хмелели всяк по-своему.

Вон и бригада Тихона... Без бригадира некому на них цык­нуть. Все пережрались. Глаза соловые, языки заплетаются, рожи от спиртного развезло, перекосило. Не говорят - орут. О чем? Да и сами не знают.

За ними, открыв дверь, наблюдал бугор. Тесть решил дать волю. Пусть пропьются. Вытряхнут пыль из карманов. Похмелье им он всегда успеет устроить. Но из-за одного негодяя нельзя портить жизнь и отдых всем условникам. К тому же... Наблюдал за каж­дым. Он знал их, как содержимое своих карманов. А потому вся­кое изменение в поведении подмечал раньше других.

Вон двое бульдозеристов. Чумазые, как тихушники, напи­лись до визга. Фраера. Фартовые так не пьют.

А этот, сучкоруб... Смехота. Не мужик, окурок. А туда же, интеллектуалом себя называет. Знать бы, что это такое? У всех фартовых спрашивал, все без понта. Фарцовщиков, домушни­ков, скокарей, стопорил, медвежатников, мокрушников знал. А вот с интеллектуалом - не доводилось... Хотя если все они, как этот - библиотекарь бывший, то навару с них не больше, чем с сявки. А вот тот гнус развалился и поет свою извечную:

Сижу на нарах,

Как король на именинах,

И пайку серого -о       

Желаю получить...

Тесть усмехнулся: «У него еще и желания завелись. Ах, под­люка! Свой навар еще вчера пропил. За чьи шиши сегодня уж- рался? У кого увел получку? Может, у Тихона?»

А мужичонка, блаженно растянув щербатый рот, видно, не раз его мурлом парашу чистили, мурлыкал негромкую песню про Мурку, про Шмаровоза, отбивая такт пальцами по голому животу.

Бугор внимательно следил за числом пустых бутылок около условника.

А вот этот фуфло, откуда у него часы на лапе? Их еще не­давно у Тихона видел. Хотел их у него выменять. Да не успел. Из рыжухи...

Жрет водяру, падла. Оттого забыл про осторожность. А если Дашка о них вспомнит и стукнет легавым? Что тогда? Нагрянут сюда со шмоном. Всех подряд начнут трясти. И виновных, и не виноватых. Лишат подсоса - посылок с воли. Подозрительных в зону кинут обратно. Раз следователь взялся, если и не найдут мокрушника, его нарисуют, чтоб прокола не было. «Ну а коль получку не нашли, трясти станут фартовых. Кого же еще?» - подумал Тесть, сдавливая кулаки до боли.

Фартовые... Кто-то из них поплатится за дерьмо шпаны и щипачей. Разве докажешь легавым, что не крадут законники там, где живут. Не гробят тех, с кем тянули ходки. И уж если воруют, то не сотни. О такое рук не пачкают. Такие деньги считают пылью. Да и не мокрят воры. Это не их ремесло. Но о том знают лишь фартовые. А мусорам всего не объяснишь. Да и западло законнику ботать с ними. Оправдываться перед лега­вым не станет никто. И пойдет кто-то в ходку не за свою вину. «Значит, проглядел паскуду. Распустил. Значит, хреновый бу­гор, если фартовый невинно пострадает», - размышлял Васи­лий. И, оглядев пьяную кодду условников, копошащихся по бараку тараканами, налился бешенством. Потеряв терпение, гаркнул так, что пьяные проснулись, трезветь начали.

—   Кончай кайфовать! Собирай разборку! Всех подлюк на сход! До единого. Кто сам не нарисуется, приноси жмуром! Всем паскудам через два часа быть тверезыми! Чтоб никто не слинял! Поняли? - крикнул бугор сявкам и шестеркам. Те, икая со страха, побежали по баракам собирать условников на сходку.

—  Разборка будет! Бугор велел быть всем. Иначе из шкуры грозился вывернуть всякого, - предупреждали сявки фраеров и фартовых, тормошили, будили спящих, вытаскивали из сто­ловой, из-за столов, с коек, из-под лавок, предупредив всех и каждого.

Условники знали: ослушаться Тестя - рискнуть мно­гим. Фартовые так «утрамбуют», жизни не обрадуешься,до конца срока на колесах просидишь. Сам не пойдешь, при­волокут.

И хотя не знали, чем вызвана разборка, спрашивать не ре­шались. Да и кто им скажет? Разве оплеуху получишь в ответ, от которой зубы враз из задницы торчать станут.

Да и сявкам кто такое скажет? Они свое выполняли. Ос­тальное их не касается.

И, скребанув в затылке шершаво, допивали из бутылок ос­татки наспех. Совали головы в снег. И, едва в глазах светлело, шли в барак Тестя гурьбой и поодиночке.

Тесть ходил по комнате тяжело. На душе кошки скребли. Чуял: время терять нельзя. Надо опередить следствие и найти мокрушника.

В бараке уже не продохнуть. Условников - как мурашей набилось. Не то что сесть - встать негде. Но разборка тем чест­нее, чем больше народа в ней.

—  Начинай, бугор! - крикнул кто-то, теряя терпение.

—  Пусть все прихиляют, - отозвался старый сявка и терпе­ливо смотрел на дверь, ведя счет каждому входящему.

—  Чего из-под меня надо? - орал, выкручиваясь воротом из рук фартового, плюгавенький сучкоруб, не успевший про­трезветь к началу разборки. Его вытащили из-под скамьи в сто­ловой, где он тихо спал, не мешая никому. Его гнали шваброй. И, не дав толком проснуться, пинком вбили в барак.

—    Проснись, фраер! Бугор на разборку всех звал. И тебе, козлу, честь оказали, - напирал на него фартовый.

Уселись на койках законники. Оглядывали фраеров. Никто не знал причины схода. Так неожиданно и срочно его никогда не собирали.

— Кого еще ждем? - оглядел собравшихся условников Тесть. И сявка, вобрав голову в плечи, проскрипел:

—  Трех лидеров с пилорамы. Их уже ведут...

Когда трое мужиков в сопровождении шестерок вошли в барак, Тесть встал и, оглядев толпищу условников, заговорил зычно:

—  Фартовые, фраера и всякая мелкая шпана вместе с сявка- ми и лидерами! Собрал я вас всех по срочному делу. Иначе крышка будет многим. Легавые возьмут на гоп-стоп многих.из нас. А потому сорвал вам кайф!

—  Да не тяни резину, бугор! Ботай, где сорвалось, кто на­крылся? - орали из углов фартовые.

—  Все вы знаете, что днями помер Тихон. Так вот, не сам он, не своей смертью, угробили фраера! И до того дорылись мусора! Пришли, а на хазе не нашмонали башли, какие ему вполучку дали. А самого, упоив до усрачки, угаром от печи до­конали. Теперь всем вам ясно, кого за жопу возьмут. Фартовых! Вы слышите, кенты?! Это - как два пальца обоссать: нас оклепают. Кого же еще? Мусора станут хватать всех, у кого много ходок, больше сроку. Иного не ждите! Так вот, я хочу, чтобы вы сами нашли мокрушника. Как это провернуть - учить мне вас не надо. Пусть он, козел, не думает, что в чужой хазе можно не спросившись хезать. - Тесть оглядел притихших условников и продолжил: - Времени у вас в обрез. А потому пусть всякий усечет - не залупаться! Будет шмон. На него кентам даю добро. Всякого, кто начнет выступать иль, не приведисъ, фискалить начальству вздумает, на разборку барака кидайте. Фискалов и линяющих от шмона - к обиженникам. И петушите хором.

—  Ни хрена себе! - послышалось чье-то удивление.

—   Трехаю всем! Если фартовые, воспользовавшись шмо­ном, соблазнятся на чье-то личное, трамбуйте на месте.

- Загнул бугор! - послышались голоса воров.

—  Еще раз упреждаю: кто решит слинять, тому хана! Никто не смоется. Мокрушник должен быть найден в три дня. Это мое последнее слово всем вам, кто хочет выйти на волю.

—  А если он захочет слинять? Что тогда? - спросил моло­дой ростовский вор.

— А что бы ты с ним сделал, зная, что убегает твоя свобода? Спросил его одноглазый одесский медвежатник. И добавил: - Здесь у нас один закон: закон - тайга, медведь - хозяин. Словим падлу и на свою разборку... После какой дотумкаем, как от себя лега­шей отвести, - хрипел фартовый.

—  Захлопнитесь, кенты, покуда. Я еще ботаю! - оборвал их Тесть и продолжил: - Всей мелкоте; работягам и шпане: пусть дойдет до калганов, что легавые в таких делах заморозят пере­дачки, письма и свиданки. Не сегодня-завтра это устроят. От­тянут до окончания дела ваши освобождения. А это - месяцы. Потому не только фартовым, но всем по кайфу скорее найти мокрушника. Один он был иль двое, до всего докопаться. Всех на чистую воду вывести, - наблюдал за условниками Тесть.

Все согласно кивали головами, одобрительно поддержива­ли бугра.

Тесть впился взглядом в сучкоруба, еще недавно пьяного вдрызг. Тот икал, обдавая зловонием мужиков. И кажется, не понимал, при чем здесь он.

Бугор, указав на него пальцем, гаркнул:

—  Эта гнида только за сегодня две получки проссал! А на чьи жрал вчера и раньше?

Фартовые вмиг поняли. Скрутили мужика, не дав опомниться.              

—   В рамса выиграл! Ни у кого не спер! - орал сучкоруб, уже подвешенный за ноги.

— А вот тот, падла, часы Тихона нацепил! - указал Василий на чокеровщика бригады. И добавил: - Я их хотел выменять у Тихона иль за башли взять. Но не ценой калгана бригадира! - громыхал бугор.

Чокеровщик вмиг оказался в тисках рук условников.

Схваченный за горло, за грудки, под микитки, он испугался насмерть.

—  Тихон мне подарил их. Сам, - выдавил, обратившись к Тестю. Тот махнул рукой.

Фартовые отпустили горло.

—  Ботай, за что, когда, при ком? Но если темнуху начнешь пороть, глаз на жопу натяну, - предупредил свирепо бугор.

Пока компания фартовых купала головой в парашу сучко­руба, который никак не мог вспомнить, с кем резался в рамса, другие фартовые выбивали из чокеровщика признание:

—   Он валил ель. Толстую. И угол не рассчитал. Зашибить могла насмерть. Я вовремя топор воткнул. Она и упала, как надо. Не задела Тихона.

—  Ты нас за кого принял? За фраеров? Тихон - дурак? Не знал, как валить? Он годы в бригадирах. Чё темнишь, падла? Он таких, как ты, через кентель в своем деле! - влип кости­стый кулак в подбородок.

Кровь хлынула на рубаху. Из разбитой челюсти торчали вы­битые зубы.

—  За что замокрил? - трясли фартовые.

—  Не убивал я его. Сам дал.

—  Кто видел это?

—   Его баба. Она рядом была. Но я ее обидел. Теперь не захочет вспомнить, - стонал чокеровщик.

—  Знаешь, что бабе на разборку ходу нет! Подолом прикры­ваешься? - влип кулак в ухо. Чокеровщик не удержался, упал под ноги условникам.

—   Эй, Вырви Глаз, полегше с ним! Не вышиби душу из шкуры. Нам мокрушник живым нужен! - крикнули мужики.

—  Коль Дашка видела, пусть скажет! А если нет, явно его рук дело! - предложили фартовые.

—  Крикнуть бабу, бугор?

Дело принимало необычный для всех поворот.

— Бабу на разборку? Кенты, да это ж что легавого в «малину»!

—  Она не легавая! Из ссыльных!

—  За блядство!

—    Мы про блядство иль про дело? Дашка не заложит. В ее

интересе знать, кто угробил Тихона. Нехай придет,  кивнул бугор. И старый сявка резвой прытью загуляв­

шего жеребца с гиком помчался по улице, похлопывая сеоя по худым ляжкам, коченеющим на холоде.

Дашка, поужинав, мыла тарелки, когда сявка заколотился в дверь. Баба открыла и, удивленно уставившись на тощего дро­жащего мужичонку, спросила"

—  Тебе чего?

—  Бугор на сход кличет, мамзель. За вами персонально при­слали.

—  Что надо от меня, бабы?

—  Скажут иль спросят. Там узнаешь, - осклабился сявка, открыв гнилую пасть.

Дашка удивленно пожала плечами и ответила не спеша:

— Ладно. Приду. Вали отсюда, - и, вытолкав сявку за дверь, стала собираться.

Черная юбка и серая строгая кофта матери, пахнущие све­жестью, облегли тело по-необычному уютно. Дарья причеса­лась. Накинула на плечи пуховый платок, последний подарок Тихона, влезла в валенки. Пошла к бараку, не замечая холода.

Когда баба открыла дверь, мужики онемело умолкли.

Отмытая, причесанная, без ватных штанов и телогрейки, перед ними стояла женщина...

Даже Тесть не нашелся сразу. Остолбенело смотрел на Да­рью. Она иль нет? И не мог понять причину перемены в ней.

—  Звали меня? Иль ошибка вышла? - спросила баба спо­койно, не улыбаясь, не кокетничая, как раньше.

—  Пригласили, - отступили условники, давая дорогу.

Кто-то щипнул за зад. Дарья остановилась. В глазах -

вспышка молнии. Вмиг увидела виновного. Коротко взмахнула кулаком. Всадила в зубы, не глядя. Бросила через плечо пре­зрительное:

—  Туда же, кобель вонючий, в мужики лезет, говно!

Барак надорвался хохотом.

—  Иди сюда, Дарья! - позвал бугор, и условники вмиг за­тихли. - Скажи нам, где золотые часы Тихона? - спросил бу­гор, не желая ничего объяснять бабе.

—  Часы? Отдал он их. За неделю до смерти. Чокеровщику нашей бригады.

—  Сам отдал иль тот потребовал? - не успокоился Тесть.

—  Тихон сам умел потребовать. Иначе не был бы бригади­ром. В благодарность отдал, вместе со спасибо.

—  Ты это точно помнишь? - спросил Вырви Глаз.

—   На работе не пила. Любой скажет. А потому память не теряла. Что еще надо? - повернулась к Тестю.

—  Зарплату Тихона не нашла, часом?

—  Нет. Видно, он на счет положил. Хотя кто знает...

—  Если найдешь, скажи.

—   Искать негде. Все углы на виду. В них не спрячешь ничего.

—  Ладно, извини, что потревожили. Больше к тебе ничего не имею, - едва оторвал взгляд от Дарьи Тесть.     

—  Кто же бригадиром у нас теперь будет? Можно мне прс£ то узнать? - спросила баба, краснея.

—  Это потом. Теперь дело поважнее имеется, - отвернулся бугор.

— А что, Василий, права Дашка! Нам без бригадира никак нельзя! Кто ж выработку учитывать будет? Да и участки под вырубку надо заранее наметить! - подал голос бульдозерист.

—  Кого решите, тот и будет! - отмахнулся Тесть, понимая, что отмытая Дашка увела мужиков от недавней основной забо­ты - сыскать мокрушника. Глядя на нее, мужики забыли о страхе, злобе. И перешли к обычному житейскому, неинтерес­ному для фартовых. - Завтра в тайге сами обмозгуете. Вам вкалывать. Вот и думайте, - обронил бугор.

Дашка пошла к двери, не оглядываясь, не разговаривая ни с кем.

Чокеровщика после ее слов фартовые тут же отпустили. Тот, умывшись, плюнул на сходку. И завалился в постель, покляв­шись отплатить фартовым за выбитые зубы.

В душе он благодарил Дашку, что спасла его от неминуемой расправы. Невольно признавался себе, что сам вряд ли бы так поступил. Дал бы потерзать, помучить. Сорвал бы кайф, а по­том бы - вспомнил. Уж он бы за обиду свое со шкурой снял. А Дашка не воспользовалась случаем. Она, что, лучше его? Черта с два! - не поверил мужик...

Вся ненависть и злоба фартовых вылилась на сучкоруба. Он мало того что не мог вспомнить проигравшегося, обрыгал сверху донизу троих воров, вывернувших из него все спиртное.

Поняв, что большего на сегодня из него не выжать, иначе до греха недалеко, фартовые отступились от условника, и тот забился под стол, свернулся калачиком. И уснул в темноте и сырости. Бывало и хуже в жизни. Сегодня, слава Богу, ниче­го не сломали, не выбили. А значит, можно жить. Синяки и ушибы скоро заживут. Да утра лишь поноют. Завтра о них не вспомнит.

Вот только парашу надо выкинуть из барака. Хватит фар­товым вонять, не в зоне им - помыкать работягами. Пусть до ветра, как все, ходят, - думал сучкоруб. И вдруг вспомнил: - Ну да, с кочегаром я в рамса играл! Тот, гад, два червонца за­должал еще».

И, высунувшись из-под стола, заорал от радости:

Эй, фартовые, с кочегаром я играл на интерес. Он про­дул мне!

— Чего орешь? Иль не видишь, что все спят. Озверел вовсе. Кричит, как усравшись! А ну сгинь, - долбанул его кто-то ку­лаком вслепую. Сучкоруб отлетел к столу. Ударился виском в угол. Затих.

Утром Дарья принялась белить камору. С вечера пригото­вила известь в ведрах. Погасила ее водой. А когда та остыла и превратилась в «сметану», внесла ведра в коридор до утра.

Теперь, засучив рукава и подол, заканчивала белить пото­лок. Не торопилась. Знала, к ночи все успеет. Да вдруг ей пока­залось, что на чердаке кто-то ходит. Баба затаила дыхание. При­слушалась. Так и есть. Чьи-то тяжелые шаги прошлись над са­мой головой. Задержались возле трубы. Баба с трудом удержа­лась, чтобы не крикнуть, не выдать себя.

«Кому понадобилось шарить там что-то? Хотя средь, бела дня черные дела не делаются», - решила Дарья и продолжала белить.

Печку, стены до блеска довела. Даже сама радовалась. Так понравилось ей ухоженное, словно помолодевшее жилье. От­мыв окно и полы, поставила на места стол и койку. Помыла табуретки, дверь и собралась сама влезть в корыто, как снова услышала шаги над головой. Тихие, осторожные. У Дарьи серд­це заледенело от страха.

«Кто б это мог быть? На дворе уже смеркается, а им угомо­ну нет. Сходить к бугру? Так осмеет. Скажет, стану, мол, твоих кобелей гонять. Сама с ними развязывайся. Вот и все. Сраму не оберешься. И ничего не докажешь. Ну да черт с ними! Коли кто попытается крючок сорвать, в зубы дам. А стучаться будут, не впущу», - влезла Дашка в корыто.

Пока мылась, стиралась, расчесывалась, забыла о страхах. Но едва села к столу поесть, глянула в окно и увидела прижав­шееся к стеклу лицо. Едва ложку не выронила. Лицо тут же исчезло. Баба поневоле вспомнила, что и вчера кто-то подсмат­ривал за нею.

Дарья выглянула в окно. Шел снег. Крупные снежинки ложи­лись на глубокие следы под окном. Засыпали их, сглаживали.

Баба оделась, вышла наружу. Может, у дверей коридора кто- нибудь топчется? Но вокруг - никого. Лишь ветерок с сопок налетал на Трудовое, засыпал село белым холодом.

Дашка набрала дров с поленницы, несколько охапок зало­жила за печь на случай пурги. И вдруг ей вздумалось проверить чердак. Глянуть, что искали там, над ее головой, непрошеные гости?

Шаткая лестница застонала под ногами. Но Дарья упрямо лезла вверх.

Хватит в страхе, в неизвестности жить. Пора кончать с этим. Да и хозяйка она в своем доме иль нет? Почему вздумалось кому-то без ее разрешения и ведома шарить наверху, подсмат­ривать за нею? Что надо от нее любопытным? Да и так ли безобидна эта затея: подглядывать в ее окна всякую ночь? Она не девка, но и не скотина, чтоб безропотно сносить такое.

Дашка сжала в руке свечку, спички. Потом сунула их в Kapман, полезла вверх быстрее, легче.

Вот и последняя ступень. Теперь надо взяться за ручку две­ри, ведущей на чердак, и обшарить, проверить все углы. Дашка протянула руку вверх, но не успела взяться за дверь, как та распахнулась, сильно ударив бабу по голове, в плечо, скинула вниз.

Баба упала в сугроб. Это сберегло ее от ушибов и боли. Она выскочила из снега. С губ сорвалось злое. И неудача вместо того, чтоб отбить желание залезть на чердак, зажгла ее с новой силой.

Дашка смотрела на черный провал чердака: дверь была от­крыта, и хотя в проеме никто не появился, баба была уверена, что ее сбили с лестницы. Конечно, убиться насмерть здесь она не могла. Но упади правее, покалечилась бы основательно.

«Значит, кому-то помешала в собственной каморке. Будь это обычное мужичье любопытство условников, попытались бы задрать юбку на чердаке, повалить и... Попробуй отбейся. Здесь же кто-то явно не желал быть увиденным и узнанным. Вон и дверь на чердак закрыть не решается. Чтоб не увидела. Даже не глянул, живая ли я? Может, свернула башку. Значит, есть для того причина», - думала баба, наблюдая за чердаком.

Но лезть с голыми руками нельзя. Это понятно. Надо вер­нуться домой. А за это время с чердака можно не раз спуститься.

Дашка, долго не раздумывая, поддела лестницу так, что она взвыла и, вырвав ее из снега, сорвав с гвоздей, отнесла непода­леку. Попробуй теперь уйти с чердака, радовалась баба соб­ственной сообразительности.

Она спряталась за сугроб, решив понаблюдать за чердаком. Но там никто не появлялся. Лишь усилившийся ветер начал свою игру со скрипучей дверью.

«Черт меня пяткой в лоб! Неужели это ветер по голове дверью огрел? Ну уж дудки! Почему ж до меня она была за­крытой?»

Дашке показалось, что по чердаку метнулась тень. Баба сдела­ла вид, что уходит, стала за угол, ждала. Услышала стук захлоп­нувшейся на чердаке двери. Но ни шагов, ни голоса не раздалось.

Баба оттащила лестницу подальше, вернулась в комнату.

Легла в постель. Чего только не передумала она за эту ночь.

 «Может, сходить к участковому, рассказать ему все? Пусть и кобель, но ведь обязан он порядок наводить в селе. А шаги на чердаке мне не померещились. Пусть сходит, проверит, кто там пригрелся? Может, и впрямь убийца Тихона на чердаке прячет­ся. Вот и поймает готовенького. Искать не надо. Легко ль так жить, когда над головой ходят да в окна заглядывают каждую ночь? А если там никого не окажется? Вдруг со страха? Он же в психушку засунет меня. Скажет, что горячка началась - из-за пьянки. Галлюцинации... Привидения всякие... Как он на лек­ции говорил. И попробуй докажи, что сам дурак. Он хоть и мусор, да при погонах. А я - ссыльная. Захочет выместить на мне старые обиды, а я ему и козыри подкину. Нет уж, черта с два. Против ветра плевать - в жизни не отмыться. Обойдусь я и без легавого. А вот к бугру надо сходить. Пусть людей своих Дошлет. Так иль нет - проверят. А вдруг кого найдут? Конечно, Он не обязан меня защищать, но к кому еще обратишься?» - думала Дарья, слушая, как пурга ревет за окном. Дверь на чер­даке хлопала, как черт в ладоши. Значит, нет там никого. Да и шагов не слышно. Лишь ветер стонал в трубе надрывно, словно на погосте.

Пурга к утру поднялась такая, что о работе нечего и по­мышлять.

 Дашка плотнее укуталась в одеяло. Попыталась уснуть. Но не смогла. Пурга рвалась в окно пьяным мужиком, оголтело трясла стекла. Стены каморы и те глухо стонали над напорами ветра.

Дарья встала. Окно было сплошь залеплено снегом. Ни од­ного просвета. Баба поежилась. Глянула на ходики. Пять утра. Сейчас бы уж и на работу собираться. Да какая машина сможет пройти в тайгу нынче!

Дашка сдернула крючок, чтоб выглянуть наружу. Приоткрыла дверь. Ее вмиг охватило холодом. Но баба осталась стоять на по­роге: в коридоре, заметенном снегом, увидела отчетливые следы, прошедшие к ее двери. Человек вскоре ушел. Вон обратно повер­нул. Но почему она не слышала стука в дверь? Ведь кто-то недав­но приходил к ней. Может, на работу хотели звать? Но почему так рано? «Нет, так можно и впрямь с ума спятить, - решила Дашка сегодня же сходить к бугру. - Вот только пусть немного рассветет, и тогда...» В коридоре послышались шаги. Кто-то уверенно посту­чал костяшками пальцев в дверь и сказал голосом участкового:

—  Открой, Дарья!

Едва войдя в комнату, огляделся по углам, спросил насто­роженно:

—  У тебя никого не было? Никто не приходил? А то из зоны пятеро зэков сбежали. Из Поронайской. Все строгоре­жимные. Рецидивисты. 

— Так чего они сюда попругся? Им в Трудовое не по пути. На материк будут прорываться, в большие города, где их поте­рять могут. У нас не то жить, до ветру без чужих глаз не cxd- дишь, - невесело ответила хозяйка.      

—  Прежде чем в города да на материк, зэкам документы к деньги понадобятся. А еще одежонка. Ее либо украсть, либо одолжить на время можно. Но у своих. С кем сидели, кто не выдаст, не наведет на след, - говорил гость.

— А когда ж сбежали?

— С неделю назад. Вот и думаю: запоздало мы узнали. Мо­жет, эти и убили Тихона. Уж он-то своего никому не отдал бы. В нем я, как в себе, был уверен.

И Дарья испугалась. Она рассказала участковому все. О ша­гах на чердаке, о физиономии в окне, о том, как слетела с лест­ницы.

- Потом, ночью, я ничего не слышала, но уснуть долго не могла, - призналась баба.

—  Чего ж вчера не пришла ко мне? - посетовал участко­вый. И, проверив фонарь, предупредил Дашку, что полезет на чердак, чтоб она открывала дверь только на его голос.

Баба повеселела. Теперь не страшно ей. Уж этот бугай, уча­стковый, разберется, что к чему. От него еще никому слинять не удалось. И баба стала прислушиваться, что там наверху тво­рится.

«Вот шаги. Это легавый идет. Потолок под ним трясется. Что такое? С чего матерится? Надыбал кого-то. Вот хорошо!» - подумала баба, но в ту же минуту услышала:

—  Дашка! Печь не затопи. У тебя весь дымоход забит. За­дохнешься. Погоди, я вытащу тут всякое...

А через час вернулся весь грязный, в саже.

—  Говоришь, лестницу убирала? Она на месте была. Прав­да, держалась плохо. И еще... Впредь не молчи. А на камору замок вешай, когда на работу уходишь. На твоем чердаке бег­лые жили. Только трое. Двоих с ними не было. Откололись. А может, по дороге убиты. Осторожней будь, - предупредил уча­стковый.

—  А я-то им зачем? - изумилась баба.

—  Чтоб за Тихона не вздумала взыскать, шум поднимать, как мне кажется, - хмурился он, чутко вслушиваясь в каждый звук наверху. - Спугнула ты их вчера. Ушли. Но далеко не удастся. Где-то поблизости прячутся. Выжидают. Сейчас глав­ное - не упустить, не промедлить. Головорезы. Для таких ни­чего святого нет...

—   И дымоход мне забили зачем-то, ироды, - поддакнула Дарья.

 - Уходя, это утворили. Назло. В отместку за то, что в пургу согнала с чердака, не дала пережить, переждать ее. Ну да это - мелкое хулиганство. Конечно, на чердак к тебе они не вернут­ся. Таков их закон - тайга. Где засыпались, туда не соваться вновь. Суеверные...

 - А в окно зачем глазели?

— Сголодались по бабе, - откровенно высказался участко­вый и добавил: - Средь них онанистов много. Тюрьма их, Дашка, физически рубит. Я не верю в исправление тех, кто родился с кривой душой иль загремел в тюрьму во второй раз. Это пропа­щая судьба и жизнь. С таких проку нет. Испорченное яблоко все равно сгниет.

—  Значит, и я зря живу? - вздохнула Дарья.

—  До сего времени беспутно жила. Сама знаешь. А дальше - от тебя зависит. У вас, баб, натура непредсказуемая. Умеете в грязь .упасть, но и подняться сможете. Было бы желание, - оглядел бабу участковый и только теперь заметил порядок в каморе. Ни­чего не сказал. Уйти заторопился. Искать беглецов. Предупредил Дашку: открывая двери, спрашивай, кто стучит.

Участковый вскоре исчез в пурге. А Дашка, одевшись теп­лее, пошла в барак Тестя. Решила все бугру рассказать.

Тот слушал молча, хмуро. На Дашку не смотрел. Курил. Что- то обдумывал. И бабе казалось, что он не слышит ее, заблудил­ся в собственных мыслях. Она уже хотела уйти, как Василий сказал ей грубо:

—   Кобенишься все! Зачем сразу не трехнула? Что о тебе подумают - беспокоило? Какая разница? Семнастка нарисова­лась. Вякать надо, коль что приметила! А то растрепалась лега­вому! Нашла маму родную. Без него некому фраеров найти? Он нам все дело сговняет.

— Прости меня, Василий. Я ж ссыльная. Не знала, что могу завсегда к тебе прийти. Знать теперь буду. Но не кричи. Всю жизнь на меня кричали. Хоть ты остановись.

—  Облажалась, да еще поучаешь? Мозги сушишь? - уди­вился Тесть.

— Я тебя сильным считала. А ты - как все. Мой отец гово­рил, что кричит только слабый. Голосом нехватку силы и ума перекрыть хочет. И в жизни убедилась, прав родитель, - вздох­нула Дарья.

— Во, баба! По душе режет! Ну и хитра, подлюка! - рассме­ялся бугор внезапно. И тут же, посерьезнев, спросил: - Лест­ничка теперь на месте стоит?

— Да. Я и сама ее только сейчас видела. Участковый по ней взбирался.

Тесть поморщился:

— А мурло того, кто подсматривал, запомнила?                                    

-   Нет.

-   Один и тот же фраер был? Иль разные?

-  Не знаю.

—  Ну а ростом какой? - злился Тесть.

-   Черт его знает. Темно было. Да и смылся тут же, - теряла терпение баба. И добавила: - Тощий он был. Это приметила.

—  На баланде жиру не нагуляешь, - ответил бугор, а про себя решил: значит, не фартовые... Тех не приморишь на положняке...

— И еще у него нос чудной. Посередине его вроде вовсе нет. Над губой торчит шишка. А больше ничего. Но, может, мне это показалось в стекле.

— Легавому о том трехала?

— Нет. Не спрашивал он. Знает, кто сбежал. Небось ему все приметы известны.

—  А и спросит, так молчи. Усекла?

Дашка согласно кивнула головой.

— Ну а теперь вали домой. И не трясись. Если что - хиляй ко мне. Но, думаю, нужды в том не будет.

Дарья едва вышла из барака, как бугор позвал фартовых. Рассказал услышанное.

— Далеко они не смоются. Пурга пристопорила. Где-то в Трудовом кантуются. Можно было бы чердаки и сараи про- шмонать. Но то занудно. Надо их накрыть быстро. Высовы­ваться вряд ли захотят. Но без жратвы не смогут. Накроют ма­газин иль харчовку. Вот тут бы их и попутать. На станции стре- мачей надо поставить. И около больнички пусть на шухере бу­дут. Накроем - по своему закону судить станем, - гудел Тесть.

— Липа это все, бугор! Ну зачем зэку в Трудовое переться? Калган, что ль, лишним стал? Здесь не Одесса и не Ростов. Тут мусора. Не слиняешь. Да и на что рассчитывать, если своих нет? Будь они фартовыми, сразу бы к нам прихиляли. А фраера в ходке знают, что бывает с теми, кто законы наши нарушает. И Дашка темнит. Ей везде свое мерещится. Ну, положим, смы­лись фраера! Пофартило падлам. Почему у Дашки на чердаке объявились?

- Тихона ты пришил иль они? Захлопнулся? То-то! А теперь делайте, что я велел. Хавать и они хотят. А голодное пузо в холод сильней страха допекает. Живо на стрему, куда указано! - посу­ровел Тесть. И фартовые тут же вышли из барака. Коротко пере­говорив, разошлись в разные концы села.

Тесть сидел один у окна, насупившись, обдумывая все, что слышал от Дашки, фартовых. Размышлял по-своему: «Мусорам в башку тоже может стукнуть накрыть фраеров на столовой иль магазине. На то ума иметь не надо. Но, завидев стрему из фартовых, захотят обождать, а вдруг смычка имеется,вдруг эти гнусы не случайно прихиляли сюда? Может, позвали их? Иль должок за кем имелся, вот и нарисовались выдавить его. Свой шухер поставить. Чтоб всех разом накрыть. Или, не домозговав всего, решат дождаться, пока мои кенты накроют гастролеров, чтоб своими калганами не рисковать, - закурил Тесть. - На чердаке прижились, падлы. У Дашки. А может, с согласия Тихона, может, он их знал? Но тогда зачем угробили? Он ведь и мог помочь слинять. Если вместе ходку тянули. Хотя вряд ли. Тихон был себе на уме. Вон с Дашкой два с лишним года прожил, а зарплату не давал. На свои башли тянула баба. Оттого и спилась дура, что чуяла неладное. Надежды, опоры в мужике не видела. И, понимая, что временно тот с нею, скати­лась вовсе. Коль нужна бы была, сумел бы удержать. По-мужи­чьи. Ведь удалось с бригадой. А тут с бабой не сладил. Значит, не нужна была... Черт меня дери, да что это я о Дашке тут? Идет она ко всем... - злился на себя Тесть. И мысли его снова перекинулись на сбежавших из зоны: - Лихие, падлы! В Трудо­вом уже неделю. А кроме Дашки, никто их не засек. Что ж они хавали все эти дни? Даже мои кенты их прохлопали. Ведь магазин или обжорку они не могли миновать. А может, Дашкину кладовку тряхнули? Тихон был запасливый. Надо самому сходить на чердак да глянуть. Хотя легавый все уже заследил. Сыщик недоношен­ный. Одни мороки от него», - встал Тесть, решив проверить сказанное Дашкой.

Он вошел к ней без стука, резко рванув на себя дверь. Крю­чок, коротко ойкнув, выскочил из петли.

Баба обедала; увидев Тестя, пригласила к столу. Тот усмех­нулся. Сказал коротко:

— Чердак гляну. Сам. Ты, того, не ссы. Не бегай к легавому...

Отворачиваясь от ветра и снега, преодолевая его порывы,

ступил на хлипкую перекладину. Та взвыла под его ногой. Бу­гор выругался. И, ступая тихо, осторожно, полез вверх.

Дверь чердака, словно в шутку, открылась и ударила в пле­чо. Не сбила. И тут же, от встречного порыва захлопываясь, огрела с другого бока.

—  A-а, лярва! - еле удержался Тесть на перекладине. И, схватившись за дверь, подтянулся, влез на чердак.

Пахнуло сыростью, пылью, плесенью. Бугор внимательно оглядел углы. Потом шлак под ногами, печные трубы, балки, перекладины.

«Да, легавый прав. Верно подметил, трое фраеров тут кру­тились. Один и вовсе - с плевок размерами будет. След от ног его - как детский. Шлак почти не вдавливал. И спал возле трубы, скорчившись. Тепло любил, гад. А может, простыл? Та­кого через любую форточку протиснуть можно. В нашем деле, средь фартовых, таким цены нет, малый кент подспорье. Правда, норов у них дрянь, как правило. За то их трамбуют часто. Всей «малиной». Может, этот - фартовый? - вглядывался в следы бугор. - Вот тут он спал. Ничего особого. Здесь он прослушивал камору Дашки. Вон следы пальцев на трубе. Маленьких, цепких. Когда в печке нет задвижки, каждое слово, чох и вздох на чердаке словно рядом слышны. Такое фартовые знают».

И вдруг взгляд бугра остановился на трубе. Вот и расписал­ся Сова. Знакомый кент. Только у него одного, такого низко­рослого, не было указательного пальца на левой руке. Его он еще по молодости проиграл в очко.

Тесть обрадовался. Есть одна нить. Но кто с ним? И почему Сова не пришел к нему, к Тестю. Разглядывал бугор чердак внимательно.

Двоих других Василий не узнал, хотя прочел, увидел многое.

Главарем беглецов, что его огорчило, был не фартовый, как случалось в таких делах всегда. А длинный тощий мужик, хоро­шо видевший в ночи. Обычно такие случаются среди охотников и лесников или геологов.

В полной темноте, не зажигая спичек, не только нашел Даш­кину трубу, а и выдавил два кирпича и забил тряпьем весь ды­моход. Зол был на бабу. Только ль за ее любопытство хотел наказать? У этого мужика очень сильные руки. И это при такой худобе! Вон на брусе он сидел. След от задницы, как на бумаге, хоть отпечаток рисуй, портрет со спины. Не зад - биография. Садился осторожно. И это при небольшом весе. Знать, трамбо­вали его не раз. Хребет ломали. Вставал, опираясь руками. Ла­дони широкие, жилистые, как у отменного мокрушника. А мо­жет, и был таким. Да в зоне вес потерял. На силу не надеялся. Ослаб. Но зверюга свирепый. Вон как кирпичи вырвал. С кор­нем. Со штукатуркой. Не до мелкой мести. Этот на Дашку зуб имеет. Встретит - замокрит как пить дать.

Третий - башковитый мужик. Это он Дашку с лестницы спустил. От верной погибели уберег. Отсоветовал ее мокрить, чтоб не накрыли легавые. Вот потому и следов почти не оста­вил, на плечах носил голову, а не тыкву.

Все трое были рецидивистами - это и так понятно, коль их на строгом режиме держали. Накрыть их будет нелегко. Прове­сти разборку - еще труднее. Все трое знали законы фартовых. Потому-то и избегали всяких встреч, которые не сулили им ни­чего доброго.

Надолго ли они в Трудовое пожаловали, что замышляют, когда и куда слиняют, знали только они, беглецы.

Тесть понял, что никто из троих не станет искать встречи с ним, не попросит о помощи. И даже Сова, запачкавшись здесь, знает: пощады ему не будет. Ведь приехал он в чужую коллу и похозяйничал без разрешения бугра. Что за это бывает, знал всякий, кто хоть раз имел дело с «малиной». Чужаков никто не признавал, и расправлялись с ними по своим законам.

Бугор вошел в барак, не замеченный никем. Лысый стопо­рило, поглаживая пустую бутылку под мышкой, напевал:

Гоп со смыком, это буду - я,

воровать - профессия моя...

— Заткнитесь! - рявкнул Тесть. И, оглядев койки, спросил: - Кенты меня искали?

—  Покуда нет, - послышался голос сявки.

А вскоре ввалились фартовые.

—  В тайге они. Видели, как через сугробы смывались. Мы только к магазину - они оттуда. С рюкзаками. Мы - к ним. Они - ходу! Мы - за ними. Они - в тайгу. Мы - следом. А они как сквозь землю провалились. Как лешаки. Каждый куст, сугроб и дерево перетряхнули. А фраера четко слиняли.

—   А ну, волоки сюда Никитку! Этот всю тайгу насквозь знает. И хоть не фартовый, любого изловит в лесу, - грохнул бугор.

— Да ты во двор выглянь, посмотри, что снаружи творится. Света Божьего не видно. Пурга озверела. Сами едва живые вер­нулись. Куда еще переться? И те фраера сдохнут. В тайге - не на чердаке у Дашки. Метет, ног не чуешь, - заговорили воры.

—  Выходит, фраера крепче фартовых. Им пурга по хрену, а вам, целой кодле, невмоготу? Сгиньте, слабаки! Никитку ко мне!

Вчерашний сучкоруб, которого фартовые кунали в парашу головой, утром еле оклемался. К нему уже никто не приставал с вопросами, откуда взял деньги на пропой. Вернувшийся с де­журства кочегар подтвердил, что проиграл Никитке в рамса всю зарплату и должен остался.

Фартовые успокоились, напомнив короткой зуботычиной Никите железное правило, что здесь, в Трудовом, как и в зоне, играть на деньги в карты могут лишь фартовые. Остальные фра­ера не должны и помышлять о такой блажи.

Никитка запомнил это. Да и попробуй забудь! Повторить вчерашнее добровольно кто захочет? Это все равно что возне­навидеть собственную шкуру.

Никитка никогда не был фартовым. Не знался с ворами. Хотя работал на складе. Хозяином. Считать умел. А вот хра­нить не научился. За утрату казенного имущества и влип. Все годы жалел человек, что уехал он из своей деревеньки в го­род. Там, на Брянщине, вместе с дедом лес они стерег­ли от порубок и разбоя. Там он каждую белку в личность знал. Ии медведя, ни волка не боялся. Научился разго­варивать с ними и понимать их. Там всякое дерево, цветок родными были. По ним и нынче сердце болело. Во снах тя­нулся изболелым сердцем к звонким родникам. Испить хо­лодной живой воды и очиститься, вернуться в детство, как в сказку. Но детство, как небыль, растаяло, убежало, спрята­лось в глухомани и, скорчив страшную рожу, высовывалось из чащобы и ревело голосом бугра:

—  Вставай, падла, на пахоту!

И Никитка, дрожа всем телом от негодования, вскакивал. Торопко влезал в ватные штаны, телогрейку. И шел в лес с топором. Не по своей воле. А попробуй не пойди... В звериной своре так не отделают виноватого, как человеки с тем управят­ся. Там - покусают. Ну уши порвут, хвост и бока обдерут. А потом остынут, забудут. И снова уважать начнут. Было б здоро­вье и сила. Порода у всех одна. Не то что у фуфлов. Тут лишь силой не возьмешь. Коль не фартовый, значит - говно. И тебя можно топтать ногами, даже душу потрошили. Не только уши, все, что от Бога, осмеют воры. И не только они, а и тот же участковый, которого, ох и не зря, даже сявки мусором называ­ют. Собака, не человек. Из дедовой посылки, что Никитке при­шла, мед увел. Нахально. И сказал:

—  Говно медом кормить, только добро изводить. Мне он куда нужнее...

Эх, встретил бы его Никита в лесу. У себя! Показал бы, кто из них говно. Но до этого дожить надо.

—  Эй, чумарик! Бугор зовет. Иль оглох, паскуда? Хиляй сюда, рыло свиное! Тебе ботаю, козел! - подошел к Никите фартовый.

Сучкоруб встал. Глаза яростью брызнули:

—  Какого из-под меня надо?

—  Тесть трехнет. Валяй живо! - подтолкнули в спину.

Едва оказался перед бугром, тот осклабился:

— Дело есть, окурок. Честь тебе выпала, шара отличиться, - и рассказал Никите, что от него нужно.

Сучкоруб откинул занавеску:

—   Ты нынче до ветру не выходил. Так глянь, чё на дворе творится. В такую погоду медведь срать не хочет, а ты меня в тайгу гонишь. Иди сам, пробздись, - осмелел мужичонка, оце­нив ситуацию.

—   По хорошей погоде кто б тебя просил! Сами б управи­лись. Тут твое чутье надо. Иначе сбегут. И на всех бедой лягут. Иди, зараза. Не то договоришься тут! Наловчился базлать, пас­кудник! - багровел бугор.

—   Не пойду. Я не фартовый! Не обязан и не должен вам ничего. Вчера меня за что трамбовали? А нынче просите! Сами расхлебывайте свои дела, меня они не чешут!

—  Водяры дам! - рявкнул бугор.

—  А сколько? - сразу изменил тон Никитка.

—  Если найдешь - склянку получишь.

—  Мало. По такому холоду я ею не согреюсь. Не меньше трех бутылок гони. Иначе не пойду, - упирался Никита.

—  А подавиться не ссышь, гнида? - озверел бугор и попер на сучкоруба бульдозером.

—   Остынь, кент! Хрен с ним. Не до разборок. Стемнеет скоро. Коль нашмонает - с них и сорвем навар засранцу. Коль нет - ни хрена не получит, - разгородили фартовые бугра и сучкоруба.

—  Хиляйте! - отвернулся Тесть.

Фартовые, ухватив Никитку за шиворот, заторопили его оде­ваться поживее. Вскоре все вышли из барака в воющее месиво пурги.

Участковый тем временем пил чай в выстуженной столовой. Устал он в Трудовом. Сколько раз обращался к начальству с просьбой о переводе - все бесполезно. На его место не было желающих.

А как хотелось переехать в город, пожить спокойно, схо­дить в кино после дежурства иль на рыбалку в выходной день. Здесь о выходных и вспоминать не приходится. Малые и боль­шие ЧП происходили всегда, каждый день. Да оно и понятно. Почти восемьсот условников из разных зон собраны. Да ссыль­ные. То пьяные драки с разборками у фартовых, то карточная игра на деньги, на вещи, на жизни. Убереги всех от горя, от глупости, от смерти...

Порою оказывался он в гуще разъяренных условников, ко­торые от безысходности и тоски зверели. И не уйми, не остано­ви он драку - сколько мужиков не вышли бы на волю, сколь­ких не дождались бы матери, жены, дети!

Случалось ночью вскакивать, бежать в бараки. С голыми руками. Он никогда и никому не грозил оружием и ни разу не применял его. Знал, этого ему в первую очередь не простят ус­ловники, а потом и свои. Докажи после, что применил, не на­рушив закон. Пока докажешь, сколько лет в зоне отсидишь?

Случалось, слышал не раз за спиной насмешливое: мол, наш легавый свою пушку в Поронайске за склянку спустил. Обидно становилось. Делал вид, что не слышал, не его затронули.

Но однажды, совсем недавно, пришлось ему за себя посто­ять. И не только за себя.

Едва увезли Тихона на вскрытие, решил участковый зайти к Дашке, предупредить, чтоб до прихода следователя в каморе ничего не трогала. Вдруг у самого порога ее хибары на фарто­вых напоролся. Средь них бугор был. Тот и задел: мол, не успели жмура вытащить, как кобель на порог лезет.

Не стерпел. Ответил: дескать, кроме как своим шнобелем в чужом грязном белье копаться, ни на что больше не гож бугор. Мельчают фартовые. Деградируют... Сошлись яйцом к лицу. Дыхания смешались. В глазах бугра - ярость неприкрытая. Кен­ты рядом, стенкой стали. На стреме. И бугор раздухарился. Сам себя завел десятком матюгов и с полуоборота замахнулся.

Участковый знал: Тесть левша. И, нырнув под удар, пере­хватил кулак бугра, закрутил ему руку за спину. Короткой под­сечкой завалил лицом в снег. Остыть, одуматься. Руку бугра держал в напряжении, чтоб тот не дергался.

Знал, фартовые, по их же закону, лишь свидетели да для испуга. Бугру помогать не станут, не вступятся за него. Коль побежден, да еще участковым, из бугров выведут. Лишь беда минует. А может, и не выведут!.. Как сход воров решит.

Тесть молчал. Хотя от боли глаза из орбит лезли. Не хотел признавать себя побежденным. Лучше сдохнуть, чем у легавого пощады просить. Да еще при фартовых.

Участковый понял. И сказал глухо:

—  Кончай выпендриваться! Иначе в штопор скручу и башку вгоню в задницу. Хороша бородавка будет. Дыши тихо, Тесть. Я тебе не хевра, чтоб изгаляться позволять. Второй раз из шкуры вытряхну. Усек?

Тесть молча встал. Отвел воров в сторону. Те нехотя слуша­ли его. С тех пор языки не распускали.

Участковый работал в Трудовом пять лет. Прежнего услов­ники убили. Зверски. Мучительно.

Вот и теперь тот случай помнится. Всем. Каждому по- своему.

У Семена Дегтярева есть семья - в Поронайске. Сюда, в Трудовое, не решился перевозить. Самому тошно. Раз в месяц ездил домой. На пару дней. На большее не решался. И хотя скучал по семье, не рисковал доверить условников троим моло­дым милиционерам. Опыта у них маловато. Да и рисковать нельзя...

Участковый пил чай, грел руки о стеклянные бока стакана. В дежурку уходить не хотелось. В ней нет уюта. Холод одиноче­ства, серая тоска. В пургу лучше побывать в столовой, среди условников. Все новости узнаешь из первых рук. Только умей слушать, не поворачивая головы, не глядя в лицо рассказчика, который, заговорившись, забывал об участковом.

Дегтярев по голосу знал каждого условника. Характер и спо­собности всех известны ему. Умей лишь наблюдать. Эта спо­собность много раз выручала.

Сегодня фартовые подозрительно кучковались. Шептались. На обед не все пришли. Хотя получку давно пропили. Значит, что-то замышляют. Либо не до жратвы им. Но что могут? В магазине спиртного нет. На складе ни одной бу тылки не осталось. Выручку инкассаторы увезли в Поронайск А то, что наторговал продавец на куреве да на тушенке, гово рить смешно, не соблазнит даже шпану.

Значит, что-то серьезное, раз в такую непогодь про обед забыли. Уж это для воров - редкость.

Семен Дегтярев вышел из столовой последним. Сквозь пе­лену пурги вглядывался в барак фартовых, где бугор жил. Отту­да фартовые вышли гурьбой, подталкивая в спину Никитку. Впе­реди себя гнали.

«К Дашке? Нет. Мимо прошли. В тайгу. Зачем? Что надума­ли? Неужели прикончить хотят человека?» Ощупывая маши­нально кобуру, полез через сугробы участковый.