Дашка вернулась с работы затемно. Еще бы! Вернувшиеся из тайги фартовые не видели бани две недели. А уж добрались, так только милиция и смогла бы их выкурить оттуда. Парились так, что печка потрескалась.

Баба сняла косынку. Волосы упали на плечи тяжелыми пря­дями. Сразу лечь спать иль попить чаю? Не хочется возиться.

Дарья задернула занавески на окнах. Расстелила постель.

Спать... Завтра выходной. Можно сходить за грибами, яго­дами. Наварить варенья на зиму. Вон уж в кладовке сколько припасов наготовлено! Одной малины два ведра сварила. Да голубика, черника! Кишмиш сушится в холщовых мешках на чердаке. На всю зиму хватит. Рыбы насолила две бочки. Кета отборная! Икру в банки закатала. Участковый надоумил. Под­сказал, как делать. Она прислушалась. И теперь сама себя хвалила.

Да и как иначе, если ее теперь в Трудовом зауважали. Стала Дашка в бабы выбиваться. В нормальные хозяйки.

Под окном ее нынче не лебеда, а картошка растет. Сама весной посадила. Как когда-то в деревне. В столовой три ведра купила. Да лук и укроп посеяла. Семена молодые милиционеры по ее просьбе в Поронайске купили.

Теперь нет-нет, да попросят чего-нибудь. Дашка не отказы­вала. Укропа много выросло. И лука на всех хватало. Картоху с лета подкапывала.

Участковый нынче уж не кричал на нее. Заходя в комна­ту, обувь у порога оставлял. О прошлом Дашкином молчал, не попрекал. А все о жизни говорил. Мол, когда кончится твоя мука, оставайся навсегда тут. Дом, если заслужишь, да­дим. Новый, с палисадом. Корову в сарай приведешь. Средь вольного люда жить станешь. Человеком. Авось и для тебя мужик сыщется.

Дарья молчала, делая вид, что не понимает, кого он имеет в виду. И поила чаем Дегтярева. Духовитым - с добавкой мяты, зверобоя, малинового листа. Участковый теперь не торопился от нее уходить. Но и не хамничал. Не лапал. На ночь не про­сился. Ни на что не намекал. Будто к порядочной в гости при­ходил, без умысла, без задних мыслей.

Дарье это нравилось. Правда, условники, приметив такое, зубоскалили. Но ей плевать на них. Зато теперь ни одна дрянь не совала к ней грязные лапы за пазуху и под подол. Опасались.

Фартовые на Дашку даже не смотрели. Не оглядывались.

Дарья только рада этому. Раньше ворюги проходу не дава­ли. Теперь отстали. Никто в дверь не ломился, под окнами и по чердаку не шастал. Не тревожил ее сон.

Утром, когда роса еще сверкала на траве, баба с двумя ко­шелками исчезла в тайге.

Пройдя до поворота дороги к делянам, свернула в сторону Трофимычева заповедника и пошла глухоманью, вглядываясь под кусты, деревья.

Вон подосиновик, закинув темно-розовую шляпу, на ель за­гляделся. Ножка гриба - в руку толщиной. Шляпкой, как зон­том, от дождя укрыться можно. В ее деревенском леске грибы растут маленькие. А здесь - великаны.

Дашка срезала подосиновик. Хорош! Ни одного червя в нож­ке. Одного на хороший суп хватит. Рядом еще два. Чуть подаль­ше - целое семейство, шляпка к шляпке. Все целехонькие, чи­стые, аж душа радуется такие грибы собирать. Едва в тайгу сту­пила, уже половину кошелки набрала. Отборных, как по заказу.

Баба обрезала ножки, чтобы больше в кошелки вместилось. Пошла дальше: от дерева к дереву, от гриба к грибу.

Серый подберезовик на вид невзрачный. Зато вкус отмен­ный. Тоже в кошелку положила. Моховики, маслята, белые гри­бы, грузди! Через пару часов кошелки наполнились с верхом, отяжелели. Баба обвязала их марлей и, связав пояском, решила взять на плечо. Так и по лесу идти проще, и тяжесть меньше чувствуется. Перед обратной дорогой надумала передох­нуть на поляне, где прямо посередине пенек торчал. Слов- од

но по заказу. Баба двинулась туда, разгребая ветки, лапы дере­вьев, согнувшись под тяжестью ноши.

Ноги гудели от усталости. Поотвыкла она от тайги, работая в селе. Выбросила за ненужностью резиновые болотные сапоги, несуразную брезентовую куртку и брюки, делавшие ее похожей на мужика.

Теперь она шла в кофте, юбке, легких резиновых сапогах, в которых ходила на работу.

Но даже в этой одежде чувствовала себя неуютно. Кофта к плечам прилипла, юбка больно натирала колени. Волосы взмок­шими прядями спадали на глаза. Но до поляны совсем немно­го. Шагов двадцать. Баба ускорила шаг и вдруг почувствовала, как чья-то цепкая рука сдавила ее локоть.

Дашка онемела от неожиданности.

—  Стой! Куда спешишь? - Баба оглянулась. Перед нею стоял Дегтярев. - Чего сюда приперлась, дура? Иль другого места не нашла грибного? А ну, беги отсюда живо! - бледнел участковый.

—  Ты что, Семен, пьяный? - изумилась баба.

—  Беги отсюда, кому сказал! - Он схватил бабу за шиворот.

—  Я не у тебя дома! В тайгу имею право ходить! - вырыва­лась баба. И вдруг осеклась. Увидела в траве человека. Тот ле­жал на спине, раскинув руки. От пояса до головы укрыт пла­щом. - Кто это? - Ее подбородок затрясся от липкого страха, прокравшегося к самой гортани.

Дегтярев глянул в лицо бабе, рукой махнул:

—  Теперь разнесешь на хвосте, сорока. Да что поделаешь? Нашего убили. Он Трофимыча от беды берег, чтоб дед не при­метил. А его самого убили. Сегодня ночью. Поняла, кто по на­шей тайге рыщет? Не ровен час, и тебя убьют. Этим бандюгам все равно, кто перед ними стоит. Иди домой! Иди отсюда. И в тайгу одна не суйся!

—  С тобой, что ль, пойду? - усмехнулась Дашка.

—  Из меня плохой попутчик. Грибник и того хуже. Другого поищи. Не теряй времени, - выводил он бабу с поляны, топоча на всю тайгу задубелыми от сырости сапогами.

—  Трофимыч жив?

—   Живой старик. Слава Богу! Его не тронули! Спал как медведь в берлоге. Ничего не слышал.

—  Вы его предупредили?

—  Сам понять должен. Не малое дитя. Да ты живей пошеве­ливайся, - торопил Дегтярев Дашку. И, выведя ее на дорогу к Трудовому, велел не открывать дверь, не узнав, кто стучит.

Баба посмеялась в душе над Дегтяревым: «Кому нужна? Фар­товым - не помеха и не мамзель больше. Работягам и  подавно без нужды. Всяк своими заботами живет нын­че. И мне пора пришла остепениться. Старость скоро. Не до мужиков. Саму бы себя обиходить...»

Баба села на корягу у дороги. До Трудового рукой подать. Но ноги подвели вконец. Не несут. Передышку запросили, ока­янные. Да и то сказать, до полудня не присела. А все этот уча­стковый. Перепугал насмерть. Отдохнуть не дал.

Багровый лист рябины тихо упал на плечо Дарьи. Она вздрог­нула. Глянула вверх.

Рябина, как счастливая мать, крепко держала в руках-вет­ках красные гроздья ягод.

Пора спелости, самое радостное время. В эту пору все жи­вое преображается, полно сил и здоровья. Вон и рябина - вся­кая ветка, словно солнцем налитая, теплом прогрета до самого сердца. А счастье ее от любви. Вот к этому клену-красавцу. Вишь, как головами друг к дружке прижались. Про любовь шепчутся. Хоть и деревья. Листок к листку...

«Вдвоем оно, конечно, и стужа не беда, и дождь не мочит. Любовь все слезы высушит, любой мороз одолеет. С ней в зиму не страшно. И жизнь в отраду. И век не впустую. Вон сколько детей наплодили. И красивые оба. Багряные от радости. Влюб­ленных и судьба бережет, и лихо обходит. Ишь, какие здоровые да красивые, - любовалась завороженная баба и, отвернувшись, вздыхала. - А ведь деревья. Им повезло... Не то что мне. Бабой была, матерью не стала. Любовь была, а прошла пустоцветом. Никого не носила под сердцем, новой жизни не ждала. Никто матерью не назовет, не пожалеет. А ведь скоро старость. Она за упущенное жестоко спросит. За всякую ошибку изобьет», - выкатились слезинки из глаз и, скользнув по щекам, упали в траву.

Дашка увидела одинокую березу у дороги, что росла особ­няком, поодаль от других деревьев.

Изогнутая, с посеревшей берестой, она так походила на дев- ку-перестарка. Ее не радовали солнце, погожий день. Она зли­лась, что окружающим хорошо, и махала лысыми ветками на легком ветру, будто хотела поймать и избить до крови радость, летавшую вокруг на прозрачных голубых крыльях. Но та оказа­лась недоступнрй, неуловимой и кружила голову тайге, забыв­шей о возрасте.

Дашка рассмеялась, приметив корягу, заросшую молодыми деревцами.

—  Одолела старуху детвора! Ишь как обсела густо. Сказку требуют. Интересную. А у нее, дремучей, все из головы вместе с трухой высыпалось...

Баба внезапно насторожилась. Из села выехала мили­цейская машина. Обдав Дашку пылью, помчалась в тайгу.

«За убитым поехали... Ну и дела! И чего людям спокойно не живется? Ведь найдут стопорилу-мокрушника. Срок дадут. А может, и расстрел. Все ж не условника, милиционера убил. За них спрос строже будет», - подумала Дашка.

А на лесной поляне тем временем седенький старый чело­век, представившийся Дегтяреву следователем, осматривал ме­сто происшествия.

Участковый знал всех следователей города. Их было всего трое. Этого видел впервые и обиделся на прокурора, прислав­шего на расследование дела по убийству сотрудника милиции старикашку.

Тот не сразу подошел к трупу.

«Боится старый хрен, что-ли?» - подумал Дегтярев. И на­блюдал за необычным для него поведением следователя.

Кравцов медленно обходил поляну. Осматривал каждый куст, дерево. Вот остановился. Нагнулся к земле. Носом чуть не в кочку. Слепок снял. Со следа. Гипсовый. Дальше пошел. По следам. Опять нагнулся. Поднял что-то из травы. И прямиком к трупу.

Открыл его, сняв плащ. Осмотрел со всех сторон. Сфото­графировал, описал. Дотошно осмотрел руки убитого, голову. Потом разрешил шоферу увезти покойного. А сам еще долгое время изучал место происшествия. Внезапно позвал участково­го и спросил:

—  Какие папиросы продают в Трудовом?

—  Коля не курил, - уверенно ответил Дегтярев и, спохва­тившись, добавил: - «Беломорканал» и «Прибой». Еще - ма­хорку.

— Давайте-ка поторопимся в Трудовое, пока люди с делян не вернулись. Возможно, там и застанем виновных в убийстве, - сказал торопливо следователь и, не дожидаясь Дегтярева, свернул к дороге.

—    Да погодите! При чем условники? У нас тут в тайге убий­ца скрывается. Из зоны сбежал. Вот и это - его рук дело. Я вам описать его могу, - предложил участковый.

Следователь посмотрел на него вприщур и спросил:

—  Вы что ж, предполагаете, будто я не знаю о беглеце? Оши­баетесь. Осведомлен. Только в этом случае кто-то вздумал вос­пользоваться ситуацией и повесить свое мокрое дело на плечи сбежавшего. Сбить с толку. Но не получилось. Ваш сотрудник убит не Совой. Это подтверждают факты, а они - неопровер­жимое доказательство.

Когда Дегтярев с Кравцовым пришли в село, следователь сразу направился в барак фартовых. Там пятеро законников канали по недомоганию.

Кравцов оглядел всех, присел поближе к самому хворому, обвязавшему голову мокрым полотенцем.

— Давно болеете? - тронул за руку.

—  Вчера хлыстом задело. На повороте. Зазевался я. А буль­дозерист меня не приметил, - повернулся спиной к нему рос­лый детина.

—   И что врач обнаружил? Сотрясение? - интересовался следователь участливо.

—  Велел отлежаться. Дня два. Говорит - кость не задело, - ответил за него сосед.

—  Так вы сегодня не ходили к врачу? - удивился следова­тель.

—  Он не ходил. Мы вызывали, - снова ответил сосед боль­ного.

—  Значит, это серьезно, раз встать не может. Давайте отведем человека к медикам. Пусть помощь окажут, чего же ждать? - предложил Кравцов.

—  Обойдусь. Не хочу, - буркнул больной.

Кравцов подсел поближе к тумбочке.

—  Что курите?

—  «Беломор», - коротко ответил мужик, не поворачиваясь.

— Давайте закурим, - предложил внезапно следователь.

И больной нехотя достал из-под подушки помятую пачку папирос, спички. Нехотя привстал.

—  Здорово досталось? - спросил Кравцов.

— Да уж звезданул, не жалея. Хлыст длиннющий был.

—   Это когда ж угораздило вас такое получить, с утра? - интересовался Кравцов.

—  Да в конце работы схлопотал, - усмехнулся сосед боль­ного.

—  Пригласите врача, участковый. А то нехорошо получает­ся. Человек болен, а его не лечат, - посмотрел следователь на Дегтярева и усмехнулся.

—  Не надс| врача! Чего прицепились, само пройдет. Зачем смешить? Не я один хлыстами мечен, - отказывался больной раздраженно.

—  Тогда с нами пройдем, неподалеку, - встал Кравцов и, указав на лежавшего и его соседа, добавил, резко изменив тон: - Вы и вы! Живее! Без шума!

—  Зачем это? - изумился^сосед больного.

—  Вопросы буду задавать я! - прервал следователь и, взяв сапоги обоих, велел надеть другую обувь.

Фартовый встал с койки нехотя. Окинул взглядом тоще­го старика, участкового. Трое кентов смотрели выжидающе.

—  Без фокусов, Колун! Вы меня забыли, а я хорошо помню вас. Охрана у дверей. Надеюсь, лишние приключения вам ни к чему! - усмехнулся следователь.

Больной внимательно вглядывался в лицо старика. Вспом­нил, сник. И сказал неуверенно:

—  Теперь-то за что? Я нигде не замазан...

—  Иди! Разберемся! - гаркнул Дегтярев.

—    Ордер на арест? Нет его - не пойду! - уперся Колун.

—   На собеседование ордеров не выдаем. Живо вперед! - рявкнул участковый.

—  Сами не пойдете, охрана поможет, - улыбался Кравцов.

И, конвоируя вместе с тремя милиционерами фартовых в Поронайск, Дегтярев не переставал удивляться наблюдатель­ности Кравцова, как быстро удалось ему определить и найти убийц.

Из рассказа следователя все получалось просто:

—  Видите ли, беглецу Сове совсем не было смысла убивать милиционера. Личной неприязни не было. Этот сотрудник не участвовал в поимке беглецов. Вдобавок Сове проще было убить лесника, чем работника милиции, за которого и вышку полу­чить можно. Сова не станет показывать на место проживания. Теперь он далеко отсюда. Ему не до сведения счетов с лесни­ком. Это он всегда успеет. А то, что сработали под его марку, было видно сразу. Убит рядом с пеньком. Значит, малорослым. Ерунда! Сова физически много слабее убитого. Имея орудием лишь заточенные спицы или даже дубину, он никогда не ре­шился бы приблизиться к милиционеру. Он не смог бы, даже подпрыгнув, достать голову вашего работника. А удары были нанесены по голове. И не один. Значит, убивал тот, кто ростом не ниже, недюжинной силы.

—  Это верно, - не мог не согласиться Дегтярев.

—  Ваш сотрудник, заметь он Сову, не подпустил бы к себе на расстояние дубинки иль спицы. Обязательно выстрелил бы в него. Здесь же кобура не расстегнута. Значит, от убийцы плохо­го не ждал, знал его хорошо.

—  Верно, - удивлялся участковый.

—   Ну и немаловажное. Беглец не бросит папиросу выку­ренной наполовину, их у него немного, да еще на виду. Даже зэки докуривают папиросы до мундштука. Тут же Колун с Цы­ганом следили за Николаем из-за кустов бузины. Я там почти пачку окурков собрал.

— Долго ждали, - невесело отозвался Дегтярев.

—  Дело не во времени. Боялись они вашего работника, в успехе своем не были уверены.

—      Сильный был парень. Это верно. Но все ж как узнали, что именно они убили?

—  Лет двадцать назад Колун проходил у меня по делу об убийстве. Тогда он не был основным исполнителем. Но кое-что мне в нем запомнилось. Вернее, в почерке. Человеку он пере­резал горло. По идее, должна была пойти кровь. Но только Колун и в том, и в этом случае знал, как перерезать горло, чтоб на землю, даже с ножа, не упала ни одна капля крови. Такое уме­ют лишь в Средней Азии. Существовал такой вид казни. И па­лач, уронивший на землю кровь, должен был быть казнен. По­тому палачи даже кровь казненного слизывали с лезвия ножа. Что, не сомневаюсь, проделано и в этом случае.

— А как же окровавленная макушка, дубинка в крови? - не понимал участковый.

—  Поначалу была драка. Кто ж добровольно даст себя заре­зать? Дубинка трижды попадала в разные руки. Некоторое вре­мя защищался ею Николай. Он, а не хлыст, отделал Колуна. Но потом Цыган сбил с ног вашего сотрудника, вырвал дубинку и ударил по голове милиционера. Но не убил. Оглушил. Содрал кожу. Вот тут-то, пока Николай не пришел в сознание, подо­спел Колун.

—  И все ж, вероятно, не один он знает, как горло резать без крови, - сомневался участковый.

—   Среди фартовых такой метод убийства культивируется лишь у мусульман. Веками отработанный способ. И всегда при­меняется как месть за что-либо очень серьезное, - рассказы­вал Кравцов участковому, а потом добавил: - Я знал, что Ко­лун отбывает наказание в Трудовом. В нем инстинкт убийцы дремал все годы, но насовсем избавиться от него он не мог. К тому же я взял образцы почвы с места убийства и идентифици­ровал с той - на сапогах Колуна и Цыгана. Все совпало. Ведь нигде в Трудовом нет папоротника. Лишь там, на месте проис­шествия. Да и слепок подтвердил, что убийца был обут в сапоги Колуна. Даже два пореза о трос целиком совпали.

—  Но за что они убили его? - удивлялся участковый.

—  Это не просто убийство. Убить милиционера для стопорилы со стажем - не диво. Такое, к сожалению, случается. Здесь не ря­довая ненависть, простите меня, к мусорам, как они говорят, сра­ботала. Тут месть стала причиной. До ее сути будет нелегко доко­паться, - признал Кравцов. Помолчав, следователь снова загово­рил, негромко, уверенно: - Таких, как Колун, всегда в поле зрения держать надо. Тупой, злобный человек. Он для фартовых - наход­ка. Слепое орудие. Может, за свое мстил, а может, на заказ. За годы работы лишь второго такого встречаю. Честно, он помог мне, ука­зал сам на себя. А Цыган, я думаю, откроет причину.

—  Трудно сказать определенно. Тоже орешек каленый, - отмахнулся участковый, оглянувшись на Колуна и Цы­гана. Они безмятежно спали на плечах друг у друга.                                                                                        

Поделыцики... Это их последнее безмятежное время. Но едва начнется следствие и их раскидают по разным камерам, заро­дится недоверие, подозрительность. К моменту проведения оч­ных ставок они станут ненавидеть друг друга больше, чем уби­того вдвоем милиционера.

—  Мне теперь во что бы то ни стало Сову надо найти, пока он новых дел не подкинул. За лесника боюсь. Теперь к нему посылать ребят страшно, - сознался участковый.

—  Старика он не тронет. Тот не легавый, не кент, А вот вам самому он может навредить. Хотя вряд ли скоро в ваших местах появится. Думаю, поймают его в городе где-нибудь. Воры и убий­цы по своему неписаному закону не возвращаются в те места, где были взяты. Это уж точно, поверьте моей многолетней прак­тике, - улыбался Кравцов.

—  А почему вы решили в Трудовое вернуться? Почему не на деляну? Как узнали, что Колун в общежитии? - спросил Дег­тярев.

—  Ваш Николай был убит утром. Когда все условники уеха­ли в тайгу. На одежде мертвого не было росы. И на руках его. Значит, убит после пяти утра. Роса лишь до этого часа появля­ется. Ну и, главное, увидел по дубине, что убийцам досталось крепко. В таком состоянии работать не смогут. Дух захотят пе­ревести. Так и получилось.

— А ведь и с врачами сбрехали. Никто к ним не приходил, - вспомнил участковый.

—   Неудивительно. Ведь вот и бригадир сказал, что Цыган на себя и Колуна отгул запросил в счет переработок. Сегодня. Когда машины еще не уходили из Трудового. Сослался на не­домогание. Мол, если лучше станет, к обеду приедут на лесово­зе. Но не приехали.

...В Трудовом в это время шла своя жизнь.

В село приехала первая вольная семья. Толстенная громко­голосая баба, которую прислали продавцом в сельмаг, ее муж - невзрачный серый мужичонка, механик, и пятеро ребятишек. Они тут же вселились в новый дом. Дружно перенесли в него свой скарб, доставленный на грузовике.

Дети с визгом носились по селу, которое им, по странному совпадению, понравилось своей необжитостью.

Едва расставив койки и столы, Ксения пришла наводить порядок в магазине. Временный продавец с радостью пере­дал ей ключи. Товаров в магазин не завозили уже несколько месяцев. На полках, стеллажах и витринах скопилось много пыли. И новая жительница Трудового выметала, мыла, вы­скребала грязь, зная, что завтра привезут товары и продукты.

Трое условников-работяг едва успевали приносить воду, дрова.

Ксения покрикивала, торопила их, заставляя шустрить и без того взмокших мужиков.

К вечеру не только магазин, склады и подсобки, крыльцо, а даже вывеска засверкали, отмытые до блеска.

Баба всюду навела порядок. Горластая, она даже фартозых запрягла, заставив выровнять, расчистить дорогу к сельмагу. И подбадривала всех:

—  Шевелитесь, трутни сушеные, помогайте! Для себя стара­етесь. С завтрашнего дня кормить вас, чертей мореных, буду. Пусть же харчи в чистоте храниться станут. А то, ишь, какую срань развели, по задницу в грязи заросли! Поди, годами тут не убирались!

К вечеру около магазина условники все под веник вычистили.

Дарья видела, как работяги без просьб Ксении помогают ее детям навести порядок в доме.

Гора напиленных и наколотых дров росла на глазах. Из тру­бы валил дым. Соскучились люди по семьям, вот и помогали приезжим освоиться, обжиться. Вместе все легче.

Кто-то из мужиков погладил вихрастую головенку мальчу­гана, сына Ксении. Других - на колени, на плечи расхватали.

Дочки старшей стыдятся: следят, чтобы ненароком грязное слово не выскочило, не обидело.

Кто-то цветов таежных принес целый букет. Пионы и коло­кольчики, незабудки и рябиновые ветки с гроздьями ягод. От них в доме теплее и наряднее.

А Дарье от того грустно. Ее здесь так не встречали. Не было цветов. Ни одной улыбки не проскользнуло. Никто не радовал­ся ее приезду. Встретили настороженно. Оно и понятно. Пут­ные бабы в тагом возрасте одиночками не бывают. А чем Ксе­ния лучше? Тей, что детей имеет. Понятная. Не просто баба, а мать, жена, как у самих условников. Вот и потянуло к привыч­ному, далекому и дорогому.

Пусть и мало знают семью, но ведь в ней все знакомо. Как и должно быть. А Дарья, хоть еще век проживи в селе, лишь для забавы, да и то по бухой, навсегда останется. Хо­рошо хоть не замаралась ни с кем. С одним лишь Тихоном и жила. Хотя условники давно приписали ей в сожители Дегтя­рева. Она не отрицала и не подтверждала выдумки. Знала: все равно не поверят.

Нет, она не собиралась знакомиться с новыми жителями села сама. Придет время... «Чего в глаза лезть да навязываться? Своих дел и забот хватает, - закрыла Дарья последнюю банку грибов, заготовленных сегодня уже на зиму. - Еще три таких похода - и грибами на зиму обеспечена. Если только сушить их. Но опять же - где? На чердаке их спереть могут, а для чужих кто стараться будет?» - раздумывала Дарья перед откры­той дверью кладовки и услышала сзади:

—  Хорошая хозяюшка! С лета о зиме позаботилась.

Оглянулась. Невзрачный мужичонка за плечами стоит. На ее припасы смотрит.

—  Чего вылупился? - оттеснила от кладовки плечом.

—  Да вот, познакомиться решил. В одном селе жить, знать друг друга будем.

—  А мне без надобности! - хлопнула дверью перед носом, истолковав по-своему улыбку человека. - Небось уже налязга- ли в уши? Натрепались обо мне всякого эти проклятые услов­ники. Их водкой не пои, дай кости перемыть бабе! Ничего, и вас обгадят вскоре. Приперся! Сам! Без бабы! Думаешь, так на тебя и позарятся враз! Знакомиться захотел, замухрышка! - зли­лась баба, убирая со стола специи, банки.

В дверь постучали.

«Кого еще черт принес на мою голову?» - подумала Дашка и, вспомнив предостережение Дегтярева, спросила:

—  Кто? Чего надо?

Из-за двери отозвался бабий голос. Соли попросил. Взяла пачку. Сунуть хотела в руки и тут же закрыть. Но не тут-то было. За дверью - условники. На новоселье пригласили. Пер­вое в селе. От имени хозяев.

—  Прошу вас, Дарья, не обидеть наш дом и обоссать самый первый угол, какой понравится, - верещал бабьим голосом ус­ловник, стоявший впереди всех.

—  Пошли, Даш! Все же мы старожилы. Первые землепро­ходцы здесь. Пожелаем вольному люду добра и счастья! Может, и приживутся новоселы? Чем черт не шутит!

—  А я при чем? Идите! Мне они на кой сдались? - радова­лась баба в душе, что вспомнили о ней работяги. Не побрезго­вали, пригласили с собой.

—  Ты ведь здесь с нами вместе бедовала. И в тайге тоже... Наравне. Горя не меньше нашего хлебнула. Хоть и баба вроде бы, а выжила. Может, в том где-то и мы помогли. По-плохому иль хорошему заставили все одюжить, - хрипел простывшей глоткой вальщик.

—  Не обессудь. Не откажи. Пошли с нами. Докажи, что не совсем зверье, не вовсе уж бесхозные, коль плечо в плечо вме­сте с нами придешь. Пусть новые не боятся, - просил тощий чокеровщик.

—  Ты, Дашка, в сто раз красивей новой бабы! Это я говорю!

Вот мы и вотрем в нос, что не дикие, раз ты тут среди нас без страху живешь, - подал голос тракторист.

— Мы на минуту все. Поздравим их и пойдем. А ты как первая баба - хозяйка Трудового! Без тебя нам никак нельзя, - гундосил бульдозерист.

—    Ладно, дайте переодеться. Не пойду же в халате, - согла­силась баба.

А вскоре вышла к работягам, ожидавшим ее за дверью. Вме­сте впервые за все годы они шли в гости к вольным, свободным людям. И Дашке вспомнилось, что когда-то в тайге Никита вы­сказал вслух мечту о вольных жителях в Трудовом. Его осмеяли разом. Никто не поверил, не мог допустить мысли о том все­рьез даже Тихон. А ведь совсем немного не дожили.

А сколько прожито здесь людьми? Когда приехали сюда пер­вые условники? Сколько лет селу, определенному под зону от­бытия наказания? Теперь этого никто не вспомнит. Разве толь­ко могилы да кресты, где, помимо имен и фамилий, всегда ста­вилась дата смерти.

В Трудовом, где жизнь человеческая никогда не ценилась, село начиналось с кладбища. Его не прятали от глаз. Его никто не боялся. Ведь многих покойных знали как самих себя. Не могли лишь привыкнуть к их отсутствию.

Кладбище было вроде визитной карточки, лица села. Здесь и начало биографии. И первая могила. Покойный - вечный сторож. Ему не о чем заботиться. Некуда уезжать.

Дашка сдержанно поздравила новоселов с прибытием, по­желала г\м здоровья и тепла на новом месте. Не захотела при­сесть, отведать хлеб-соль в семейном доме. Не приглянулась, не пришлксь ей по душе хозяйка дома. И Дашка, сославшись на занятость, поспешила уйти.

Проходя мимо барака фартовых, невольно остановилась. Законники, словно озверев, колотили троих кентов, выпустив­ших живыми из барака следователя и участкового.

Баба не знала причины яростной трамбовки. Она лишь при­крикнула, хотела остановить взбешенных мужиков и не приме­тила, кто из них швырнул камнем в нее, кто попал в голову.

Дашка потеряла сознание сразу. Она не видела толпы работяг, бежавших тут же. Кто их позвал? Может, увидели сами. Возмож­но, испугались чего. Но, увидев Дарью, онемели от удивления:

—  Камнем в бабу?! За что?!

Работяги загудели. Их становилось все больше. Гнев одного заражал десяток других. Катился волнами по собравшейся тол­пе. И кто-то, не выдержав, крикнул:

— Кроши их, мужики! Вломим им по самую задницу! Чтоб неповадно было баб задевать!

Будто кто-то злой рукой пороховую бочку поджег. Толпа работяг кинулась на барак воров, успевших скрыть дра­чунов.              

Зазвенели разбитые стекла, взвыли выламываемые двери, задрожали стены барака, окруженного со всех сторон.

Работяги, поднатужившись, толпой ломились в дверь, мате­ря фартовых так, как никогда ранее.

Вот рослый вальщик с разбегу ткнулся плечом в дверь. Та, охнув, выронила засов, разинула щербатый рот, распах­нулась. Толпа работяг хлынула в барак, подстегиваемая зло­бой, местью.

И сошлись условники лицом к лицу. Кулаки заходили. Там громила-вальщик поддел на кулак медвежатника, тот, хряснув­шись спиной о шконку, глаза закатил под лоб. А вальщик уже стопорилу на гоп-стоп взял. Разделывал, как пенек. Труху вы­колачивал. Да так, что у фартового из глаз искры снопами по­летели. Фартовый матом поливал мужика. Вальщик, терпение потеряв, в подбородок кулаком врезал. Стопорила, зубами лязг­нув, взвыл от боли. Сам себе язык откусил.

Чокеровщик в ухо майданщику заехал. Тракторист закон­ника из-под шконки выволок. За горло прихватил.

Кто-то головой фартового угол пробивал, чьи-то пальцы вце­пились в шею, ноги, колени, головы, кулаки - все в ход пошло.

Вон бульдозерист заломил чью-то ногу за ухо; одолел, на радости, сдурев, орал:

—  Я тебя, козел, заставлю через уши сраться!

Сучкорубы дружно, словно на деляне один ствол, отделы­вали налетчиков. В угол зажали. Тем не развернуться, не вы­крутиться.

А на проходе, у самых дверей, мокрушника толпа примори­ла. Кто-то печень-почки отбивал, другие - глаза выбить норо­вили. Упасть - и то некуда. Руки завернули. Кто-то в пах въе­хал с лихостью. А вот и «солнышко» кулак достал. Зубы давно выбиты, выплюнуть не дают. Голову на осколки крошили.

А худого, что в Дарью камень кинул, с комфортом на шкон- ке трамбовали. Уши оторвали. Нос - больше рожи. Вся физи­ономия в лепешку расквашена. Руки выкручены. Ребра ногами ломали. Кто-то на животе в сапогах гулял. Перед глазами - кулаки и радуга огней.

Даже старого сявку не пощадили. Всего искромсали в клочья. Кому нужно интересоваться, виноват иль нет? Живешь, дышишь с фартовыми - значит, виноват. Голубятника, решившего вы­скользнуть в выбитое окно, кто-то за ноги приловил и - об стену, держа за ноги...

—  Козлы паскудные! Пидеры вонючие, сачки мокрожопые! - слышалось со всех сторон.

Сотня фартовых отбивалась, как могла, до последнего. Ни звука, ни слова о пощаде никто не обронил. Работяг впятеро больше...

Они долго терпели обиды от фартовых Налоги и зуботычи­ны, унижения и оскорбления, откровенный грабеж. Вот и кон­чилось терпение. Переполнилась чаша. Нужна была последняя капля. Ею стала Дашка. И теперь - не помирить, не угомо­нить, не остудить вскипевшей разом злобы. Она помутила ра­зум и рассудок. Из придавленной униженной серости, которой помыкали фартовые на каждом шагу, выплеснулось достоин­ство, гордость, личности, мужики.

Кто сказал о правилах в драке? Они соблюдаются обоюдно. А если тому предшествовали годы терпения, о каких правилах можно говорить? Запрещенные приемы? А кто их запрещал? Врезается нога в пах фартовому, который обещал трамбовку за припрятанную от налога пачку папирос.

Раздирали ноги, выламывали руки. Кто жив, тот дрался, защищался либо нападал.

Лопнувшее терпение всегда срывает кулак. Фартовые не ожи­дали такой развязки. Они не тронули бы Дашку, не заметь она их драки. Знали о ней - она донесет участковому. Вот и хотели прогнать, припугнуть. И попали в нее. Теперь приходится отду­ваться за все разом.

В бараке пахло кровью, разлитой парашей. Грохот драки не стихал. И вдруг, как гром, автоматная очередь поверху, в дверях - милиция...

Все разом стихло. Застигнутые на месте работяги еще не успели остыть. На лицах многих - синяки, кровь, ссадины. Порванная одежда. В глазах злоба не улеглась, кипела ключом.

—  Выходи по одному! - приказал кто-то из милиционеров. - Строиться!

Условники стали по бригадам.

—  Бригадиры - в дежурную часть! Остальным быть на ме­сте!

Условники до ночи простояли на улице под охраной, пока милиция выявляла зачинщика драки. А когда работяги-брига­диры обсказали все как было, заместитель Дегтярева отправил их в бригады, но придержал двоих бригадиров фартовых. С ними разговор был особый.

Давно ушли отдыхать работяги в свои бараки. И лишь фар­товые почти до рассвета стояли под стражей: не пошевелись, не переступи с ноги на ногу. Каждый вздох на слуху, всякое дви­жение заметят. И тогда... предупреждать не станут.

Понимали это и бригадиры фартовых. Не кололись, не вы­давали мокрушника, бросившего камень. Проще взять вину на себя. Но им не поверили. Рассмеялись в лицо.

Атам, перед бараком, стояли воры под стражей. Часы прошли. А бригадиры молчали.       

Утром фартовых увезли на деляны под усиленной охраной. Давно такого не было. Отвыкли условники и вот опять терпеть надо.

Едва с работы вернулись, поели, как их снова из барака и опять по стойке смирно - битых три часа!

«Если бы не начавшийся дождь, до утра продержали бы», - усмехнулись милиционеры, загоняя фартовых в барак, пообе­щав: когда вернется Дегтярев, то вытряхнет фартовых из Трудо­вого в зону жир протрясти. И если они сегодня не назовут ви­новного, завтра все вместе отбудут на Колыму.

У дверей бараков, как когда-то в зоне, дежурила милиция. Следила за каждым.

Давно бы попытались расправиться с ними фартовые, но понимали - кулаками против пушек не попрешь.

А работяги строили дома и словно не замечали происходя­щего.

Дашка, походив два дня с повязкой, вернулась на работу.

И лишь Дегтярев не приезжал из Поронайска. Что его там задержало, не знал никто.

Дашка, после того как упала перед бараком, ничего не слы­шала и не знала. Ее унесли в хибару двое работяг, положили на постель и привели медика. Тот осмотрел, промыл, прочистил ссадину и, наложив повязку, сказал, что ничего опасного, мол, Дарья скоро встанет. Так оно и случилось.

Дашка не знала, что драка вспыхнула из-за нее в бараке фартовых. Она отлежалась дома. Одна. Никто, кроме медика, не зашел навестить ее. И баба, проходя мимо дежурной части, не увидев Дегтярева, впервые осмелилась спросить о нем у ре- бят-милиционеров. Те, плечами пожимали: сами не знаем, не звонит. Ждем.

А участковый тем временем присутствовал на суде над Тес­тем.

Бывший бугор Трудового сразу приметил в зале участково­го и дрогнул сердцем, поняв, что приговор ему вынесут самый что ни на есть суровый.

Судила Тестя выездная областная коллегия.

Василий, сидя понурившись, внимательно слушал обвини­тельную речь прокурора.

«Ну, гад, на всю катушку тянет. Ишь, заливает. Вроде хуже меня на свете нет ни одной паскуды. Все дерьмо наружу выта­щил. И размазывает. На понимание бьет. Для убедительности. Да они все твои кенты, эти судьи. А то не доперло до меня!»

Потом Тесть словно отключился.

Вновь осознал, где находится, лишь на выступлении адвоката. Тот встал уверенно и заговорил негром­ко. Но его слушали все, затаив дыхание. И только обвинитель несогласно усмехался да качал головой.

Дегтярев внимательно вслушивался в каждое слово защиты, иногда смотрел на Василия, словно увидел его впервые.

Когда все присутствующие в зале встали, ожидая оглаше­ния приговора, у Тестя заныло внутри. Не первый раз, не внове ему эта процедура, но тогда он был моложе, беспечнее. Теперь же словно что-то надломилось в нем. Устал, наверное. Вот и барахлит нутро. Откуда-то сердце объявилось. Век о нем не слы­хивал. А тут с чего завелось? Болеть вздумало, едри его в качель, так некстати.

Да и как не заболеть здесь, если вчера Цыпу увезли. Под вышку подвел его обвинитель. И суд сказал, что приговор об­жалованию не подлежит.

Держался мужик до последнего. Виду не подал. А вернулся в камеру и впервые взвыл. В тюфяк. По-волчьи. До самого ве­чера. И хавать не смог. Всю ночь смолил махорку. Аж зеленым стал от дыма и горя.

Когда ему велели собраться на выход, к Тестю подошел:

—   Прости меня. Ты последний кент, которого я видел в жизни. Не все гладко у нас склеилось, ну да ты не держи камня на меня. На мертвых нельзя базлать. Их прощают. И мне мое - отпусти. Виноват я перед всеми. За всех вас, моих кентов, мо­литься буду. Там, наверху. Чтоб пуля облетала, чтоб смерть об­ходила. А ты - дыши. И за меня. Тебе теперь легче будет, - потрепал по плечу и вышел из камеры. А вот лицо его, глаза, как тень, навсегда с Тестем остались.

—  Поздравляю, - услышал бугор над ухом внезапное. И удивился,| заметив пустеющий зал: - Я, честно признаться, даже не рассчитывал на такой успех, - улыбался адвокат. И долго не мог поверить, что не слышал Тесть о мере наказа­ния. - Три года в зоне усиленного режима - это успех! Если учесть статью да прежние судимости, вам просто повезло! - радовался адвокат.

Тесть кивал головой, туго соображая, что нужно сказать или сделать в этом случае.

Но вдруг жгучая боль, как стопорило из подворотни, скру­тила мужика. Он открыл рот, будто хотел что-то сказать иль продохнуть, но боль опередила.

—  Симулирует, гад, - услышал Тесть, приходя в сознание.

—  Нет. Этот не таков. Фартовый, без лажи. Я его давно знаю. Такие умирают молча. Помогите ему.

Василий не веря собственным ушам узнал голос Дегтярева.

—  Он от вас сюда загремел?

— От нас, к сожалению. Это его ошибка и мой недо­смотр, - удивлялся бугор словам участкового.  

А когда Тесть пришел в себя, участковый заговорил с ним как ни в чем не бывало:

—   Одумайся, Василий. Три года - не так много. Хотя с учетом того, что пробыл в сизо, тебе теперь лишь два с полови­ной года отбывать. Завязывай с фартом. Жизнь - не баруха. Не всяк день звонкой монетой отмеришь. И тебя уже валит с ног. А значит, пришло и твое время линять из «малины». По возра­сту. Когда одумаешься - приезжай в Трудовое. К нам!

—  Заместо овчарки, какая от старости накроется? Так я ж тоже старым становлюсь. Не смогу на гоп-стоп своих кентов для тебя брать.

Участковый рассмеялся, услышав знакомое. Иного не ждал от бывшего бугра.

—  Я тебя своим заместителем по криминалистике возьму, а ловить кентов есть кому и без нас. Вон опять двоих привез. Твои. Нашего, Николая, убили. В тайге...

—  Кто? - побледнел Тесть.

Когда участковый назвал имена, Василий отмахнулся. И лишь по кликухам сразу вспомнил.

—  Знаю, за что Колун замокрил легавого. Давно он за ним пасся. Все не фартило.

—  Чего ж не предупредил? - обиделся Дегтярев.

—  Я не фраер, не стукач. Фискалом не был.

—  Уж лучше б меня. Зачем его убили? Ведь я годами рядом был. Этот - всего несколько месяцев! Никого не обидел. Са­мый воспитанный, грамотный сотрудник был! - вырвалось у Дегтярева.

—  Ни хрена не грамотный. Пень он, а не мужик. Неужели не знал, что с мусульманином дело имеет? Зачем при всех сви­ньей назвал в бараке, когда тот на пахоту не хотел? Ты его как хошь полощи, хоть козлом, все стерпел бы и забыл. Но не сви­ньей. Это для них - западло. Любого пришьют. Усек? То-то! И тебе наука! С мусульманином в «малине» много разборок было. Но называть свиньей даже я не стал бы. Мне мой калган еще нужен был. А легавому - помехой стал. Отговорить Колуна, кроме смерти, никто не мог. Он его годами бы пас и укараулил бы, накрыл. То - как два пальца обоссать, не темню, - сказал Тесть, за которым уже пришла машина из зоны.

Тесть, проходя по двору сизо, услышал, что его окликнули из-за зарешеченного окна. Он видел, как насторожился охран­ник, сопровождавший его в машину, на суд. Теперь понял Ва­силий, кто окликнул его. Конечно, Колун...

Знал бывший бугор: если Колуну дадут срок, в любой зоне, куда бы ни направили, фартовые примут его в закон. Признают своим лишь за то, что убил тот легавого. Даже не спросив за что.

Но вряд ли отделается фартовый сроком. Именно потому, что пришил мусора, упекут под вышку. Чтоб другим неповадно было. Не первая судимость... Это тоже учтут. Вспомнят все гре­хи. И валяй, Колун, на тот свет. Там все равны.

Тесть и оглянуться не успел, как оказался в зоне. Здесь все привычно и знакомо. Едва закрылись ворота, Василий понял- он - за запреткой. Зону держали воры. О том он слышал много раз. Знал: больше его не отпустят в Трудовое. А потому придет­ся тут звонковать. И, если доживет, отсюда выйдет на волю.

Пока дело смотрел начальник зоны, Тестя держали в де­журной охраны.

Ну вот и все. Ему выдали спецуху, и охранник, указав на дверь, скомандовал:

—  Вперед!

Тесть вышел во двор зоны.

В бараке, где его оставил охранник, было сыро и сумрачно. Все зэки на пахоте. «Значит, к работягам сунули», - догадался Василий и, выждав, пока охранник исчезнет, решил сам найти фартовых в зоне.

—  Ты, мурло, куда прешься? - услышал над ухом родную музыку.

—  Тебе не ботал, падла! Всякий козел тут вякает! А ну, ко­лись, где тут бугор паханит? - спросил уверенно Тесть.

С нар зашуршало торопливо. Голопято стукнувшись в пол, тощий шестерка спешно шмыгнул мимо Тестя в темноту. И вскоре к бугру подошли фартовые.

Трое из них узнали Тестя.

—  Прихилял! Кент, едрена вошь! - обрадовались законни­ки и поволокли Василия в угол фартовых.

—  Чифирнешь? - спросил одноглазый ворюга.

—  Хавать дай Тестю!

—  Пузырек волоки!

—    Вчера все выжрали. Где возьму? - стонал шестерка.

—  Хиляй к бабкарю. За стольник нарисует, - вытащил ку­пюру одноглазый, и сявку как ветром сдуло.

Тесть сидел среди своих. На душе тепло, спокойно. В во­ровской зоне не страшны три года.

Внезапно из-за спин законников лохматый старик объявился.

—  Ох-хо-хо! - рассмеялся скрипуче. И, указав на Тестя, сказал: - Этого падлу все фраера петушили в сизо. Какой он законник? Пи дер вонючий!

Кусок застрял в горле Тестя. Кенты схватили за шиворот старика, на Василия уставились.

—  Верно ботает козел? - потребовали озверело.

Тесть рассказал все как было. Ничего не утаил. И о том, как его скрутили сворой, как трамбовали и, беспомощного, истязали кучей.          

—  Ты тут сопли на кулак не мотай. Не дави на жалость! Как ты, козел, уронил свое имя, так и очищайся! Законник сдохнуть должен иль тех лидеров размазать. Всех до единого. Тогда он фартовый. А покуда они дышат, ты - пидер. Вали отсюда! И не клейся к нам! - багровели лица законников.

—  Любого из вас, падла буду, мусора к обиженникам кинут. И вы, как я, ничего не сможете! Сколько фартовых в сизо ожмурили себя из-за того, счету нет. Урон лишь «малины» несут. А легавым то и надо. Раскусили наш «закон - тайга». Скольких кентов тем загробили! Теперь и вы им поможете! Со мной. Чем же вы мне файней легавых? Те к обиженникам толкнули, вы - тоже! Иль гоноритесь, что сами не побывали в моей шкуре? Клянусь свобо­дой, хоть кого из тех накрою, ожмурю на месте! Без разборок.

—  И ожмури! - поддержал кто-то.

—  Не меня выпираете! А всех, кто в моей шкуре нынче ды­шит! Измельчали фартовые! Нет средь вас законников. Одни фраера! - встал из-за стола Тесть.

—    Фраера, но не пидеры! - вякнул старик, сдавленный за шиворот.

—  Ожмуриться самому - мелочь. Ты попробуй заставить себя дышать после всего! Дышать, чтоб дышала «малина» и кенты. А разделать козлов - сумею. Покуда не жмур - все помню! - сде­лал шаг от стола.

—  Верно ботает Тесть! - поддержал Василия кто-то из фар­товых.

—    Сход надо созвать. Как он трехнет, так и будет, - сказал грозный медвежатник - бугор зоны и ее хозяин.

Василий ушел в свой барак, кляня по пути Трудовое и Дег­тярева, сунувшего его в сизо, как головой в парашу.

 А участковый тем временем возвращался из Поронайска в Трудовое с очередным выговором. Вместе с ним ехали в поезде пять семей - новоселов Трудового.

С детьми, старухами ехали люди обживать новое место. Ка­кое оно? О Трудовом многие знали лишь понаслышке.

Большинство решились переехать не с добра. От нужды бе­жали. Она согнала с обжитых мест. Невмоготу прокормиться было. Вот и подались куда глаза глядят. На слово вербовщику поверили. Тот словами, как деньгами, сыпал. Золотые горы обе­щал. Гарантировал рай земной, беззаботный и безмятежный. И поверили люди в сказку. Даже шамкающим старухам захоте­лось увидеть своими глазами сытый, теплый, устроенный дом. Порадоваться за детей и внуков - себе многого не хотели. Теп­лую печку да хлеба вдоволь.

С любопытством глазели в окна новоселы.

— А и правду сказал вербовщик, места тут и впрямь необжитые. Сколько едем, ни одной избы. Все пусто.

Сопки и те дремучие, как я, - признал старик в рыжей каца­вейке, подойдя к Дегтяреву.

Поезд, дотащившись до Трудового, прокричал голосом ох­рипшего лешака и вскоре задремал у перрона, ожидая, пока освободят его брюхо переселенцы.

А они вытаскивали из вагонов узлы, мешки, чемоданы. Сно­вали от вагона к вагону, торопя друг друга.

Вскоре их развезли по домам, определив каждой семье свое жилье - новое, соскучившееся по человеческим голосам.

И вербованные поверили в чудо. Ведь вот враз дом получи­ли. Не лачугу, не хибару, доживающую свой век. А настоящий новый дом. С сараем и участком. И подъемные за проезд вы­платить обещают немедля - завтра утром. За каждого члена семьи, привезенного сюда, оплатить дорогу. Даже не верится, что здесь, в чужом краю, с ними считаются.