Новоселов Трудового ничуть не коснулись события минув­шей ночи. Да, они узнали о поимке бандита, убившего условника. Но не знавших ни убитого, ни убийцу не интересовали подробности.

Лишь условники оживились. А в бараке работяг перестали закрывать дверь на засов.

Фартовые отнеслись к новости по-своему. Молча. Но втай­не у многих законнцков внутри холодок застрял.

«Видать, не трепался Горилла, сказав, что, если Кравцов взялся за дело, Сове хана пришла. Не приведись, засыпавшись, попасть в руки колымского дьявола. Он любого расколет». И хотя дело Совы вел другой следователь, не Кравцов, понимали фартовые: теперь не выпутаться, не сбежать, не выжить Сове. Нет у него больше шансов.

Близость Кравцова к Трудовому охладила пыл многих. И решившие забузить законники вовремя одумались. И не забузили, когда мастер из переселенцев не поменял местами рабо­тяг с фартовыми. Не перевел воровские бригады на строитель­ные работы в селе. Хотя претензии высказывались, дальше раз­говоров не пошло.

А новоселы уже прижились в Трудовом.

Каждый день из пекарни привозили условники в столовую горячий хлеб. Его запах кружил головы. Он напоминал каждо­му свое.

Пшеничное поле неподалеку от дома. Русоголовые коло­сья, кланяющиеся в ноги человеку. Как не любить хлеб? Он грел руки и сердце. К нему тянулись пересохшими губами и невольно целовали, как сухие морщинистые руки матерей.

Перед хлебом склоняли головы. Знали и помнили, как час­то его недоставало. Хлеб... И глаза людей смотрели на него. Оттуда жизнь. Его держали бережно, как ребенка, едва увидев­шего свет. Его ели бережно, до крохи. Его всегда ценили.

И даже законники никогда не ругались, не сквернословили перед хлебом, почитая его как благодать и дар Божий.

Сколько раз за скудную пайку, не наевшись полож- лху няком, отдавали вдесятеро от своих общаков, которые

сколотили в риске и страхе, клали жизни и здоровье! А теперь - все на кон. Что есть деньги, золото против хлеба? И впивались зубы фартовых в купленные и отнятые пайки. Руки дрожали. И удачливые на воле воры нередко признавали меж собой, что в ходке без хлеба, как без веры в Бога, не проживешь.

Хлеб... Его несли в дома. И радовались, что могут есть вдо­воль. Не считая, не отмеривая, не скупясь.

Может, потому семья пекарей в Трудовом стала вскоре са­мой уважаемой.

Без просьб.без слов пилили для них дрова условники. Скла­дывали в поленницы поближе к крыльцу. Другие в выходной выкопали колодец. Знати: хозяевам некогда. Они село кормят. Заботчики о каждом.

Даже Дарья, вот уж неожиданность, сама забирала ораву детей пекарей и три раза в неделю мыла их в бане бесплатно. А потом, постепенно сдружившись, брала с собой в тайгу старуху за грибами и брусникой.

Учительница и почтальонка, портниха и продавщица сдру­жились меж собой так, словно всю жизнь прожили вместе.

Всем нашлось дело в селе. Даже парикмахерам и старухам. Повара с утра до ночи пропадали в столовой. А за дом и детей спокойны были. Знали - соседи позаботятся, присмотрят за ними.

Старухи, посидев на лавке день-другой, тоже о делах вспом­нили. Привели в порядок подворья. А к первым холодам, со­брав внучат покрепче да порасторопнее, стали дома обмазы­вать. Мешали глину с конским навозом и, одолев за пару дней дома, принялись за сараи.

Единственное, на что сетовали, - нет в них скотины. Пу­стые они остались в зиму. А без живности семье кормиться трудно.

Вот так и вытребовали, выпросили, вынудили обзавестись хозяйством. И просыпалось теперь Трудовое не под крик охра­ны в бараках, а под поросячий визг, петушиные песни, коровье мычание, звон подойников в домах.

Вскоре в село прибыли еще десяток семей. И условники-рабо- тяги, едва закончив работу, шли помогать новичкам обживаться.

Вечерами в бараках пустовато стало. Да разве усидишь? Вон в тот дом, что к магазину ближе всех, баба-одиночка приехала. С двумя детьми. Мужик на войне погиб. А она доселе замуж не вышла. Память о муже жива.

Сама - лесоводиха из Брянска. Крупная баба, сильная, как кобыла. Сама детям своим за мать и отца. Подступился было к ней один из фартовых, в помощники попросился, с прицелом на ночь. Баба только один раз кулаком въехала, а фарто­вый навек зарекся к ней подходить.         

Увидели это работяги, похвалили женщину меж собой. И, заметив, как настырно пилит баба поленья - одна, двуручной пилой, - выручили на следующий день.

Сами завалинку сделали, утеплили ее. Для детей качели во дворе поставили. Калитку сделали резную и звезду на ней. Мол, семья погибшего тут живет. И память о нем.

А баба, увидев это, всю ночь в подушку выла. Никто о том не знал. Да и с кем поделишься горем своим? Не погиб ее муж. Живехонек. С войны без царапины воротился. Но не к ней, не к детям. Другую приглядел. Моложе, красивее. После войны мужиков в селе почти не осталось. Девки любому рады были. Не оставаться же в вековухах на всю жизнь. Вот так и ее мужи­ка увела одна из них.

Детям ничего не сказала. Совестно было признать себя со­ломенной вдовой. И решила уехать, чтобы злые языки сель­чан не испоганили детские души. Пусть ничего не знают. Пусть говорят об отце светло, без обид и зла.

С утра уходила она в тайгу, оставив детям еду, приготовлен­ную впрок. И, скрывшись за кустами, лохматыми елями, пла­кучими ивами, белыми седыми березами, плакала баба навзрыд...

Сильная для детей и сельчан, она была слабее и незащи­щеннее любого. Уязвимая для самой себя.

Оля... Так звали ее в селе. Муж называл Олюшкой. Теперь уж никто так не назовет, думалось бабе. И, поднявшись с зем­ли, работала до остервенения, до нечеловечьей усталости, пока хвойные лапы и ветви берез не начинали крутиться перед глаза­ми сплошным зеленым месивом. Она убивала в себе бабу, ка­кая напоминала о своей природе каждую ночь.

И даже в выходной не отдыхала. Стирка, уборка, баня. Так шли месяцы. И не знала Ольга, что приглянулась, накрепко запала в душу самому отчаянному из фартовых, Горилле.

Он и сам вначале не поверил себе. Подумал, плоть соскучи­лась по женскому полу. И в один из выходных выпросился у Дегтярева в Поронайск на ночь. И диво! Поверил, отпустил. И Горилла, знавший притоны города, тут же сыскал доступное.

Но, оказавшись наедине с раскрашенной бабенкой, поте­рял желание и всякую способность.

Обидно было. Ведь заплатил. Склянку раздавили. Никто не мешал. И время было. А плоть будто онемела иль отсохла не ко времени. Не помогли никакие ухищрения и старания бабы. Все напрасно. Натура не посчиталась с расходами. Ее не тревожили убытки. И, скрипя зубами, встал Горилла с несогретой постели. Оттолкнул накрашенную бабенку и с ревом рванулся в дверь, услышав вслед незнакомое, но обидное слово.

В Трудовое вернулся ночью. Увидев в освещенном окне Ольгу, почувствовал жар не только в груди. Матюгнулся на себя и бросился в барак к кентам, решив забыться среди них. Но не тут-то было... Ольга стояла перед глазами. Она смеялась только ему. И Горилла, никогда не знавший лю­бовных мук, вдруг потерял сон. Об Ольге он думал везде и все­гда, каждую минуту. Но давил тягу к ней. Он приказывал себе забыть Ольгу, терзался, но ничего не получалось.

Один из немногих, он не ходил на пахоту и всегда, как и положено законнику, канал в бараке.

Его держали фартовые. Они приносили шамовку и барахло. Так было положено по закону. Но теперь барак ему показался тесным, темным и сырым. А кенты - глупыми и скучными.

Баб Горилла знавал немало. Всяких. Силой ни одну не брал. Закон не позволял. Да и натура протестовала. Уж идти в ходку, так за куш. Но не за насилие. Это - западло. Да и нужды в том не было. Бабы сами были не прочь провести время с Гориллой. Он был неутомим в утехах, нежен, ласков, щедр в расплате. Может, потому не знал отказов и менял баб чаще, чем кентов в «малине».

Привязанностей у него не было. Разбалованный внимани­ем, он быстро забывал подружек и никогда ни одну не ревно­вал, не искал, не ждал, ни по одной не томился, никакой не радовался. Его сердце оставалось чистой порошей, нехоженой, нетронутой.

Горилла был уверен, что так и проживет весь век, как на­стоящий вор, не нарушив закона. Но судьба, словно подслу­шав, наказала за самоуверенность. И законник безнадежно влю­бился.

Он торчал у магазина часами, ожидая, когда жившая по со­седству Ольга выглянет в окно либо выйдет по воду.

Случалось, ждал напрасно. И тогда всю ночь не мог уснуть.

Горилла понял, что с ним случилось, когда наступила весна и последние заморозки, пощипывая оживающую тайгу, подтал­кивали фартового.

Вот так однажды, не поспав ночь, чуть свет прокрался в тайгу следом за Ольгой. Осторожно ступая след в след. Будто на дело в одиночку навострился. Только без кентов. В этом деле они не хевра...

Чего хотел от бабы? Зачем плелся за нею? Сам не знал. А Ольга шла, не подозревая, что в нескольких шагах от нее кра­дется фартовый.

Она погладила мимоходом елку-подростка по кудлатой ма­кушке, поздоровалась с березой, как с подружкой, за хрупкую руку, потрепала по плечу куст можжевельника, улыбнулась ря­бине, лимонник оглядела придирчиво, ветку его переки­нула на пихту.            

Горилла терпеливо ждал, пока Ольга отсаживала от много­летней березы подросшие саженцы к клену. Потом, разбив ло­патой гнилой пенек, засыпала его землей. У куста аралии обре­зала сухие ветки, мешавшие молодым. Обкопала боярку, под­морозившую поверхностные корни. И лишь в полдень присела отдохнуть на развесистой коряге. Развернула кулек с обедом.

Хлеб да кусок вареной рыбы. Бутылка воды. Вот и все, что поставила перед собой. Горилла даже вздохнул: стало жаль бабу.

Его кенты куда как сытней держали. Хотя он в жизни ни разу не брал лопату в руки.

А Ольга ела торопливо, будто ее кто в шею гнал. И Горилла не выдержал. Вышел из зарослей, окликнул негромко:

—  Ольга!

Баба оглянулась. Рот едой забит. Глаза округлились от стра­ха. Не ожидала. Испугалась. Одолела икота.

—  Да ты не бойся...

—  Сгинь, нечистый! Чур меня! - крестилась баба, отступая от Гориллы спиной.

— Не черт я! Обычный, как другие. Давно ты мне пригляну­лась.

—  Сгинь, проклятый! - сцепила баба кулаки.

—  Оленька, Одя, не пугайся. Ну зарос я малость. Так по­бреюсь. Не линяй от меня. Не трону! Клянусь. Век свободы не видать, коль обижу. Не смывайся, краля моя, - просил Горил­ла, пустив в ход все свое красноречие и обольщавшие других улыбки. Но Ольга будто ослепла и оглохла.

Резко развернувшись, бросилась в глухомань, не глядя под ноги.

Горилла за нею вприпрыжку понесся. Всамделишным чер­том пеньки перемахивает. Не приведись кенты бы увидели! Гла­зам не поверили б.

Баба споткнулась о корень ольхи. Упала. Юбка ноги откры­ла до задницы. Фартовый обалдел. Кинулся к бабе, как голод­ный зверь. Зацеловал ее всю. Облапил. Грубыми ладонями всю бабу истискал.

Ольга вырывалась, отбивалась как могла, сколько сил хва­тило. Била по лицу. А мужик не обижался. На пощечины не серчал. Целовал Ольгу в глаза и губы. И баба увидела вдруг его глаза - совсем не злые, серые с лукавинкой, они смотрели на нее с восторгом. Но упрямо, по-мальчишечьи.

—  Да отстань же, гад! - попыталась оттолкнуть баба, но упала на спину. Горилла тут же налетел. Расстегнул кофтенку. И впервые увидел тело непродажной, некрашеной. Кожа белая, бархатная.

Эх, увидела бы та, поронайская, от злости взвыла бы. Не нужно было ухищрений и злых слов...

—  Ведь обещал не трогать, не обидеть, - сдавалась устав­шая баба.

Горилла не слышал. Он добился своего. Он слишком долго страдал и выслеживал ее. Он долго желал ее. И теперь какие слова могли отрезвить вспыхнувшее чувство?

Нарушил закон? Но в чем? Не сильничать? А он и не брал ее силой. Ольга сама решилась. Бабья природа верх взяла. И Горилла, почуяв взаимность, до темноты не выпустил Ольгу из тайги.

Лишь в глубоких сумерках вернулись они в Трудовое раз­ными тропинками, условившись завтра утром встретиться вновь.

Фартовый заснул тут же, как подкошенный, едва голова кос­нулась подушки. А утром, едва начало светать, уже ждал Ольгу на обусловленном месте.

Он издалека увидел ее. Баба шла осторожно. С оглядкой. И Горилла, спрятавшись за кустом, обхватил Ольгу, едва она по­равнялась с ним:

—   Милашка ты моя. Прихиляла. Иди ко мне. Не бойся. Твой я. Чего хмуришься? Иль обидел кто?

—  Не надо. Хватит. Побаловал и будет, - отталкивала баба, боясь собственной невезучести, первой неудачи. Но отделаться от Гориллы не так просто. И законник, не уговаривая долго, схватил Ольгу на руки, унес подальше от тропинок и полян.

Кружила весна головы людям, наряжая тайгу в вешний на­ряд. И вскоре в селе прошел слух, что лесоводиха крутит лю­бовь с условником. Да не с работягой, а с самым что ни на есть прожженным вором, даже законником. Что если раньше они в лесу любились, то теперь она, бесстыжая, привела его в дом, к детям, чей отец в войну погиб.

А Горилла и впрямь освоился в доме лесоводихи. Только теперь его свои кенты не узнавали.

Постригся, побрился фартовый. В чистых рубахах стал хо­дить. Брюки отглажены. Носки и те каждый день меняет.

—  Это ж надо, как баба кента испоганила. Мурло каждый день скребет и шею мылит, навроде это все из рыжухи. Ну, побаловал и вяжи концы! Так нет, приженился, видать, до звонка, - сетовали законники, понимая, что отрывать Го­риллу от бабы пока не стоит.

В злобе Горилла был страшен и мог наломать много дров из фартовых.

Законник поначалу и сам думал, что остынет к Ольге, едва заполучит ее как бабу. Но просчитался. Чем дольше, тем глубже увязал. И вскоре понял, что ни дышать, ни жить без нее не сможет. И через неделю тайных встреч предложил ей остаться вместе навсегда. На всю жизнь.           

Баба с трудом верила в услышанное. Ничего определенного не сказала. Ответила коротко:

—  Поживем - увидим.

А наутро он перебрался к ней в дом со своими пожитками.

Дети Ольги встретили его радостным визгом. Что им досу­жие пересуды, в каких они ничего не смыслили? У них теперь есть свой, всамделишный отец. Живой. Сильный. Добрый. И такой большой, что во всем селе второго такого нет. Он катал их на плечах, возил на спине, играл целыми днями.

А вечером подолгу разговаривал с Ольгой. Дети спали, они ничего не слышали.

—  Как жить-то будем? На работу тебе нужно. Ведь все му­жики трудятся. Не помощь твоя нужна, Гриша. Я привыкла на свои семью содержать. Но не должен мужик без дела в доме, - говорила Ольга.

Горилла долго отмалчивался. Да и что ей скажешь? Все рав­но не поймет. Только напугается. Сторониться, стыдиться бу­дет. А там и пройдет эта бабья привязанность, хрупкая, как пер­вый росток, который любой ветер и мороз погубить смогут. Ведь и так хватает сплетен да пересудов.

Ольга понимала, что связала свою судьбу с натурой нелег­кой, с человеком, чья корявая жизнь была далека от обычных мирских забот. Он и сегодня их не понимал.

Григорий полюбил детей Ольги, но общался с ними по- своему. И однажды, когда баба вернулась домой с работы, дети подскочили к ней обрадованно и выпалили одним духом:

—  Мам, а папка хамовку нарисовал! Всего! До хрена с лихуем! И барахла! У него башлей, как у черта на тыкве! Теперь мы файно задышим!

. - А мне клифт приволок! - радовался сын.

Ольга растерялась. Смущенный от похвал Горилла сидел, как именинник. Радовался. Дети шустро усваивали феню.

А ночью, приласкав мужа, баба долго просила не учить дет­вору говорить по-блатному.

Горилла так и не понял, что в том плохого. И обиделся. А в полдень, когда она не пришла на обед, забеспокоился.

«Может, ее в тайге фартовые приморили и расписали за меня? А может, другого мужика завела и теперь с ним в кустах катается? Нынче за моей спиной всякое утворить может. Иль обиделась на меня, видеть не хочет?» - натягивал сапоги за­конник, беспокоясь не на шутку. И, забыв закрыть дверь, бро­сился в лес бегом.

Уж чего не нарисовало ему по пути воспаленное воображе­ние! То представлял Ольгу зарезанной среди поляны, изнаси­лованной работягами, оттрамбованной кентами, порванной зверем.

«Иначе хоть ползком на обед бы добралась!» - кричало ис­пугавшееся сердце фартового.

А баба просто заработалась и забыла об обеде. Она обматы­вала сухой травой стволы молодых берез, чтоб не погрызли их в холода голодные, зайцы, и очень удивилась, увидев перед собой Гришку. Тот, взбудораженный, дышал загнанным оленем. В гла­зах страх метался.

—  Ольга, ты чё приморена тут? Иль про меня уже выветри­ло из калгана? - выпалил разом.

Баба села под березой. Убрала со лба припотевшую прядь. Улыбнулась устало. И вместо того чтоб ответить резко, сказала тихо:

—  Прости меня, Гришенька.

У Гориллы от таких слов вся обида растаяла. Да и на кого обижаться, коль вот она, Оля. Усталая, одинокая, голодная. За­была, видно, что есть теперь кому думать о ней и беспокоиться.

—  Я вот тут хлеб прихватил. Да мяса. Не шибко что, но шамовка сносная. Хавай покуда. А я воды принесу, - приметил он пустую бутылку и торопливо пошел к роднику.

Вернулся через пяток минут. А баба уже спала, положив под голову его пиджак.

—  Устала, бабонька моя. Не дождалась. Сморило кралю. Ну да ничего. Обожду, - взял лопату и неуверенно начал обкапы­вать рябину, пока Ольга спит и не видит.

Потом кленок отсадил от старухи пихты, поближе к ряби­нам. Под елкой хвою выгреб и сжег, чтоб клещи не разводи­лись. У ольхи сухие ветки спилил. Присыпал землей корни ивы. Обкопал боярку. Даже можжевеловые кусты от мусора очистил. И сам не заметил, как увлекся. Хотел немного помочь, а на тебе - разохотился. И старые пни, собрав в кучу, сжег на поляне. По­дальше от Ольги, чтоб дым не мешал.

Баба, проснувшись, глазам не поверила. Управился хорошо мужик. Ей этой работы на два дня хватило бы. А Гриша шутя справился. И ведь не подсказывала. Знать, доброе сердце у него. Вот только заблудилось малость в потемках. Не на ту тропинку свернуло.

С работы вернулись вместе.

Горилла сегодня впервые понял, как выматывается его баба в тайге в одиночку. Легко ль самой везде успеть? Да еще дом, дети и он на ее голову свалился.

До ночи то стирка, то уборка, то жратва. Спать ложится за полночь, а встает до света. Долго ли так протянет? Да еще и он - мужик все ж... Свое требует.

Горилла впервые понял, как ошибался, считая ос­новной заботой о семье деньги.

«Ими рубаху не выстираешь, в хате не приберешь», - и, поспорив сам с собой, впервые наносил воду в бочки, нарубил дрова, подмел в избе.

Не все гладко получилось. Расплескал воду в коридоре. Под­мел лишь посередине, углы не доглядел. Ольга и тому радова­лась. Уже помощь. Весь вечер то по плечу погладит, то по голо­ве, то щекой прижмется, все благодарит, что и на работе, и дома помог. Горилла совсем растаял.

Да и что там говорить: ведь тот впервые за свою жизнь до­машнее есть стал. То борщ, то блины, то картошку тушеную. Все сытное, вкусное.

Впервые в чистом белье стал ходить. И бриться после каж­дой бани.

Ему вспомнилось, как не узнала его Оля, когда он вернулся в первый раз из бани побритый и подстриженный. Да и не только она.

Шел он по Трудовому эдаким фертом. Еще бы! К бабе, в теплую постель! А тут Дегтярев навстречу. Вылупился. Не уз­нал. Да и немудрено! Без бороды и усов, без шевелюры дрыком из Гориллы обычный Гриша получился. И лицо - чище и куда как пригожее, чем у других. Это уже Оля сказала. Но тоже не сразу. Вначале отшатнулась, не признав. В глазах - лед.

—  Вам кого? Хозяина пока нет! - полоснула резко.

Горилле приятно стало. Хозяином назвала. Значит, призна­ла своим. И рассмеялся громко. Ольга на шее повисла. Как девчонка.

Конечно, и в прежнем виде был дорог. Но теперь в люди выбиваться начал. Вон Дегтярев и вовсе перестал его навещать, видно, отпала надобность в проверке. Оно и так заметно - де­лом занят. В барак к фартовым заглянуть некогда. Все помалу, а день прочь.

А тут уж очень понравилось Гришке хваленым Ольгой быть. Да и себе спокойнее - баба на глазах все время. И теперь вся­кий день в тайге вместе. Так оно и веселее, и дело быстрее спорится. К вечеру вдвоем много успевали. Вдобавок грибов, ягод да орехов запасли, благо осень затяжной оказалась.

Ольга, подождав немного с оформлением Гришки в лесово­ды, через месяц пошла к Дегтяреву. И тот, онемев от удивле­ния, сказал:

— Я годами не мог его в тайгу на работу выгнать. На голодном пайке держал, ругал, уговаривал - не получилось. А тебе как уда­лось? Ведь он меня за разговор о работе обещал убить. А ты суме­ла! Ну и Оля! Конечно, оформим все. Просто не знал я!

\ л п Спасибо тебе, что сумела сладить. Видно, больше свободы

и своих законов полюбил тебя фартовый. А любовь - великая штука! Она, как дар, не всякому выпадает.

—   Кто знает? Может, совестно стало иль меня пожалел? Только пусть он со мной работает. Не за спасибо, - попросила баба. И добавила: - И так целый месяц ишачил без копейки. А у меня дети. Легко ли вчетвером на мою зарплату жить?

—  Уладим, Оля. Сам в лесхоз съезжу. Завтра. И сразу все сделаю, - пообещал Дегтярев.

Когда через три дня Гориллу вызвали в сельсовет, тот встре­вожился:

—  Чего им надо?

Этот же вопрос задал с порога секретарю. Та кивнула голо­вой на старичка кассира. А тот, нацепив очки, пробежал глаза­ми список, споткнулся на фамилии Гришки и, поманив кост­лявым пальцем, предложил:

—  Распишитесь в получении зарплаты.

Горилла взял ручку. Расписался впервые в жизни в ведомо­сти на получение заработанных денег.

Ох и мало их в сравнении с теми, какими он ворочал!

—  Как жить на них? Один раз в кабаке кутнуть не хватит. А уж прибарахлиться и тем более, - сунул в карман небрежно. Придя домой, выложил зарплату на стол, - желваки на скулах заходили. Молчал, а на душе свербило: «Ведь мужик. Совестно такие копейки приносить. На них не только детям, паршивому сявке ни в пузо, ни на плечи. Нет, без фарта не протянешь», - курил он папиросу за папиросой. И решил навестить законни­ков, взять свою долю из общака.

Фартовые встретили его так, будто он никогда не покидал барак. Поднесли выпить. Жратвы на стол натащили сявки.

Горилла приметил, что на его постели никто не валялся. Она в полном порядке. Словно не покидал фартовых законник.

Ни слова упрека, ни одного вопроса никто не задавал.

Горилла выпил. Как всегда, винтом из бутылки. На душе потеплело. Кенты все понимают. Зачем объяснять? Он слушал их рассказы о работягах, делянах и балдел. Выходит, скучал, но давил в себе. А зачем?

Еще бутылка оказалась перед Гришкой. Кто это спросил, где борода?

—  В транде сгорела - дыма нет! - ответил, как всегда.

Плюгавый предложил в рамса.

—  Э-э, нет, по кайфу не хочу, - помахал пальцем перед усохшим мурлом кента. Тот осклабился:

—  Слабо?

—    Не слабо, козел! Не хочу!

—  А может, срежемся? На бабу?

—  Какую? - удивился Горилла.

—  На твою. Всего на ночь...

Не рассчитал Плюгавый, не мог предположить. Горилла вмиг протрезвел. Взмах ладони. Плюгавый выкручивал рожу из кулака Гришки, а тот давил пальцами, что клещами. Ды­шать нечем.

—  Отпусти кента, Горилла! - потребовали подступившие фартовые.

—  Отвалите, падлы! - рявкнул Гришка.

—  Добром прошу, пусти! - потребовал медвежатник.

И Горилла понял. Его подпоили, чтобы оттрамбовать. Если не хуже...

Он отшвырнул Плюгавого и сказал:

—   Кто первый? Налетай! - но рванулся сам, не ожидая первого удара, на бывших кентов. Кулаки его молотами зарабо­тали. В ход шли ноги, голова. К нему никто не успевал даже прикоснуться.

Надоело крошить поодиночке, сорвал дубовую лавку с гвоз­дей-соток, пошел ею махать.

В бараке запахло кровью. Кто-то под шконку улетел, дру­гой из угла отбивался, большинство из барака выскочили - кому невмоготу с кровавым рылом трамбоваться дальше. Иные на шконки убрались, пока ребра не все поломаны.

—  Кто еще? - озирался Горилла, когда последний фарто­вый свалился в проходе меж шконок. И вдруг почувствовал боль в плече... Старый мокрушник промахнулся впервые в жизни. Взял немного выше сердца. Метнул перо, но дрогнула рука. И промазал.

Горилла двинулся на него. Мокрушник понял просчет и, зная, чем платить придется, долбанулся головой в окно, выле­тел в него пулей.

До глубокой ночи ждал Горилла, пока оклемаются кенты. Те подходили робко. Усаживались поодаль. Мировую Горилла не принял. Бутылку не тронул. Сказал громко:

— Линяю от вас. Насовсем. В откол ухожу! Хотел вернуться. Но пропала охота! Гоните мою долю! И кранты! Завязываю с фартом. А какая падла сунется - калган на месте раскрою. Не приведи с бабой иль с детьми что утворите, всех размажу. Ра­зом. Виноватого искать не стану! Усекли, заразы? Гони башли!

Забрав со стола свою долю, рассовал деньги по карманам, за пазуху и пошел из барака не оглядываясь.

Ольга не спала. Ждала его у стола. Едва вошел, навстречу встала:

—  Гришка, милый, что долго? - и вдруг нащупала прорезанный пиджак. Побледнела: - Кто тебя?

— Упал, - слабо отодвинул жену. И предложил коротко: - Посумерничаем, кентуха?

—  Давай. Завтра выходной. - Она согласилась тут же.

—  Я башли принес. Свои. Моя доля. Детям надо. Они рас­тут. Пусть в грамоту пойдут. В начальство. Чтоб в люди вышли. И жили б по-человечьи. Без нужды. Вот, возьми, - вытаскивал деньги на стол. - Прибери их. Детям сбереги. Хоть один прок будет от них.

—  Откуда взял? - изумилась баба.

—  Да не отнял, не убил, не ограбил. Мои они, от прошлого. Не мне, так все равно в пользу не пошли бы. Не в крови они, не заплаканы и не прокляты. Не бойся, - успокаивал Горилла бабу, испуганную, растерявшуюся перед кучей денег. - Бери. Да на детей трать. Чтоб лиха не знали. Прирос я к ним. Словно к кровинам своим. Они меня, корявого, отцом назвали, Сами. Это мне в радость. Знать, для них, чистых, не совсем уж я про­пащий. Дети человека не по трепу, сердцем чуют.

Ольга унесла деньги, сунула в сундук на дно. Когда верну­лась, сказала, где спрятала.

— Чего колешься? Я не прокурор. Помни, Оля, я фартовый. Не за башли спрошу. Они - пыль. Ты - моложе меня. Разлю­бить можешь. Другого приласкать...

—  О чем ты, Гриша! - И баба, молчавшая о своем горе, призналась во всем мужику.

—   Не погиб, значит? А коль вздумает фраер вернуться к детям?

—   Да не нужны мы ему, Гриша. Ни дети, ни я. Когда уезжали, он мимо прошел. Не оглянулся, не спросил. Он даже адреса не знает. И я - не сума переметная. Ты мой муж. От него и сердцем отвыкла. А дети его совсем не знают. Чужой он им. Верно, правду говорят, не тот родной, кто родил, а кто выходил...

—  А что, если я детей на себя запишу, когда свободным стану?

—  Это тебе решать. Ты и незаписанный отцом стал. Вон как Нюрка тебя любит. Спать не хотела, тебя ждала. Сережка к ужину ждал. Переживали, - призналась баба.

—  Добрые они, путевые кенты... - Осек себя Горилла и поправился: - Дети, говорю, у нас с тобой файные...

—  У нас с тобой? Дети? - Ольга расплакалась на Гришки­ном плече.

Кто-то называл его бандитом, вором, уголовником. А он ее ребятишек признал своими. Родной отец отказался. Не навестил. Забыл их. А Гришка родными считает. Вон в бараке был. А вернулся домой. К ним. В свою семью, лила баба на мужичье плечо слезы радости,

А Гришка испугался - неужели опять обидел ненароком? И гладил спину, уговаривал:

—  Потерпи малость. Вот соскребу внутрях чертову шерсть, вовсе человеком заделаюсь. Ну, не все враз. Не торопи. Шустро дела делаются, да ходки длинны. Авось не вовсе я пропадлина.

В ту ночь он много рассказал Ольге о себе, о своей неуклю­жей, невезучей жизни. О кентах молчал. О себе - не утаил. Все, что можно было, поведал без утайки.

Не раз морозило бабу, много раз вздрагивала, наворачива­лись на глаза слезы, смеялась, когда Гришка рассказал ей о своей поездке в Поронайск к накрашенной бабенке. И вдруг в полуслове оборвал себя Гришка, прислушался и выскочил во двор.

Ольга услышала короткий стон, полузадушенный хрип под окном. Выбежала.

Гришка кого-то совал башкой в землю, окорячив его с бо­ков ногами. Баба пригляделась: тощий мужик вырывался из рук мужа.

—  Гриша, пусти его!

—  Пошла в дом! - крикнул Горилла грубо. И, ухватив му­жика за шиворот, выволок со двора. Там кинул на скамью, ска­зав: - Канай, падла, до света. И хиляй к кентам. А еще возник­нешь, калган в жопу вгоню! И тебе, и другим. Стремач долбаный. Я сам любого на гоп-стоп возьму. Кого увижу тут - замокрю на месте.

Мужик лежал тихо. И так же незаметно исчез к утру.

Горилла, казалось, забыл о нем.

Но вечером, попросив жену не беспокоиться, ушел. Она ждала его...

Нет, трамбовки не случилось. Но в этот день фартовые со­звали разборку. Затем и присылали кейта к Горилле. Чтоб пре­дупредил. Но фартовый, оттрамбовав шестерку, дал знать, что не позволит законникам наехать на себя. И явится сам, не ког­да зовут, а когда он захочет.

Разборку созвал Дед. Причина была одна: вернуть фартово­го в «малину».

На Гориллу, едва он ступил в барак, навалились скопом. Его связали по всем правилам и предупредили не рыпаться. Когда все было готово, прочли весть от Тестя, которого воров­ской сход не вывел из бугров. И потому он и сегодня все еще считался хозяином здешних фартовых.

«Ботаете, Горилла подженился и навострился в откол? А не много ли захотел этот фраер? «Малина» не

паровоз. Где захотел, там и слез. У нас есть кенты и жмуры. Кем ему лучше быть - пусть выберет. Начнет дергаться, на разборку его. Нет моей воли пустить его в откол. И общак не крошите. Там и моя доля. Выйду - сгребу».

—   Мне Тесть не кент! - возмутился Горилла. И, напряг­шись так, что лицо побагровело, попытался порвать ремни, свя­завшие руки. Но фартовые насели. Помешали. - Всем на волю выйти надо. И вам, и мне. В одних делах мы не бывали. Разные у нас «малины». И Тесть не был хозяином у меня. Есть свой. Но он нынче в ходке. В Усть-Камчатске. А Тесть нынче не может быть бугром. Он - пидер. Потому нового надо. Но не меня. Молодого, - прислонился к стене Горилла.

— А и верно ботает кент! Тесть - западло! Скинуть пора! Чё указывает, паскуда? Свою долю он схватил еще здесь! А долю буграм дают. Он давно не бугор, - поддержал Гориллу ереван­ский вор.

—  Тебя, что ль? - возмутился Плюгавый.

—  Мокрицу - в бугры!

—  Тромбона!

—  На хрен Тромбона с Мокрицей, лучше Шефа!

—  Вали ты с ним! Кто его держать будет? А вот Копченый - это да!

—  Заткнитесь, заразы! Легавых разбудите! Пусть будет Рысак!

—    А что? Тертый кент!

—  Валяй Рысака!

—  Рысака! - крикнул Горилла громче всех.

Новый бугор вышел на середину и, как того требовал «за­кон - тайга», первым делом развязал Гориллу, начав свой путь с «амнистии».

Он рассказал, хотя о том все знали, где, когда и за что попа­дал в ходки. С кем фартовал в делах, кентовался, кого держал в буграх, даже у кого учился фартовать, когда принят в закон.

Поставил два условия: слушаться его во всем и не мокрить никого, пока в неволе.

Когда кенты согласились, Рысак повернулся к Горилле и сказал, обратившись ко всем:

—  Кенты! Не один день мы тут кантуемся в казенной хазе. Пайки хавали одни. Но я всегда считал, что «малина» - не зона. Силой держать нельзя. Коль не хотите себе беды, не дер­жите фраера! Он откололся душой. Какой теперь с него навар? Озлобленный фартовый - злей легавого. Без понту под приму­сом вязать. Пусть хиляет. И не стопорите! Он был удачливым вором! Пусть дышит, как сам того хочет. Для нас он - жмур. Никто не должен помнить его.

—  А если всем так захочется?                                                                

—  Не пускать Гориллу!

—  Баба у негб теперь. Дети. Не свои. Не за легкое взялся. Это все равно как два банка сорвать: вывести чужих детей в люди. Нынче он не сам по себе. Замокрите его - баба хай по­дымет. Дети искать начнут. Кравцов нарисуется. Этот расколет. И кто-то опять под вышку, как Колун и Цыпа, как Сова? Не много ль нашей крови льется? Да и зачем нам Гришка, выва­лившийся из Гориллы? Он кликуху свою забыл. Заделался в работяги. Пусть дышит! Чтоб дышали мы! Гони его от закона!

—  А доля? Он забрал!

—  Он много давал. И грел всех. Свое взял. С чем сюда за­гремел. Пусть отваливает.

В это время еле слышно скрипнула дверь, и на пороге бара­ка появился Сережка. В накуренном помещении он поискал глазами, увидел Гориллу.

—  Папка! Пошли домой! Я тебя всюду искал, даже в тайге! Знаешь, как мне страшно было!

Горилла посадил Сережку на колено. От мальчонки пахло тайгой.

—   Пошли домой, а то Нюська без тебя воет. Наезжает на всех, - просил мальчуган.

—  Отваливай, кент. Твоему фарту хана пришла. Ты надыбал свой кайф, свою «малину». Линяй, - тихо предложил Рысак.

Горилла снял Сережку с колен. Взял за руку. Вышел из ба­рака.

Ольга ни о чем не спросила. Поняла без слов: навсегда ушел от фартовых Гришка. Ни с кем не будет она делить его.

А Горилла словно с сердца гору скинул. Целыми днями в работе изматывался. В тайге за троих ворочал. В доме многое делал. И, забыв о прошлом, о фартовых, помогал Ольге так, будто всю свою жизнь прожил с нею одной семьей, не разлуча­ясь ни на день.

Теперь в селе о нем по-другому заговорили. Мол, в руки хорошей бабы попал, сам человеком стал. И не гляди, что был фартовым, управляется лучше любого работяги. Повезло бабе. Знать, сразу увидела в Горилле Гришку, приручила, приласка­ла, изменила мужика. Его теперь не узнать. Даже матюгаться отвык. На человечьем языке заговорил. Понятном и простом. Не то что раньше...

И только Дегтяреву не верилось, что просто из любви к Олые ушел Горилла от фартовых, завязал навсегда с ними, с законом, со всем, что привело его в Трудовое.

Дегтярев еще ни разу не сталкивался с подобными случая­ми и все ждал, где, когда, на чем раскроется суть Гориллы.

Гришка чувствовал недоверие участкового и всегда был настороже.

Со временем даже кликуху его стали забывать в селе. Ухо­дили на свободу фартовые и работяги. Привозили в Трудовое новых условников. Истекал срок наказания и у Гориллы. Ког­да-то он так ждал этого! А теперь будто забыл. Давно не считал дни. Не отмечал отбытое на полуволе. Видно, привык. Сдру­жился с переселенцами, работягами. Относился как к односель­чанам.

Они просили его помочь в заготовке дров. А сами, без просьб и слов, посадили ему на участке возле дома картоху, капусту и прочую мелочь, не потребовав за труды ничего. Так же и он помогал. Лишь иногда слышал скупое спасибо, словно обро­ненное ненароком.

Он каждый день имел на столе румяный каравай хлеба. Кто принес его, Гришка не спрашивал. У всех с зарплаты брали поровну. И за хлеб. А кто позаботился и принес, какая разница?

За баню и хлеб, за воду и дрова брали немного. Но всякий знал, что все это должно быть в домах у каждого независимо от погоды и звания жителя.

Случалось, Горилла уставал. И тогда, понимая это, Ольга уговаривала, успокаивала мужа. И Гришка снова становился мягким и покладистым.

Теперь в тайгу на работу он чаще уходил один. В доме хо­зяйство появилось - корова, свиньи, куры. За ними пригляд и уход потребовались.

Мужик помнил, как покупал он корову. В жизни не приоб­рел бы, да случай подвернулся. Узнал от сельчан-мужиков, что своей бабе ко дню рождения подарок покупать надо. Желатель­но дорогой, нужный в каждом доме. Долго голову ломал. А тут сосед, возчик воды, подсказал: мол, купи корову. В доме она - кормилица. Подругой Ольге станет. И предложил свою, трех­летку. У него их в сарае две стояло. Бери любую, на выбор.

Гришка любил теплую рыжую масть. У него в жизни все бабы рыжими были. Вот и попривык к цвету. Он на рыжуху смахивал.

Всучил соседу деньги. И в день Ольгиного рождения ран­ним утром привел скотину во двор. Сам - в хату. И говорит, важно оттопырив губу:

—  С рождением тебя, Олюшка! Подарок я тебе купил.

Баба глянула в пустые руки мужа, подумала, что разыг­рывает. А тут корове надоело во дворе стоять. В сарай запро­силась скотина. Время дойки подоспело. Да как замычала во весь голос!

Ольгу от губ Гришки ветром сдуло. Испугалась.

— Навар на хазу просится! Принимай подарок! - рас­смеялся Гришка.   

Ольга и дети высыпали во двор.

Корова пошла к ним навстречу. Обнюхала руки, осторожно взяла первый кусок хлеба и уверенно вошла в сарай.

«Рыжуха» - эту кличку дал ей Горилла. Следом за нею за­визжало, закудахтало во всех углах сарая. И Ольга теперь едва успевала управляться в доме.

Вот так и пришлось Гришке работать в тайге одному за дво­их с темна и дотемна.

Но однажды его окликнули.

—   Григорий, передохни, - предложил Дегтярев, прибли­зившись к Горилле почти вплотную.

Гришка оглянулся. Его невольно передернуло. Ко всем в селе относился ровно. Помогал, выручал. Но Дегтярева не мог признать. И всегда недолюбливал этого мужика, почти не вы­лезающего из мундира. О, как много он напоминал Горилле! И Гришка, глядя в крупное, рыхлое лицо Дегтярева, поневоле сжи­мал кулаки. А глубоко внутри возникало желание схватить уча­сткового за шиворот, долбануть башкой в корягу. И свернуть плешивую тыкву с плеч. Однако сегодняшний Гришка загонял, душил вчерашнего Гориллу, заставляя его молчать, терпеть. Но фартовый не хотел смириться и вылезал наружу при всяком подходящем случае.

Дегтярева бесило то, что за все время Горилла только ему, единственному в Трудовом, никогда ни в чем не помогал. Ни поленом дров не поделился, не здоровался и даже при надоб­ности не заходил в дежурную часть. Он словно не видел участ­кового. И того злило неуважение фартового, его непокорность.

—  Давай перекурим, - предложил Дегтярев. Но Горилла словно не слышал, обрезал сухие ветки у аралии. - Новости кое-какие есть. Может, интересно будет, - интриговал участ­ковый.

—  Новости? Да мне их все вечером Ольга расскажет, - от­махнулся Горилла. Но участковый, хитро прищурясь, рассме­ялся:

—  Этого, кроме меня, пока никто не знает.

Скажи такое самому Дегтяреву, он тут же подошел бы по­слушать. А Горилла будто не расслышал. Глухим прикинулся.

—  Сова на воле, - решил заинтриговать участковый.

Горилла на секунду замер. Дрожь пробежала меж плеч. В услышанное не поверилось.

«Сова давно на том свете гуляет. Кто б его из клетки выпу­стил? Из камеры смертников, как с погоста, слинять нельзя. Темнит легавый», - не поверил Горилла.

А участковому было до боли обидно. Все в селе ищут цо общения с ним, здороваются, уважают. Пусть не его

лично, положение участкового - хозяина села. И только этот презирает.

Дегтяреву хотелось, чтоб и Горилла признал его. Тогда и он, возможно, забыл бы прошлое Гориллы.

Не раз пытался вызвать его на общение. Не получалось. А тут и новости подходящие, и обстановка располагает к разгово­ру. Никто не увидит, не подслушает. И Дегтярев повторил:

—  Сова, говорю, на воле. И Тесть вышел на свободу.

Горилла повернулся к участковому:

— А мне до фени, кто вышел. Я завязал с фартом. ,

—  Это я знаю. Вижу пока. Но они не завязали. Вот в чем беда.

—    Мне до того нет дела, ваши заботы расхлебывать. Да и ваши ли они? Все когда-то садятся, потом выходят. Мне то без понту.

—   Отчего ж не спросишь, как жив остался Сова, почему раньше срока вышел Тесть? Ведь вместе были недавно. И кто его знает, чего от них теперь ждать? - нахмурился Дегтярев и продолжил, заметив, что Горилла отошел от куста: - Сова, того, свихнулся. Передержали его в одиночке. Какой ни подлец, глу­хой изоляции не вынес. Поначалу ему голоса мерещиться ста­ли. Убитых кентов. А когда общаться с ними стал, и вовсе чок­нулся.

—  Как это можно со жмурами ботать? То и впрямь - тем- нуха.

—  Охрана в глазок чудное видела. Сова о том не знал.

—    И что видела? - подошел Горилла.

—   Как Сова разговаривал с Цыпой. Того точно в расход пустили. А они поделыциками были. И Цыпа велел Сове убить Трофимыча. Нашего лесника. Ты его знаешь.

—  А как малахольный Сова может размазать? Для него те­перь всякий встречный - Трофимич.

—  Вот и я этого боюсь, - признался участковый.

—    Как же он на воле оказался?

—  Его на обследование привезли. В психушку. Нельзя по закону ненормального расстреливать. А он на чердак забрался. И оттуда ночью спрыгнул. С четвертого этажа...

—  И живой? - изумился Горилла.

—  Трупа не нашли. Совы - тоже. А вот в заборе доска ока­залась сорванной с гвоздя.

— Ни хрена себе - малахольный. На здоровый калган такое не удумаешь.

—    С собакой пошли. След взяла. И на проезжей части доро­ги потеряла. Видно, уехал. А вот куда - не знает никто.

—  А почему именно Цыпа? Кто слышал его? - не верилось Горилле.

—  Черт его знает! Одному, даже троим охраникам не пове­рили бы, что они отчетливо слышали голос расстрелянного. Ну не мог Сова один сразу на два голоса говорить!

—  Липа какая-то! Что свихнуться мог в одиночке - в то, как мама родная, верю. Но другое - ерунда.

—  Я тебя предупредить хотел. Ты в тайге один часто. С ог­лядкой работай. Осторожно. Не ровен час, объявится бандит, что с него взять, с малахольного?

—   Вам же спокойней будет, гражданин начальник, - ус­мехнулся Горилла.

—  Зачем бы приходил к тебе, если б так было? Сделал бы вид, что не знаю ничего. И все. Привыкли мы к тебе. Все. Это точно. Вначале не верилось. Присматривались. А теперь своим стал. Для всех. И со мной когда-нибудь наладится, - выдал заветное участ­ковый и продолжил: - Мне на моем участке никаких приключе­ний не надо. С тобой - тоже. Живи человеком...

—  А с Тестем что? - напомнил Гришка.

—  Этого по болезни отпустили. Вовсе развалиной стал. Уми­рать отпустили на волю. Рак у него. Где-то в заднице завелся. Недолго жить осталось мужику. Говорят, в больнице с ним из­мучились. Что съест, тут же наружу вылетает без задержки. И сам удержать не может. Как в сквозную трубу. Он, бедолага, совсем высох. И откуда свалилось на него это горе? Уже в зоне началось... Так и пропадет теперь. Никому не нужным, - вздох­нул участковый.

А Гришке вспомнилось письмо Тестя фартовым Трудового. В нем он приказывал, распоряжался его судьбой. Велел, коль не останется фартовым, пришить его.

—  Может, уже тогда болел, гад. А все еще кого-то под при­мус брал. Грозился. Хозяином себя считал. Оно, видишь, своей заднице не хозяин. Даже она слушаться отказалась. А туда же - в бугры. Забыл закон... Слабаков в буграх не держат!

—  Уехал он, говорят. На материк. Видно, не решился ос­таться здесь. Знал: пусть плохая смерть, но своя. А тут было кому ускорить, - усмехнулся Дегтярев.

—    Сова слинял. Классно нарисовался сдвинутым. Видать, все знал, рассчитал. Чего ж по дури не остался? - словно само­му себе сказал Горилла.

—  Может, в момент просвета. У всех сумасшедших просве­ты иногда бывают. Даже врачи подтвердили. Но Сова - точно. Своих кентов не узнавал. Живых. Чтоб проверить его, к нему в камеру фартового поселили. Тот на второй день попросился от Совы. Но не убрали. Не поверили. А фартовый еще через день пригрозил, что размажет Сову. И впрямь едва не утворил такое.

Хоть раньше они друг друга знали. Даже в одной «малине» работали.

А Горилле внезапно вспомнился один из зэков в Магадане. Аккуратный, чистый. С седенькой упрямой бородкой, он мно­го лет работал врачом. Еще при царе практиковать начал. За что и замели по буржуйской статье. Мол, лечил не тех, кого надо.

Этот доктор многим зэкам здоровье и жизни спас. Не раз­личал воров и работяг. За труды даже пайку не брал. Видно, ученость мешала взять последнее. И как-то перед сном расска­зал фартовым о забавном случае, который произошел с ним на Печоре, где отбывал первые три года.

В камеру к нему втолкнули человека с явными признака­ми сумасшествия. А это прежде всего определил по глазам. У того зэка даже при солнечном свете зрачки были большими и черными. И он, просидев в одиночке около трех лет, свих­нулся окончательно. Умел говорить сам с собой разными го­лосами. Спорил, ругался, даже бил себя. Чаще всего общался с мертвыми. И его, врача, за вставшего из гроба покойника принимал. Все пытался уложить его на щконку. То проще­ния просил. То душить лез. А когда приходил в себя, бывал злее собаки. Чуть сознание мутило - свою пайку уговаривал взять и простить его.

«Это случается с теми, кто руки в крови замарал. Преступ­ление тяжкое, а организм слабый. Не совладал. На воле такие запоем пьют. Боятся одиночества и не выдерживают длитель­ной изоляции, - вспомнил Горилла слова врача. Доктор потом продолжил: - Не берите грех на душу. Ибо со временем не всякий из вас пересилит память. А организм имеет способность стареть...»

Никто тогда не обратил внимания на его слова. И Горилла забыл. Годы прошли. Но вот теперь слова врача подтвердились.

Гришка присел на корягу. В задумчивости покачал головой.

«Дегтярев ничего не понял. Даже на сумасшествие нужна чувствительная натура. И хоть зачаток интеллекта. Но и такого лишены мусора напрочь», - отвернулся Горилла.

Вспомнились ему слова врача и о том, что можно сбить с толку малоэрудированных, а таких большинство, следователей и экспертов-психиатров обычным чревовещанием. В прежние времена чревовещатели в балаганах на ярмарках своим умени­ем медяки зарабатывали. Говорил человек утробой, а рта не рас­крывал. Потом отвечал мнимому собеседнику. «А, какое мне до них всех дело, - отмахнулся Григорий от воспоминаний. - Своих забот хватает. Дай Бог управиться».

Никому во всем свете не сознался бы фартовый, как мучи­тельно трудно пришлось ему самому.

По счастливой случайности ушел в откол без урона, без пера и трамбовки. Может, могучее здоровье да крепкие кула­ки помогли. Потом было самое трудное...                                                                                             

Кому, как не ему, Горилле, это помнить. Он и теперь, в постели с Ольгой, видит в снах кентов. С ними считает общак, снимает навар с новичков, берет положняк с работяг, давно живущих на воле.

С кентами он уходил на дела. Линял в бега из зон, отрывал­ся от погони, убивал овчарок и охранников. А утром будто и впрямь болело тело от собачьих укусов и ударов прикладом.

Сколько раз видел себя под запреткой и в камерах. Играл в очко на чью-то жизнь, а сам мотался в петле. Сколько раз за ночь умирал, а утром чудом просыпался живым!

Прошлое всегда живет в памяти. Оно как ночь, без которой не бывает жизни у фартовых...

Вот и он днем - Гришка. А ночью - опять Горилла. И никогда не рвет с «малиной». Он лишь внешне расстался с кен­тами, душой остался с ними навсегда.

Может, поэтому всякую ночь вскакивала Ольга с постели босая, в одной рубахе, к ведру с водой. Кунала в него полотен­це. Обтирала вспотевшую грудь, лицо мужа. Тот синел. Кричал Гришка Гориллой. На весь дом.

Говорят, время лечит. Видно, и оно не властно над фарто­выми.

—  Я хочу попросить тебя, Григорий. Как человека созна­тельного, - обратился Дегтярев, тронув Гориллу за рукав. - Коль увидишь Сову, дай мне знать. Чем черт не шутит? А вдруг и вправду объявится малахольный в наших местах?

—  Фалуешь в фискалы, участковый? - прищурился, будто прицелился, Гришка.

—  Для твоего же блага стараюсь. Ты ж его убить можешь ненароком. А за это - опять в зону. Сам понимаешь, сроки за убийство здорового и больного одинаково большие.

—  Я легавым не шестерка, - оборвал Горилла.

—   А Трофимыча тебе не жаль? Ведь он - коллега твой. Вроде как сдружились. Так хоть о нем подумай, - уговаривал участковый, не обратив внимания на обидное слово.

—  Если встречу, сам справлюсь. Не баба! - рыкнул Гришка Гориллой. И участковый понял: даже завязавший с «мали­ной» фартовый никогда не преступит свой закон, не станет фраером.

—   И все же будь поосторожнее. С оглядкой. Береги себя. Ведь дети имеются. Им во второй раз сиротеть ни к чему. Да и Ольга... Вся ее жизнь в тебе. Для кентов ты свой, удача, навар. А ей, бабе, ВСЯ ЖИЗНЬ...

Горилла разулыбался. Коль участковый подметил, а он - собака, значит, так и есть.

Гришка ничего не ответил, но на душе потеплело. Ведь вот и теперь не на общак, не на «малину», на семью вкалывает, для детей старается, для жены. Чтоб теплее им жилось да радостнее.

И все ж случались тугие минуты. О них никто не знал. Лишь своя семья. Самая лучшая в свете...

Полгода копила Ольга деньги на костюм Грише. Всякую копейку берегла, на всем экономила. Боялась брать из тех, что Гриша детям принес. А ну как раздумает? И когда закончится наказание, потребует деньги вернуть. Гришка о том ни сном ни духом не знал. А когда примерил костюм, который в самую пору пришелся, Нюрка проговорилась:

—  Теперь нас мамка опять в кино пускать будет и конфеты купит!

Сережка дал ей по уху. Но поздно. Горилла услышал. До­шло до него, какой ценой обнова далась. Помрачнел.

Не с добра Ольга на такое пошла. С нехваток все, с малых заработков. Хотя чертоломят оба без продыху. Видно, верно кен­ты говорят - дураков работа любит. Они не пашут. А на мелкие расходы имеют по нескольку заработков Гришкиной семьи. И всего-то малый риск. Одна ночь. И на год жизни «малине». «Но нет-нет, уже о другом думать надо», - гнал от себя Горилла мрачные мысли.

Гришка долго еще возился с молодыми кленами. Рассадил посвободнее, обкопал старый клен. И пошел проверить, как приживается молодой березняк на границе с Трофимычевым заповедным участком.

Он увидел свернувшего на Трофимычеву тропу Дегтярева.

«Пошел мусор старику мозги сушить. Ох и зануда! И зачем такие заразы по земле ходят?» - сплюнул Гришка. Но вскоре забыл об участковом. Увлекся работой. Из головы как ветром выдуло все злое.

Тайга... Пока не приложил к ней руки свои, не знал и не видел ее. Не понимал. Думал, врут люди, говоря, что тайга им милей дома. Ну разве можно сравнить ее - корявую - с человечьим жильем, ухоженным и теплым? Тут одни комары со свету сживут. Кусаются, как кенты на разборке. А зверюги? То медведица воз­никла из-за малинового куста. Нажрала бока за лето. И думала, что, кроме нее, в тайгу соваться никто не должен. Морда шире, чем у небритого Гориллы. Вдвоем не обнять. Да как рявкнет на Гориллу таежным бугром. Тот поначалу опешил. А потом показал по локоть, как кентухе: вот, мол, тебе, фартового на понял брать. Зверюга выплюнула листья малины, которые вместе с ягодой в пасть запихала, и ушла. Оставила Горилле, как положняк, напо­ловину объеденный куст. Своим признала. Кентом.

Что и говорить, перетрухал тогда. Но виду не подал. Тай­га в обиду не дала. Сберегла его. И Горилла попривык к ней. 

Полюбились ему неисхоженные тропы, звонкая тишина и безлюдье тайги. Здесь можно было оставаться самим собой. Никто не подсмотрит, не высмеет, не осудит.

Гришка бережно, как за детьми, ухаживал за каждым дере­вом и кустом. И тайга, казалось, единственная на всем свете, понимала его.

—  Папка! Корова телится! Айда домой! Мамка зовет! - по­слышался взволнованный голос Сережки.

Горилла, забыв обо всем,' бросился домой бегом. В хозяй­стве прибавление, человеку - радость...