Дашка теперь совсем изменилась. Холеной стала. Раздобре­ла. Вольной, свободной значится в списке жителей Трудового. Вроде поселенки в селе осталась. Все равно ехать некуда и не к кому. Да и куда в ее годы от добра бежать?

Дом Дашке дали. Как и обещал Дегтярев. Пусть небольшой, две комнаты с кухней. Но и это больше прежней каморы. Ка­кой-никакой сарай, кладовка да подвал. К тому же чердак, су­хой и просторный.

Дашка в новый дом три дня перебиралась. Понемногу все перенесла на своих плечах.

В каморе бы ладно. А тут многое купить пришлось. Новый дом старой рухляди не любит. Вот и приобрела диван да деревянную кровать, стол и шифоньер. Новое, в золотистой рамке, зеркало.

Все это сверкало лаком, пахло магазином. Дашка огляде­лась. Как хорошо у нее, даже дух захватывает! Не верилось, что все это - ее. И, поразмыслив, положила посреди комнаты мед­вежью шкуру, подаренную Трофимычем.

Все ногам теплее будет. Оглядев кухню, шкафчик для посу­ды купила, кухонный стол. В кладовой припасы еле размести­ла. Банка к банке вплотную. В погребе полно картошки, мор­ковки, свеклы. Ничего не покупала. Сама вырастила, своими руками. Даже лук в вязках золотился в коридоре.

Чердак и тот не пустовал. Травы разные сушились. Грибы в марлевых мешочках. А на чердаке над сараем копченая рыба. Кета да кижуч. В зиму все пригодится, все в ход пойдет.

Обмазав и побелив дом, утеплив завалинку, оклеила окна. Даже скамейку у забора в зеленый цвет покрасила. Хоть и по­сидеть на ней некогда будет.

Швейную машинку купила. Без нее как без рук. Пошила новые, веселые занавески, простыни и пододеяльники. Все ж дешевле, чем готовые покупать.

Рукомойник и тазы, ведра и полотенца - все в доме сверка­ло новизной, чистотой, свежестью.

Заказала баба и дрова. Ей их в три дня навезли: под крышу.

Дашка в доме и вовсе ожила! Оглядевшись, пообвыкнув, купила десяток кур да тельную корову и теперь слыла хозяйкой из хозяек.

Сама себе платьев нашила всяких. Юбки и кофты одна дру­гой краше, по три раза на день меняла. Ей все бабы Трудового жгуче завидовали.

Да и было с чего. На Дашку нынче мужики смотрели рази­нув рты. Не баба - ходячая выставка моделей. И откуда умение взялось? Портниха к ней за советом ходила. И все завидовала тонкому вкусу и золотым Дашкиным рукам.

А баба королевой по селу выхаживала. Свои же, ссыльные, не узнавали. Она иль нет? Откуда что взялось? Пить бросила - морщины исчезли. Лицо налилось, румяно-белое. Словно ря­бина в пору зрелости расцвела.

Дегтярев, встречаясь с Дашкой, боялся глаза на нее под­нять. Была алкашкой, замухрышкой, а превратилась в украше­ние Трудового.

В глазах - уверенное спокойствие. Волосы - в толстую косу - короной голову оплетают. Плечи расправила. Нос вздер­нут. На губах полуулыбка играет. Знала себе цену нынче. На мест­ных мужиков и не смотрела. Куда им до нее! Да и не хотела семьи разбивать. А в холостяках лишь один, да и тот завалящий. Зубы желтые, редкие, как у старого коня. Морда годами не мьггая. Штаны пузырями, на колени сползают. Кому такой нужен? Нет, нынче Дашка на такого не оглянется. Все лето в шелковых чулках ходит, в шелковых платьях. Разве ровня ей возчик воды? Она с ним через губу разговаривала. Обзывала мужика хорьком. А когда тот, под­выпив, осмелел и в гости к ней попросился, такого пинка полу­чил, что неделю сесть на задницу не мог.

Дашка мечтала о своем. Нравился ей Дегтярев. Его бы она приняла. Но не на ночь. Насовсем.

И когда участковый неделями не выезжал в Поронайск, Даш­ка думала, что он из-за нее в Трудовом сидит. Да и что за семья, которую он раз в месяц видит? А ведь мужик. Жалела его баба. Она ничем никогда не выдавала себя. Да и случая не было.

Встретится участковый на улице, эдак вежливо поздорова­ется, о здоровье спросит, о жизни. И, заглянув в лицо ей, крас­неет, как мальчишка. С чего бы это?

Раньше в гости заглядывал. Просто так, на огонек. Любил чай попить с вареньем из кишмиша, малины. Теперь не захо­дил. В новый дом даже на новоселье не пришел, не гля­нул, как устроилась баба.

И Дашке было до слез обидно, что так не везет ей в жизни.

Уж сколько раз, заметив Дегтярева уходящим в тайгу, тай­ком убегала следом. Чтоб спросить, почему не навещает. Но Дегтярев то сворачивал к Трофимычу, то исчезал в лесу бес­следно.

Баба ругала себя ночами. За привязанность к участковому. Сколько раз он обижал ее за прожитые годы - счету нет. Не зря его все ссыльные и условники легавым да мусором зовут. Но сколько ни уговаривала, сердцу приказать не могла. Не слу­шалось оно разума. И вспыхивало всякий раз при виде участко­вого.

А он подходил к ней, шутливо становился по стойке смир­но и, взяв под козырек, говорил, улыбаясь:

— Здравствуй, Дарьюшка, отрада и краса наша! Цветешь все нам на радость? Как здоровьичко?

И, поговорив с нею пару минут, уходил торопливо, сослав­шись на занятость, неотложные дела.

Ну хоть ты тресни, ни разу не свернул на тропинку к ее дому! Хотя на каждом новоселье был. Всех поздравил, за каж­дого порадовался. И только ее забыл.

Дарья уже и ждать его устала.

И однажды, сходив в тайгу с утра пораньше, нарвала целый осенний букет. В нем багровым цветом отливали ветки рябины, золотые листья клена, пушистый вереск. Пришла домой уста­лая и решила испечь пирог с малиной. Побаловать себя и детей пекарей.

Едва пироги в духовку сунула, кто-то в окно постучал.

«Наверное, портниху принесло», - подумала баба. И, выте- рев руки, пошла открывать дверь.

На пороге стоял участковый. В руках - письмо. Дарье ад­ресовано. Глазам не поверилось.

—  Заходите! Что ж на пороге стоять? - пригласила расте­рянно.

—  Да некогда. Ты распишись в получении. Письмецо за­казное.

—  Пройдите в дом! Там и распишусь.

—  Я подожду, - топтался у порога Дегтярев.

Дарья открыла дверь нараспашку, взыграло настырство бабы:

—  Входи, не съем! Хоть глянешь, как устроилась!

И участковый, глянув на чистые полы, стянул сапоги, шаг­нул в дом.

Оглядев кухню, комнату, нерешительно отворил дверь в спальню.

— Да у тебя как в раю, даже страшно заходить, чтоб ничего не нарушить. Смотри, как сумела! Да ты не просто хорошая

хозяйка, а и отменный художник, - искренне похвалил Дарью.

Та цвела. Пригласила к столу. Дегтярев от еды отказался. Но от чая с пирогами - не смог, не устоял. И хвалил бабу на все лады. Та маковым цветом горела от смущения.

А Семен оглядел сарай, кладовку, подвал. Все ему понрави­лось. И, вернувшись в дом, обронил ненароком:

—   Хоть в постояльцы к тебе просись. В моей дежурке о таком и мечтать не приходится. Койка да стол. Никаких усло­вий. Умываемся на улице. Так надоело жить на бивуаке, по- собачьи! Я ведь тоже уют люблю. Да и годы свое делают. Иной раз так отдохнуть хочется. Душой и телом. А все недосуг...

—  Я тебе всегда рада. Только вот ты чего-то обходить стал. Вроде чураешься меня? Всех с новосельем поздравил. Мой дом - миновал. Не случись письма, так и не заглянул бы, - укорила робко и глянула в лицо Семена.

Дегтярев отвел глаза.

—  Пей чай, Семен! И пирог не забывай, - взялась Дарья за письмо.

Прочла его. И руки задрожали. Побледнела баба. По щекам злые слезы полились.

—  Что с тобой? От кого письмо? - подошел участковый вплотную.

—  От брата. Из деревни. Сколько лет не писал! А теперь вспомнил. Жена умерла. Вот и понадобилась. За хозяйством смотреть некому стало. Обещает кормить досыта. - Смахну­ла баба слезы и заговорила зло: - Старое припомнил. А если б не я, ни родителей, ни дома не оставили б немцы. Живьем всех спалили бы! А он в этом доме живет и меня ж говном полива­ет! Чужие простили. А этот... Да деваться некуда, - зарыдала Дашка.

—  Ты что ж, поедешь к нему? - дрогнул голос Дегтярева.

—  Не бросать же его в горе! Какой ни на есть - брат он мне. Да и самой уж немало. Пора о старости подумать. Здесь я совсем одна, - жаловалась баба.

—  Зачем уезжать? У тебя все хорошо. Ты шутишь, Даша?

—    Какие шутки? Там - свои!

—  Ну и свой! Хуже зверя! Зачем же вот так? Уж лучше среди чужих, чем с такой родней.

— Да что ты понимаешь, Семен? Здесь я сдохни, никто и не узнает. А там хоть схоронить будет кому.

—  Нет, этого не может быть! Ты - и вдруг уедешь, когда все наладилось. В себя пришла. Это черт его знает что! - воз­мутился участковый.

—  Да кто ему, кроме меня, поможет, если все дети в город жить уехали насовсем!

—  А тебе кто помог? Не жаль бросать все, что таким трудом нажила?  

—  Э-э, да пустое все!

— А я как?

—  Ты? - Дарья глянула на участкового с изумлением. Не поверила в услышанное. Слишком затянулось ожидание.

—  Да, я, Дашенька! Как меня оставишь без чая и пирогов своих? Может, возьмешь в постояльцы, надо и обо мне кому-то позаботиться. Не совсем уж я легавый. Мне б немного тепла, хоть вот тут, на кухне.

—  А люди? Что скажут?

—  Люди? При чем они?

—  Семье скажут, опозорят.

—  Моя семья - двое детей да внуки. Вот и все...

—  А жена?

—   Уехала она от меня. С другим. Он первой ее любовью был. Считала погибшим. А он в плену был. Потом уехал в Аме­рику. И написал ей оттуда. У нас дети были маленькие. Вырас­тили их. Она показала его письма мне. Сказала, что любит по- прежнему. Я и простился с нею, - вздохнул Дегтярев.

—  А дети как же?

—  Семьи у них свои. О ней не вспоминают. Как и я. Теперь уж на пенсию не прошусь. Отдых не в радость будет.

—  Она пишет?

—  Нет! Зачем?

—    Но столько лет прожили вместе!

—  Не надо, Даша. Она всегда жила одна. Я редко был дома. Но у меня были иллюзии, думал, что любим. А она жила без сказок. Легко ли ей было столько лет жить с нелюбимым? И ведь молчала, терпела, детей растила. Это подвиг. За что же я злиться на нее должен? Спасибо, что не предала, не бросила детей на полпути. Я ей счастья желаю. Она заслужила его дол­гими годами. И не говори плохо о ней, - попросил Дегтярев и, отвернувшись от Дарьи, видно, так легче было, продолжил: - Я, кроме нее, никого любить не смогу.

Дашка похолодела от этих слов. Ей снова стало одиноко, тоск­ливо. У нее тоже отняли сказку, которую придумала, чтобы легче скоротать одиночество. А теперь от нее ничего не осталось.

—  Так возьмешь в постояльцы? - спросил Дегтярев.

—  Ты мужик, Семен. Свое горе всякому легче в одиночку перенести. Когда на сердце пусто, никто уж не порадует и не согреет. И моя забота - не в помощь. Мне б себя удержать. Ты сильный. Сумеешь сам. Я чужих в доме не люблю. Отвыкла. Прости, - встала Дашка из-за стола.

Дегтярев понял. Й, быстро надев сапоги, вышел со двора.

Дашка металась всю ночь. Нет, она уже не плакала. Слез не было. Молча обдумывала все, что произошло за день.

«Может, стоило согласиться? Пусть бы жил. Глядишь, при­вык бы. А там видно было бы. Ну зачем я, дура, рубанула спле­ча? Сама прогнала. А мужик еще от горя своего не остыл. И теперь уж не воротится», - кусала Дашка подушку.

Заснула она лишь под утро тяжелым больным сном.

Проснулась от громкого стука в окно и истошного хрипло­го крика:

— Дашка, курва, баня горит!

Баба как была в ночной рубахе, так и кинулась во двор. Но спешно вернулась в дом накинуть халат. Руки дрожали, не по­падали в рукава. Не заметила, что надела халат наизнанку. По­мчалась баба по улице босая, растрепанная. Увидела столбы дыма над баней. Отчего это могло приключиться? Ведь вчера не то­пила баню. Никто в ней не мылся. Почему же тогда она горит?

Пламя вырывалось с чердака. Его заливали, выплескивая ведрами воду. Живая цепь людей из милиционеров, работяг, условников передавала ведра из рук в руки.

Выходной. Думали помыться. А оно вон как получилось. Словно назло...

Дегтярев не увидел Дарью. Он стоял в провале чердачного окна и, выливая воду в огонь, торопил:

—  Живей, мужики! Торопись!

Одежда на нем дымилась или парила, определить было трудно.

Он кашлял, отмахивался от дыма и ведро за ведром плес­кал, выливал воду в огонь.

—  Шустрей, ребята! - слышался его хриплый голос.

Он не просто торопил людей, он подбадривал самого себя.

Лишь к обеду пожар был потушен. Работяги без лишних слов и просьб разобрали крышу, потолок бани: надо немедлен­но ремонтировать. Обугленные доски, стропила и брус сложи­ли на тракторную телегу и увезли подальше, с глаз долой. А к бане подвезли смолистые бревна и доски прямо от пилорамы. И работали люди всю ночь при свете прожекторов.

К утру ремонт был закончен. Крышу бани покрыли шифе­ром. А бабы с кистями и ведрами извести помогали Дарье бе­лить баню снаружи и внутри. Отмыли полки, лавки, скамьи. И к вечеру под метелку вымели все вокруг.

Миновала беда. Но... На другой день Дашку вызвал Дегтя­рев. В глазах холод, подозрение. Оттого и вопросы колючие:

—  Закрывала ли баню, уходя? Где ключи держала? Почему чердак был открыт и лестница поднята? Почему свет не отклю­чила? Когда в последний раз пожарники были? Почему на чер­даке не оказалось аварийного запаса воды? Почему на чердаке оказались веники?        

—  Для людей старалась. Они этими вениками простуды вы­колачивали. А вода была в баке. Но немного. Не ждала беды. Баню всегда закрывала и ключ с собой брала. Чердак запирала. И лестница всегда сбоку лежала, около стены. Пожарный инс­пектор месяц назад приезжал с проверкой. Только то и отметил из плохого, что в аварийном баке было воды лишь наполовину. С чего пожар возник? Да кто его знает? На чердаке ни одной живой души нет. Проводка исправна. Баня не топилась сутки. Молнии тоже не было.

—  Во сколько вчера ушла из бани?

—  Совсем не была. Чего в выходной там делать? Ты же вче­ра у меня был, Семен, - напомнила баба тихо. И добавила еле слышно: - Зачем же мне баню поджигать, ведь я кормлюсь от нее. Себе врагом кто станет?

—  Может, дружка себе завела? На чердаке встречались? - глянул участковый колюче.

—   Я не кошка, мой март давно прошел. А если и заведу кого, не стану по чердакам сигать. Дом имею на этот случай. И прятаться не буду. В открытую полюблю. Навсегда! Не хочу во­рованное да отнятое. Уж если встречу по себе - на чердак не поволоку. И наплюю на всех! Понял? И тебя не спрошусь! Тоже указчик выискался! Ты меня с кем-нибудь, кроме Тихона, ви­дел? Вот и заткнись! В своих штанах поковыряйся! Нечего меня шпынять прошлым! - Брызнули слезы из глаз, и Дашка, вско­чив с табуретки, рванулась к двери, бросив на ходу: - Сволочи все! Все сволочи! Подлюки проклятые!

Она шла домой, вытирая мокроту с глаз и щек.

— Даша, чего ревешь? Да успокойся! Баня уже в порядке! - успокаивали условники.

—  Этот ферт-легавый довел. Ему надо ремонт бани на кого- то повесить. Вот и нашел крайнего, - догадывались фартовые.

—   А мы-то думали, что он с ей любовничает, - шамкали старухи на лавке.

—   И чего дергает бабу? И так у нее никакой радости в жизни нет, - говорили переселенцы, сочувственно качая го­ловами.

«А я, дура, еще принять его хотела в свой дом! Идиотка! Он до конца жизни не верил бы мне. Так и считает шлюхой! Сам на себя век не оглянется», - думала Дашка, прибирая в доме.

Поздним вечером, когда сельчане ушли, баба начисто вы­мыла баню, йроветрила ее. И, закрыв на все замки, вернулась здомой. Свет уже выключили. Дашка зажгла керосинку, села у стола на кухне. Кусок не лез в рот.

«А что, если и впрямь уехать к брату в деревню? Бросить все здесь и начать там жизнь сначала. Но ведь первый, кто напомнит о прошлом, будет брат. Его упреки вдесятеро больней ударят. С чужих какой спрос? Им не докажешь, иг внушишь. A oj своего не отбрешешься. И возвращаться, и уехать будет некуда. Собакой век коптить придется где-то в сарае. Уж братца я помню. Его ничто не изменит. Вон и в письме не удержался. Зовет через брань и попреки. Ну а здесь что? Не­многим легче. Так и сдохну в ссыльных шлюхах. Поднадзор­ной. И мертвой никто не поверит, что после Тихона ни одного мужика к себе и близко не подпустила. И этот боров больше других сомневается. Видали его - он не полюбит! Да кому ты нужен? Паразит! Гад! Зараза!» - ругала Дашка участкового и себя заодно.

Баба расстилала постель. И вдруг ей показалось: кто-то по­стучал в окно. Дарья вышла на кухню, приоткрыла занавеску. Прямо перед глазами рука в стекло стук повторила.

Баба вышла в коридор.

—  Кого черт принес? - спросила грубо, зло.

—  Свои, открой! - узнала голос Дегтярева.

Участковый вошел на кухню.

—  Чего спать не ложишься?

—   Тебя ждала, - огорошила баба.

Участковый заглянул в комнату, спальню. Смутился. И при­сел у стола.

— Думал, гости у тебя. Вот и зашел на огонек.

—  Да так, что в каждый угол нос всунул, - не выдержала баба.

— Должность у меня такая! - хохотнул Дегтярев.

—  Не в том дело! Натура у тебя поганая. Собачья! Насерешь в душу, а извиниться сил не хватает и воспитания. Проверяешь! А я уже не ссыльная! Иль запамятовал? Вольная я. И паспорт имею. Кого хочу, того приведу. И тебя не спрошу! А за неза­конный шмон твоему начальству обскажу. Чтобы прыть укоро­тили, отбили бы охоту стремачить одиночек!

—   Ишь ты, как заговорила?! - изумился участковый. И ска­зал жестко: - Ты мне не грози! Я сотни раз пуганый. Не забы­вай, где живешь. Что за село у нас. Я любого имею право про­верить. И ночью! Тем более что у тебя в бане пожар не сам по себе возник. Вот оно - доказательство! - достал из кармана черный от копоти портсигар. - Серебряный. Знать, мужик не без звания его хозяином был. Обронил, потерял, как хочешь : суди. Но ведь неспроста на чердаке оказался, от людей прятал­ся. Видно, есть у него на то причина! У наших условников та­ких вещиц нет. Это я точно знаю. Вот и вопрос мой не случаен. Нечего в пузырь лезть. Если это не твой знакомый, то кто тогда побывал в бане?

—  Это твоя забота!

—  И я о том говорю! Вот и пришел. Что тут непонятного?

—   Ищи! Не все оглядел! В сарай, подвал загляни. Я там целую свору кобелей спрятала!

— Случаются, Даша, гости незваные, не мне тебе о том на­поминать...

—  Ну да! И лампу я для них зажгла бы. И сидела б до полу­ночи.

—  Так ведь и заставить могут...

—    А ты выручать меня пришел! - усмехнулась Дарья.

—   Короткая у тебя память. Ну да ладно. Женщины все одинаковы, - махнул рукой Дегтярев и встал со стула. - Изви­ни за беспокойство, хозяйка. Отдыхай. Да не забывай калитку на ночь закрывать. А то объявится владелец портсигар. Горя не оберешься, если узнает, в чьи руки он попал, - рассмеялся участковый.

—  Кончай на ночь страхоту наводить. Не то оставлю в по­стояльцах! Вместо сторожа. И тебе, и мне спокойней будет...

—  Нет, Дарьюшка, не до отдыха мне теперь. Пока владель­ца портсигара не найду, отдыхать не буду.

— Да может, при строительстве бани кто-нибудь потерял? - предположила баба, желая успокоить.

—  Хорошо, если б так. Да вот не совпадает многое. В порт­сигаре папиросы нынешнего года выпуска, недавние. К тому же таких папирос - «Казбек» - в Трудовое никогда не завози­ли. Не курят их условники. Дорогие они. Значит, мужик тот из залетных. Не нашенский. Искать надо. И чем скорее его найду, тем лучше.

—    Неужели, кроме тебя, этим заняться некому? - дрогнула баба.

—  Да я не один...

—  Береги себя, Семен, - попросила тихо.

Участковый подошел вплотную. Поднял голову за подборо­док. Заглянул в глаза:

—  То ненавидишь меня, то жалеешь, а на самом деле как думаешь обо мне?

— Такое на бегу спрашивают? - опустила глаза Дарья, уйдя от прямого ответа.

—  Пожелай мне удачи, Дашенька. И не злись. Ладно? Я сам на себя частенько злым бываю. Прости за глупое. Но ведь и собака, случается, хозяев к гостям ревнует. Мне, как человеку, такое вдвойне прощается.

—  Что ж, всякое слыхивала, но чтоб к портсигару, какого в руки не брала, ревновали, такое впервой! - рассмеялась Дашка.

—  Попробовал бы кто-нибудь другой унижать меня, как ты,

уж очень пожалел бы о том. Но тебе, как женщине, все прощаю...

—  И на том спасибо, - буркнула Дарья и пошла закрывать входную дверь.

И снова поднялось настроение. Запело на сердце.

«Значит, ревновал. Сам сознался. А разве просто так ревну­ют? Нет! Значит, застряло что-то в сердце занозой! Иначе не пришел бы средь ночи! А то ишь ты, работой прикрылся, порт­сигаром. Да мало ль что может на чердаке оказаться? Я за это не ответчица. Другая причина привела. Она как белый день по­нятна...»

А участковый шел по засыпающему селу. В окнах домов темно. Спят люди. Нелегка их жизнь.

Да и у него... Сам в себе не может разобраться. После рас­ставания с женой, казалось, ни на одну не оглянется.

На Дашку даже не смотрел. Ну разве тогда, в тот первый день. Черт попутал. Но потом, как увидел ее пьяную в кодле условников, с души воротило. Дашка даже не видела его. Ее лапали, мяли, тискали кому не лень.

Годы прошли, а это помнилось. Изменила ее смерть Тихо­на, и баба резко бросила пить.

Теперь даже не верится, что была она такою. Но была. Нынче глаз не оторвать от нее. В городе равную ей сыскать трудно.

Дегтярев и в Поронайске нередко вспоминал о ней. Виде­лось, как идет она павой по селу. Ни на кого не оглядываясь. Гордо. Как только она умела. Лицо серьезное, глаза строгие. Попробуй задень - не рад будешь. Условники за версту обхо­дят. Понимают, хороша ягода, да не по зубам.

Баба с форсом. Но не без прошлого. Женись на такой - стыда не оберешься. Зэчка, ссыльная. А за что? Вот тут и кон­чатся восторги бабой. И о красе забудешь.

Хотя почему жениться? Он вовсе не собирался заводить вто­рую семью. Но почему, когда долго не видел ее, начинал ис­кать, скучал по ней? Почему, как мальчишка, готов носить ей воду и дрова даже для бани, лишь бы видеть эти лукавинки в серых глазах, слышать ее смех? Почему, когда не видит Дарью, на сердце бывает тяжело и темно? Почему, когда она зовет, он сам отталкивает бабу от себя? Почему, когда он ей признается, она не верит и хохочет над ним открыто? Почему за все годы они так и не сумели сблизиться, понять друг друга, поговорить по душам? И так остались до сих пор чужими.

«Но ведь любит. Хочет меня. Иначе зачем бы столько тре­воги в просьбе беречь себя. Эта баба не бросает слов на ветер. А такое вряд ли кому сказала. Гордячкой ее считают в селе те­перь. Недоступной. Оно и верно. Не раз следил за ее домом. Никто глухими ночами не прокрадывался к порогу, не убегал тайком чуть свет. Баба живет одна. И всегда спокойно смотрит в глаза людям. А ведь как подтянулась, любо

глянуть. Особо в синем платье, что плотно облегает фигуру! В нем она только дома бывает. А я ее в окно подсмотрел не раз. Хороша чертовка, любой мужик голову потеряет», - признался себе Дегтярев.

Дашка теперь будто успокоилась. Не вспыхивала при виде участкового. Не искала случайных встреч с ним.

Обдумав в ту ночь свое прошлое и будущее, решила никуда не уезжать из Трудового и написала брату:

«Не жди меня. В свое горе и боль даже звери не возвра­щаются. А я человек. Так все считают в Трудовом. Вот ты попрекнул, что из-за меня не выбился в люди, что моя тень на твоей семье и доме доселе жива. Кому же я в селе жить мешала? Почему в Трудовом не только условники, но и пере­селенцы дружат со мной и уважают меня? Хотя о прошлом знали, никогда не попрекнули, не обозвали. Не гляди, что чужие. Видно, они, пережившие горе сами, скорей понимают и сочувствуют другому. Умеют простить. Видно, все это по­тому, что чужая собака, хоть она всего-то тварь, не насме- лится на укус, а только брехнет робко. Своя, коль не потра­фил в чем, и загрызть насмерть может... Потому не хочу к тебе. Здесь я устроилась и обжилась. Привыкла к людям с такою же, как у меня, больной судьбой и научилась считать­ся с ними. Помня несчастье каждого. Счастливых у нас не было. Всех горе пригнало. Но вместе и его пережить проще. Может, и у нас в Трудовом когда-то народятся счастливые люди. Мы все этого ждем. Горе - оно как зима, тоже не вечно. Мне казалось, что все до смерти будут плевать в мою сторо­ну. Как ты... Но... люди давно забыли мой вчерашний день. В молодости ошибки случаются у всех. Надо уметь их пере­жить. И очиститься от них в дне сегодняшнем. У нас в Тру­довом нет жителей с гладкой судьбой. У всех она - горбатая да корявая. Но проходит время. И я поняла, что, вместе с прошлым, я чище тебя и твоих сельчан, потому что, прощен­ная своими, не помню плохого за теми, с кем вместе живем в селе.

Нельзя жить злой памятью. От того звереют люди. И попа­дают к нам на исправление. И мы лечим души их, как лечили нас когда-то. Терпением, заботой, прощением и верой.

Это помогает нам одолеть лютые морозы, пургу, глубокие снега. Они - ничто в сравнении с твоим презрением. Ведь зо­вешь не как сестру, а ослушавшуюся работницу... Не видя во мне родства. А и я от тебя отвыкла.

Прости, мой брат, что не жалею тебя в горе твоем, но ты - мужик и сумей сам сладить со своей бедой. Приглядись, а нет ли в смерти жены вины твоей? И уж, конечно, не с добра покинули тебя дети. Плохим ты был отцом и му­жем, никчемным братом... Думаю, в деревне нашей люди нз любят тебя не из-за меня, лично тебя не уважают. Потому и не помогают тебе.

Да и кто поймет того, кто не смог понять сестру, загородив­шую от погибели родителей своей жизнью, честью и судьбой?

Сколько раз могла я сдохнуть на Колыме и тут в Трудовом! Ты о том никогда не узнаешь. Не поймешь меня. Но я давно тебя простила. И если будет тебе совсем невмоготу, приезжай в Трудовое. Я вышлю денег на дорогу. Может, и ты начнешь тут жизнь заново.

Одно знай, народец у нас особый. В глаза человеку скажут все, что о нем думают. Правду. Говорят, она быстрее лечит, если человек не всего себя в этой жизни растерял.

Пиши. Если надумаешь переехать. А к себе не зови. Поздно. Вместе с горем отболела память. Зачем ее терзать?

Прости меня. Но остыло сердце и к тебе. Вон, даже участ­ковый наш, тот, что перевоспитывал меня, теперь, как к доб­рой знакомой, заходит в гости. На чай... Не как к бабе. Хоть и одинокий человек. Серьезный. Прошлым не укоряет. И тоже не советует к тебе ехать. А уж он зря не говорит.

Скажешь, чужими мозгами жить стала? Ошибаешься. Эти люди помогли мне стать сегодняшней.

Нет. Я не забыла тебя. Хотя давно пора было схоронить тебя в памяти вместе с прошлым злом. Но не будь тебя, меньше ценила бы нынешнее. А потому и нынче говорю: спасибо тебе за науку...»

Дашка перечитала письмо несколько раз. Все не решалась отправлять его. А вдруг к пережитому добавит последнюю кап­лю? Но вытащила письмо брата, освежила его в памяти. И, ус­мехнувшись, отнесла на почту свой ответ.

Пусть прочтет. Пусть почешется. Пусть знает, что не про­падает она тут одна.

Возвращалась с почты тайгой. Узкая тропинка петляла сза­ди домов, прячась от улицы и чужих глаз.

Изменилось Трудовое. Вон Генка Филиппов, тоже бывший условник, решил здесь остаться. Так и работает водителем. Но уже на новехоньком лесовозе. Дом ему дали. Семью завел чело­век. Жену из Поронайска привез, молоденькую девчушку. Са­халинку взял. Теперь ребенка ждут.

Скоро первый трудовчанин на свет появится. И село его домом станет.

Для ребенка этого каждый житель села подарки готовит. Заранее. Чтоб ни в чем не нуждался. Чтоб радовался рождению именно в этом селе.

Даже условники-работяги, закрывшись в почти го­товом к заселению доме, целый день что-то пилили, строгали, сверлили. А к вечеру вынесли готовую детскую кроватку, шкафчик и персональный стол со стульчиком.

Торжественно водрузили на крыльцо к молодым: мол, при­нимайте, пригодится скоро.

Дарья пеленок и распашонок целую стопу нашила. Все с мережками, в кружевах.

Своему не довелось шить. Не беременела баба. Не носила под сердцем тепла родной жизни. Не повезло. А может, Бог наказал?

Случалось, Дарья жалела о том. Бывало, плакала. Других вон мамками зовут. А ее никто вот так не окликнет. Не обраду­ется и не заплачет по ней. Уйдет, как и пришла. Незаметной тенью...

Зачем жила? Для чего мучилась?

Но потом, с годами, притупилось это чувство. Раз нельзя исправить, надо смириться. И баба глушила в себе все, что дала ей природа. Она загружала себя работой до изнеможения.

Когда наступали выходные и в бане незачем было появ­ляться и в доме не было дел, она шла к пекарям. Помогала им управиться по дому, с детьми. Учила новоселов солить и су­шить грибы, ловить и разделывать рыбу, готовить икру. Варить варенье из таежных ягод, заготавливать и хранить стланиковый орех.

В дождливые дни Дашка обшивала жителей села. Платьица и юбчонки, сарафаны и кофты, штанишки и рубашонки, сши­тые ее руками, любили в каждой семье.

Денег за свою работу Дарья никогда не брала. Но и с нее никто не требовал платы. За домом сгружали ей сельчане дрова и сено. Чьи-то руки заботливо укрывали стога брезентом, укла­дывали дрова в поленницы. Дети и взрослые помогали ей поса­дить и убрать с огорода урожай. Случалось, оставлял кто-то в коридоре кусок свежины или свиной окорок. Дашка и не спра­шивала, кто поделился с нею.

Ни с кем не ругалась баба. Никого не осудила, не обидела. И уже давно не ходила в тайгу одна. .Все с бабами, старухами и детьми. Постепенно привыкла ко всем.

Теперь даже условники изменились. Их тянуло к пересе­ленцам. Вначале из сочувствия, любопытства. Не верилось, что можно остаться здесь по собственной воле. Уж только беда иль горе могут загнать вольного человека сюда, к черту на кулички. Но постепенно убеждались, что людям и в самом деле не по принуждению нравится Трудовое. Но чем?

—  Как это чем? Да ты поглянь, благодать какая! Рыбы как каши в котле, из реки вилами ловим. И во какая! С меня рос­том. Одну поймаешь, всей семьей на два дня ухой и котлетами объедаться. А грибов, а ягод - видимо-неви­димо. Да тут с голоду и ленивый не сдохнет. Зимой мерзлой рябины набрал, чуть в тепло: слаще ягод. Весной - черемша. А земли, поглянь? Паши ее сколько влезет. И никто кулаком не обзовет. Зимой медведя завали, а слабак - бей куропатку, зай­ца. И мясо, и перо, и мех. Дров полно. Не считаны! Э-э-э, браток, да тут как сыру в масле жить можно, - отвечал отец пекаря, седой, костистый старик.

—  Да мы только тут свет увидели. Глянь, сколько накупляли всего. У меня аж три новых кофты объявилось! Раньше-то одна на всех была, поддевкой. Та, что с бабкиного плеча доста­лась. А теперь своя у каждого. И обувка любая. На дождь и на снег. На двор и домашняя. А чего не жить тут? Земля родит. Скотина в хлеву водится. Детва довольная. Дом, слава Богу, не хуже, чем у других, теплый да просторный. У себя мы на пола­тях спали. А тут - на койках. Всякому своя. Как городские, культурные. И не в зипунах, в пальто оделись. Да в валенки. Про чуни да лапти забыли. Вон, поглянь, старшенький наш внучок - в школу в костюме пошел. В рубахе белой. Раньше так-то мы лишь в церковь одевались, на престольные праздни­ки. А он, мало того, ботинки с галошами каждый день надевает. И в будни. Не то что мы у себя в деревне - одни сапоги на всех мужиков. И мне дюжину платков накупили. Да халатов цветас­тых, теплых. Каких я не то что не носила, не видела никогда. А все тут... На новом месте. У себя. Мы отсюда - никуда! Хоть жизнь да свет увидели, - радовалась старуха.

Мужики-переселенцы, заслышав такой вопрос, удивлялись неподдельно:

—  А чё тут плохого? Вкалывать везде надо. Хоть тут, хоть на материке! Но с харчами здесь рай. А семье что надо? Тепло и сытость. Этого тут вдоволь. Чего не жить?

— Жалеют ли о своих, родных местах? Вспоминают ли? Ску­чают ли по ним?

—  Да ничуть! Как сон с похмелья. Чего жалеть? Избу-завалюху? Ее любой ветер продувал. А в сарае не то коровы, курицы не водилось. Налоги задушили. Вот и не стали держать себе в убыток. А тут все приобрели. И держим - для себя, не на дядю. Да и чего скучать по месту, где, кроме горя, ничего не знали. Здесь хоть мужиками себя почувствовали, бабы кормильцами признали. И дети ожили. Вон какие толстенькие да веселые! Играют, смеяться учатся. Так какой дурак пожалеет, что в рай попал?

Условники теперь всерьез присматривались к переселенцам. Со своим прицелом. А может, и самим стоит подумать? Уехать никогда не поздно. Попробуй воротись сюда. Возьмут ли?

И работяги все реже говорили об отъезде домой. А тут еще и Дашка. Ну ладно, она баба, но даже Генка

Филиппов не захотел уезжать. Здесь -стался. И ничего, дово­лен, не жалеет.

Остаться в Трудовом... Но ведь это - навсегда застрять в прошлом и умереть в поднадзорных. Об этом прошлом все­гда будут напоминать бараки, участковый и отметка в доку­ментах.

Но разве в другом месте, пусть и в своей далекой деревень­ке, забудешь о том? О годах заключения напомнят при первом случае сельчане, соседи, семья. И это куда как труднее будет пережить. Не убежишь и от собственной памяти. Повзрослели дети, состарилась жена. В одиночестве, в беде. Сколько мор­щин и болячек прибавилось. Сколько трудного пережито. Без него. Он лишь добавил горя. О том словами не говорят. Взгляд бывает убийственнее. Чужой, леденящий душу. Отвыкли за годы. Заново стоит ли привыкать?

В сытости, на новом месте, горе быстрее забывается. В Тру­довом он не первый будет, кто заживет тут своей семьей. Вон Дашка, всего-то баба, а получает здесь больше, чем любой му­жик на материке.

Не дура. В свою деревню не хочет ехать. Знает, там кисло придется. А тут павой живет. Чем же их бабы хуже? Пусть тоже оживут, забудутся средь своих.

Но сорвешь ли с обжитого, дорогого? Приедут ли?

И самим решиться нелегко. Ведь там дом. Ну и здесь - не хуже.

И пошли на материк письма. С робкими намеками, первы­ми пробными предложениями. Если дорог и нужен - приедут, решатся. А если нет, пока имеется время на раздумье. Каждому.

Условники все чаще интересовались заработками, условия­ми, льготами для переселенцев.

И хотя скрывали друг от друга намерения - а вдруг семья откажется? - глаза выдавали.

Ждали писем. И Лешка Бурьян с нетерпением ждал. А ему телеграмма пришла. Срочная. «Высылай вызов. Приедем сразу. Ждем встречи. Целуем все».

Мужик на радостях к участковому вприскачку примчал­ся... Телеграмму показал. Дегтярев не промедлил. До осво­бождения два месяца человеку осталось. Хороший работник в Трудовом появится. Постоянный. Вот и заторопился. В три дня все уладил.

А дом для новой семьи сельчане на аврал взяли. Кто белил, кто красил, кто стеклил. Двери навешивали, клеили обои. Дру­гие стол уже смастерили. Надежный, прочный. По нему хоть кулаком хозяин грохнет, стол не дрогнет. Выдержит, не охнув.

Ведра и миски, ложки и кастрюли семье на первый случай понесли соседи. Дашка вместе с бабами полы отскоблила до белизны.

Фартовые, глядя, как копошатся работяги, перестали зубо­скалить. Тоже задумались. Но о своем и по-своему. Никто из них не думал оседать в Трудовом. Во всяком случае, вслух не говорил.

Но вот эти работяги душу перевернули своими заботами. Обживают Трудовое. А зачем? Не все идиоты, А Леха Бурьян так и вовсе путевый мужик. Со всеми в кентах. Не гляди, что работяга, черная кость. С ним не западло было и склянку раз­давить. А гляди, решился!

И, скинувшись по стольнику в пидерку, принесли Лехе день­ги на обживание, на хозяйство. Чтоб не совсем голожопым се­мью встретить в новом доме.

Леха - деньгу в кулак. От счастья вспотел. И бегом к Даш­ке. Она - своя. Путнее присоветует. Сама обживалась. Пусть поможет ему. Чтоб и в его доме уют был.

Дашка вначалерастерялась. А потом решилась помочь. Кто как не она поймет условников?

Покупки по списку, чтоб все честь по чести. Ведь с женщи­ной дети приедут. Трое. Всех обогреть надо, накормить. Не упу­стить ни одной мелочи.

Дашка даже о Дегтяреве забыла. Целыми днями в заботах. Когда получили телеграмму, что семья уже выехала из Владиво­стока, вспомнили о праздничном столе, о внешнем виде Лехи.

Дарья три ночи шила ему рубахи и шаровары. Даже куртку из черного сукна, с замками-«молниями» смастерила. Всем сель­ским мужикам на зависть.

Продавщица весь склад на дыбы поставила, но сыскала Бурьяну подходящий костюм. Недорогой, приличный.

Теперь все ждали семью с часу на час. Леха каждый поезд встречал. Ждал свою кудрявую девочку-жену. С букетом цветов в вагоны лез.

А семья прибыла незамеченной, не увиденной никем.

Седая женщина, с изможденным, желтым лицом, вышла на перрон, поддерживаемая взрослыми сыновьями. Пятнадцать лет прошло. Леха не узнал. Лишь по голосу. Его окликнули. Он глазам не поверил. Все годы держался. Сколько горького хва­тил. А тут, как ребенок, на хрупком плече жены заплакал горю­чими слезами. И за ее, и за свое, и за сыновье - разом...

Мечтал жену в дом на руках внести. А вместо этого самого валерьянкой отхаживали. И торжественный ужин на выходной перенесли. Хозяин сдал. Радость подкосила...

Пятнадцать лет... Они незаживающими рубцами останутся в памяти.

Жена Бурьяна уже на другой день после приезда к Дарье пришла. Обняла, сестрой назвала. Прижалась мокрыми глазами к щеке, долго благодарила за все и за Лешку, которого словно брата своего присмотрела.

Специальность? Их у Тони было много. И самая нужная: штукатур-маляр.

Дашка тут же отвела женщину к Дегтяреву. Тот от радости на месте усидеть не смог. Значит, будет кому отделать свою школу, больницу, детсад! Были б руки! Работы хватит! И участ­ковый привел Тоню в сельсовет. Нужного человека судьба по­дарила.

За семьей. Бурьяна еще три семьи приехали. Теперь уж ус­ловники еле успевали. Срубы выросли на второй улице. И Тру­довое походило на настоящее село.

Дома закрыли от чужих глаз бараки. В них - условники. Горе. Но оно перестает быть главным здесь.

Вон уже смеются дети, играя в лапту за домом. И условни­ков не боятся. Да и чего их пугаться? Люди как люди. Никому зла не причиняют. Зачем о них злое думать?

Но однажды рано утром Трудовое разбудила протяжная си­рена милицейской машины, служившая сигналом каждому жите­лю села, - несчастье пришло. Проснитесь!

В осенней сырой тайге нашли убитым Дегтярева.

Он лежал, обняв руками кочку, будто уснул ненадолго. На голове кровь, и висок, рассеченный топором, успел почернеть.

Рядом с участковым валялся окровавленный топор Гориллы,

Вокруг - ни души. Лишь осенняя тайга, словно оплакивая участкового, сыпала и сыпала на него золотые и багровые лис­тья, словно стыдясь за людей, украшала тело осенней радугой.

—  Даже скрывать не стал, гад, что убил человека! Бандит и есть бандит. Ничто не перемелет их. Зря он верил всякому гаду! - сдавил кулаки молодой милиционер и зашагал к машине, стиснув зубы до боли.

Жители Трудового враз узнали о случившемся.

Сонного Гориллу вытащили милиционеры из постели и под грубые окрики, подталкивая в спину прикладами, повели через все село в дежурную часть.

Толком не проснувшийся, он не понимал, что случилось, почему его подняли в такую рань и гонят пинками, как прови­нившегося фраера на разборку.

Гришка продирал глаза кулаками. Вчера в тайге допоздна был, устал. Отдохнуть не успел.

А люди, жители Трудового, смотрели в окна, видели, как вели по дороге спотыкающегося Гориллу. Одни удивлялись, со­чувствовали, другие сразу не поверили, иные, вздохнув, качали головами.

Некоторые жители, не поверив в услышанное, пошли в тайгу. Увидеть, убедиться своими глазами захо­

тели. Чтобы не из рассказов, не по слухам знать о случив шемся.

Но милиционеры не подпускали к участковому никого Они ждали следователя из Поронайска, уже позвонили в прокурату ру, сообщили о случившемся и в горотдел милиции.

— Машина из Поронайска уже вышла, в Трудовое едет Крав­цов, - ответили по телефону.

И село замерло. Затих смех, ни громких голосов, ни брани Будто перед грозой.

Дашка, услышав о Дегтяреве, не поверила.

Только вчера вечером встретила его около магазина. Участ­ковый поздоровался приветливо, словно и не было пожара в бане. Наговорил ей кучу комплиментов. И полушутя пообещал перебраться к ней насовсем, на должность личной охраны.

— Я ведь уже вольная, - напомнила ему Дашка, сделав вид, что не поняла намека.

—  В том-то и беда моя, что нынче у тебя крылья свободные, упорхнуть можешь, исчезнуть. А на вольных птиц нынче лов­цов много развелось.

—   Отчего же моего согласия на охрану не спросишь? - усмехалась Дарья.

—  Спросил бы, да нынче робею. Не по птице клетка. Да и станет ли лебедушка с вороном век вековать? - заглянул в гла­за смеясь.

—  О том не на улице говорят, - покраснела баба и поспе­шила уйти домой.

Весь вечер прождала она Дегтярева. Для серьезного разго­вора заварила чай покрепче - с мятой и малиновым листом. Пирогов с грибами испекла. В каждой комнате, даже на кухне брызжущие яркими красками осенние букеты поставила. Са­мое лучшее - синее - платье надела.

Но время шло. А Дегтярев не приходил. Дашка вышла на крыльцо и приметила участкового, свернувшего в тайгу, на до­рогу к делянам.

«Верно, Трофимыча решил навестить», - решила баба и прилегла на диван, где и проспала до утра.

Ее единственную и пропустили к участковому.

Молодые милиционеры не сказали ни слова, когда испу­ганная, побледневшая Дашка свернула с дороги в тайгу.

Баба впервые увидела участкового неподвижным. В горле ком застрял. Глазам стало жарко.

Седые пряди волос, перепачканные кровью, слиплись. Лицо бледное, словно восковое, застыло в гримасе. Голова на кочке вполоборота. Видно, хотел увидеть убийцу, да вряд ли разглядел. Губы приоткрыты. Может, крикнул?      

Дашка заметила, что часы на руке Дегтярева разбились. На­верное, гнался за кем-то. Задел.

И вдруг до нее дошло, что Семен уже никогда не придет к ней. Не пошутит, не похвалит, не встретится на пути. Его уже нет... Он был ее призрачной, единственной надеждой на семью. Теперь уже нечего ждать, кроме старости. В ее доме никогда не загремит его смех. Он ушел.

И Дарья разрыдалась, присев на сырую от росы кочку. Ста­ло до боли обидно, что нелепо сложившаяся жизнь кем-то гру­бо оборвана.

—   Как же мне теперь жить, Сема, ну зачем воля без тебя? Ведь обещал ко мне прийти, насовсем. А сам в тайгу пошел. Зачем? Что искал? На что она была нужна? Иль думал - най­дешь лучше? Как мне теперь жить одной? Кто разлучил нас? Если б.знала, своими руками убила бы...

—  Горилла убил. Вон его топор. А самого уже взяли, - тихо сказал милиционер, стоявший рядом.

—  Гришка? - Глаза Дарьи округлились; переведя дыхание, она задумалась на секунду и сказала твердо: - Нет. Горилла не убивал. Не может быть! Не он в этом виноват.

—  А топор чей? - возразил милиционер и, махнув рукой, не желая больше разговаривать, отошел от бабы.

Дарья трудно встала. Больно смотреть на покойного. И все же...

—  Неужели это все? Прости меня, Семен! Прости за то, что не понимала твоей работы и тебя. За то, что обижала. За все. Не знаю, любила ли? Но жить без тебя Мне будет тяжко. Это я знаю точно. Обошла меня судьба снова. А может, и тебя. Ведь говорил... Еще вчера. А я не совсем поверила. Жаль, что смерть скорее успевает и отнимает тех, кто нужен. Вот и ты... Навсегда в Трудовом останешься, у меня в сердце до смерти, мой охран­ник. И мне от тебя уже никуда.

Г лава 9

Ольга доила корову, когда милиционеры вывели Гришку из дома. Сережка тут же вскочил в сарай и заблажил во весь голос:

—  Мамка, мусора папку замели!

Ольга подойник из колен выпустила. Молоко вылилось на ноги.

—  За что? - спросила пересохшим голосом.

—    Забыли вякнуть. А папка не допер!

Лесоводиха вскочила, забыв о корове. Откинула но­гой табуретку и мигом кинулась к дежурке. Кто-то попытался преградить ей дорогу, она откинула пле­чом и ворвалась. Четыре парня били Гориллу ногами. По печени, по почкам, в пах, со всей силы, озверело.

Лицо Гориллы почернело. Губы то ли разбиты, то пи иску­саны в кровь. Порванная рубаха съехала с плеча. На нем кровь запеклась - содрана кожа, видно, ремнем досталось, пряжкой.

—  Расколешься, падла!

—  Все равно прикончим! Будешь знать, как наших гробить!

—  Метель его гада, бандита! За нашего! Так его!

Врезались кирзовые сапоги в тело, ломали ребра.

— Оставьте! Отпустите! Не троньте! - вырывала Ольга Гриш­ку из рук милиционеров. Но те будто оглохли и ослепли от злобы.

Один из них схватил Ольгу за шиворот, толкнул в дверь так, что баба головой дверь открыла и вывалилась наружу с диким воплем:

— Люди! Помогите! Убивают!

Этот крик услышал Плюгавый, верткий сявка, и тут же пу­лей влетел в барак фартовых. А через минуту разъяренные за­конники уже мчались к дежурке, схватив ножи, вырвав колья из заборов.

В дежурную они вломились, когда Горилла хрипел. Из угол­ков рта у него шла кровавая пена.

Милиционеров и это не остановило. Они били его, лежаче­го, ногами. В голову, по плечам, под дых...

Законники налетели сразу. Чья-то дубинка уложила ударом по голове самого прыткого милиционера. Второго кулаком вмяли в угол. Ударив его об стену, тут же вышибли зубы и меткими короткими ударами отбили печень, почки, разбили пах. Окро­вавленного, вышвырнули наружу под грязную брань.

Третьего вбили лицом в окно и, содрав с него одежду, дра­ли ремнями, пока кожа не стала отрываться лохмотьями.

Последнего решили судить разборкой. Выслушали и, по­рвав ему рот от уха до уха, вставили нож, били кодлой. Каждый законник приложил к нему руки, ноги, голову. Когда милици­онер пытался встать, его тут же брали «на сапоги».

Окровавленного Гориллу унесли в барак. Отдали на при­смотр и уход сявок, которые, зная все средства, тут же отмыли от крови и грязи Гориллу, смазали ушибы и раны только им известными средствами. Проверив все переломы, перетянули их, вправили плечевой вывих, отпаивали Гориллу чифиром, ко­торый быстро усыпил Гришку.

А в это время из тайги вернулись в дежурную часть десяток милиционеров, оставивших около Дегтярева несколько своих ребят.

Увидев возле дежурной части толпу разъяренных законни­ков, смекнули, что произошло, и взялись за оружие. Решили пригрозить, прогнать условников от дежурной части. Но позд­но спохватились. Законники вошли в раж.

Злоба за злобу. Месть за месть.

—  Мужики! Опомнитесь! - крикнул из-за спин пекарь, про­ходивший мимо.

Один из милиционеров попытался урезонить:

—   Кончай, ребята! Кравцов едет! Он разберется. Чего вы лезете?

Его поддержали трое и отошли от своих успокоить закон­ников. Но те уже нанюхались крови. Глаза навыкате, кулаки зудят. С языка ругань летела такая, что у селян уши горели. Всякое за жизнь слышать приходилось. Но такое - никогда...

Сошлись вплотную. Ненависть, копившаяся годами, злоба за каждый день, прожитый в Трудовом подневольно, рвались наружу.

Угрозы, оскорбления, вперемешку с матом, унизительные обещания, гнусные жесты - все смешалось в один ком, и раз­вязка, самая плачевная, была бы неминуемой, если бы не сяв­ка, следивший за дорогой. Скрипучим, пересохшим от напря­жения голосом он крикнул:

—  Кенты! Срывайся! Амба! Колымский дьявол хиляет!

Законников это известие охладило. Сбились в кучу. Ухо­дить не собирались.

—   Пусть не подымают хвосты мусора! Да не лажают нас перед дьяволом. Нам неча ссать. И за Гориллу еще вгоним легашам калганы в жопы вместо свистков! - грозили закон­ники.

—  Ничего! Не отделаетесь! Все, засранцы, под вышку пой­дете, - потирали руки милиционеры, завидев запыленную ма­шину прокуратуры, мчавшуюся в село.

—  Еще и воняет, блядва! - слышались отголоски недавнего накала от фартовых. Но пускать в ход кулаки теперь не было смысла. Это понимали все.

Машина, резко затормозив, остановилась у дежурной части.

Игорь Павлович тут же подошел к собравшейся толпе.

—  В чем дело? - спросил строго и добавил: - Почему ми­лиция занимается не своим делом?

—  Бунтуют фартовые, - ответил кто-то из милиционеров.

Кравцов глянул на него искоса.

—  Значит, вы виноваты, - бросил коротко. Милиционеры опешили. - Займитесь делами. Что стоите? Двое со мною на место происшествия. Остальным - на работу, на дежурство.

—                Тут Горилла смыться может, - подал неуверенный голос один из милиционеров.

—  Он в бараках у фартовых.

—  А зачем ему убегать? - вспыхнула Ольга и крикнула: - Чуть не убили человека! А за что? Не убивал он вашего Дегтярева!

—  А топор чей? Иль сам по себе с дерева свалился? - не выдержал милиционер, стоявший к Кравцову ближе всех.

—    Не знаю про топор, но Гришка не убивал! - настаивала Ольга.

—  Вы жена Григория? - спросил ее Игорь Павлович.

—  Да, жена! - ответила, вскинув голову.

—  Возьмите мужа домой.

—  Как возьму, если двигаться не может? Всего изувечили, изломали ваши изверги! Хуже зверей на человека набросились. Еле отняли его. И меня вышвырнули из дежурки, чтоб убивать не мешала. Набрали не людей, скотов! Недаром их легавыми зовут. Нет им другого имени!

—  Потише, ты! - цыкнул кто-то из милиционеров на Ольгу.

Но та только вошла во вкус:

—  Чего рот затыкаешь? Иль я неправду сказала? Палачи проклятые! Чтоб вас всех поубивали!

—  Успокойтесь! Хватит базарить! Займитесь лучше мужем. В ваших руках он скорее поправится. Помогите женщине му­жика в дом перенести. Займитесь делом! - обратился Кравцов к селянам. Увидев, что законники ушли в барак, сказал мили­ционерам: - В барак к фартовым идти не советую. Лучше отве­зите тело участкового после осмотра места происшествия с по­ездом в Поронайск. Детей его уведомите. А к вечеру всем быть здесь на месте. Без исключения.

Вскоре запыленная машина остановилась на дороге. Крав­цов пошел в тайгу следом за милиционером, который обнару­жил труп участкового.

—  Юрий, а как вы нашли Дегтярева? - поинтересовался Игорь Павлович.

—  Знаете, вечером он собирался сходить к Трофимычу, лес­нику нашему. Обещал старику курева. Говорил, что скоро вер­нется. Вечером, мол, в один дом еще наведаться надо, А потому одна нога - там, другая - здесь, как он любил говорить. Я и ждал...

— А почему вы не сходили к старику? Неужели трудно было?

—  Предлагал я. Тем более что свободен был от дежурства. Но не пустил. Сам пошел.

—  А Трофимыч знал, что Дегтярев к нему придет? Ждал его? Время обговаривалось?

—  Нет. Дегтярев не связал себя этим. Пообещал и все. А оттягивать не любил.

—  Знал ли кто-нибудь, кроме вас, что участковый к старику пошел?

—  Не знаю. Но даже из села дорогу видно. Далеко. Могли приметить. В такое время куда еще мог пойти? Только к деду. Это и дураку понятно.

—  А с Гориллой какие были отношения у Семена? - спро­сил Кравцов.

—  Документы ему уже подготовил. Паспорт и прочее. Ко­роче - вольную. Вызвали в дежурку. А Гришка рассмеялся. На что, говорит, мне, гражданин начальник, ксивы теперь нужны? Я нынче не хочу на волю. Схомутала баба. Напрочь. Мне без нее воля не нужна. Тутошний я теперь. Местный! Семью имею. Дом и хозяйство. Даже вкалывать наловчился, как папа Карло. Одно плохо. Получаю, как Буратино, сявкам на смех. Моей зар­платы детям на конфеты не хватает. Не только что самому на портки. А Дегтярев посоветовал ему вальщиком леса пойти, сколотить свою бригаду. У них, мол, заработки хорошие.

—  Согласился Гришка?

—   Нет! Сказал: попробуй посади дерево да вырасти его! Потом я погляжу, как пилить его станешь. Это вроде как чело­века убить. Ну, Дегтярев плечами пожал - не могу, говорит, ничем тебе помочь.

— Других разговоров не вели?

—  Я не слышал. Да и не скрывал Дегтярев своих отношений с людьми. Весь на виду жил. Как столб. Ни личной жизни, ни друзей не было.

—  А к кому он вечером собирался? - вспомнил Кравцов.

Юрий замялся. Покраснел. Сделал вид, что не услышал. И

хотел перевести разговор на другую тему. Игорь Павлович по­вторил вопрос, но уже жестче, настойчивей.

—  К Дарье. Банщице нашей. На чай. Она его пригласила.

—    И на какое время было свидание назначено?

—   Не свидание. Нравилась ему эта женщина. И кажется, серьезно.

— Та, у которой мужа убили? Из ссыльных? - уточнил Кравцов.

—  Она, - подтвердил милиционер и показал рукой на куст жасмина: - Там Дегтярев. Мне с вами или здесь оставаться?

—  Побудьте здесь, - ответил Кравцов и, заметив милицио­неров, попросил их оставаться на своих местах. Тут же были двое понятых, из переселенцев.

Игорь Павлович подошел к покойному. Тот лежал лицом вниз, как и нашли его.

Сфотографировав, описав место происшествия, труп и то­пор, Кравцов предложил увезти покойного из тайги. Милицио­неры быстро унесли в машину тело начальника.

И лишь Юрий, так и не поняв, можно ли уезжать или надо остаться, молча сидел на коряге, терпеливо наблюдая за Кравцовым.

Следователь прокуратуры расследует все дела об убийствах, но Кравцову поручались самые сложные. Это знали все. Одно­го не понял Юрий: зачем на столь явный и легкий случай, ког­да все налицо, приехал именно Кравцов?

Игорь Павлович переходил от дерева к дереву, нагибался к корням кустов и лез в них головой. Вот на дерево уставился. Чего он там не видел? Рябина. Таких тысячи по тайге. А тут на корточки присел. Измеряет что-то.

«Чудной какой-то», - решил милиционер. Ему порядком надоело следить за Кравцовым. Его манеру и методы раскры­тия преступлений, говорили, невозможно предугадать.

Юрий достал папиросу, хотел закурить. Но Кравцов кате­горически запретил. И, подойдя почти вплотную, сказал ше­потом:

—  Кажется, опять попал на след.

—  Чей? - не понял милиционер.

— Убийцы...

—  Так чего его искать? Это ж Горилла! Стоило из-за него в ташу идти. Бери тепленького! Покуда законники не заны- чили...

—   Ошибаешься. Не Горилла убил Семена. Дегтярев убит другим. Я его знаю, гада. Вот только где теперь искать? Хотя... Скорее за мной! - словно что-то вспомнил Игорь Павлович и быстро зашагал между деревьев и кустов, полез через пни и коряги. Милиционер едва успевал за ним.

—  А кто этот убийца, если не Горилла?

—  Старый знакомый! По нему уже не одну панихиду спеть пора. Все пули его заждались и поржавели. Негодяй редкост­ный. Да ты, вероятно, тоже наслышан о нем. Это - Сова! Я его покойничком считал. Благодарил Бога, что очистил землю от заразы! А он, недавно узнал, живехонек, мерзавец! Из психуш­ки сбежал. Прикинулся сдвинутым и сиганул с четвертого эта­жа! И не разбился! Вот опять пакостничает! Да сколько мы с ним мучиться будем? - возмущался Кравцов громким шепо­том. - Наверное, до Трофимыча добрался, негодяй. Леснику нынче с ним не справиться. Стар совсем.

—    Да нет. Недавно видел его. Бодрый дедуля. Правда, на медведей уже не ходит, но рука у него твердая. С ружьем не расстается. В белку из мелкашки шутя попадет.

— Давно ты его видел? - перебил Кравцов.

—  Три дня назад. В нашем магазине был, - ответил Юрий и спросил: - А почему вы думаете, что Сова - убийца?

—  Этот гад по-особому работает. У него свой почерк. Когда он с Колымы ушел в бега, его овчарка нагнала. Ну и порвала, не без того. Оставила отметины на всю жизнь. С тех пор Сова свои следы табаком посыпает. Знает, сволочь, что псы не могут взять след, посыпанный табаком. Обоняние теря­ют навсегда. Трех овчарок он таким путем загубил. Какие псы были!

—  А как вы узнали? По нюху?

—  Около Дегтярева увидел. А Семен никогда в тайге не ку­рил. Это я сразу приметил. Запомнилось доброе. Его примеру последовал. Дегтярев даже папирос не брал для себя, когда в лес шел. А тут.,. Под каждым кустом и деревом... табак! Если сам куришь, но задолго до тайги не сделал ни затяжки, запах табака издалека почувствуешь.

—  Тогда ветра в поле ищем. Наши ребята курили здесь с самого утра.

—  Но не махорку. Это точно. А Сова только ею пользуется. К тому же ваши гасили окурки, а табак не рассыпали под куста­ми. Хотя не только это оставил мне Сова. На топорище распи­сался. Когда кровь брызнула, остались следы четырехпалой ла­дони. А у Гориллы все пальцы на месте. Да и величина ладони не Гришкина. Маленькая по-обезьяньи.

—  Так, может, сын Гориллы брался за топорище. Но испу­гался такое в дом нести. Он часто с фартовым в тайгу ходил. А пацану лет десять. Ладони тоже маленькие. Хотя все пальцы, по-моему, на месте, - неуверенно возразил сам себе Юрий.

—  Но и не только это. В одном месте, там, где я слепок со следа взял, совпало описание обуви Совы, в какой он из пси­хушки убежал.

—  В тапочках, что ли? - недоверчиво усмехнулся милици­онер.

—  В ботинках...

—  Так у нас в Трудовом вся пацанва в ботинках бегает. И в тайге. Не исключено, что и в том месте какой-нибудь наш по­стрел побывал.

—  Юрий, возражать надо аргументированно. И вам навер­няка известно, что обувь для подобных учреждений шьется осо­бая, по спецзаказу, и имеет существенное отличие от той, ка­кую выпускает ширпотреб для обычных граждан. А потому ваш пострел никак не мог оставить тех следов, о которых я говорю.

—   Молчу! Сдаюсь! - устыдился милиционер, увидевший прямо перед собой тропинку, ведущую к леснику. До зимовья было недалеко.

—  Теперь ни слова. Иди тихо. След в след. И будь внимате­лен. Нам никак нельзя спугнуть его. Считай, что мы на охоте. На зверя. За исход никто не может поручиться. Как знать, для кого она станет последней, - вспомнилась угроза Совы в адрес лесника еще на тонущей барже.

У Юрия по спине мороз пробежал. Вспомнились рассказы ребят-милиционеров о фартовых. «Закон -

тайга», который все уголовники соблюдали четко. Чего только не узнал! Случалось, ночами не спал, просыпался в ужасе от кошмарных видений.

—  Да и к Трофимычу Дегтярев не пускал ребят. Говорил, что эти прогулки небезопасны для них. А почему - молчал. И ребята верили на слово, а теперь убедились... Прав был началь­ник. Жалел их, берег, но зачем собой рисковал? Непонятно...

—  Одно, Юра, до меня не доходит, зачем Дегтярев носил деду курево, если тот сам три дня назад был в Трудовом? - поинтересовался Кравцов.

—  Лежалый был табак. Старый. А дед свежий уважает, ду­шистый, забористый. Продавщица и привезла. Махорку и «Зо­лотое руно».

—  Участковый что взял?

—  Того и другого. На выбор.

—   Постой, что за крик? - остановился Кравцов, удив­ленный.

Юрий затаил дыхание. Липкий страх сковал плечи.

Неподалеку слышался то ли вой, то ли рычание.

—   Рысь кричит. С чего бы? До гона далеко. Он у них в январе начинается, в лютые морозы. С чего это заходится? - удивился Игорь Павлович.

—  Кричит. Может, с голодухи?. Есть хочет?

—  Рысь всегда выслеживает добычу молча. Порой долгими часами ее ждет. Даже дыхание сдержит, если надо. Чтоб не спуг­нуть. Ночь напролет у мышиной норы просидит. А свое не упу­стит.

—  Значит, эта сыта?

—  Кричат рыси лишь в свадьбы. Да когда ищут потерявше­гося котенка. Зовут его. В другое время голоса не подадут, - говорил Кравцов уверенно.

—  Да, уж с таким голосочком лучше бы помолчала, - бил озноб Юрия, замедлившего шаги.

Игорь Павлович, увидев это, сказал тихо:

—   Не бойся, Юра. Осенью рыси сыты. Дичи много. Это зимой они опасны. Сейчас не то время, не нападет. Зверь не дурак. Рисковать не станет. Тем более голосом себя выдает.

— А чего тогда орет?

—  За участок, свои владения скандалит с соплеменником. Прогоняет, наверное. Если голодная - в драку кинулась бы. А сытая - глотку дерет, голосом пугает. Предупреждает: мол, ли­няй подобру. Не то из клифта вытряхну, - рассмеялся Крав­цов, поверив собственной шутке.

Игорь Павлович остановился перед полянкой, где среди елей и берез виднелось зимовье лесника. Вон баня, сарай, кры­тый под будку колодец.                                                                                                                        

Старик любил родниковую воду, но зимой родник замер­зал. Вот и выкопал ему печник Кузьма колодец. А старик об­шил его под небольшой сруб, чтобы теплее было, чтобы не за­носило снегом, не промерзала бы вода.

Чем ближе к зимовью, тем отчетливее слышался голос рыси. Он был похож то на стон, то на хрип. От него волосы вставали дыбом.

—  Вон она. На крыше колодца сидит, - заметил рысь Юрий и указал Кравцову.

—  Совсем непонятно. На открытом месте. Всем видна. По­чему на колодце сидит - ума не приложу. Может, с Трофимы- чем что случилось? - неуверенно предположил Кравцов и, прой­дя несколько шагов, позвал: - Трофимыч! Трофимыч!

‘Минуту спустя дверь зимовья дрогнула, заскрипела. И ста­рик вышел в исподнем.

—   Трофимыч! - окликнул лесника Юрий. И дед, увидев гостей, засеменил с крыльца. Пошел навстречу улыбаясь.

Маленькая тень метнулась от колодца к старику. Дед не при­метил ее, и никто не обратил внимания. Только рысь серой молнией сиганула с крыши колодца...

Никогда не охотятся рыси на полянах, на открытых местах. В лапах могучих елей прячутся. Оттуда, сверху, высматривают, поджидают свою добычу и, улучив момент, бросаются на нее внезапно, как молния.

В прыжке рыси опасны любому зверю. Это знает всякая живая тварь в тайге. На виду никто из серьезных зверей не охо­тится, не нагоняет добычу. Но эта...

Кравцов остановился как вкопанный. Растерялся. Да и было от чего.

Сильный, свирепый зверь - рысь. Но ее охоту никогда не доводилось видеть. В желтых глазах метался огонь злобы, кото­рый прятали рыси в таежной глуши. Кто из живых увидел этот огонь, для того тот день стал последним.

Никто ничего не успел сообразить и понять, что происходит.

Рысь в два прыжка настигла человека, бросившегося на­встречу леснику. Не дав приблизиться, сбила с ног и тут же впилась в горло.

Коротко вскинулись ноги жертвы, словно хотели стряхнуть, сбить зверя с тела. Но не удалось.

Секунды... Ни человек, ни рысь не издали ни звука.

—   Что ж ты сотворила, окаянная? - опомнился первым лесник и в ужасе смотрел на случившееся.

Рысь пила кровь прямо из горла человека. Она хлестала фон­таном. И зверь, припав к ней, не мог оторваться.

—                  Сгинь, душегубка! - серчал лесник, подходя ближе.

Рысь отскочила, словно хотела извиниться, вскрикнула ко­ротко и метнулась в тайгу.

—  Сова! - ахнул Кравцов, подойдя вплотную.

—    Какой маленький! - удивился Юрий.

—  Сгубила душу, каналья! - ругался лесник.

—  Сколько раз он уходил от смерти. Сколько приговоров ему вынесено. Сколько людей убил. А сам так нелепо кончил. - Игорь Павлович вытащил из мертвой руки фартового нож Дегтярева. С ним участковый никогда не расставался. Лезвие было открыто и поставлено на замок. Такое не делается случайно. Значит, хотел Сова старика убить. Но рысь помешала, вступилась за хозяина. Опередила на секунды...

—    Так и сдох фартовым, мокрушником, - невольно вырва­лось у Юрия.

— Зверь зверя убил. Все закономерно. Как в «законе - тай­га», - согласился Игорь Павлович.

—  А я-то не мог уразуметь, с чего моя девчурка кричит? С самого вечера вчерашнего, ровно заводная. Не смолкала. И от колодца ни на шаг не отошла. Даже жрать не схотела. И ночью вопила. Видать, загнала его сюда нелегкая. А в хату пройти не смог, не допустила его подружка моя, - глянул старик на Сову.

—  Он Дегтярева убил, - сказал милиционер.

—  Чево? - не поверилось старику.

—    Да, убил он участкового, - подтвердил Кравцов.

—  Злыдень! Ирод проклятый! Лиходей! За что ж такого му­жика со света убрал? Поганец!

—  Ладно, Трофимыч, теперь уж поздно жалеть. К вам он шел. Курево нес. Именно этим табаком, Юра, следы свои Сова присыпал. От собак. И выдал себя. Теперь уж не сбежит, не спрячется. Беги в Трудовое за машиной. Сову тоже в Поро- найск надо увезти. Думаю, многие обрадуются. А я тебя в зимо­вье подожду, - предложил Кравцов.

Трофимыч стоял на крыльце, потерянно оглядывал тайгу, вершины деревьев.

—  Чем расстроены? - спросил Кравцов, когда Юрий по­мчался бегом в Трудовое.

—  Девчурка моя ушла. Теперь уж никогда в обрат не воро­тится. Я ее с детства пестовал. Хорошая подружка была. Ан нет ее нынче, - вытер выкатившуюся слезу старик.

—  Вернется. Чего печалиться? Куда ей деваться, если в че­ловечьем доме выросла?

—    В тайгу ушла. Там ее дом. А меня забудет скоро. Разве окликнет когда-нибудь с елки. Но не придет.

—  Это почему же так? - изумился Игорь Павлович.

—  Да все оттого, что зверь завсегда свое звание по­мнит. И стыд... Выросшая с человеком не должна была порвать того, кто из моей, человековой, стаи. Но знать, без того не можно было. А убив, навовсе ушла. Ведь испила она крови человечьей. Нынче ее в дом впущать нельзя. Да и сама не воро­тится. С совести.

—  С какой еще совести? Откуда она у рыси? - не верил Кравцов.

—  У зверя стыда поболе, чем у иных людей. Сказать вот не дано. А чуют вину долго. Моя девчурка стыд имела. Бывало, нагадит в избе, не дождавшись меня, - терпежу не стало, и под койку... Оттуда не вылезет, покуда не прощу. Даже жрать не просила. Вздыхала только шибко, переживала, значит. Пузом не жила. Всегда ждала, покуда я натрескаюсь. Только после этого сама харчилась. То разве не от совести? Всякое слово понимала. А нам, людям, их уразуметь не дано. Потому как стыд забыли. Потеряли вместе с сердцем. И чистое не слышим уже, голос леса не доходит до разума. А от ближнего понимаем всего два слова - на и дай. Последнее уж понимать разучились. А звери чуют все. И моя понимала. Нынче не ворочу. А думал, до смерти с ней дружить станем.

—   Соскучится и придет. Ведь сами говорите: зверь долго помнит доброе.

—  Дай-то Бог, - вздохнул старик.

Вскоре к зимовью подъехала машина. Ребята-милиционеры погрузили в нее тело Совы.

Кравцов простился с лесником и сел в кабину. Старик ма­хал рукой вслед. Белый-белый, старый, одинокий, он вытирал ладонью слезящиеся глаза. Когда-то теперь навестят его люди? Может, и заглянет кто-нибудь из них по случайности...

А может, и не стоит людям сворачивать на Трофимычеву тропу? Ни с добром, ни со злом... Может, повезет леснику вы­ходить себе нового дружка? Чтоб навсегда, не разлучаясь, вме­сте быть... Пусть бы хоть в этот раз не разрушили эту дружбу люди. Хорошие иль плохие, они все чужие тайге...

Кравцов удивлялся: впервые за все годы его работы пре­ступник был пойман и наказан одновременно.

Милиционеры, узнав об этом от Юрия, долго радовались.

—  Видно, его кликуха ей не понравилась. Мол, зачем таеж­ное имя присвоил себе фраер?

—  Да нет, не потому. Наверное, решила рысь с фартовым силами помериться. Да только законов таежной трамбовки Сова не усек. Там чуть что - зубы в горло и отваливай...

—  Ерунда! Не потерпела рысь другого. Что закон тайги, ее родной, природный, присвоили себе всякие гады. Вот и наказала за него. Уж как смогла...

В Трудовом машину ждали у перрона - поезд опаздывал с отправлением в Поронайск. Сову, чтобы не пугать людей, милиционеры в брезент за­вернули.

Никто из условников не захотел проститься с участковым. Только Дарья да поселенцы пришли проводить его.

Кравцов заканчивал допрос Гориллы. В примочках и вспух­ший от бинтов и ваты, тот уже ходил по дому и пусть через силу, но пытался шутить.

Как его топор оказался у Совы? Да кто знает. Он бросил то­пор там, где услышал голос сына, срочно позвавшего его до­мой. В каком часу? Да откуда знает? Часов на руке не имеет. Ни к чему они в его работе. В тайге от них одна морока. В лесу весь ориентир - на пузо. Жрать захотелось - значит, обедать пора. Темнеть стало - пора домой. Так всегда было. Нет, Сову не ви­дел. Никого, кроме сына. Да, еще Дегтярев подходил. Пяток ми­нут потрехали. О разном. Нет, не спорили. Не о чем стало спо­рить. И не до того. Работы много. В этом году клещей полно. Как никогда. Нужно почистить участки, перестой, сушняк вырубить, гнилье сжечь, опад сгрести. Мороки хватит. Дегтярев ему давно не враг. И хотя кентоваться не могли, звания разные, делить тоже было нечего. У каждого свои заботы. Всякого судьба по-своему крутит. Ему, Горилле, повезло. Не только жену, а и сына с дочкой подарила. Они ему - награда за все. Вроде как целый общак ему обломился. Теперь есть о ком думать и заботиться. Глядишь, и его в старости не бросят. Гришка разговорился. И, провожая гостя до калитки, хромая и морщась, сказал на прощание:

—  Спасибо тебе, Кравцов, за ту минуту. Что поверил. Не под стражу - домой отпустил. Мог бы до выяснения обстоятельств приморить у мусоров. Для надежности. Чтоб не слинял. А ты - поверил... Значит, не забыл Колыму. Не истратил душу, какую вместе с нами отогревал у костерков на трассе... Я тоже это по­мню. А потому завязал с фартом! Хана! Был законник, да весь вышел! У меня нынче свой закон - в тайге. Он - весь об жизни, Кравцов! И не только моей. Слышишь, колымский дьявол? Как своего, как кента прошу! Кончай меня пасти!

Кравцов сел в машину. Уже темнело. Закончился еще один рабочий день. Пора возвращаться домой, в Поронайск. Ведь не бесконечны силы человеческие. А встречный поезд, прибыв­ший в Трудовое, привез в село новые семьи переселенцев, но­вую партию условников...