Колька ни глазам, ни ушам не поверил. Он даже Глашку хотел придержать, пристыдить. Как так? Ведь он столько ходил за нею, а она вертихвостка, в один день скрутилась с чужим, малознакомым человеком. Но водитель отодвинул его слегка и, взяв Глафиру на руки, посадил в кабину своего грузовика, повез домой. Глашка долго махала рукой Егору Лукичу, смеялась и плакала от счастья.

   Колька, тем временем, бесился в своей комнате. Он не мог смириться со случившимся, и все понял по-своему, что его предали, им пренебрегли.

  Мужик колотил кулаками углы и стены своей комнаты, площадно ругался сквозь стиснутые до боли зубы.

   Уборщицы, послушав за дверью, что творится с ним, позвали Лукича:

  —   Пошли, глянем, Егор!

  —   Уж не сдвинулся ли человек ненароком? Брешется сам с собой! В стены колотится. Такого у нас никогда не случалось.

  Колька открыл двери, оглядел вошедших мутным взглядом. По щекам его текли скупые слезы, и люди, поняв все по-своему, стали утешать человека, обступили со всех сторон:

   —  Не убивайся так, не сошелся свет клином на Глафире! Зачем сердце надрываешь? Не она, так другая будет, может и получше ее. Не переживай, радуйся, что далеко не зашло. Не успели особо привыкнуть друг к другу. Уж если ей человек сыскался, ты и подавно женщину себе найдешь! — успокаивала Нина.

   —  Слушай, Колька! Бери меня взамуж! Я ничуть не хуже Глашки! Ну, подумаешь, там годков на десяток старше! Это не беда! Зато уж точно от тебя не слиняю ни к кому! И не брошу! Догляжу во всем. Готовить умею, в доме всегда приберу, обстираю, самого приласкаю и согрею не хуже других,— подмаргивала Нине и Лукичу.

   —  А что? Горя знать не будешь! Анка — баба хозяйственная! — поддержал шутку Егор.

   —  Если ее приодеть да подкормить, совсем красавицей станет,— подтолкнула Нина Анну к Николаю, тот отскочил и закричал:

   —  Хватит с меня одной стервы!

   —  Коля! Женщины, как цветы! Собирай их в букет и любуйся!- Почаще меняй! — советовал Лукич. И указал на Анку:

  —   Она хорошей женой будет!

   —  Да вы озверели! Она уже на пенсии! Во рту один зуб остался, последний. На рожу глянь, со страху забудешь, зачем бабы в свете водятся!

  —   Сам ты зассанец! — не выдержала Анна.

   —  Дураки вы все! — взорвался Колька:

   —  Да я вовсе не за Глашку злюсь! Другое досадно! Я на нее, как последний придурок, целых три с половиной тыщи извел на жратву! Во! Гляньте, я даже список вел всех покупок! Видишь, пять пачек сливочного масла, четыре кило сахару, заварки чая пять пачек, пряников, сушек, хлеба, яиц, колбасы три кило, соли две пачки, джема три банки!—читал по списку.

   —  И ты все записывал? — отвисла челюсть у Нинки.

   —  Тут еще не все, дальше в тетрадке. Там еще мыло, туалетная бумага, стиральные порошки, два пузыря шампуни! Короче, на полное содержание взял! Деньги, как выбросил! Разве верну их теперь! Да самому на весь месяц хватило б на пропитание. Мне всего-то: селедка, картоха и хлеб!

  —   А зачем тебе Глафира? — удивилась Нина.

  —   И верно? К чему она? Ведь баба не конь? Это ж надо! Даже туалетную бумагу посчитал!—удивлялся Лукич.

  —   Она мне даром не далась, покупал!

  —   Так ты о деньгах жалеешь?

  —   О чем же еще! Вон сколько потратил, а она ни разу в постель со мной не легла! Все мало было, все торговалась.

  —   Она про этот список знала? — спросил Лукич.

   —  Показал ей с неделю назад. Сказал, что за такие деньги не меньше пяти баб мог спокойно уговорить!

  —   И что она ответила?

  —   Отморозком назвала.

  —   И всего-то?

   —  Сказала, что с аванса половину отдаст. Сама уехала, даже до свидания не сказала. Нынче ляснули мои «бабки», уж не вернет, стерва!

   —  Тьфу на тебя! Ты и впрямь придурок! Ни человек, ни мужик! Так, дерьмо! Как среди людей живешь, эдакий червяк! Ни одного подарка Глашке не принес! Купленное вместе с нею ел, на что сетуешь? — возмутился

      юр.

   —  Как это? Я ей целую плитку шоколада купил! Вот, видишь! Она всю сама сожрала. А в постель не легла!— посетовал запоздало.

  —   Теперь и я не лягу! Не уломаюсь! Дешево ты баб держишь! — рассмеялась Анна и пошла к двери, бросив через плечо небрежно:

  —   Как таких земля носит? Пошли от него, люди! Я думала, мужик с тоски бесится, места себе не находит. А он вконец стебанутый. Его жалеть ни к чему...

   Лукич уходил от Николая смеясь, качая головой. Всякое мог предположить человек, но не такое.

   Едва комендант спустился в вестибюль, к нему подбежала Серафима, держа за руку младшего сына:

   —  Обыскалась тебя, Лукич! — задыхалась баба.

   —  Что случилось?

   —  Помоги! Выручи! Спасай! — подтолкнула мальца к Егору и взвыла:

   —  Глянь на моего мелкого! Совсем засранец, а уже матерится хуже мужика! Сил с ним нет! И ругала, и била его, в угол ставила, ничего не помогает. В детсаду сказали, что отчислят. Ну, куда его дену? Он всех подряд матом кроет!

   —  А я при чем? — развел руками Титов.

   —  Да ни при чем, но только ты сумеешь отучить Глебку! Тебя должен послушаться, больше никого не признает!

   —  Это правда, что мамка говорит? — спросил Егор мальчонку, тот во все глаза разглядывал Лукича.

   —  Куда с собой ни возьми, всюду опозорит! В магазин пришли, он на продавщицу матом. Та говорить разучилась мигом. В автобусе опозорил так, что, не доехав, выскочить пришлось. В цирк повела, сели в первом ряду, так мой змей так медведя назвал, что тот от удивления на жопу сел. А потом подошел к краю арены, да так рявкнул на моего засранца! И что думаешь, не испугал. Глеб его еще круче послал. Зрители уже не на медведя, на моего звереныша глазеют и хохочут, животы надрывают. Мелкий врубился, что его базар больше медведя понравился и постарался так, что зверь со сцены сбежал, сорвал номер. Тогда на арену выпустили львов. Дрессировщик думал, что их мой пацан испугается. Как бы ни так. Глеб льву рога показал. Ты представляешь? А у того три львицы, вместе с ним в одном номере! Ну, как выступать после такого, если сопливый шкет такое отмочил? Короче, выгнали нас с ним под хохот зрителей. Я реву, а Глебу полные карманы конфетами набили. Вот и докажи ему после всего, что материться нехорошо!

  —   А ну, пошли со мной! — взял Лукич мальчонку за руку.

  —   Иди ты..! — вырвал руку Глеб и добавил:

  —   Я с чужими дяхонами не кентуюсь! — прижался к Серафиме.

  —   А я конфет дам! — пообещал Лукич.

  —   А ты бить будешь? — спросил осторожно.

   —  Нет, не стану!

  —   За ухи драть и в угол ставить будешь?

  —   А у меня углов нет.

  —   А почему?

  —   Там кресла стоят!

  —   Ругать станешь, как мамка?

  —   Мы с тобой поговорим, как мужчина с мужчиной! Договорились?

  Глеб молча сунул ручонку в ладонь Лукича и послушно пошел рядом.

  Бабы замерли у двери. Пытались подслушать, о чем говорят мужики, но ни слова не доносилось из кабинета.

  Серафима, побегав у двери коменданта, пошла на склад, давно хотела спросить уборщиц о фартуках, какие им были положены для работы. Но нужны ли они? Вот посудомойщицам в кафе — необходимы. Может поменять фартуки на полотенца или калоши,— думает баба и видит, что дверь в кабинет Егора приоткрыта. Она остановилась, сдерживая дыхание, прислушалась:

  —   Глеб, когда лупят, тебе больно?

  —   Конешно! — согласился пацан.

  —   А мат, больнее ремня. Он сердце бьет. Тебе будет обидно, если кто-то самого дураком назовет?

  —   Я ему по соплям вмажу!

  —   А если это большой мальчишка, какого не одолеешь?

  —   Камнем в него запущу или из рогатки запулю! — нашелся мальчонка.

  —   Вдруг это будет девчонка?

  —   И что с того? Вломлю!

   —  Значит, самому обидно? Так дурак — это обидное слово, но не матерщина!

   —  А если наша воспитательница и взаправду дура всамделишняя?

   —  С чего ты это взял?

  —   Она моей мамке сказала, что мне отец нужен, какой меня из-под ремня не выпускал бы, потому что я расту уголовником, короче, бандитом. А еще говорила, будто толку с меня не выйдет. Лучше в детдом сдать. Там воспитают правильно, а мамке одной нас растить не под силу,— шмыгнул носом обидчиво.

   —  Глебка! Ну, воспитательница неправа. Но до того ты ее много раз обидел. Сознайся, часто обзывал, пока она терпенье потеряла?

   —  А почему она рядом со мной не поставила койку Люси, положила Валерку, а тот весь тихий час пердит. Спит и воняет! Я ей говорил, она сказала:     

   —  Дома командуй! Тут не указывай, мал еще. Вот и назвал, попробуй, усни, если воняет. А еще мне в супе муха попалась. Я ей сказал, она разозлилась и говорит:

   —  Ничего страшного! Выкинь и ешь! А я не могу! Обозвал ее конешно. Все пацаны засмеялись, воспитательница меня за ухо взяла и в угол поставила до вечера, пока мамка за мной пришла, тогда выпустила. Даже  поссать не выпускала. Потом грозила в подвале закрыть вместе с крысами. Ну, тут я не стерпел, сказал все, что про нее подумал.

  —   А продавщицу за что отматерил?    

   —  Она хуже воспитательницы! Сморкалась в тряпку, а потом ею весы протерла там, где нашу колбасу  вешала! Когда ей сказал, она так обозвала, что не выдержал. Так эта тетка грозила мне язык отрезать! А за что?

  —   Ну в автобусе зачем матерился?

   —  Там дяхон на ногу мне наступил. Я спихнул, он меня обозвал матом. А я молчать должен? Тоже ответил: кто он такой!

  —   Глеб! Ладно, люди неправы! Но медведь в цирке ничего плохого сделать тебе не мог. Его за что обозвал?

  —   Он долго жопу чесал. Плясать не хотел и своего хозяина не слушался. Мне надоело, я и обозвал его. А еще он у хозяина все конфеты достал и сожрал с бумажками. Когда его назвал козлом, он рявкал на меня, а я ему палец показал, вот так! Значит, послал его! Ох, он раздухарился. Но ничего не мог, решетка мешала меня достать. Убежал от злости.

  —   А львы чем помешали?

   —  Ихний дядька, ну, какой главный лев, своих теток кусал, когда они вышли. И на хозяина рычал, зубы показывал и грозился. Всем, кто в цирк пришел, клыки выставил. Навроде не он, а мы перед ним выступать должны.

  —   Глебка, нельзя так плохо обо всех думать. Ну, разве нарочно человек в автобусе наступил тебе на ногу? Понятно, что случайно. А уж ты его обидел обдуманно.

  —   Он первый меня обозвал! Иль я терпеть стану?

  —   Малыш! Он обидел. А ты еще и опозорил его и себя! Человек попался недалекий. Зачем с такого пример брать. Или тебе легче стало, когда его отматерил.

  —   Над ним все смеялись!

   —  Нет, дружок! Над тобой! Иначе, почему мать выскочила из автобуса, не доехав до нужной остановки!

Ей стало стыдно за тебя. Поверь мне, это очень обидно, когда все вокруг смеются над родным ребенком. Людям не понравилось, что совсем небольшой мальчишка ругается, как алкаш. И мать выскочила от позора.

Ей было больно, что тебя подняли на смех. Это для Серафимы хуже пощечин. Не стоило ее так обижать. Человек, не умеющий говорить без мата, глупее барана! Ты не должен унижать себя грязными словами, чтоб люди не считали дураком. Ведь когда тебя обзывают, ты материшь или дерешься. А попробуй сдержаться и не обидеть. Докажи, что ты настоящий мужчина. Сначала будет тяжело, но потом привыкнешь разговаривать, не раздражая окружающих, и, поверь, тебя услышат, а потом начнут уважать и считаться со сказанным тобою. Не подражай несдержанным и глупым людям. Поверь, Глебушка, таких немного, да и то, потому что некому было объяснить им, что грязное слово бьет больнее кнута и ремня. Таких не любят. У них нет друзей. И живут в непонимании и насмешках. Откажись от мата навсегда. И посмотришь, воспитательница положит в соседки к тебе ту девочку, о какой просишь.

  —   Это взаправду?

   —  А ты проверь. Подойди и попроси по-хорошему.

   —  Может не сразу уступит. Но, дня через два или три, убедившись, что не ругаешься, обязательно уважив твою просьбу.

   —  Не-е, она дура, не поверит,— сказал тихо.

   —  Ты не только говорить, даже думать грязно перестань. Вот тогда убедишься. У тебя вся жизнь впереди, Входи в нее с чистой душой, без зла. Тогда сам получишь доброе.

   —  И неправда! Я Ленку не обзывал, просто попросил мячик. Она оттолкнула и наругала.

  —   Она еще маленькая.

  —   А мамка говорит, если у мелкого нет ума, то и до смерти его не будет.

   —  Она не всегда права. Да и сказала во зле, не обижайся и не обижай. Помни, какое дерево посадишь, такое и вырастет. Вот ты эту Ленку обидел?

   —  Не-ет! Она ж девка! Не стал драться, хотя мяч мог отнять, но не стал. Зачем ее вой слушать. И воспитательница снова в угол поставила бы,— шмыгнул носом Глеб.

  —   Вот и хорошо! Договорились мы с тобой?

  —   Да!

  —   Слово даешь?

   —  Я попробую, постараюсь! — взял конфеты, какими угостил Лукич, и выскочил в коридор, едва не сбив, с ног Кольку, направлявшегося к коменданту. Мужик был пьян. На его руке моталась сумка. Сам Колька шел к Лукичу, держась за стену.

   —  Эй! Николай! Ты куда? — остановил вахтер.

  —   К Егору!

  —   Зачем?

  —   Поговорить с ним хочу.

  —   В таком виде не говорят. Иди к себе в комнату.

  —   А ты чего возникаешь, гнилой геморрой? Я не к тебе!

  —   Слушай, Коля, не нарывайся! Рули к себе в комнату! Егор Лукич занят

  —   Мне «зелень» подселили! Сопляков!

  —   Ну и что? Это общежитие! Где есть свободные места, туда и поселяют!

  —   А мне не по кайфу с сопляками!

  —   Сними себе комнату или квартиру!

  —   Ты что? Рехнулся? Знаешь, какие «бабки» за это требуют? — покрутил у виска. Хотел пройти к коменданту, но вахтер не пускал:

  —   Чего прилип бородавкой? Сгинь! — вырывался Николай.

  —   В чем дело? Что за шум? — вышел Лукич.

   —  А почему не сказал мне, что Глашка уехать вознамерилась? Ведь я ей почти что мужиком стал. И ты про это знал! Вон, в какой расход она меня ввела! А ты прикрыл ее, промолчал. Может у вас с ней трали-вали были? Покуда я на работе корячился, на харчи зарабатывал, ты подваливал к ней?

  —   Если б я подвалил, она бы не уехала никуда и тебя не пускала б в комнату. Допер? Ну, а теперь шагай к себе и помни! Человек, прежде чем прийти к бабе, сам должен быть мужиком! А ты до того еще созреть должен.

  —   По-твоему, я сопляк?

   —  А кто в постели ссытся? Часа через три так налудишь, что ни на одном катере не поймать.

   —  Иди, протрезвись, пока больших глупостей не наюродил, за какие краснеть придется,— предупредил Колю Лукич.

  —   Нет! Меня вот так ни разу не накалывали

бабы!

   —  Да откуда они брались? С какой сырости? — рассмеялся вахтер.

   —  Ну, падлы! Доберусь я до вас! —заплакал Колька пьяными слезами и пошел в свою комнату.

  —   Лукич! Слышишь? На третьем этаже попойка! На бровях мужики стоят! — торопливо спустилась Нина.

   —  У кого там загул?

   —  Ой, такое творится, пошли скорее! Там уже веселье вперехлест идет. У Толика Карамышева.

   Лукич вошел в комнату под грохочущую музыку и песни:

   —  Что за праздник? Почему пьянствуете в рабочее время? — нахмурился Егор.

   —  Лукич! У меня дочка родилась! Моя Маргаритка! Врач поздравила. Все нормально! Вес, четыре с лишним килограмма! И рост пятьдесят пять сантиметров! Завтра ее на дискотеку поведу, а потом в кабак ото-, рвемся. Во, устроили мы с Аленкой облом ее старикам! Они меня на порог не пускали, не хотели в зятья чернорабочего! Принца ждали! Но Аленка меня полюбила и мою дочку родила! Вот так им всем! — расцеловал Егора в обе щеки. И став на руки, кверху ногами, прыгал по комнате озорным мальчишкой.   

   —  Где жить будете? — спросил Лукич.

   —  Тесть с тещей к себе зовут. Умоляют к ним переехать уже сегодня. А я Аленку уговариваю купить квартиру, чтоб свой угол был. Что ни говори, жить с тещей, все равно, что дружить со снайпером, какой на «мушке» держать будет до гроба. Ну, какая радость от такой доли?

   —  Толик! На первых порах твоей жене понадобится помощь с дитем! Подумай, не спеши отказываться!

   —  Лукич! Выпей за мою доченьку! В своей семье я сам разберусь! — налил шампанское.

   Титов, пожелав здоровья и счастья ребенку, пригубил из фужера.

   —  Знаешь, Егор Лукич, может, я и остался бы у стариков на первое время. Но, как вспомню все, не могу! — попросил друзей выключить магнитолу, усадил коменданта, сам сел рядом и заговорил:

   —  Понимаешь, они у меня Аленку целый год из рук вырывали. Не давали нам встречаться. Особо теща лютовала. Называла черной костью, недоучкой, приматом, сколько грязи на меня вылила и не счесть. Словно хуже, чем я, на всем свете нет! Убеждала Аленку, что недостоин ее. Ну, как же, она врач, а я бригадир монтажников. Со мной даже здороваться паскудно. И самое обидное, меня за то, что родом из деревни, звали лаптем! За человека не считали. Не видя моих родителей, обоих обгадили. Вроде они хуже скотов, из лопухов не вылезают. А знаешь за что? За пятерых детей, каких мамка родила! И, слава Богу! Все живы и здоровы, в люди выбились. Ни за кого не стыдно. Я с детства работал. И никакой работы не стыдился. Хоть сегодня трехкомнатную квартиру куплю. Если чуть не хватит, родня поможет. Но моя, не Аленкина. От них копейкой зависеть не хочу. Пусть мы сермяжные, но своей жене не дам делать аборты. Пусть рожает, всех вырастим. А то уже позвонила Аленке и спрашивает:

  —   Надеюсь, на Ритке ты остановишься и больше не захочешь рожать детей. Помни, что всякая беременность портит фигуру и внешность женщины. А мужья, наплодив детей, часто уходят из семьи и изменяют женам. Будь благоразумной...

   —  И после этого, зовут меня к себе! Я что? Идиот или псих? Да ни за что не пойду к этим отморозкам жить под одной крышей! Не отдам им своих девчонок! Мои они, как сердце с душой неразлучны! Не ругайся Лукич! Дочки у нас не каждый день рождаются. Пусть им светло будет с нами! — поднял бокал.

   Лукич поздравил Анатолия с рождением дочки еще раз и спросил:

  —   Как ты сумел добиться согласия Алены?

  —   Она меня сразу полюбила! С первого взгляда, л значит, было за что! Просто так это не случается. Моя жена пойдет и поедет за мной куда угодно, лишь бы быть вместе! А я добился ее просто, никогда ей не врал. Она в том убедилась и поверила мне. Вот и весь секрет!

 —    От тещи держись подальше!   

   —  Не доверяй ей Ритку! Мало, какая моча ей в голову стукнет!

   —  Нив коем случае не переезжай жить к ее старикам. Они разлучат вас—предостерегали ребята за столом.

   —  Не выйдет! Я на время перейду к сестре. Пока подберем себе квартиру, сделаем ремонт, обставим, Ритуля подрастет, и мы сможем переехать к себе спокойно.

   —  А сестра сживется с Аленой? — спросил Лукич.

   —  Они подруги. Я спокоен. Сестра сама предложила пожить у нее, еще до родов. Так что бездомными не останемся. Все четверо моих сестер и братьев примут нас. Это для тещи стыдно иметь много детей. А мы с Аленкой считаем иначе и тоже родим не меньше троих. Пусть живут тепло и мои дети!

   —  Счастливый ты человек, Толик! — сказал Лукич.

  Он присмотрелся к ребятам, сидевшим за столом вместе с Карамышевым. Все они были из одной бригады монтажников. Они искренне радовались рождению! ребенка у своего бригадира. И, как узнал, у всех у них имелись переработки, потому в этот день им был разрешен отдых.

   —  Сегодня мы все пойдем навестить Аленку с Риткой! В нашей семье прибыло! Хорошо, когда рождаются новые люди, появляются семьи! Это здорово! Может, и мы насмелимся, последуем примеру Толяна и обзаведемся подругами. Все ж хочется, чтоб и за стенами завода нас тоже ждали и любили. В этом есть свой смысл, когда знаешь, для кого живешь,— говорили парни.

  —   Ребята, только я об одном прошу, не шумите. У вас за стеной живут люди, каким нужно идти на работу во вторую смену. Они поздно вернулись с завода, дайте им отдохнуть! — попросил Титов уходя.

   —  Не беспокойтесь, Егор Лукич, мы никого не потревожим и не разбудим,— пообещал Толик.

  А через неделю в общежитие пришла нарядная, чопорная женщина. Высокомерно глянув на вахтера, придержавшего ее, ответила, что ей нужен Анатолий Карамышев.

   —  Его сейчас нет в общежитии. Значит, он на работе,— ответил человек.

  —   На какой работе? Я только что была на заводе и мне ответили, что он в отгуле. Нет его на смене. Значит, он здесь. Где и почему вы его прячете? Вероятно, этот тип развлекается с женщинами где-то в комнатах, а вы его покрываете? — смотрела с укором.

  —   Простите, а кем вы приходитесь Карамышеву? — подошел Титов неожиданно.

  —   Я, к несчастью, мать его жены.

  —   И что? Чего хотите? Зачем вам Анатолий?

  —   Он увел мою дочь вместе с ребенком. Представляете, прямо из роддома. Даже не позвонил, не предупредил, куда дел мою дочь с внучкой! Не показал, и я не знаю, где мои, что с ними? Ведь у него тоже есть мать! Неужели меня понять не может и не хочет со мною считаться? Так я его заставлю вспомнить об уважении родителей.

   —  Подождите, не спешите возмущаться, успокойтесь, не пропадут ваши дети! Они взрослые люди и с ними тоже нужно считаться,— говорил Лукич.

  —   Кто взрослый? Алена? Она еще наивный ребенок, в людях не разбирается, жизни не знает, только таза на свет открыла и сразу на Карамышева нарвалась. Ну, кто он такой, чтобы вот так нагло распоряжаться Аленой и внучкой? Только пещерные поступают подобным образом. Как предупреждала дочь от этого человека, нет, не послушалась. Вот и теперь, где его носит? Но главное, куда моих дел? Я не знаю, где их искать. Дочь не отвечает по телефону. Он почему-то выключен.

Его номера телефона я вовсе не знаю. Где мои? — готова была расплакаться женщина.

  —   Я не знаю чем помочь! — развел руками комендант и спросил:

  —   А собственно вы чего хотите? Увидеть дочку с внучкой? Так никуда они не денутся, не сегодня так завтра объявятся. Дайте только дух перевести! Еще отдых от них запросите! Внучка забот потребует, это непременно,— рассмеялся Лукич и добавил:

   —  Так что вы готовьтесь заранее! Силы потребуются не малые,— вспомнил свое.

   —  Вы что же, считаете, что я с ребенком стану возиться, стирать пеленки?

  —   А как иначе?

  —   Наймем няню, как теперь поступают цивилизованные семьи. Не буду ни себя, ни Алену грузить. Пусть она живет нормальной жизнью современной женщины, я не позволю ей обабиться. Не удастся Анатолию сделать из моей дочки крестьянку. Она интеллигентка и такою останется навсегда,— зорько следила за каждым человеком, входившим в общежитие.

   —  Скажите, а он не выехал из общежития, забрал свои вещи или нет? — спросила Лукича.

   —  Насчет вещей, не знаю, здесь они или увез. Одно скажу точно, он не выписался от нас. Значит, обязательно появится! — сказал Егор уверенно.

   —  Ну, если Алена сегодня к вечеру не позвонит, придется обращаться в милицию. Пусть органы принимаю меры к дикарю. А вас попрошу, когда этот туземец появится, чтобы он немедленно позвонил мне. А то устрою ему веселую жизнь. Номер моего телефона у него имеется. И передайте, я утра ждать не буду, но достану его даже из-под земли! — пошла к выходу и в дверях, лицом к лицу столкнулась с Карамышевым.

   Толик изумленно глянул на тещу:

  —   Что вы здесь делаете? Зачем пришли?

   —  Вас ищу. Мою дочь и внучку! Куда ты их дел?! — трясло бабу.

   —  Неужели думаете, что я их привезу в общежитие? Как вам в голову могло такое прийти?

  —   А где они?

   —  В нормальных условиях, в прекрасной квартире. Ритульку уже искупали, она спит. Аленушка тоже отдыхает. После родов нужно восстановить силы, прийти в себя. Ей сейчас вредны даже малейшие стрессы, ведь она кормит ребенка грудью.

   —  Ты считаешь, что разговор со мною ей вреден?

   —  Конечно! Аленушка не должна волноваться и переживать. Зачем ей ехать к вам? Она прекрасно устроена и о ней заботятся.

  —   Кто?

  —   Моя сестра!

  —   Кто она?

   —  Врач, подруга Аленки, они вместе учились и работали.

  —   Я сама хочу увидеть свою дочь! Почему ее от меня спрятал?

   —  И не думал о таком. Знаю, что моим нужен отдых. А я своими делами занят. Вот зарегистрировал рождение дочки, получил свидетельство о рождении. Теперь другими делами займусь, они тоже важные.

   —  Почему Алена не отвечала на мои звонки? Ты ей запретил? Забрал или спрятал телефон?

   —  Что вы накручиваете какие-то небылицы? Или все считаете меня приматом?

   —  Но почему она не отвечает на мои звонки?

   —  Себя спросите. Но только честно. Думаю, ответ сами знаете! — ответил раздраженно.

   —  Отвези меня к ней, или дай адрес своей сестры. Я немедленно хочу увидеть дочь,— потребовала женщина.

  —   Сейчас рано!

  —   Я мать! Слышишь ты, балбес? Украл дочь, теперь спрятал ее где-то и не хочешь показывать. Это не с добра! Может, она при смерти или находится в ужасных условиях, нуждается в чем-то? А ты отказываешься показать Алену! Значит, есть что скрывать!

   —  Поверьте мне! Ее нынешние условия гораздо лучите ваших. Можете не переживать!

   —  Я хочу сама увидеть и убедиться! Ты меня понял? Вези сейчас же! — схватила человека за руку и, не дав опомниться, потащила из общежития.

   —  Ну и женщина! Огонь! — качал головою вахтер, сочувствуя Карамышеву.

   —  Бульдозер, не теща! — согласился Егор, глянув, как баба запихивает в машину зятя. Она сама повела «Фольксваген», о чем-то споря с Толиком, не давая ему выйти.

   Лишь вечером Карамышев приехал в общежитие за вещами, зашел к Титову и тот спросил:

  —   Все нормально обошлось?

   —  Какое там! Такой шухер подняла, всех на уши поставила!

   —  С чего? Что ей не понравилось?

   —  Понимаешь, Лукич, я даже предположить не смог бы всей изощренности бабы. Придраться было не к чему. Все в идеальном порядке. Большая, красивая квартира, закрытая лоджия, где можно дышать свежим воздухом, открыв окно. Полно еды, всякие фрукты. На кухне и в ванной стерильная чистота. При всем желании придраться не к чему. И все же нашла!

   —  К чему? — полюбопытствовал Егор.

   —  Сестра держит кошку. Красивая, породистая, а умница, каких поискать. Ее и не видно. Она все время на лоджии в кресле спит, там свежее. А кошка пушистая. Ей в квартире жарко. Так вот пока теща ее не видела, все было нормально, не придиралась. А тут Мурке поесть захотелось, и она пришла на кухню, к сестре. Та ей молока налила и поставила в углу. О-о! Что тут началось! Сразу дом свинарником обозвала. Начала всех стыдить, мол, какое имеем право в одной квартире с малюткой держать инфекционное животное, носителя глистов, блох и прочих нечистот! Меня даже смех разобрал. У нас в деревне завсегда в доме жили кошки, иногда в сильные морозы запускали в дом собаку. Поверите, за все годы ни у кого глистов не было. Откуда им взяться у Мурки, если она никуда не выходит. Совсем домашняя. Ее купают каждую неделю, она спит в кресле, на чистой подушке. Я и сказал теще, что кошка чище ее. И нечего к ней прикипаться и наезжать. Ну, тут баба вообще поехала. Такое понесла, милицией, санэпидемстанцией грозила, вызвать обещала. Я и ляпни, чтоб и вендиспансер, и психушку позвала. Ее проверить! Она мне чуть по морде не заехала. Опередил шизофреничку и велел выметаться, покуда меня до кипения не довела. Знаешь, в натуре трясти стало от дуры. Дочку разбудила, Аленушку до слез довела. Тут я пригрозил, что вызову милицию, чтоб вывели из квартиры. Она хвост поджала, поняла, что перегнула палку. Ну, и я перестал выбирать выражения, заговорил с нею на своем, рабочем языке. Назвал дерьмом и сволочью, сказал, что не пущу к ней Аленку и Ритульку. Мол, не достойна придурковатая. Заодно предупредил, что на родственные отношения пусть не рассчитывает, сама нарвалась, чтоб ни по каким праздникам не навещала и не звонила бы больше Аленке. Она не станет с нею говорить. Не о чем! Вот так и расстались с тещей врагами. Умоталась она домой злее собаки. Конечно, меня во всем винила. Кого ж еще? Да мне не привыкать быть в крайних. Я своих успокоил и сюда бегом. Кое-что из вещей заберу,— побежал вверх по лестнице.

   Егор Лукич был спокоен за семью Карамышева. Знал, Анатолий не даст своих в обиду, сумеет защитить всех и каждого.

   Шло время. Уходили жильцы из общежития на службу в армию, другие, создав семьи, находили себе другое, отдельное жилье, на их место вселялись новые. Жизнь шла своим чередом. Лишь старожилы никак не могли сыскать себе подходящую пару. Так вот и Колька, сколько времени прошло, сиротствовал в одиночках. Ни одна женщина не решилась связать с ним свою судьбу, и хотя Глафира дважды приезжала в общежитие из деревни, привозила Лукичу мед и сало, угостила человека своим, домашним, Николай хоть и видел ее, подойти не решился. Оно и понятно. На коленях бабы сидел малыш, а рядом муж, здоровяк и весельчак. Он Кольку мог шутя на палец накрутить. Как сам сказал Титову, с Глашей ему повезло. Женщина даже внешне изменилась, готовилась стать матерью во второй раз.

   К Лукичу нередко заглядывали женщины, жившие в общежитии раньше. Со всеми он поддерживал добрые отношения, помнил всех. Лишь некоторых не смог признать. Относился настороженно. Одною из таких была Софья Пронина.

   Внешне баба ничем от других не отличалась. Не уродка и не красавица. В меру вертлявая, слегка кривоногая, с оловянными глазами, она стреляла ими во всех мужиков и, проходя мимо, подкидывала зад, как подушку, будто пыталась взбить остатки прежней роскоши, но не всегда ее усилия венчались успехом. На нее редко оглядывались мужики. Оно и понятно, Сонька была бабой не первой свежести. Ее широкий рот настораживал и отталкивал. Да и слухи о ней ходили всякие. Средь них ни одного доброго. С такой репутацией, да еще в общаге, конечно, рассчитывать не на что. Но и деваться, некуда. Купить квартиру или комнату было не по карману. Для притона баба явно постарела и на заводе от нее были не в восторге. Гоняли из бригады в бригаду, из цеха в цех. Ее несколько раз увольняли за неуживчивый и склочный характер, но Сонька подавала жалобы в суд и ее восстанавливали на работе вновь.

   С иными бабами она дружила, с другими враждовала.

   Лукич никогда не общался с Софьей, не терпел ее глаза, похожие на две пули, и голос, скрипучий, так похожий на тележный визг.

   Она никогда не встречалась постоянно с кем-то из мужиков, зато западала на многих. Частенько не стесняясь никого вокруг, делала кому-то предложения встретиться вечером, нередко получала отказы, ее осыпали насмешками, на какие не обижалась и не обращала внимания.

   Лукич старался не замечать и не видеть эту бабу. Она тоже избегала даже случайных встреч с комендантом, никогда не разговаривала, не заходила в кабинет к Титову. Может, так бы оно и длилось до бесконечности, если б не оторвался человек от бумаг и не глянул во внутренний двор общежития.

   Он даже привстал, что понадобилось Прониной в такой ранний час возле мусорных контейнеров?

   —  Что она там забыла? — всмотрелся Лукич. Но ничего не увидел. Во дворе было сумрачно.

   —  Может, старые тряпки выкинула. Навела с вечера порядок в шкафу, а утром вынесла. А может, пропавшую жратву выбросила,— сел человек за стол и вовсе забыл о Прониной. А через час в кабинет влетела Анна:

   —  Егор! Ты только глянь, что я нашла в контейнере! — положила на стол пакет, развернула, и Егор Лукич ахнул:

  —   Ребенок?!

  —   Ну да! Сам видишь! Малец!

  —   А почему в контейнере?

   —  Выходит, кто-то из наших профур отмочил. Постороннему не войти, двор огорожен. А снаружи только через вахту. Выходит, только свои отчебучили,— согласился Лукич.

   Он мог ожидать что угодно, но только не этого малыша. Ребенок был совсем голый.

   —  Присядь Анна. Я в милицию позвоню. Пускай приедут, заберут ребенка и разберутся,— дрожали руки мужика.

   —  Лукич! Это случайно не твой пацан? А то в таком малиннике ничто не мудро! — хохотнул дежурный в трубку.

   —  Петя! За такие шутки уши оторву и в угол до ночи поставлю! Ишь, разговорился! —осерчал Титов, добавив:

   —  У меня своя бабка есть. Я ей даже по молодости не изменял никогда!

  —   Ну и зря! Если б я был комендантом, каждый день менял бы подружек!

   —  А потом подбирал бы своих детей из контейнеров? Ты, давай, много не говори, приезжай, надо найти шалаву, какая мальца выбросила на мусор! — поторопил капитана. И спросил Анну:

   —  Он хоть живой?

  —   Вроде дышит, но не кричит.   ;

   —  Наверное, замерз. На дворе холодно.

   Анна взяла ребенка в руки, тот мигом закричал, задергался.

   —  Господи! У какой стервы сердце закаменело, что такого крохотного чуть не сгубила.

   —  Как ты его нашла?

   —  Ты ж видишь, пакет совсем чистый, новый. Такие не выбрасывают. Мне он пустым показался. Взяла, чтоб под мусор пустить. Когда подняла, почуяла, что-то в нем ; есть. Заглянула, вижу, ребенок. Свежего воздуха глотнул, вроде как пискнул. Ну, я скорее к тебе!  

   —  У Серафимы простынь возьми, чтоб завернуть! мальчонку. Не везти ж его в милицию голышом. А в пакете, того не легче. Позови Симку, пусть спеленает.

   Пока милицейская оперативка подъехала, ребенок  уже был спеленут, бабы взяли на кухне молоко и поили  малыша через соску. Тот сосал жадно, взахлеб.   

   В кабинете Лукича собралась почти вся обслуга общежития. Повара и кухрабочие, парикмахеры и уборщицы, даже вахтер не выдержал, все пришли глянуть на  мальчонку, все возмущались сукой-матерью и жалели пацаненка. 

 —    Эту шалаву убить не жаль!   

   —  Ведь могла в роддоме отказаться или в приют  отдать. Но зачем в мусор кинула?    

   —  А ведь скажи, судьба у мальца счастливая,— восторгалась Анна, указав во двор:

   —  Гляньте, как припоздала нынче машина за мусором, обычно рано приезжают. Они не смотрят, что в контейнере, перекинули его в машину и увезли на свалку!

   —  А и верно, долго будет жить этот малыш! Увидел  его Бог и пожалел! — решили хором.

   —  Я бы себе его забрала,— обронила моложавая буфетчица, добавив:

   —  Своих иметь не привелось, хоть этого вырастили б! Сыном стал бы!

  —   Я б тоже не отказалась, подала голос повариха.

  —   У тебя ж две девки! Куда еще?

   —  То дочки! Выйдут замуж и все, только их и виде-пи. А сын всегда с родителями и в старости не бросит.

  —   Он все ж чужой! — подал голос вахтер.

  —   Да что ты мелешь, Поликарп? Вон, своя мать, и выбросила стерва, как тряпку! Чужие к малышу сердце поимели, а она уж и позабыла, что сына на свет произвела... За такое на Колыму ссылать надо до конца жизни!

  —   Зачем долго возиться! На кол посадить проститутку и делу конец! — говорил вахтер.

  —   Но ведь жила средь нас!

  —   И теперь в какой-то комнате приморилась лярва!

  —   Люди! Пропустите нас! — приехала милиция. Сотрудники вошли в кабинет. Они расспросили Анну, Лукича обо всем, что касалось ребенка. И тут Егор вспомнил о Соньке Прониной:

   —  Я не могу утверждать, что это ее ребенок. Может, случайное совпадение, но в такое время никто из наших не выносит мусор. Только вечером, а тут спозаранок, когда все еще спали. А я пораньше приехал, что-то по спалось.

   —  Спасибо тебе, Лукич. Человека спас! Целую жизнь! И вам, Анна! Доброе у вас сердце,— благодарил капитан уборщицу.

  —   Люди мы! Нельзя, чтоб средь нас звери прижились! От того наша жизнь сложная, что не перевелись н ней гады,— передала женщина спящего ребенка Петру и, перекрестив на прощанье, сказала:

  —   Дай ему Боже светлую судьбу!

  Сонька Пронина, увидев сотрудников милиции, не растерялась и не испугалась.

  —   Это ваш ребенок? — спросили ее.

  —   Нет! Не мой!

  И тогда к Прониной подошла фельдшер общежития, потребовала расстегнуть кофту, потянула грудь за сосок, из него брызнуло молоко.

   Баба поняла, что отпираться бесполезно. Она попалась на банальном, но кто увидел и выдал, кто выследил? Ведь все девчонки комнаты были в санатории. Уехали неделю назад. Все сложилось как нельзя лучше.,

О     ее беременности никто даже не догадывался. Баба так затягивалась бандажом, что дышать было нечем. Родила уже под утро, без единого стона и крика. Никого не встретила по пути во двор. Вахтер дремал на своем стуле и не услышал ее шагов. Да и сама не лыком шита, , вышла в мягких тапочках, сама себе позавидовала, что все сложилось так удачно. Она собиралась навестить подругу, а от нее прямиком на завод, во вторую смену.

Но все планы сорвала милиция:

   —  Собирайтесь! — услышала совсем рядом голос капитана. Пронина поняла, ее забирают отсюда надолго и в это общежитие она уже никогда не вернется.

   Софья спускалась по лестнице в сопровождении сотрудников. Мимо шли жильцы. Удивленно оглядывались на бабу. Она ни с кем не заговорила. Лишь в вестибюле, встретившись взглядом с Лукичом, поняла, кто указал на нее милиции. От горя перехватило горло, и Сонька крикнула, не сдержавшись:

   —  Чтоб ты провалился сквозь землю, старый барбос! Пусть твоя доля станет горше моей! Я ненавижу тебя, подлый мент! Тебе давно пора свалить на тот свет! — оборвался ее крик уже на улице.

   Захлопнулась дверь машины. Сонька сидела, обхватив руками голову. От страха дрожали ноги и руки, зубы выбивали дробь. Бабе казалось, что жизнь для нее закончилась навсегда, осталась за дверью машины где-то очень далеко, что ее никто никогда не поймет и не станет слушать, ей попросту не поверят и высмеют.    

   Она не смотрела под ноги, когда ее вывели из машины, не видела следователя, какой задавал бесконечные, больные вопросы, на какие должна была отвечать.

   Но ведь это ее личная жизнь. Она касалась только самой Софьи! Почему в нее лезут посторонние и дергают за самое больное? Ведь баба никого со стороны не трогала и никому не причинил боль. Она хотела иметь свою семью и, конечно, ребенка в ней. Баба давно мечтала о том. А какая женщина не хочет жить своим домом?

   Пронина не была исключением из правил. Но ей не повезло с самого начала.

  Баба сидит одна в полутемной камере. Не с кем даже словом перекинуться и Софья вновь ушла в воспоминания.

   Сколько лет ей было тогда? Пожалуй, пятнадцать, не больше. Она не помнит, почему осталась наедине с отчимом. Он как-то странно присматривался к ней в последнее время, а тут схватил в охапку, свалил прямо на пол. Сонька, почувствовав боль, заорала. Отчим зажал ей рот рукой и предупредил, если скажет матери, он убьет ее и закопает так, что ни одна собака не сыщет.

   Но мать сама догадалась и выследила, зачем мужик каждую ночь ныряет к дочери в постель. Она не стала говорить, упрекать, мать и сама не помнила, как все случилось, как оказался в руках топор. Она убила его прямо на Соньке. В лицо девчонке хлынула кровь. А мать все махала топором и рубила. Мужик уже умер, а она никак не могла остановиться.

   Нет, мать не посадили. Ее лечили в психушке. Софью не пускали к ней. Когда свиделись, едва узнали друг друга. Софья, как никто другой, знала, что чудом осталась жива. Мать спокойно изрубила бы ее в мелкие куски, но девчонке повезло убежать.

   Жить вместе они уже не могли. Странно, два родных человека люто возненавидели друг друга за отчима. Обе любили его, но каждая за свое и по-своему.

   Сонька тогда не знала, что забеременела. Врачи, обследовав ее, обнаружили трехмесячный плод и, сжалившись над малолеткой, прервали беременность, ничего не сказали матери. Софья тоже смолчала. А вскоре уехала от нее навсегда. Жить вместе стало невыносимо. Мать пристально следила за каждым шагом дочери. Часто видела в ее руках топор или нож. Ночью Сонька закрывала на ключ двери спальни и слышала, как мать дергает ручку, хочет открыть.

   Девка собралась крадучись и уехала, не предупредив. О смерти родительницы узнала через годы. Но на ее могиле не была никогда.

   Девчонка сразу устроилась на завод. До восемнадцати ей не хватало всего двух месяцев, на это никто не обратил внимания.

   Пронина легко прижилась на новом месте. Ей здесь все подошло и понравилось.

   Вскоре появились и ухажеры. Девчонка не умела отказывать, и парни становились любовниками.

   Может, кто-нибудь и женился бы на ней. Но, узнав, какой он по счету и сколько ждут своей очереди за ним, теряли интерес к Прониной. Та не сетовала, пока за дверью не пустовало. И о семье в то время не задумывалась. Зачем вешать на себя лишнюю мороку? Ей весело и легко жилось. Ее водили по барам и ресторанам, дарили подарки, что-то шептали по ночам, восторгались бабой. Но никто и никогда даже в пьяном бреду не предложил:

   —  Стань моею навсегда...

   Соньку это не расстраивало. Но с годами, а время свое брало, бабе захотелось постоянства. Но ее уже никто не хотел даже на ночь. Слишком грязной была репутация, очень длинный хвост сплетен и слухов тянулся за нею. А в городе многие хорошо знали друг друга.

   Вскоре баба поняла, что выйти замуж за городского у нее нет никаких шансов. Оставалось одно, побыстрее схомутать приезжего. И пока он не успеет о ней узнать, постараться расписаться с ним. Но такого придурка тоже не находилось. А время шло. Пронина понимала, время работает против нее, и все отчаянней искала себе хотя бы сожителя, какой взял бы ее на свою жилплощадь.

   Софья уже не ходила в горсад. Там ее давно «не снимали», не приглашали на скамейку или в укромные уголки, какие знала на зубок. Баба стала чахнуть от равнодушия мужчин. И вдруг ей повезло в собственной общаге.

   Прямо в столовой познакомилась с Прохором. Тот днями раньше устроился на завод и поселился в общежитии.

   Софья сразу приметила «свежака» и подсела к нему за стол. Тот не возражал. Они тут же познакомились, разговорились. Из столовой вышли уже вместе, оживленно болтая, чуть ли не под руку, словно друзья.

   Вахтер, увидев, покачал головою, сочувствуя мужику. Еще один «комар» попал в ее сети,— пожалел новичка.

   Софья в этот же вечер узнала от Прохора, что он ушел от жены, уехал от нее навсегда и безвозвратно, гак решил сам. И хотя с женой нажил двух детей, душа не болела.

   —  Достали меня все. Я устал от их проблем. Они валились каждый день! Вынь да положь мобильник дочке, причем самый супер-пупер! Сыну — велик! И не какой-нибудь, а с наворотами, самый крутой! Обо мне никто не вспоминал. Может, мне тоже что-нибудь надо? Вот гак и устал жить «в кошельках»! Хочется стать мужчиной, мужем, отцом в своей семье! — вырвалось у человека.

   Сонька ногами засучила от восторга. Это как раз то, что ей надо! Баба сама обняла Прохора за шею, сказав на вдохе:

   —  Как я тебя понимаю...

   —  Правда? — глянул искоса и продолжил:

   —  Жена и того не легче! Одни наряды в голове. Все выходные в салонах красоты пропадала. Мне запасных носков не купила, все на себя. Устал я от них. Обидно стало. Решил изменить свою жизнь. Надоело быть ослом, какого трое погоняют, а он один всех везет. Это нечестно и непорядочно.

   Софья спешно согласилась.

   Прохор, глянув на бабу, мигом понял, что ей нужно. Он, как и все мужики, набрехал Соньке полный короб, изобразив несчастного, не сказал и слова правды. Да и к чему? И кто она, эта Пронина, чтоб выворачивать перед нею душу наизнанку.

   —  Вот ты бы поняла? — обнял бабу.

   —  Конечно! Мы все живые люди! Друг друга любить надо! — поддакнула мужику.

   —  Вот именно! — повалил на скамью.

   Сонька не сопротивлялась. Прохор даже удивился такой покладистости и стал видеться с бабой всякий день.

   —  Послушай, Проша, а что, если будет ребенок? — спросила человека, словно невзначай.

   —  Снимем квартиру, заживем семьей,— ответил не задумываясь.

   Сонька взвизгнула от счастья. Еще бы! Ее не оттолкнули. Наоборот, ответил человек достойно, по-мужски. И Пронина уже вскоре сообщила Прохору, что она беременна от него.

   —  Так быстро? — удивился мужик.

   —  Что поделать? Так получилось.

   —  Мы с женой два года жили до беременности, все никак не получалось.

   —  У каждой по-разному случается. Кстати, ты развелся с прежней женой?

   —  Пока еще нет. Повода не было.

   —  А теперь, что думаешь?

   —  Подам заявление. Да и комнату искать нужно,— сказал задумчиво.

   —  Я вчера проверилась у гинеколога.

   —  И что сказали? — насторожился Прохор.

   —  Подтвердили,— почувствовала, как дрогнул мужик и отодвинулся от нее.

   —  Знаешь, уже нужно готовиться к его рождению. Ты кого хочешь, сына или дочь? — спросила, заглянув в глаза.

   —  Какая разница? Мне все равно.

   —  Как назовем?

   —  Придумаем. Еще есть время.

  —   А я хочу сына Романом назвать. Красивое имя, правда?

  —   А дочку?

  —   Верой! Надежное имя, без накруток!

  —   Как хочешь,— вяло опустил плечи.

  С того дня Прохор стал избегать встреч с Софьей. Он уже не ждал ее на скамье в парке, не звал вечерами погулять по городским улицам, не встречал у проходной завода и не приходил в цех.

  Софья как-то насмелилась и сама зашла к нему и комнату. Там мужики собрались за столом, увидев бабу, рассмеялись:

  —   Ты к кому залетела, пташка? Кого кадрить решила? Кто из нас на очереди?

  Соньку в жар бросило от этого смеха. Она видела, как помрачнел Прохор.

  Нет, он не вышел за нею в коридор. Отмахнулся от встречи, сказался уставшим, сослался на недомогание и отвернулся от бабы.

  —   Может, сделать аборт? — мелькнула мысль в тот вечер.

  —   Но чем тогда его привяжу? Вовсе отвернется от меня. Скажет, что придумала беременность. И чем докажу обратное? А от ребенка куда денется? — думала

баба.

  Она никому не говорила о беременности. Да и кому скажешь, с кем поделишься? Баба вынашивала ребенка, радуясь редким встречам с Прохором. Тот говорил ей, что подыскивает жилье, подал заявление на развод с женой, ждет вызова в суд, а после этого оформит отношения с нею. И Софья снова ждала.

  Она и не предполагала, что Прошка врет во всем. Мужики в комнате, увидев Соню, рассказали человеку о ней. Не пощадили бабу, вывернули наизнанку:

  —   Брось таскаться с нею! Стерва редкая!

  —   Она уже беременна!

  —   От кого?

  —   Не развешивай уши! Не будь лопухом!

   —  Сонька многих ловила на эту удочку, теперь ты попался!

   —  Сука она! С одним не может. Ей каждый день десяток кобелей подавай! Ненасытная! Всю жизнь рога будет ставить.

   —  Что ж делать, если родит? — терялся человек.

   —  Это пусть ее чешет!

   —  Не забивай себе голову! Таких Сонек полгорода! Забудь шлюху! — советовали мужики. И Прохор согласился на дальнюю и длительную командировку от завода.

   Он не стал предупреждать Софью об отъезде. Она сама узнала о том через неделю. Ведь ей скоро предстояло рожать, она все ждала, когда мужик сделает ее официальной женой и уведет из общежития в квартиру. Но Прошка не появлялся. Он исчез отовсюду, не отвечал на телефонные звонки, не видно стало его ни в общаге, ни на заводе.

   И тогда она решила схитрить и позвонила мужику с телефона подруги. Услышала голос и спросила:

   —  Почему ты исчез? Где находишься?

   —  Софья! Не ори! Да, я уехал. И теперь далеко от тебя. Я помирился с женой, вернулся в семью. У меня все отлично.

   —  А как же я?

   —  Ты не девочка! Мне рассказали все. Я был в шаге от глупости, но люди вовремя остановили и предостерегли. Они сберегли меня. Ну, а ты сама взрослый человек. Знаешь, что от связи с мужчинами рождаются на свет не цветы, а дети! Для тебя это не впервой! Да и от меня ли эта беременность? Хотя теперь это не имеет значения. Я тебя не взял силой! Сама зависла, сама и выпутывайся,— выключил телефон.

   Пронина решила не оглашать беременность и роды, чтоб над нею не смеялись больше, чем теперь. Прошка у нее был последней надеждой, но и здесь вклинились досужие языки, помешали, разбили.

   —  А если рожу, совсем проходу не будет! Прошку даже через суд не верну. Ну, кто я ему? За него все общежитие пойдет в свидетели против меня. Что я им докажу, одна против всех? Смешно! — решилась баба на отчаянное.

   Нет, она не стала скрывать у следователя, что произошло. Призналась во всем сама:

   —  Куда б я делась с дитем? Только на улицу! Из общежития тут же выперли б! Это и дураку понятно. А где взять на приданое? Снять угол, кто возьмет с ребенком? Да и что ему сказала б, когда вырос?

   —  Почему не отдали в приют? — спросил следователь.

   —  Огласки боялась.

   —  А убить не испугалась?

  —   Я пальцем не тронула! Положила в контейнер и ушла.

  —   Но ведь это родной человек! Неужели не было жаль сына?

   —  Он не был бы счастлив со мной! Меня все ненавидят. И его отец! Ведь он виноват во всем, но Прошку судить не станете!

   —  Не за что! Вы мать и выкинули ребенка своими руками!

  —   Он жив? — спросила Софья тихо.

   —  На ваше счастье, живой!

   Софья разрыдалась. Но следователь велел увести ее в камеру, не поверив слезам и запоздалому раскаянию.

   А через две недели Пронину привели в суд. Баба готовилась ко всему и вдруг услышала:

  —   Приговорить Пронину Софью Андреевну к трем годам лишения свободы условно.

   Баба, с трудом поверив в услышанное, впервые подняла голову, оглядела зал заседаний суда, увидела Егора Лукича, несколько женщин, работавших в общежитии. Приметила сочувствие в лицах. Ведь именно здесь все они узнали об отчиме и матери, о нелегкой жизни бабы, какую тщательно скрывала от всех.

   Когда охранник выслушал решение суда, он открыл решетчатую дверь и разрешил Прониной выйти.

   Софья встала, хотела сделать шаг, но ноги подкосились и не удержали бабу. Она тяжело плюхнулась обратно на скамью.

   Ей вернули волю, о какой баба уже не мечтала.

   Воля! Как это здорово! Там есть жизнь и солнце! Но почему жизнь прошла без радостей, а солнце никогда не грело душу. Почему ни один человек не радуется ее свободе и все смотрят на бабу настороженно, как на зверя? Почему ей не верят? Кому в радость такая воля? Куда сейчас идти? Ни в общежитие, ни на завод не пустят. Куда деваться? На улицу, под забор, в соседи к бродячим псам и кошкам? Но даже у них своры, а вместе легче выжить. У Соньки никого вокруг. Единственная мать давно умерла в психушке, не пожелав перед смертью увидеться с дочкой. Не простить, не проститься не с кем...

   Об отце знала, что он отказался от нее задолго до рожденья. Она никогда не видела его. Он, как Прохор, не захотел стать отцом. И ни разу за все годы не попытался увидеть дочь.

   —  А и жив ли он? — подумала баба.

   —  Одни Прошки вокруг! И ни единого человека! Как глупо и бездумно жила! — ревела баба в голос.

   От боли раскалывалась голова, прокалывало сердце, глаза ничего не видят.

   —  Пронина! Выходите! — напомнил конвоир, какому порядком надоели вопли бабы.

   —  Выходить? А куда? — глянула беспомощно на охранника и увидела рядом с ним Лукича. Он подвинул конвойного, подошел к Соньке, тронул за плечо, молча подал бутылку минералки и сказал глухо:

   —  Пошли домой, детка!

   Женщины помогли ей встать, взяли на плечи, повели бабу к выходу. Как она вышла из зала суда, Софья не помнила.

   —  С неделю отдохнешь и выйдешь на работу,— сказал ей Лукич уже в машине.

   —  Куда? Кто возьмет?

  —   На прежнее, на свое место, на завод.

  —   А возьмут?

  —   Тебя там ждут,— ответил уверенно.

  Сонька, войдя в общежитие, огляделась. Здесь все было по-прежнему. Тот же вахтер в вестибюле, та же надраенная лестница наверх, на ее второй этаж. Вот только внутри у бабы что-то надломилось. Она оперлась на стену:

  —   Чайку хочешь? — предложил Лукич.

  —   Если можно,— вспомнила, как проклинала человека, уходя из общежития в милицейскую машину.

  И снова стыд обжег душу.

   —  Кругом виновата, перед всеми, всюду. Куда ни ступи, сплошная боль, грехи, вина. Как жить, если дышать нечем?

   —  Ты, присядь, зачем стоять, ведь уже дома,— указал комендант на кресло.

   —  Простите меня, Егор Лукич, я так виновата перед нами.

   —  Успокойся, Соня! Все вы здесь, как дети мои! Все разные! С радостями и горестями, всех люблю как своих. И прощаю, забывая все. И ты со временем такою будешь. Человек не может жить без прощенья, как не бывает солнца без тепла.

  —   Я не прощу Прошку! Он негодяй!

  —   Простишь со временем и забудешь его. И не такое уходит из памяти. Себя пощади. Нельзя жить злобой. Ведь мы не звери. Даже они привыкают к людям и, забыв злобу, любят нас. И ты простишь. Пей чаек, Сонюшка! Грей теплом душу! — погладил человек седую голову женщины.

  —   Лукич, скажите, где теперь мой сын? — спросила Софья на всхлипе.

  —   Он усыновлен, живет в хорошей семье и ни в чем но нуждается. У него есть мать и отец.

  —   Мне можно его увидеть?

   —  Ни в коем случае. Для тебя он потерян навсегда. Пойми верно! Ни каждую ошибку можно исправить. За некоторые приходится расплачиваться всю жизнь. Теперь и ты смирись и успокойся...

   Пронина через три дня вышла на работу в свой цех. Ее встретили так, будто она и не покидала завод. Никто ни о чем не спрашивал, но сама Софья резко изменилась. Она не давала повод к контактам. Не шутила и не разговаривала с мужчинами, никого ни о чем не спрашивала. В перерыв шла в столовую, садилась где-нибудь понезаметнее в уголке. Люди поначалу удивлялись этим переменам, а потом привыкли, перестали обращать внимание на Софью, а вскоре вовсе забыли о ней.

   Егор Лукич не выпускал из виду никого. Он первым' узнал, что Пронина подружилась со старой Елизаветой, когда-то работавшей бухгалтером на заводе, но вышла на пенсию и осталась отдыхать. Женщина жила одна, в частном доме. Очень любила свой огород, сад и палисадник, держала их в идеальном порядке и каждую осень что-то консервировала, сушила, варила и зимой доставала из подвала свои припасы, искренне радовалась, что все получилось вкусно и хорошо хранилось.

   Елизавета давно знала Пронину, еще с девчонок, когда та впервые пришла на завод. И хотя особо не общались в те годы, Софья иногда заходила к женщине за клубникой, смородиной, яблоками. Что-то покупала, чем-то угощала женщина. Вот так понемногу привыкли друг к другу. А тут у Елизаветы сдали ноги, уж ни до сада с огородом, себя бы обиходить без чужой помощи. Тут-то и пригодилась Соня. Сама взялась и привела в порядок участок Елизаветы, даже забор покрасила. Старуха была привередливой. Недаром в преклонном возрасте одна осталась. Выгнала из дома своего старика, какой выйдя на пенсию, стал забулдыгой. Ушел он к дочке, но и та не выдержала ежедневных запоев старого отца и, потерпев его с год, сдала в стардом. Тот все грозился жениться и привести в дом Елизаветы новую жену, но видно, никакую не уговорил, а через пару лет умер.

   Елизавета даже на похороны не пришла. Может, обиды удержали, а может, здоровье подвело. Старуха и в молодости не отличалась добром и общительностью. Потому, когда всерьез захворала, возле нее никого не оказалось.

   Ее дочь не любила приходить к матери. И как-то узнав о Прониной, встретилась с нею, уговорила взять опекунство над матерью за право наследования дома.

   Софья приходила к старухе не из корысти. Она убегала от одиночества. С Елизаветой могла общаться по душам, не скрывая ничего. Знала, та никуда не ходит и никому о ней не расскажет.

  Бабка много раз предлагала Софье жить вместе, переехать к ней насовсем, но Пронина отказывалась. Из общежития она быстро приезжала на завод. До Елизаветы — с двумя пересадками. Так вот и моталась баба, сама не зная зачем, к чужой старухе, какая с годами привыкла к ней, словно к родной.

   Сонька рассказала Лукичу о Елизавете. Тот похвалил бабу, что не обошла заботой одинокую. А старуха на пятом году вдруг стала таять на глазах и однажды вечером, придя к ней после работы, Софья увидела, что Елизавета умерла.

   —  Прости ты меня, что в последние часы одну оставила! Не думалось, что уйдешь,— расстроилась Софья и, похоронив Елизавету, не поспешила перейти в дом. Лишь через месяцы насмелилась. Навела в жилье свой порядок. А тут, как на смех, мужики к ней повалили. Каждому захотелось стать хозяином в доме. Помня Сонькино прошлое, были уверены, что не откажет баба, обрадуется, как подарку. Ведь сколько лет одна мается. Нот и возникали с гонором. Мол, я тебе сдобным пряником с неба свалился! Принимай и радуйся, пока не передумал.

   Софья всех этих женихов за шиворот из дома выкидывала. Никого за стол не усадила, долго не разговаривала. Всегда помнила, как высмеивали они ее раньше. А теперь о замужестве сама слышать не хотела. Обожгли душу ошибки, покалечившие саму жизнь. Не каждую забудешь, не всякую перешагнешь. Так и жила в доме Елизаветы, свыкнувшись с одиночеством. Лишь иногда приезжал к ней Егор Лукич.

   Он знал, что Софью разыскал Прохор. Хотел наладить старые отношения с бывшей любовницей, но не получилось. Подналадила его баба, так и не дослушав; за что выгнала жена и отказались дети, почему остался один, без семьи и друзей. Софья не захотела менять свой уклад и жила в доме тенью Елизаветы, не меняя в своей судьбе ничего.

   Егор Лукич много раз говорил ей, что стоило бы присмотреть порядочного человека, хозяина дому, но Софья осталась глухой к этим советам. Она старела, седела и только сама знала, что ошибки в жизни случаются роковыми, какие могут перевернуть всю судьбу и саму душу...

   Егор Лукич ни в одном дне не знал ни покоя, ни отдыха. Он постоянно был чем-то занят, об отдыхе человеку некогда стало вспоминать. Вот и недавно, позвали друзья на рыбалку, отдохнуть на природе предложили, а человек от этого отвык. Слишком мало времени оставалось для себя. А друзья заставили вспомнить. И растерявшегося, усадили в машину, поехали за город, даже не спросив согласия.

   —  Ты отвлекись, расслабься, отбрось все заботы. Не думай о своих отморозках. Обойдутся они без тебя один день. Ведь должен быть у каждого из нас выходной день. Нельзя себя к работе цепью приковывать. Ну, стоит ли вот так себя мордовать, тебя дома вообще не бывает. Жена в лицо забудет. Хоть ее пощади!

   Лукич удивился:

   —  Она вам жалуется?

   —  Пока нет. Но сами понимаем. Легко ли ей все время жить в ожидании!

   —  А у вас разве иначе? Что делать, она знала, с кем связывает судьбу. Я ей честно говорил, что ее ждет? — вспомнил то время, когда был совсем молодым.

   —  Моя тоже бурчала, что дети знают меня по фотографии. А что сделаешь, если ухожу из дома, когда детвора еще спит, а возвращаюсь, они уже третий сон видят. Выходных тоже нет. То вызов на происшествие, ю срочное задание, и так каждый день уже какой год! — пожаловался криминалист.

  —   Отдыхать некогда, скучать не приходится. Свою детвору упускаем. А куда деваться? Вот вчера повезло, вернулся домой пораньше, думал ванну приму, поужинаю по-человечески, не на ходу, как всегда. Хотел выспаться. А домой пришел, там война.

  —   С чего? — удивился Егор Лукич.

  —   Сыну всего восемь лет, а он уже курит. Совсем шкет сопливый! Жена, конечно, в крик, за полотенце взялась. Скрутила в жгут и по заднице мальчишку лупит. Тот орет, будто его убивают и все брешет, что не курит, словно взял на время подержать, у тех пацанов карманов не было. Ну, а тут я нагрянул. Спрашиваю сына:

  —   Давно куришь? А он и мне лапшу на уши крутит. Велел дыхнуть. Он рот рукой закрыл. Понятно, оттуда, как из пепельницы понесло. А ведь всего восемь лет! Дал ему по заднице ремнем, сам потом до полуночи не мог уснуть. Кто виноват, если нет времени заняться пацаном. Жена тоже работает. Вот и одичал, сам себе хозяином стал! — сетовал человек.

   —  У тебя хоть пацан, в подоле не приволокет. А у меня дочка! Всего двенадцать лет. Совсем мелкота, уже на дискотеке отметилась. Со взрослыми парнями тусуется соплячка. Уже красится под туземку. А одевается как! Будто с панели сбежала на перекур. Ну, приловил за лохмы, наподдал как положено и домой за ухо приволок мартышку. Так пригрозила, что из дома сбежит насовсем. Меня придурком обозвала, ментом поганым! Попробовал бы я в ее годы такое отцу сказать, убил бы на месте. А эта плюгавая мелкота еще из спальни что-то кричала. Я у нее окно гвоздями забил, чтоб не выскочила на улицу!

  —   А мой сын мне в ботинки гвозди насыпал. Отомстил за ремень подлец,— усмехнулся оперативник. Ну, я ему тоже устроил. Кнопок насыпал под одеяло, рассмеялся взрослый человек.

  —   Эх, Вася! Почаще бы свое детство вспоминал. Уж, каким был сам, твоему сыну и не снилось! Как я; с тобой помучился! Скажи честно, во сколько лет стал курить? — спросил оперативника Егор Лукич.

   —  Да ладно тебе наезжать, я все ж отец теперь. Чего нынче детские лямки дергать?

   —  Тебя лупили за курево?

  —   Еще как!

  —   Сам курить бросил? Или отец заставил?

   —  Понимаешь, со страху про табак забыл. Испугался. Все потому, что в беду влетел. Ладно бы только сам. А тут со мною двое младших были. Вот так и пришли на! сенокос, родителям хотели помочь сгрести сухое сено. Когда устали, влезли на копну отдохнуть. Старшие уже; далеко ушли. Мы и воспользовались, закурили. Никто ж не видит. Ну и распустили блаженные слюни, мужиками себя почувствовали. Но вскоре сморило всех. Один за; другим уснули, а сигареты не погасили, забыли о них. Они и попадали из рук. Мы и не почуяли, как под нами копна задымилась. Затлелась, а потом огнем взялась. Хорошо, что люди заметили и прибежали, выдернули нас с горящей копны полуживых от страха. Конечно, поняли все. А мне так стыдно было и сено жалко. Ведь той копны корове на две недели хватило бы...

  —   Отец бил тебя?

   —  Нет! Он так испугался, что мы сгореть могли даже не проснувшись, он сгреб нас в кучку, долго от себя на отпускал, все оглядывался, живы ль мы? Любил он меня, потому пальцем не тронул, и не ругал.

  —   А почему курить бросил?

   —  Со стыда перед отцом. Тогда мы старших уважали и боялись. Даже взрослыми слова поперек не говорили. Не то что мой шкет, совсем мелкий, а уже бессовестный! И на меня такое может брехнуть, что будь взрослым, по соплям бы вмазал круто. Здесь же глянул на задохлика, и вломить некому. Разве что в угол воткнул задницей, а он оттуда мне рожи корчил. Я ему пригрозил, что если еще увижу, что курит, на все лето к бабке в деревню отправлю, к теще своей. Вот этого он испугался. Тещу сын не любит и не дружит с нею. Сразу успокоился, прощенье просить стал, проняло! Но если б знал, что самого туда только под автоматом выгнать можно, долго бы потешался надо мной.

   —  Меня отец всего один раз в жизни побил. Я и теперь это помню. Уж сколько лет прошло. Папка умер, л я забыть не могу,— заговорил водитель, седой, спокойный человек, прошедший Афган и Чечню. Он редко рассказывал о себе, еще реже улыбался.

   —  Достала меня бабка! Ну, такая вредная была! Случалось, идем спать на чердак, она, как сдуру заставляет мыть руки и ноги. Если суп не доел, за ухо ловила. Молоко парное пить вынуждала, а меня от него понос пробирал. Но бабка не верила. Случалось, пойду на речку с пацанами, она за мной с хворостиной, домой возвращает, одного, без себя, никуда не отпускала, ну, хоть тресни! Короче, готова была на цепи, как бычка, водить. Бывало, сорву яблоко с ветки, она из рук его выхватит и дребезжит:

  —   Не смей его жрать, оно не спелое, потом издрищешься, всю ночь в лопухах просидишь. И так во всем!

  —   Так что ж ты ей отмочил? — полюбопытствовал Лукич.

  —   Она больше всего на свете мышей боялась. Вот и решил перед отъездом в город за все разом отплатить. Отнял мышь у ее кота, еще живую и забросил бабке за шкирняк, когда корову доила. Ну, мыши не понравилось, царапаться, пищать стала. А бабка, как выскочила из-под коровы, заметалась по сараю, глаза от страха шире доенки стали. А мышь в кофте, по спине бегает. И тоже кричит, на волю просится. Я стою, от смеха в штанах мокро. Бабка вдруг молодость вспомнила и встала возле катуха кверху ногами. Сама кричит дурным голосом, дергает ногами, а мыши все по барабану. Не хочет вылезать, кота боится или меня, но за что-то зацепилась намертво. У бабки все заголилось. Вылетели деньги, какие в чулке от деда прятала. Ну, он! и возник на ту минуту. Умный был старик, сначала все деньги подобрал, спрятал в портки к себе, а потом бабку на ноги поставил, чтоб не срамилась и скотину не! пугала. Сдернул с ней кофту, мышь и выскочила. А бабка на меня отцу пожаловалась за глумленье. Ведь после той стоячки кверху ногами у ней спина согнулась в коромысло на целую неделю. Отец, понятное дело, по свойски наказал меня. Поймал во дворе, да так вломил, что я уже в городе с неделю на задницу сесть не мог. Ох, и ругал бабку за все разом. И больше никогда не! приезжал к ней в деревню, обиделся. А уж отца боялся, как огня.

   —  Ко мне тоже недавно один пожаловал. Вот это папашка! Первый раз за все годы своего сына навестил. Целый капитан первого ранга! Я всяких генералов, капитанов за свою жизнь повидал. Но такого впервой. Какая палуба его выдерживала? Перед ним громадный холодильник грудным младенцем покажется. Он, как вошел в дверь, в вестибюле темно как ночью сделалось, ни света, ни сквозняка сквозь него. И прямо от порога, как рявкнул:

   —  Яшка! Ты где шельмец?! У меня чуть окна не посыпались от его голосочка. И хоть сам габаритами и весом не обижен, тут струхнул,— улыбался Лукич.

   —  А что там за Яшка? — спросил криминалист.

   —  Да был такой отморозок. Уж сколько лет с ним мучались. Кобель такой, что пробу ставить негде. Всех баб и девок в общаге перепортил. Зависали на него все до единой. Ни совести, ни стыда у козла не имелось. Но нашел на башку мороку. Зацепил на какой-то бабе сифилис и попал в вендиспансер. Ну, так-то не долечившись, трижды сбегал, пока его под замок не посадили. Всю задницу в решето искололи, таблетками запичкали. А тут только выпустили, хотел к бабам сорваться, но папашка кайф ему обломал. Узнал, что с его сыном и где лечился. Ну и прижучил он Яшку. Так и сказал ему:

  —   Жабры вырву недоноску!

   —  Как он его натянул на кулак, тот спиной закрытую дверь вышиб! Месил как котлету, не щадя. За все сразу. Оправданий не слушал, слова не давал сказать! Настоящий мужик, флотский. Яшка против него ничто.

  —   Послушай, теперь сифилисом даже соплячки заразить могут. Есть болезнь и посерьезнее. Зачем же взрослого мужика позорить на всю общагу? — удивился оперативник.

  —   Яшка ему родной сын! К тому же единственный и непутевый. С рожи — сущая картинка, а внутри дерьмо! Отпетый негодяй. Оно понятно. Отец всю жизнь в плаванье, а сын с матерью. Разве баба может вырастить из мальчишки приличного мужика? Так и этот, покатился по рукам.

  —   А что такого? Дают — бери, ему не рожать,— заметил водитель.

  —   Палашка все годы внука ждал. А Яшка что делал? Сколько его детей по приютам и чужим семьям растут. Но... Любая шкода наказывается. Сифилис страшен своими последствиями и обязательно отразится на потомках, на детях, внуках и правнуках. Это уже много раз доказано. И даже в седьмом поколении могут родиться слабоумные, с физической ущербностью, самое безобидное, когда рождаются абсолютно лысые дети, ;но тоже явное последствие сифилиса кого-то в роду. Сифилис у нас не лечат. Его глушат на время. Совершенно избавляют от него во Франции. Говорят, что там с ним разделываются, как у нас с насморком. Вот и решил тот папаша забрать своего сына и враз на судно, чтоб мозги просквозило от глупостей. Там по пути вылечит отморозка и ни на шаг от себя, пока не поумнеет.

  —   Сколько лет тому Яшке?

  —   Уже тридцать. Возраст приличный для мужика. Но ума как не было у него, так и нету,— признал Егор Лукич.

  —   Это верно! Сын капитана, а вкалывал на заводе, небось простым работягой?

  —   Дело не в том. Он неплохо зарабатывал. И мог бы спокойно содержать семью. Но, он, как шальной ветер, непутево, бездумно жил, без тормозов во всем. Так бы и пропал, не появись отец вовремя. Есть еще на свете такие шалые. Живут никому не в радость и себе не впрок. Но молодость не бесконечна. Она как солнце тоже уходит на закат, а потом наступает ночь. Случается, она бывает не только темной, но и холодной, голодной и одинокой, как жизнь на чужом берегу, когда смерть желанной подругой покажется. А горе — вечной спутницей, оно спросит за все, за каждую ошибку и промах...,

   —  Лукич, и много у тебя таких в общаге?

  —   Есть! Куда без них? В семье не без урода! вздохнул человек тяжко.

   —  Так что, забрал папаша этого Яшку? — спроси водитель, вздохнув сочувственно.

   —  Увез козла к себе на судно. Матросом взял его! Честно говоря, мы все вздохнули, когда он уходил и общаги! А как бабье выло, словно с жизнью прощались провожая отморозка. Его отец вытолкал своего сынка в гриву, чтоб девки, расставаясь, не порвали козла на талисманы,— рассмеялся Лукич, добавив:

   —  У того капитана за всю жизнь столько подружек не имелось. Опять же, сами на него вешались дуры. А что в нем особого было? Да ничего кроме выставки. Душа пустая, как барабан. Ни одну не любил. Но вспомнит и пожалеет о каждой. Конечно, через время,— вздохнул человек.

   ...Мужчины, приехав на реку, не теряли ни минуты. Кто-то ставил палатку, другой рубил дрова, иные закинули сетку, мечтая поймать рыбы хотя бы на уху. Каждому нашлось дело. Тут не до разговоров. Лишь через час присели у костра, ждали, когда остынет уха в мисках.

   —  Когда мы в последний раз были здесь? — пытался припомнить криминалист.

   —  Я помню! В тот день меня на пенсию проводили. Помнишь, мечтали, что каждую неделю будем тут отмечаться, да не получилось! Впрягли в другой хомут. А ведь как не хотел работать в общаге! — вспомнил Титов.

  —   Тебе то что? В любую минуту уволиться можешь. Ты пенсионер, приказать и удержать никто не имеет права, не то, что нам. Скажут, прикажут, взял под козырек и вперед, выполняй приказ! — поморщился оперативник.

  —   Пока до пенсии дотянешь, уже ничего не захочешь: ни рыбалки, ни охоты, ни дачи. Верно, Лукич?

  —   Не знаю как вы! А я уже привык к своим паразитам. Не могу без них. Ведь никто над душой не стоит, не юнит к ним в выходные, сам еду, душа болит,— признался Егор.

  —   По ком, колись Лукич?—ухмылялся криминалист Василий.

   —  Ну, и шельмец же ты, Егор! Да разве без интереса мужика вытащишь на работу в выходной? Да ни за что! Тут, либо навар, или сердечный магнит потянул. Запросто так никого с койки не сдернуть,— усмехался водитель понятливо.

  —   Да вы что? Какой навар? Откуда ему взяться? — округлились глаза Егора.

  —   Значит, подружки имеются! — хихикнул в кулак оперативник.

  —   Шурка, не смеши! Я домой приезжаю полуживой. Валюсь в постель, забыв, зачем в ней жена завалялась?

  —   Конечно, после оравы подружек какой интерес к бабе? Она никуда не денется! На девок много сил нужно, неспроста еле живой до койки доползаешь!

  —   Это ты уже по себе судишь! —отмахнулся Лукич.

  —   У меня нет твоих возможностей. А то бы не упустил случай прижать в уголке молодку!

  —   А потом в вендиспансер бегом?

  —   Ну, зачем крайности? Есть универсальная защита!—смеялись мужики.

  —   Нет, ребята, этот промысел не по мне!

  —   Чего так? Или никогда подружек не имел на стороне? Или здоровье подводит? Сбой дает?

  —   Не знаю сбоев со своею. На стороне бабьем не увлекаюсь, боюсь и брезгую, хотя возможности всегда имелись,— признался Лукич.

   —  А я свою проучил и отомстил ей за флирт. Притащил ее в кабак на День милиции, ну, а она там перья распустила. И закадрила с нашим подполковником. Так мило ворковали. На меня даже не оглянулась. Мне неловко стало, будто не жену, а подружку приволок с собой. Сижу, как оплеванный. А потом зло взяло. Подхватил я паспортистку и закадрил с нею. Да так круто, что сам забыл, что с женой пришел. Даже за столик к ней пересел, душевный разговор завел. На работе внимания на нее не обращал, все некогда было, а тут, словно; прозрел. Ну и вывел подышать свежим воздухом на время. Только приобнял Танюшу, хотел приласкать как надо, тут моя мегера подскочила. На меня кошкой набросилась. Такой кипеж подняла, весь кайф обломала стерва. Я чуть не взвыл от досады. Любовь уже в полушаге была. А и ее не стало. Убежала моя Таня с испорченной прической и размазанным макияжем. Моя же стерва, потеряв подполковника средь зала, запихала меня в машину и домой привезла. Про свой кураж забыла. Но с тех пор не верит, никуда одного не отпускает, даже когда в гости к кому-то приходим, все время на руке, сбоку болтается и ни на шаг не отпускает. Бояться стала.

   —  А Танюша? Так ничего и не состоялось? — спросил водитель криминалиста.

   —  Здороваемся, иногда парой слов перекинемся, на другое времени нет, обстоятельства не позволяют, никак не удается встретиться наедине. А то бы как знать? Подвернись возможность, конечно, не упустили б,— признался человек.

   —  А я до женитьбы свое отгулял с лихвой. Теперь уж на баб не тянет,— грустно сказал водитель.

   И только оперативник отмолчался, сочувственно оглядев мужиков.

   —  В свое время все лихими были! Особо до женитьбы! Не упускали возможность, а потом поняли, что нее бабы одинаковы. Сколько их не меняй, все равно на дрянь напорешься,— отмахнулся Василий.

  —   Я о своей так не скажу,— заметил Егор.

  —   А сколько ты бываешь вместе с нею? Как и я! Мои соседи жену лучше меня знают! Я не имею понятия, где ложки лежат. А сосед прекрасно ориентируется, рюмки мигом достает. И ребенок не у меня, у него на шее виснет, конфеты просит. Я уж нехорошее подозревать стал. Но ошибся, сам виноват, дома мало бываю. А живым людям общенье требуется,— взялся за уху Василий.

  —   Не ты первый! Все мы своих жен ревновали и проверяли. До глубокой старости им не доверяем, а все потому, что у самих грехов полно мотается на хвостах, вот и меряем по себе. Ведь представится возможность, не упустишь ее. Значит, она тоже воспользовалась, а как иначе? Так и я свою ревновал, ко всем подряд. Как-то прихожу домой, а уже поздний вечер, смотрю, в зале какой-то хмырь сидит. Мало того, что перед ним бутылка с закусью, так он еще в моих домашних тапочках. У меня в глазах позеленело. Ага, думаю, накрыл обоих, приловил хахаля. И уже рукава засучил. А жена и говорит:

  —   Вася, познакомься! Это мой родной брат. Приехал к родителям в отпуск и к нам в гости зашел.

  —   Я глянул, а они и впрямь на одно лицо. Даже голоса одинаковы. Мне так неловко стало, нашел к кому приревновать! — рассмеялся Василий.

   —  Это как я свою приревновал к соседу. А они с детства на одной лестничной площадке росли. Учились н одной школе, сидели за одной партой, дружили до самого аттестата и после него. Но были не больше, чем друзья. Всегда выручали один другого...

  —   Чего ж не поженились?

  —   Слишком хорошо друг друга знали,— ответил водитель, опустив седую голову.

  —   Слишком часто в жизни нас обманывали. И не только женщины. Оттого никому не верим,— сказал Егор.

   —  А кому поверишь, если родной брат так подставит, что мало не покажется,— подал голос оперативник Шурка. Он давно съел уху и теперь допивал чай, обняв кружку большими, натруженными ладонями.

   —  Что случилось, Саша? — повернулся к человеку Лукич.

   —  Да так, мелкая неприятность,— уставился в кружку. Помолчав, заговорил:

   —  Я когда вернулся с армии, три года работал в кузнечном цехе. Купил подержанную «копейку» и ездил на работу. Ну, а Борис пристал, дай смотаться к родителям в деревню за картошкой. Ну, я дал. Борька обещал и мне пару мешков подкинуть. Он поехал, а я жду. День прошел, ни картохи, ни машины, ни Борьки! Жду еще день. На третий дергаться стал, звонить начал, а мне никто не отвечает. Я своим позвонил, в деревню. Отец трубку взял. Ну, и ответил, что я еле на ногах устоял, мол, нет больше у тебя машины, и Борька в больнице помирает. Лобовое столкновение с грузовиком. Неизвестно будет ли жив.

   —  Да машина хрен с ней! Главное, что братан жив! — встрял Лукич.

   —  А что ему сделается? Он и не в таких переделках побывал и сухим из воды вылез. Так и в этот раз, через две недели его выписали. Ну, я к нему с разговором. Мол, давай компенсируй машину. Ведь из-за тебя без транспорта остался. А он оскаляется и предлагает:

   —  Возьми мой велосипед!

   —  Я чуть по фазе не поехал. Хотел ему еще одно лобовое столкновение изобразить, чтоб у него мозги на место встали. Но тут его баба встряла, давай совестить:

   —  Чего пристал, дай человеку поправиться, он еще ни в себе! Пощади брата, ведь он родной человек. Неужели твоя ржавая рухлядь дороже Борькиной жизни? — повисла у меня на руках. Короче, ушел я от них ни с чем. Поверите, они меня еще упрекнули за то, что я им на лечение не отслюнил. Вот где отморозки! Мне так обидно стало!

  —   На чем же порешили? Как договорились? — опросил Лукич.

  —   Раздел меня Борька как липку. Продал в деревне бабкин дом, какой она на обоих еще перед смертью писала, и ни слова мне не сказав, уехал отдыхать на море. Понятно, что просадил все деньги. Когда его спросил, где моя доля, он по локоть отмерил. Вот тут я ему нее высказал. Дал в морду от души. И ушел, прокляв козла. А он в суд заявление принес на меня. За моральный ущерб хотел сдернуть. Но не обломилось. А тут и я н милицию пришел работать. Про Борьку, честно говоря, забыл. Время прошло. Мы не общались. Я из-за него даже к родителям не ездил. Обиделся за все. Тут смотрю, привозят в наш отдел бабу. Всю как есть избитую. Лица нет, сплошной синяк. Я и внимания не обратил на нее, сколько таких за день привозят, сами знаете, ни счесть.

  Мужчины у костра согласно закивали головами.

  —   А тут слышу, окликает меня по имени. Я всмотрелся, узнал жену Бориса. Она и сказала, что случилось,— хмыкнул Шурка и продолжил:

  —   Борька жадным был всегда. Но я не думал, что до такой степени. Жена его втихаря свой вклад на книжке завела, на всякий случай. Ведь она не из его денег брала, из своих, сама в торговле работала. А Борька требовал, чтоб все деньги у него были. Но разве может женщина прожить без заначки от мужика? Такого не бывает. А Борька, как назло, решил купить машину и собирал на нее каждую копейку. Жене эти колеса были по барабану. Она ими не болела. Тут же, как на горе, брат залез к ней в сумку и увидел сберкнижку. Поначалу обалдел, потом потребовал, чтоб жена закрыла свой счет, а деньги ему отдала. Баба тоже по локоть отмерила. Вот тут и началась свара. Чуть не убил Феньку, душить пытался, голову пробил, за топор хватался. Кулаками так вломил, все требовал сознаться, кто давал ой деньги, и для чего копила их? Вот так его заклинило. Хорошо, что соседи вызвали милицию, и та быстро приехала. Борьку в психушку отправили мигом, а бабу! к нам, чтоб разобраться, кто шухер заварил. Ну, невестку быстро домой отправили, а братан и нынче с психами тусуется. Вот такие теперь родственнички, лучше б их и не было никогда!

   —  Больной он у тебя. Параноик! Это очень серьезно. И, что самое плохое, та болезнь неизлечима. Она до смерти, как клеймо, вместе с завистью рождается. Ты его навещал в больнице? — спросил Лукич оперативника.

   —  Ну, я же не параноик! Зачем попрусь к придурку? Сам понемногу пережил случившееся. Жена поначалу пилила. Но я ее отгавкал один раз, чтоб душу не царапала, с месяц дулась, теперь отстала, а я за это время; «шестерку» купил. Тоже подержанную, но моложе той, «копейки». Вот тут легче стало. Забыли прошлое вместе с родственниками. От них кроме неприятностей ни черта не получишь. Я из-за братана со стариками разругался вдрызг и в деревню к ним не езжу.

   —  А вот это зря! Им обоих жаль. Но твои возможности лучше Борькиных, хотели вас подравнять по условиям, но коряво получилось, старики в том не виноваты. На них обижаться не стоит. А Бориса прости. Ему собственная жизнь — самое большое наказание, потому что радости в ней не видит. Все мимо его разума и сердца идет, все не впрок. Он сам себя каждый день убивает жадностью и обидами. В конце концов, самого себя погубит. Прости его! И сам стерегись такой участи. Не требуй с него за разбитую машину. Это гнусно и подло по отношению к брату. Радуйся, что он выжил. Машину купить можно, а вот брата попробуй, сыщи! Какой бы ни-был, он родной человек! Сочувствия тебе не хватает. Ведь Борис за деньги чуть жену не убил. Надолго мог в тюрьму загреметь...

   —  Кто б о нем печалился!

   —  Эх-х, ничего ты не понял, молодой, не дорожишь своими. А как думаешь, у всех хорошая родня? Нет, дружок! У каждого из нас свои горбы. Вон, родные дети, еще не выросли, а уже достают до печенок, курят, гуляют

с малолетства. И мои сыновья росли не без проблем. Гоже хватило лиха. Пока их на ноги поставили, жизнь уже прошла. Зато теперь сами возмущаются, в кого дети уродились отморозками? Себя забыли! В зеркало не смотрят, в памяти не копаются. Тогда и вопросов не задавали бы. Давно ли поумнели? Ведь сущими зверенышами росли. Не верилось, что людьми станут,— продохнул Лукич.

  —   Это верно, пока их вырастишь, своей жизни не увидишь,— согласно кивал головою водитель.

   —  Вот вы с Борисом оба взрослые, а ума ни у кого. С обоими и сегодня старики мучаются. А у вас ни тепла, ни разума. Нашли на ком оторваться, на самых родных и беззащитных людях. Нет бы, понять и пожалеть их, гак еще горя добавляете. Может, поймете, когда их не станет, может самих клюнет в задницы, если детки постараются. Тогда быстрее доходит, за что сверху наказание получил, где сам обосрался!

  —   Я перед Борькой не виноват!

   —  Еще как! Ты с него машину потребовал, когда брат на свои колеса не встал, болел. Как язык повернулся? Нет бы, порадовался, что он живой остался, может, разговор иначе повернулся. Сам какой-то выход предложил. А ты буром попер, вот и получил по рогам!

  —   Да ничего бы он не предложил. Он с детства не умел делиться, все под себя греб! Такая натура у него, вонючая.

  —   А и у тебя не лучше,— осек Лукич резко.

  —   С чего взял? Почему? За что на меня катишь?

  —   Помнишь, у вашего следователя сын родился. Он привез угощенье, выставил на стол. И вы налетели как воронье, пили, ели, но никто из вас ни копейки не положил, грошового подарка не купил ребенку. Хотя того требует обычай! Наш, старый, русский, по какому никто не может войти в дом младенца с пустыми руками! Непорядочно это, стыдно. А вы все сделали вид, что не знаете о том. Так удобнее! А я со стыда за всех сгорал. И уже в коридоре отдал следователю деньги на подарок ребенку. Зато ты обижался, когда твоему дитю не подарили ничего. Так оно и повелось. Зачем судишь брата, если сам по уши в дерьме сидишь? — ухмылялся' Лукич.

   Он говорил одному, но у костра покраснели все.

   —  Мужики! Ну, что там говорить? Мы разучились радовать друг друга. Еще в недавние времена мы поздравляли сотрудниц с Женским днем, дарили им цветы, подарки, пусть они были грошовыми, главным было внимание. А теперь эта традиция отмерла. Ее упразднили из-за дефицита тепла, какое в общем-то ничего не стоит. Мы даже на банальное поздравленье не способны.

   —  Ой, мужики! Поехали домой! А то Лукич нас совсем изговняет. Взяли его отдохнуть на свою голову, а он все настроение испортил. Всех причесал под одну гребенку. Мы мерзавцы, жлобы, негодяи! Какое счастье, что не живем в его общаге! Ведь вот единственный выходной испортил зануда! — возмутился оперативник.

   —  А знаешь, Егор прав! — Он сказал горькую, но правду,— согласился криминалист.

   —  Из-за этой самой горькой правды он за все годы по службе не продвинулся, потому что не умел язык за зубами держать. А начальство таких не уважает и тормозит. Эта его правда всем поперек горла колом стояла! Вот и отправили в общагу! Как овцу на закланье! — вспотел оперативник от негодования.

   —  А ведь у него получилось!

   —  Справился человек! Значит, верно поступал. И там его поняли. А у других кишка тонка стала. Никто на его место не соглашался. Все отказались. Знали, что не потянут и не справятся. Оно и тебе стоило бы призадуматься, чтоб не вспоминать запоздало все, о чем он тебе сказал. Ведь мы и впрямь зачерствели. И не из-за занятости! Разучились слушать и думать, не решаемся говорить правду в глаза друг другу. Считая все это личным делом каждого. А жаль!—вздохнул криминалист, добавив:

  —   Кстати, многие сегодня жалеют об уходе Лукича из райотдела. Недавно начальник пожалел о том. Ох-х, и не зря...

  Люди молча сели в машину, даже не оглянувшись на короткий привал, где мечтали хоть немного отдохнуть и расслабиться. У каждого на душе остался свой осадок и раздражение. Никто не думал вернуться сюда и скором времени, все хотели поскорее забыть часы, проведенные вместе.

  Лукич тоже не хотел возвращаться сюда. Но через неделю, приехав утром на работу, вдруг увидел Шурика, поспешно вошедшего в двери общежития. Он поискал тазами коменданта, торопливо подошел:

  —   Як тебе, Лукич! На пару минут,— сказал потухшим голосом и как-то виновато опустил плечи:

   —  Не сердись. Прости меня, дурака. Если бы я вовремя тебя послушал, все могло сложиться иначе. А теперь вот кругом виноват.

  — Что случилось, Сашок? — спросил участливо.

  —   Поздно спохватился, понимаешь! Затянул примирение. Время упустил, потому что, как ты и говорил на рыбалке, ни ума, ни тепла не хватило. А нынче кого винить кроме себя? Одни беды кругом.

  —   Что случилось? — встревожился Егор.

   —  Нет никого у меня, понимаешь? Ни отца, ни брата. Оба ушли, оба умерли, я даже не простился и не был на похоронах. Какая теперь разница кто из нас прав, а кто виноват. Их нет, а я один на один со своими обидами остался. Как это больно, до невыносимого. Мы расстались, не успев проститься и простить. Как жить теперь, Лукич? — говорил человек, с трудом глотая воздух.

  —   В жизни нет лишних людей, есть непонятые. Потому, они мало живут. Им холодно среди нас и неуютно,— ответил Титов тихо.

  —  Давай помянем моих! Я потерял обоих, а с ними и себя частично! Ты, прости меня за рыбалку. Много лишнего я наговорил тебе! Прости и не обижайся,— просил оперативник.