Сашка подумал, что баба прикалывается. Какое отношение она имеет к его деньгам? Уж если останутся у него лишние, он отдаст их жене. А причем тут теща?

   Парень прошел мимо. Подсел к жене, не оглянулся в сторону Зои Ивановны, та уже вскипела, подошла к столу злая:

  —   Як тебе обращаюсь! Слышишь, Сань! — чуть ли не орала баба.

   —  Да в чем дело? — повернулся к теще.

   —  Не коси под придурка! Ты живешь с нами целых две недели и ни копейки денег мне не дал! — багровела баба, вцепилась в край стола.

   —  А когда и за что я задолжал вам?

   —  Как это так? Ты питаешься, живешь здесь! Или считаешь, что продукты в магазине и на рынке нам бесплатно дают? — вставила руки в бока, изобразила из себя боевую корову, готовую биться рогами до последнего.

   —  Теперь мы с Асей сами будем ходить за продуктами и оплачивать все коммунальные счета,— ответил спокойно. Теща словно взорвалась:

   —  Что? Мне не доверяют? — заорала баба.

   —  Своими деньгами я распоряжаюсь сам! И никому их не отдам! Даже не надейтесь! У меня родная мать никогда не требовала. Могла попросить на что-то конкретное, но не в таком тоне!

   —  А что? Я перед тобой на колени должна встать?

   —  Мам, успокойся! Не грузи и не нагнетай! — вмешалась дочь хмуро и добавила:

   —  Иди, отдыхай! Мы сами разберемся.

   Зоя Ивановна, громко хлопнув дверью, ушла в свою спальню, бросив через плечо:

   —  С нынешнего дня сами себе жрать готовьте. Я вам не прислуга. А то ишь, деловые здесь поразвелись!

   И, правда, с того дня теща перестала готовить для молодых. Они сами заботились об ужине. И, чаще всего, ели в заводской столовой, а дома пили чай с чебуреками или пирожками. Аккуратно оплачивали все счета.

   Зоя Ивановна не разговаривала с ними и ходила по квартире грозовой тучей, готовой разорваться разрядом молнии в любой момент. Но не было повода. Это бесило.

   А вскоре Сашка заметил, что у него пропадают деньги. Нет, не на работе, не в цехе, именно дома. Он сказал об этом жене, вместе посчитали. Действительно, исчезла часть получки. Ася пообещала сама поговорить с матерью, Сашка дал слово не вмешиваться.

   —  И ты туда же? Вступаешься за голожопого проходимца! Я чем обязана, что убираю и стираю, глажу за вами? Или вы покупаете стиральные порошки, освежители и всю бытовую химию? За что я вам обязана? Сели на шею оба, вместо благодарности еще мне выговариваете, два нахала!

   —  Послушай, мам, не заходись! Речь совсем о другом! Почему не сказала и не спросила, а сама влезла в карман?

   —  Я не пропила и не потратила на себя ни копейки, слышь, дура? Я терпела, сколько могла, и тратила свои! Вы косили под слепых и лепили из меня дуру! Так вот хватит ездить на моей шее! Либо пусть твой хахаль привыкает жить в семье, как все нормальные люди, или пусть выметается ко всем чертям! Ишь, прикипелся бездомный пес!

   Тут Сашка не выдержал. Его унизили, такого он не прощал никому.

   —  Старая, вонючая лохань! От тебя несет как от свалки! С тобою не только за одним столом, в одной квартире находиться гадко. Торчишь здесь бельмом на глазу, сучий выкидыш!

   Мужик тут же получил хлесткую оплеуху. И не сдержавшись, дал сдачи. Теща вылетела из кухни, проклиная зятя:

   —  Ты, Сашка, зверь! Как посмел ударить мать? Поднял на нее руку! Вот так и ко мне относишься. Нам действительно нужно расстаться. Мы поспешили,— говорила жена, побледнев.

   —  Раз ты тоже так считаешь, я ухожу! — встал Сашка и начал собираться.

   Теща орала на всю квартиру.

   —  Мам, он уходит! Не устраивай цирк. Успокойся! — просила дочь.

  —   Милицию вызывай! Пусть посадят козла! Таким нет места среди людей! Разве он человек, да это животное, зверь! Вон из моего дома! Навозный лапоть! Отброс! Собачий лишай! Ты не достоин приличной семьи! Тебе только в подворотне лежать, комок грязи! Кто ты есть, ишачье говно! — снимала, сдергивала из шифоньера одежду Сашки, кидала на пол, топталась по ней ногами, мужик отшвыривал, собирал вещи в чемоданы, наскоро их застегнул и, набросив куртку, выскочил из дома.

   Человек вскоре поймал такси, приехал в общежитие. Он сидел перед Лукичом взъерошенный и злой:

   —  За что выгнали? Ведь не пил, не курил, по бабам не таскался, с жены пылинки сдувал. Деньги отдавал Аське. Конечно, не все, самому тоже надо, хотя бы на обеды. Ну и получил за все доброе!

   —  Сашка! Как ты не понял простой истины, я тебе еще до свадьбы говорил, если в доме живут две женщины, обоим уделяй внимание. Ни одну заботой не обходи. Помни, ласковое телятко двух маток сосет, а паршивое катается, ни под одну не попадет! В этом твоя вина, что не поладил в семье. Теща, она тоже мать,— говорил Лукич и добавил:

   —  Если Ася тебя любит, не горюй, скоро помиритесь, только впредь умнее будь, если воротишься туда.

   —  Нет, Лукич, не приду к ним. Мне все высказано, что скрывалось это время. Не смогу простить. Даже милицию хотела вызвать эта лепешка! Сама спровоцировала, что ей по морде дал! А потом, я во всем виноват! Завтра на развод подам!—дергался человек.

   В глубине души Сашка Ухов, конечно, ждал, что жена позвонит, предложит примирение, позовет вернуться домой. Но шли дни. Вот и неделя минула. Ася не звонила.

   Она работала экономистом в другом корпусе, а потому с Сашкой они не виделись. Раньше созванивались, ждали друг друга у проходной, теперь о том и речи не было.

   Ухов с месяц ходил, опустив голову. Никого вокруг не видел. А тут в столовой Рита подошла. Села за один стол, разговорились, позвала на чай вечером, потом на каток, там и Сашка пригласил девчонку в кино. Потом Ритка позвала парня в гости к бабке. Она жила в старой избе на окраине города.

   Сашка все отказывался идти к старухе, слишком теща помнилась. Вот и сказал Ритке:

   —  Не обижайся, но я одну еле передышал. Вторую не переживу. Мне со старухами общение противопоказано,— рассказал девчонке о случившемся.

   —  Э-э, нет! Та песня не о моей бабке. Она не только не попросит, а и не возьмет. У ней свой пунктик. Считает, что нельзя человеку желать больше, чем положено. Так и говорит, мол, приходим в жизнь с пустыми руками, такими и в землю уходим. Живи, благодаря Бога, за всякий день. И, знаешь, ничего не копит как другие бабки. Живет по-своему. Как светлячок в своем доме. Есть у нее небольшой сад и огородик, получает пенсию, ни на что не жалуется, ни на кого не ворчит. Ни с кем не ругается. Наверное, так и должны жить люди.

  —   А почему ты в общежитии, а не с нею?

   —  Слишком далеко от завода и очень плохо ходит транспорт. Бабка все советует мне купить лисапед, так велосипед называет. Но я не умею на нем ездить, а потом у бабки много своих заморочек. Надо печку топить, воду носить, никаких удобств нет. Все в лопухах за домом. Я, честно говоря, возвращаюсь с работы, мне ни до чего. Сбегаю в столовую, в душ, немного поболтаем с девчонками и спать. Какой там дом? Не до жиру! — отмахнулась Ритка.

  —   А ты помогаешь бабке?

   —  Чем? Она мне привозит все: ягоду и зелень, молодую картошку и яблоки, сливы и груши. Даже морковку со свеклой привозит. Когда деньги предлагаю, обижается. Мне пытается сунуть из своих, на мороженое.

  —   Хорошая у тебя бабка!

  —   Не жалуюсь.

   —  А родители твои где?

  —   Лесниками они были. А тут пожар случился. Вплотную к зимовью подошел. Так и не сумели спастись. Оба сгорели насмерть. Много людей в том огне погибли. До поздней осени огонь полыхал. Я в школе училась, жила в интернате, потому уцелела, что не оказалась в лесу,— почувствовала, как сжал ее руку парень.

   —  На мое счастье жива! — сказал тихо и поцеловал Ритку.

   —  А можно еще? — попросила несмело...

   Сашка вернулся в комнату, пьяный от счастья. Ритка призналась, что любит его.

   Парень только коснулся головою подушки, услышал звонок своего телефона, растерялся. Звонила Ася:

  —   Ты еще не спишь? Я тоже! Хочешь, порадую? Я беременна от тебя. Скоро в декретный отпуск. Готовься стать отцом!

   —  Ася! Ты опоздала! Я не вернусь к тебе никогда!

   —  Вот как? Значит, мама была права во всем. Но от отцовства тебе не открутиться, слышишь, козел? Ты слишком упрям и нетерпелив! Я накажу тебя! — зазвенел натянутой струною голос.

   —  Глупая! Насильно не привяжешь! Я отгорел к тебе! — услышал, что баба выключила телефон.

   Сашка рассказал об этом разговоре Рите. Девчонка поскучнела:

   —  Знаешь, тебе нужно вернуться в семью. Это однозначно. Ребенок не должен расти сиротой.

   —  Это исключено. Я не бросил себя так низко, чтобы жить на положении дворового пса, какого могут принять или прогнать с коврика у двери. Если со мною не посчитались в самом начале, дальше будет только хуже. К чему обманывать самого себя. Ребенок не будет считаться с отцом, какого в семье не признают человеком. Не хочу жить из милости. Это унизительно.

   —  Решать тебе! Но мне кажется, твоя жена многое обдумала и изменится по отношению к тебе.

   —  Я ей уже не поверю. Они сказали все, и это не вырвать из памяти.

   —  Ты все же обдумай, не спеши рвать отношения с семьей. Оставь возможность для будущего общения с ребенком. Он ни при чем,— советовала Рита.

   —  Почему я должен думать о них? Они не поинтересовались, где и как устроился я. Их мои проблемы не тревожили. Выкинули из дома, как собаку, и забыли. Я тоже не хочу о них вспоминать. Я ушел, как они того хотели. И не считаю себя игрушкой, какую можно сегодня выкинуть, а завтра снова принести в дом,— говорил Сашка хмуро.

   Рита поняла, что человек не вернется в семью. Слишком глубоко засела обида, и время для примирения было упущено. Сашка успел отвыкнуть от семьи, в какой прожил совсем недолго. Он уже ни раз видел Асю на территории завода. Ни разу не попытался подойти, поговорить с нею. И через два месяца жизни в общежитии подал заявление на развод. Но в суде отказались развести, дали время на обдумывание и примирение. Ведь скоро должен родиться ребенок. Человек его уже не ждал и не радовался.

   А сын родился в глухую, холодную ночь. И акушерка по просьбе Аси позвонила Сашке и поздравила с появлением сына.

   —  Вот тут ваша жена спрашивает, как назвать ребенка? Какое имя дадите сыну?

   —  Мне все равно! Пусть назовет, как хочет,— ответил равнодушно.

   —  Сына назвала Артемом! Нас скоро выпишут. Ты приедешь глянуть на ребенка? — спросила жена.

   —  Зачем? Ну, родила и ладно! А мне к чему у вас появляться? Вы прогнали взашей! К чему клеить осколки? Да и простить не смогу. Не потерял в себе мужика и человека!

   —  Да ты никогда таким не был! — услышал в ответ.

   Вскоре Сашка получил исполнительный лист, по какому с него стали брать алименты на сына.

   —  Ну и черт с вами,— решил человек и смирился со случившимся, как с неизбежностью. В общаге он далеко не единственный платил алименты. У иных мужиков в семьях остались по двое, трое детей. Но люди не собирались возвращаться в семью из-за корявых жен, невыносимой, гнусной родни. И хотя находили возможность общаться с детьми, старались увидеться в детсаде, в школе, во дворе, но никогда не заходили в дом.

   Сашка и вовсе не искал встречи с сыном. Он охладел к бывшей жене, считал ее глупой, недоразвитой  дебилкой и, встретившись случайно, отворачивался, как от прокаженной.

   Сашка уже много лет дружил с Левой. Тот был тихим, спокойным парнем. Вся его семья уже давно уехала в Израиль и звала Леву. Тот все не решался начинать жизнь сначала. А здесь вдруг предложил:

   —  Сань! Бери мою квартиру! Дорого не возьму. Но вдруг у меня не получится, не приживусь там, ты же примешь на первое время?

   —  Разумеется!—ответил Сашка, на том и порешили. Сашка сам себе не верил в удачу. Столько лет мечтал, а тут, подарок с неба.

   Лева, как и обещал, взял недорого. И Сашка сумел рассчитаться с ним, не влезая в долги.

   Казалось бы, живи и радуйся. Но Ася подала заявление о взыскании с бывшего мужа части денег, какие уплатил за квартиру.

   —  Он утаил их от сына! Ограбил ребенка! — орала баба в суде.

   —  Я собирал их еще до того, как познакомился с тобой!

   —  Тем более должен был отдать долю сына!

   —  Ну, нет у меня больше денег!

   —  Тогда отдавай одну комнату мне с ребенком,— требовала баба.

   —  У тебя есть жилье! — возмущался Сашка.

   —  А это не твое дело!

   —  Я не могу пустить тебя! У меня другая семья. Не хочу склок в своей квартире! — запротестовал человек.

И суд постановил взыскивать частями деньги с человека в пользу сына.

   —  Стерва! — скрипел зубами мужик.

   —  И здесь тебя теща достала! — сочувствовали Сашке люди.

   Ася торжествовала. Она одерживала победы над мужиком, одну за другой. Тот едва успевал защищаться от алчной бабы, караулившей каждый шаг, всякую покупку. Она доводила мужика до бешенства постоянными исками и жалобами в суд:

   —  Он имеет халтуру! Я это точно знаю! Пусть платит с приработков!—требовала с пеной у рта.

   —  Ну, знаете ли, мы не можем контролировать каждый его шаг. Вы слишком многого хотите. Тут только на добровольных началах договаривайтесь! — теряли терпение в суде.

  —   Слушай, Рита! Выходи за меня замуж, если любишь. Даю слово, проживем! — предложил девчонке. Та, подумав недолго, согласилась.

   В день свадьбы Ася засыпала Сашку звонками. Уж, как только ни обозвала, каких мерзостей ни нажелала, проклинала его и будущих детей. Сашку изумляло, сколько злобы и грязи вылила на его голову баба, какую он недавно любил.

   Узнав о доме Риткиной бабки, тоже подала заявление в суд о взыскании части его стоимости. Тут уж судья не выдержала:

   —  Имейте совесть! Этот дом ему не принадлежит. Не морочьте нам голову и не мешайте работать! — попросила освободить кабинет и добавила вслед:

   —  За кого выходила она замуж, за человека или за его заработки?

   Асю, словно молнией ударило. Остановилась на пороге, оглянулась и ответила:

   —  Коль не вернулся ко мне, и с этой счастлив не будет. Всю жизнь им изгажу!

   —  Тебе от того легче? Чем дурью маешься, нашла бы себе человека и жила б спокойно. Как баба бабе советую! Не мути воду в реке, сама в ней захлебнешься! — посоветовала Асе. Та вышла из суда молча, опустив голову, о чем-то задумалась. Но после того короткого разговора больше не появлялась в суде.

   Сашка так и не узнал, кто помог обрести покой, избавиться от постоянных кляуз и жалоб, от домогательств во всех судах.

   Егор Лукич ни одним словом не проговорился Сашке Ухову, сколько раз звонили и приходили в общежитие его бывшая жена и теща. Обе просили об одном: помочь помириться с Сашкой во что бы то ни было. Даже деньги предлагали за содействие.

   —  Надо было думать, когда выгоняли. А чего теперь пороги обиваете? Мужик без пары не останется. А вот вы попробуйте теперь сыскать. Вон девчат холостых полно. Кому нужна баба, да еще с дитем? — смеялся Лукич.

   —  Думали, что к ребенку вернется, ан, не получилось. Сглупили, что поделаешь, остановить и подсказать было некому,— вздыхала Зоя Ивановна, глядя вслед парням, равнодушно проходившим мимо ее дочери.

   Но жила в общежитии и другая женщина. Она пришла сюда давно, чуть ли не в числе первых жильцов, считалась не просто старожилкой, а и самой угрюмой, мрачной и молчаливой. Сколько ей было лет, не знал никто. Всегда в одинаковой черной одежде, в любую погоду и в окружении людей, в праздники и в будни она никогда не снимала траур.

   Ксенья Артамонова, так звали эту женщину, жила в маленькой угловой комнате, где с трудом помещались койка, маленький столик и старый, обшарпанный стул. На единственном окне темные занавески. Сквозь них едва просачивался свет, выхватывая из полумрака образ Спасителя на иконе. Ему Ксенья молилась утром и вечером. С Ним одним говорила каждую свободную минуту, советовалась, жаловалась, делилась скупыми радостями.

   Работала Артамонова прачкой в общежитии. Помогала уборщицам в свободное время, наводила порядок во внутреннем дворе и перед общежитием. Никогда не просила дополнительной оплаты за свою помощь, не сидела без работы и ни с кем не ругалась.

   На нее никто не заглядывался, не смотрел вслед. Она жила тенью среди живых и никак не вписывалась в окружение живущих здесь людей.

   Ксенья ни с кем не дружила и не общалась. Жила обособлено, одиноко и не пыталась найти себе друзей и подруг. У нее все дни были будничными, праздников не знала и не отмечала.

  Каждый день точь-в-точь повторял предыдущий и завтрашний. Она не умела смеяться и радоваться.

   Как-то на Восьмое марта, поздравляя всех женщин с праздником, Лукич вспомнил о Ксенье Артамоновой, преподнес ей букет цветов и набор недорогих духов. Женщина долго не знала, что с ними делать? Духами не пользовалась, к цветам была равнодушна. Хотела вернуть подаренное за ненадобностью, но ее уговорили оставить себе. Она понесла букет, как веник. А придя в комнату, не знала, куда его приткнуть. С духами решила просто, поставила на подоконник и забыла о них.

   Ее знали все, она никого. Никогда не смотрела на парней, не знала имен, не запоминала лица, ни с кем не общалась, никто никогда не заинтересовал женщину. Да и о ней не спрашивали. Знали, ни одна баба не станет случайно носить столько лет траур. А коли носит, конечно, не случайно.

   О таком лучше не спрашивать, не будить память. Она болит у многих живущих здесь. Иные молчат о своем. Что толку в черной одежде? Случается, что под нарядом прячется такое горе, хоть живьем в могилу лезь, найти бы душе покой! Да где его сыщешь, а потому на одежду никто не обращал внимания.

   Поначалу даже усмехались бабы при виде Артамоновой, меж собой прозвали «черной кошкой». А потом привыкли к прачке.

   Ее никто ни о чем не расспрашивал. Только всезнающий вахтер Поликарпыч шепнул по секрету всему свету, что у Ксюши в первую чеченскую войну погиб любимый. Он был женихом, единственной радостью и счастьем. Ксюша обещала ждать и свое слово сдержала.

   Ей давно сообщили о гибели любимого. Но она не поверила. Лишь когда от матери жениха узнала о его смерти, надела траур, но продолжала ждать.

   —  Милая моя доченька! Не рви свое сердце! Выйди замуж, роди детей! Не мучай себя! Ведь ты женщина! — просила Ксюшу мать любимого. Но напрасно. Слова не доходили.

   Ксенья жила отшельницей. Она изменилась до неузнаваемости. Стала чернее горя, молчаливее могилы. Женщина говорила только с образом Христа. О чем просила Господа, этого не знал никто.

   Сколько людей пришли и покинули общагу, сколько вышли замуж и женились, сколько новых жильцов пришло! О том помнили Лукич и Поликарпович. Ксенья не замечала никаких перемен.

   Казалось, она застыла во времени и оно для нее навсегда остановилось.

   Она жила загадкой. Иные даже пугались, встретив ее на темной, внутренней лестнице, чертыхались вслед. Оно и понятно, встреть такую и при свете кровь в жилах заледенеет. Из-под платка только длинный нос и подбородок торчат. Все остальное тоже как у бабы Яги взаймы взяла. Вот так и жила Ксенья, себе ни в радость, другим в наказание.

   И кто знает, сколько времени так продолжалось бы, не возьми Лукич на работу слесаря-сантехника, рыжего и бедового мужика — Василия. Он появился в общежитии с самого утра и сразу громко заявил:

   —  Привет всем, люди! Это я возник! Сам Вася! Любите меня и целуйте со всех сторон, во все места, покуда я целиком помытый и подмытый, постриженный и побритый! Налетайте целой сворой и поодиночке, Васи на каждого с избытком хватит! Не верите? Докажу мигом! Я такой! Веселый и шебутной! — поймал первую попавшуюся под руки, самую пышную и любопытную Серафиму.

   Сгробастав бабу, прижал к себе:

   —  Не отпущу, покуда не приветишь! Экая милашка носится без моего догляда! Я тащусь от пухленьких и румяных! Дай нагляжусь вдоволь на такую булочку! Стой! Куда линяешь? Ну и что, если замужняя? Я у тебя ничего не откусил и даже не пощупал! Ну, куда же ты,

козочка, яблочко мое! — побежал за бабой, но увидел Анну — уборщицу, раскинул руки, затопал ногами, закрутил задницей:

   —  Где ж тебя носило, солнышко мое лупоглазое? Я ж извелся ожидаючи! Иди сюда ко мне, задница курячья! Дай потискаю, огрызок старой кочерги! Чего визжишь? Я еще не добрался до тебя! Во, когда всю в горсть сгробастаю, тогда пищи всеми дырками, какие свободными останутся! Не трепыхайся, курочка моя неощипанная! Я ж еще в полном соку! — спрятал бабу в громадных ладонях.

   Выглянувшую на свою беду буфетчицу, вовсе измучил. Поймал за плечо, заорал от восторга:

   —  Сущий сдобный пирог! Я про такую с детства мечтал! Козочка! Куда ты? Погоди! Я еще весь горячий!

   Поликарпович с Лукичом хохотали до слез.

   Мужики! Как можете спокойно спать, если вокруг такие бабочки порхают? Нет, я на своих мослах не устою! Сущие розы! Так и быть! Уговорился! Остаюсь у вас работать! Уломался без слов! Какие бабы! — восторгался мужик на весь вестибюль. И вдруг увидел Ксюшу. Она шла в прачечную.

   Поликарпыч с Егором Лукичом ничего не успели сказать Васе. И, похолодев, ждали, чем закончится это знакомство.

   Сантехник встал посередине коридора, раскорячив ноги, вытянул вперед волосатые, громадные руки:

   —  Я ж тебя жду, краля моя! От кого слиняла ночью темной? Кто держал тебя на погосте без моего ведома? Ты сама прибежала, меня почуяла? То-то и оно! Меня не обскочишь и не минешь! Я весь твой! До последней бородавки! — сорвал с бабы платок, взял на руки, прижал к широкой груди.

  —   Слышь, как молотит угорелое? Тебя почуяло и узнало!

   —  Пусти! — требовала Ксюша.

   —  Куда? Ты когда была в последний раз на руках у мужика? Видать, уже забыла! От того вся высохла! Дай приголублю мою корявую, враз расцветешь лопухом на куче. Ты ж на меня глянь! Прижмись! Не бойся. Я потный, но живой, меня даже пощупать можно за все места и пальцы не сломаешь, есть за что ухватиться и подтянуться, веселуху справить! Ты хочь помнишь, что это такое? Иль все отсохло? Поворотись мордочкой, суслик мой сонный! Ну, куда рвешься, мышонок? Я ж тебя одним мизинцем удержу! — внезапно чмокнул Ксюш-ку, та от неожиданности вырываться перестала, соображала, что произошло?

   —  Да нам тебя как воздуха не хватало! — хохотал Титов, глядя на Васю, державшего на руке удивленную до онемения Ксюшку, какая от растерянности обхватила рукой шею человека и вовсе не пыталась убегать от сантехника.

   Васю сразу признали и полюбили все бабы. Даже Ксенья безропотно стирала его робу и никогда не морщилась, не ругала вонючесть спецовки.

   Сантехник, получая чистую робу, всякий раз хватал бабу на руки, целовал и хвалил на все лады. Называл сучком, квачом, каталкой и кочергой, но говорил это не обидно, а по-особому тепло и ласково.

   —  Эй, Ксюха! Нынче вечером к тебе на чай подвалю! Слышь? Я со своей оглоблей побрехался и ночевать останусь здесь! Пусть стерва одна в койке помечется. Не хрен ее каждый день баловать! Верно, девки? Тут и без нее есть с кем пошалить! — подмаргивал обслуге.

   Он получал немного. Но именно из-за малой зарплаты не соглашались тут работать люди. Мороки здесь хватало. И сантехник не сидел без дела. То унитаз забился, то раковина засорилась или кран пропускает воду, а то и в душах возникали проблемы, опять же подвозили отопительные батареи. Все нужно было содержать в порядке, за всем смотреть и ремонтировать надежно и вовремя.

   Васю, случалось, срывали посередине обеда:

   —  Трубу прорвало! Скорее!

   —  Стояк поплыл! Помоги!

   Человек срывался из-за стола, забыв о еде. Когда заканчивал ремонт, столовая уже была закрыта.

   —  Вася! Иди ко мне! Девчата у меня твой ужин оставили! — звали сантехника Лукич или Поликарпыч, и Вася спешил на зов, благодарил заботливых женщин, не забывающих о нем. Этот человек умел растормошить, развеселить, рассмешить всех до икоты и, казалось, никогда не унывал и не умел скучать.

   Иногда он оставался ночевать в общежитии. Случалось это, когда Вася очень поздно заканчивал работу, а городской транспорт уже не ходил.

   Жил сантехник далеко. Пешком через весь город, домой лишь к утру попадешь. Вот и оставался на работе, домой кому-то звонил, предупреждал, чтобы не ждали и не беспокоились за него.

   Его принимали всюду. В любой комнате Васе были рады. Вот так однажды заглянул на огонек к Ксюше. Та, словно знала, блинов напекла к чаю, но не одолела, много осталось, вот и предложила человеку. Тот с радостью подвинул к себе тарелку, попробовал блины, они ему понравились, он их мигом уговорил. В благодарность хозяйку в обе щеки расцеловал, обещал почаще в гости заглядывать.

   Смешно сложились их отношения после той первой встречи. Всего-то на руках подержал бабу, поцеловал в щеку, ничем не обидел Ксюшу, и та перестала его избегать, даже здоровалась, пускала Васю на чай и никогда не гнала, не обижала человека и даже общалась.

   Вот так и сегодня сантехник к ней пришел. Сел в уголке, едва в. него втиснулся, пил чай, закрыв глаза, наслаждался тишиной:

   —  Хорошо у тебя, спокойно. Будто дома у своих побывал, душу от суеты почистил.

   —  А где твой дом? — спросила Ксенья.

   —  Далеко. В Сибири! Там теперь холодно, а за окнами волчьей стаей воет пурга. Но, если закрыть наглухо ставни, в доме будет тихо, как на погосте. А мои не любят мертвую тишину. Я ее тоже не уважаю. Она душу сдавливает, не дает дышать, саму жизнь вымораживает,— вздохнул человек тяжко:

   —  Жизнь надо воспринимать такой, какая она есть!

   —  Не щадит она никого,— скульнула Ксенья тихо, вытерла слезу, выкатившуюся из глаза. Вася заметил:

   —  Чего сопливишься? Всякому свое на судьбу отведено. Вот и крутись в ней, как белка в колесе. Мне тоже не сладко приходится. А что делать? Слезами не поможешь и не выправишь ни хрена! Вон я, вернулся из Чернобыля, в первом эшелоне ликвидаторов был. Нахватался облучения по уши. Я жадный! Уж, коль набраться, так полную пазуху, тем более халявного. Думал впрок, авось, дома пригодится, приспособлю к чему-нибудь. Не боялся я этой холеры. А потом, чую, меня в штопор сворачивает. Мужики, с какими там тусовался, водкой спасались от нее. Ну, и я приноровился. Домой приехал и опять же водкой лечусь. Баба моя в крик. Что ей мое лечение иль здоровье. Так и не поняла, чем в Чернобыле был занят. Не доперло до нее. И знаешь, как звать стала, жертвой свинячьего аборта! Во, до чего додумалась кудлатая чума! А все потому, что надирался до полного отруба! Я уж и привык к кликухе. Чуть не захрюкал. Стал себя ощупывать. О! Даже хвост сыскал! Только не сзади, а спереди. А волосатым я всю жизнь был, с самого детства. Так что мне и зимой исподнее не нужно, в лютый мороз не замерзну. Своя шуба есть, натуральная! Ее никакая радиация не сгубила, так и осталася при мне! И ты, ищи во всем плюсы, не вой и не убивайся, слышь, Ксюх! Да сними ты свой платок к чертовой маме! Живи назло всем врагам! Ты ж молодая баба! А смотришься ветхой старухой! Гля, глаза того и гляди, в самую жопу провалятся! На роже единый «рубильник» остался! Даже пугало в огороде красивше тебя! А ведь небось бабой была когда-то, что от ней осталось, глянь на себя!

   —  А мне ничего не надо! — отмахнулась баба.

   —  Коль так, зачем в общаге живешь и пашешь? Чтоб на тебя какой-нибудь хмырь вниманье обратил бы?

   —  Кинь ерунду нести! Держусь потому, что здесь у меня жилье и кормежка бесплатные. За душ не плачу, спецовку дают, что еще надо? В другом месте заработок больше, а не жилья, не еды дармовых нету. Вот и держусь здесь руками и ногами. Всяк свою выгоду считает. Пусть не густо получаю, зато в другом выгадала. Никто меня не обижает. Разве только свое горе грызет. От него мне никуда не деться. Даже в могиле не спрятаться.

   —  А ты не хнычь! Слышь, Ксюха! Разве твой единственный в Чечне погиб? А знаешь, сколько ликвидаторов поумирало? Ну, давай выть? Мы тем хочь единого с земли подымем? Да ни в жисть! И ты про то знаешь! Куда платок на голову тянешь? Еще и облысеешь как задница! Тебя плешатую на тот свет не примут. Прогонят к чертовой мамке! Все потому, как не поймут, кто ты есть? От бабы в тебе ничего нету, ни грудей, ни задницы. Ни единый черт не разгадает, разглядывая тебя! И зачем себя извела? Ведь один раз живешь! Я, когда накроюсь, ни за что не рожусь больше в этот свет!

  —   Я тоже,— вздохнула Ксюша.

   —  Потому что ты глумная! Одной жизни не сумела путем прожить. Тебя Бог на землю пустил бабой, чтоб ты рожала, мамкой кому-то стала! Ты ж себя умнее Бога считаешь, вот и живешь, как мышь в клетке! Глупая!

   —  А ты мне не указ!

   —  Зачем кому-то мозги вправлять, коли их нету? Бедуй, как хочешь! Да только знай, впустую маешься, никому не в радость и без проку.

   —  От тебя кой толк?

   —  Двоих сорванцов имею! Уже выросли. Нынче сами пострелят штампуют. За зря не канителят. А и тебе скажу правду! Чем ты гарантирована, что парень, какой на войне погиб, если бы остался в живых, к тебе вернулся б? Мало, что говорил раньше? Все мы клянемся в любви. И не одной. Особо, когда природа за горло

хватает. Тут и бабу Ягу красавицей назовешь. Помни, все мужики одинаковы! И твой не стал бы столько лет тебя помнить и носить траур. Вертайся в нормальные бабы, пощади себя, пока не поздно.

   —  Вася, какое тебе до меня дело?

   —  Жалко дурочку! Кончай сохнуть! Слышь, Ксюха! А то буду тебя с собой в столовку брать и кормить силой через все дырки, какие еще имеются. Знаешь, как когда-то меня подняли на мослы еще на Припяти. Я уж совсем свалился. Все от того, что перед отъездом с бабой погавкался. Она ни единого письма не прислала мне. Так-то и решил, что не нужен ей навовсе. А коль так, на что жить? Приметили это мужики. Чахнуть стал быстро. Взялись за меня скопом. Пожалели иль уважили за что-то, уже не знаю. Но взялись круто. Так и прозвенели:

   —  Губить себя из-за бабы, просто грех! Их вона сколько в свете! Мы тебе всей бригадой другую сыщем! Прежнюю в отставку отправим! Сыщем молодую, красивую! С какой быстро в мужики воротишься! И жить заново захочешь! — рассмеялся Вася.

  —   Но ты ж к своей жене вернулся?

   —  Не к ней, к детям! По ним сердце болело. Но и подружек не обходил. Ох, и хорошие девки! Верно, что многое с ними забыл. Они ту Припять из меня по-своему вышибали. Я, случалось, месяцами про нее не вспоминал! Моя баба так не умела!

  —   Фу, шлюхи! — фыркнула Ксения.

  —   Глупая! Они женщины! Без комплексов и чванства! Что ты знаешь о них? Скольким вернули жизнь и уважение к себе, подарили уверенность в себе, вернули имя! Это никакими деньгами не оценить и не купить.

   —  Но все же за деньги!

   —  Не всегда так. В моем случае получилось на халяву. Выкинула благоверная из постели. Месяц прошел, как домой вернулся. А в койке от меня никакого толку. Повернусь спиной к бабе и сплю до утра. Она не выдержала и взъелась. Слово за слово, побрехались. Обозвала так паскудно и обидно, что я из этой постели пробкой вылетел. Куда помчался, сам не знаю. В одном исподнем, смех и грех! Ну, куда в таком виде, как ни в притон? Меня девка у двери приметила, мигом все нараспашку и зовет:

   —  Проходи, родимый, скорей!

   Ну, я бегом! Понятное дело, зима, холодно! Я как вскочил, эту девку в охапку. И в первый темный угол с нею! До утра с пяток баб поимел! Все довольные, я счастливый! Еще бы! Дома с одной не получалось. Здесь, как с цепи сорвался. Сам себя не узнал! Поставь тогда еще десяток и тем бы хватило.

   —  А в чем дело? — удивилась Ксенья.

   —  В том, что мужик, инструмент тонкий! На грубость не срабатывает и приказов не понимает. Ему только тепло и нежность подавай. Иное не признает, сам себе генерал и даже когда хозяина вконец затуркали и замордовали, этот свое званье помнит всегда. Ни за что не посмотрит в сторону грубой хамки. Неспроста же я от своей отпуск беру. Туда, где уважают, ухожу, восстанавливаюсь полностью. Если б ни этот перерыв, мы со своею дурой давно разбежались бы! — признался Вася весело.

  —   И она о том знает?

   —  Конешно, догадывается. Один раз так поняла, что цветок вместе с горшком хотела мне на голову примерить, хорошо, что приметил и вовремя отскочил. Швырнул ее в угол жопой. С тех пор догадывается молча. Не спрашивает, где ночевал!

  —   Шебутной ты мужик!

   —  Думаешь, я один такой? Ошибаешься! Все. Только другие молчат. А я не умею. Я весь наружу. Нигде не имею заначек! Такой уж есть.

  —   Смешной ты, Вася!

   —  Зато со мной не соскучишься. Никому не дам прокиснуть рядом. Каждого заведу.

  —   Чего ж со своей бабой не сладишь?

   —  Тут разговор другой! Что-то оборвалось и остыло к ней. Сколько раз пытался себя уговорить, повернуться лицом, но так и не получилось. Душу не принудить, другое и подавно. Так и мучаемся. Живем, как подневольные. Вроде семья, а чуть копни, совсем чужие люди! — проговорился человек невольно.

   Он сидел, опустив плечи. В глазах погасли озорные огоньки.

   —  С чего бы так? — спросила Ксенья.

   —  Все обычно. Застал ее со своим другом. Он не был на Припяти. А я только вернулся оттуда. Баба не хотела ждать, пока восстановлюсь. А друг знал, если не он, другого сыщет. Он, конечно, был прав.

   —  Ну, почему же остался с нею?

   —  С детьми! Их никому не отдам. А ей много раз отплатит тою же мерой. Она знает и молчит. Сама виновата. Так и дышим, кто кому круче рога наставит. Вот только в душе совсем пусто и холодно стало. Чем старше становятся дети, тем темнее в душе и все меньше места в ней для жены остается. К старости, наверное, забуду, как ее звали,— опустил голову.

   —  Я бы не смогла так жить! — призналась Ксенья.

   —  Откуда знаешь, если никогда не жила с семьей. Ведь в ней у всякого свой характер и каждый — загадка.

   —  На разгадки жизни не хватит.

   —  Зато интересно. Каждый день что-то новое. Прихожу домой, сразу вижу, у моей бабы новый хахаль появился. Она, понятно, отказывается, отнекивается, но я воробей стреляный, сразу вижу. Беру с комода пузырек с духами и спрашиваю:

   —  Откуда взялся, колись, покуда по соплям не получила.

   —  Она, конечно, свистит, что сама купила. Но в каком магазине и почем, вякнуть не может. А и свободных денег столько нет. Попалась. В другой раз набор «Черного жемчуга». Или на импортной ночнушке попуталась. Так и ловлю на уликах. Она иногда тоже кое-что примечает. Уже не ругаемся, прикалываемся друг к другу. Взял у нее вчера флакон «Шанели», у нее три пузырька собралось. Это уже много. Она у меня стоимость взяла. Я и спросил бабу:

   —  Скоро к койке без денег не подпустишь, совсем озверела! Подружки дешевле берут. А ведь я им зарплату не отдаю! Так знаешь, что ответила:

   —  Я ж еще и кормлю тебя, урода!

   Ксюша грустно вздохнула:

   —  Потому, я не хочу семью!

   —  Но ведь не все так плохо. Случается и другое! Сын вернулся утром. Первый раз у какой-то девки заночевал. Весь как есть в засосах и губной помаде. Конечно, сразу в ванну. Ну, а матери что-то там понадобилось. Вошла, глянула и ошалела. Думала, инфекцию подхватил, какую-нибудь тропическую лихорадку. Я и предложил ей раздеться и глянуть на себя в зеркало. Там не только лихорадку, а и покруче сыщешь, типа джунглиевого СПИДа. Ох, и расходилась баба! Ягодицами затрясла, а сыновья хохочут. Успокоились, что их кипеж миновал. Зато выскочил малец из ванны, сверкает, как новый пятак, ни одного пятнышка на теле не осталось. Можно дальше идти к девкам без страха. И у бабы нет повода прикипаться. Все обошлось! А недавно и вовсе смех. Сами девки пришли в гости. Сразу по две на каждого. Моя баба обалдела, все хотела подсмотреть, как-мальчишки справятся. Да я оттащил. А то нахватается под старость такого, что мне не сладить. Но ничего, мои отморозки не шумели, под утро тихо разошлись. Мы и не услышали.

   —  В наше время все пристойно было!

   —  Ладно, Ксюш! И ты не из пробирки. По-всякому было. Что-то из чего-то возникает. Из ниоткуда не берется. Это сегодня ты иная! Вся заморожена и заморочена. Будто на Припяти всю жизнь дышала. Только я тебе одно вякну, придет твое время, о каждом упущенном дне пожалеешь. А все потому, что и у тебя век не резиновый, никому по две жизни не отпущено. Хоть бы одну путем прожить.

   —  Вася, а мне и эта жизнь не нужна...

   —  Ксюха! Чтоб я такого не слыхал! А как же без тебя останусь? Помру вот такой красавец без твоих блинов и чая! Я ж тебя и на том свете разыщу! Не дам покоя кикиморе! Я, может, дышать без тебя не могу! Весь как есть, до последнего волоса в тебя влюбился, а ты тут кочевряжишься, старая шелупень! А ну, сними платок! Уже целиком под него влезла, гля, одни пятки торчат! За них словлю! — смеялся, шутил Вася.

   И никто во всем общежитии не знал, что человек давно развелся с женой, но ни на день не оставил бабу. Развязал ей руки. И сказал:

   —  Найдешь человека лучше меня, выходи за него замуж. Я в тот же день оставлю вас...

   Жена искала. У нее были мужчины. Но человека лучше Васи, так и не нашла. Сам сантехник уже давно растерял мужичье. Все его рассказы о похождениях по бабам были не больше, чем фантазией. Душу тянуло к женщинам, глаза загорались, но плоть не слушалась. Она умерла при живом хозяине. Когда-то семье очень потребовались деньги. Их ему предложили с условием поехать на Припять. И Василий поехал не задумываясь. Ведь деньги понадобились жене на очень серьезную операцию на сердце. Она стоила очень дорого и прошла успешно.

   Жена осталась жить, а вскоре и совсем восстановилась. Какой ценой? О том предпочитали не говорить и не вспоминать.

   Васе врачи запретили тяжелую работу, большие перенагрузки, человек соглашался с ними, но жизнь диктовала свои условия, с какими нельзя было не считаться.

   Вася любил жизнь. Но она слишком часто ставила ему подножки. Человек спотыкался, падал, но снова вставал. И одолевал боль, опять улыбался и шел вперед шаг за шагом.

   —  Вася! Вентиль прорвало в подвале! — слышится голос Поликарпыча.

   Сантехник пулей выскочил в коридор. А Ксенья, сев перед зеркалом, сняла платок, распустила черные волосы по плечам и спине.

  —   Какие они красивые! Шелковистые, блестящие! Недаром даже Вася любуется ими и не разрешает надевать платок. А уж он знает толк в бабьей красе! Пусть морда и все другое, как у сушеной мыши, зато от волос глаз не оторвать! Нет! Не буду больше носить платок,— решает Ксенья. И через пару месяцев невольно заметила, что на нее оглядываются мужчины.

   Посмотрела на себя в зеркало, вроде ничего не изменилось. Но поймавший ее в коридоре Вася, сунул в рот бабе конфету и сказал:

   —  Ксюшка! А у тебя щеки выросли! И задница стала появляться. Раньше мизинцем, а теперь двумя пальцами тебя поднимаю. Давай, округляйся, это идет бабе!

   Женщина, выходя во внутренний двор, стала присматриваться к женщинам, как они одеты? И решилась, купила себе кофту. Пусть не яркую, однотонную, и появилась в ней в столовой. Эту перемену заметили все.

   Повара долго глазели на прачку, пытались угадать причину перемены и забыли выглянуть в окно. За ним начиналась весна...

  —   Умница! Тебе очень идет эта кофта!—заметил Егор Лукич и добавил мимоходом:

   —  Оно и юбку не мешает заменить. Уж больно длинная и черная. В таких наши бабки ходили, теперь их не носят...

   —  Нынче даже старухи джинсы на себя натягивают. Про юбки запамятовали. В брюках удобнее, нигде не сквозит,— поддержал Поликарпыч.

   Ксенья даже покраснела, услышав такое, и поспешила поскорее вернуться в свою комнатушку. Там ее уже ждала Серафима. Она принесла прачке банку варенья к чаю и спросила, понизив голос до шепота:

   —  У тебя, небось, хахаль появился?

  —   С чего взяла?

  —   А зачем нарядилась?

   —  Устала от траура. Столько лет даже мать не выдержала, давно сняла.

  —   Оно и верно. Память в душе остается. От нее никуда не деться. Но жизнь идет. С нею тоже считаться надо.

  —   Ты это о чем? — не поняла Ксюша.

   —  О банальном. Говорят, к тебе Вася заходит!

   —  Ну, да! Он ко всем приходит, никого не сторонится. Все его угощают, поят чаем. Да и как без него? Недавно стиральная машина сломалась. Вася быстро починил. А то вон батарея потекла. Опять же сантехника звала. Куда ж деваться?

   —  Без него, как без рук! Это точно! И все умеет, руки золотые у мужика и характер веселый, покладистый. Так что не упускай его!

  —   Да Боже упаси! Что несешь, Серафима? Опомнись, он семейный! У него двое взрослых сыновей.

   —  Дети теперь не живут с родителями! — грустно вздохнула завхоз.

   —  У него жена есть. Будут и внуки.

  —   О чем ты, Ксенья? Или не знаешь?

  —   Не поняла!

   —  У его жены рак. Она с месяц лежала в больнице. Неделю назад домой выписали. Сама понимаешь, когда это бывает. Недолго осталось человеку мучиться. Развяжет руки Васе, свободным человеком станет сантехник.

   —  Ну, а я тут причем? — глянула Ксенья на Серафиму, та недвусмысленно усмехнулась:

   —  Тогда и скрываться не надо.

  —   Симка! Побойся Бога! Меж нами ничего не было! — покраснела Ксюша.

   —  Ну и глупая! Все ж мужик! Путевый!

   —  Мне никакой не нужен. Моего война отняла,— села к столу подавлено.

   —  Того не поднять. А вот этого из-под носа увести смогут. Оглянуться не успеешь. В городе баб полно, а мужики в дефиците! Ты не упускай!

   —  Никто мне не нужен.

   —  Ксюшка! Ты же баба!

   —  Я никто! Я лишь тень, какая ищет среди вас, живых, свою смерть, а она все убегает и прячется от меня. Я все хочу поймать ее. Но не получается.

   —  Ты еще не жила!

   —  Я слишком зажилась и устала среди вас!

   —  Ксюшка! Да разве плохо жить?

   —  Мне плохо, потому что моя душа с ним, с моим любимым, а здесь только видимость.

   —  Не говори чепуху. Оглядись, и ты обязательно кого-то полюбишь и захочешь жить. Вот все мы, случается, мучаемся с мужиками, брешемся, а ночью снова их любим и опять счастливы. Оно простое и очень сложное наше бабье счастье. Его не просто понять и прочувствовать, но без него не сможем жить, рожать детей, любить своего мужчину. К своему счастью каждая идет через боль и муки, потому оно так дорого нам, наше бабье счастье, кто не испытал его, тот прожил зря. Мы все рождаемся, чтоб полностью испытать нашу долю. Ксюшка! Не верь, что она тяжелая! Если бы так, не рожали бы бабы в свет девчонок — будущих матерей! А ведь это счастье! Слышь? Стать матерью! Это радость! Дай Бог тебе познать все это! — пожелала баба.

   С наступлением весны работы у женщин прибавилось. На всех этажах уборщицы мыли окна, протирали пыль с радиаторов, сметали паутины, тщательно мыли полы, проветривали комнаты, наводили порядок всюду.

   Ксенья допоздна не уходила из прачечной. Казалось, она забыла об отдыхе. В ее комнатушке позднее всех загорался свет, да и то ненадолго. Раздевшись, тут же ложилась спать. Всем было некогда, все куда-то спешили, но куда и зачем? Вот этого не знал никто.

   Так и в этот день с самого утра у каждого нашлась куча дел и все неотложные, горящие. Некогда присесть, перевести дух, перекинуться словом.

   Лукич принимал новых жильцов, распределял их по комнатам, вносил данные в журналы, в карточки. Тут уж ни до бесед, сразу восемь человек прибыли. Объяснил правила, требования, указал комнаты, койки. Торопился человек. Вспомнив, показал столовую. Что-то тревожило Титова. И хотя видимых причин для волнения не было, никак не мог взять себя в руки. Ну, вот выскакивает сердце, молотит так, что виски гудят. Только присел, телефонные звонки посыпались один за другим. А тут Вася вошел в кабинет. Стоит у двери, с ноги на ногу переминается. Титов указывает сантехнику на стул, мол, пройди, присядь на минуту, дай телефонный разговор закончу. Сантехник на часы указывает, мол, времени в обрез, ждать некогда.

   Едва Лукич положил трубку, сантехник, словно ушат холодной воды на голову вылил:

   —  Жена умерла. Отпусти на похороны...

   —  Погоди чуть. Мы ж помочь тебе должны,— спохватился комендант, едва опомнившись от шока.

   —  Мне ждать некогда. Нужно с могилой разобраться, гроб заказать, одежу подготовить, поминки сделать, кто кроме меня все справит?

   —  Да сейчас поможем! — вызвал Серафиму, Поликарповича, объяснил куда обратиться, что сделать. Собрал всю обслугу, сказал, что надо помочь человеку деньгами и первым положил на стол деньги от себя. Никому не пришлось повторять дважды.

   Василий, увидев, что Лукич взял на себя все заботы по похоронам, вышел из кабинета во двор. Там тихо, никто не снует перед глазами, все толкутся у Лукича, а тут можно перевести дух, побыть наедине с самим собой, привести в порядок мысли и нервы. Вот только как это сделать?

   Бегут из глаз слезы. Их никак не остановить. Ну, что за напасть! Человек вытирает непрошеную мокроту, а она сильнее льет. Не приведись кто увидит эту бабью слабость, прикладывает платок к глазам. Вот конфуз. Люди не поймут.

   —  Ну, чего рассопливился? Умерла жена. Это не новость. Другие тоже родню теряют. И им нелегко приходится. Как-то переносят горе, а я вовсе расклеился, хотя знал все заранее. Врачи предупреждали. Но почему-то не верилось. Думал, обойдется. А не вышло, беда саданула без промаха. Жена иногда обижала. Не понимала, ругала, но все годы оставалась самым родным человеком. Как теперь жить без нее? — думает Василий, ухватившись за стену.

   Невольно вспомнились последние ее слова, сказанные уже под утро:

   —  Ты прости меня, Вася! Все мы грешные. Но я любила тебя! Знаю, что не поверишь. А зря. Ты и там, на небе, будешь со мной. Я дождусь тебя...

   Человек пытается удержаться, но ноги предательски дрожат, подкашиваются. Нет сил устоять и удержаться. Крутятся перед глазами деревья и двор, нечем дышать, нет сил крикнуть и позвать на помощь.

   Он сполз по стене, упал на землю, раскинув руки, уставившись в небо остекленевшим взглядом.

   —  Вась! Ты чего тут лежишь? Простынешь на земле вот так-то. Холодно еще, вставай, пошли,— взяла за руку сантехника Ксюшка и, почувствовав, что мужик умер, закричала от страха, ворвалась в вестибюль.

   —  Он умер! Насовсем его нет! Ушел Вася! — орала прачка в истерике.

   —  Ведь вот совсем недавно в кабинете сидел. Все было нормально. И вдруг умер! — растерялся Лукич, побледнев до неузнаваемости.

   Немного поработал Вася в общежитии, но к нему успели привыкнуть и полюбить. Его запомнили. Много людей провожали человека на кладбище. Никто не сказал ему вслед ни одного плохого слова.

   —  Эх-х, Ксюха, проглядели мы человека, упустили. Он всех нас жалел и любил, а мы поскупились на тепло. Не согрели душу. Он ушел потому, что не почувствовал себя самым нужным. Если б его любили, Вася жил бы средь нас еще очень долго! — сокрушалась Серафима запоздало. Ксенья, молча, шла рядом. Она снова надела на себя траур и больше никогда его не снимала. Она молилась теперь и за душу сантехника, единственного за все годы человека, какого признала и жалела...

   Егор Лукич долго не мог забыть Василия. Ему не верилось в смерть человека. Казалось, вот-вот откроется дверь и Вася, появившись на пороге, скажет свое коронное:

   —  А вот и я, любите и целуйте меня во все места!

   Прошли сорок дней, в общежитие пришел другой

сантехник, хмурый, молчаливый человек. Егор Лукич редко к нему обращался, старался реже встречаться. Уж слишком непохож он был на прежнего, на Васю, оставшегося в памяти многих надолго.

   Егор Лукич, принимая новичков, старался узнать о каждом хоть немного. Не из любопытства.

   Вот и сегодня пришла новенькая. Титов, увидев ее, поначалу глазам не поверил, подумал, что та ошиблась адресом. Оно и неудивительно. В таком возрасте даже на погосте место бронируют, а эта в общагу приволоклась с узелком в руках.

   —  Чего ж тебе, маманя, надобно тут? Кого здесь ищешь? Небось внука иль внучку найти хочешь? — встал навстречу учтиво.

   —  Никого не ищу. Сама еле доползла к вам на житье! Завод определил к вам, чтоб навовсе на дворе не остаться. Деваться некуда!

   —  А где жили до нас?

   —  В своей избе! Нынче он невесткин, мой дом. По суду ей отписали, меня выселили.

   —  Это как же так? Никто не имеет права выселять человека из своего дома! — выпалил Лукич возмущенно, взяв в руки направление.

   —  Во! И я об том во всех судах брехала. А кто послухал? Выгнали, и все на том. Судьи слухать не схотели. Невестку пожалели. Да она шельма, не баба! Таким верить страмно! — зашлась в жалобах. Их было слишком много. Все и не запомнить. А у бабки запас не кончался. Казалось, она вытаскивала их из кармана пригоршнями. А тех карманов у нее было великое множество.

   —  Ента дрянь, последнюю курку сгубила, на глазах моих голову ей отвернула, кинула в чугунок, а мне и крылышка не дала пососать. Во, змея подколодная! Я на ее в суд написала бумагу. И што думаешь, ничего ей не сделали. Дали б хочь штрафу окаянной! Так нет, меня осрамили не весь белый свет. Нигде нынче правды нету!—злобствовала бабка, поливая бранью паршивую невестку и лежебоку внука, какой только умеет жрать, да в постели валяться.

   —  А сама где работаешь? — спросил Лукич.

   —  Дворником! Мету, чищу всю площадь вокруг завода и во дворе. За двоих управляюсь.

   —  Пенсию получаете?

   —  То как же, милок! И пензия имеется! Я без дела ни единого дня не сидела. Цельными днями пчелой кручусь. Не то, что иные, бока не отлеживаю,— хвалила себя бабка.

   —  Неужели пенсии не хватало?

   —  А что той пензии? Один раз в магазин зайтить. И то с пустой сумкой выйдешь! А ить поесть кажен день охота.

   —  Дед имеется?

   —  Давно помер! Каб жил, разве впустил бы в дом невестку?

   —  Выходит, без кормильца осталась?

   —  Сама живу. Вкруг единые иждивенцы. В кормильцы нихто не соглашается.

   —  А невестка тоже дома сидит?

   —  Она медсестра голожопая. У меня пензия в два раза больше ее получки. Одно звание, что работает. Коль так платят, чего в этой больнице сидеть даром. Уходи с такого глумного места. Чего вдурью обувку трепать,— пыхтела бабка.

   Лукич, поговорив, отправил старуху на второй этаж, сам позвонил на завод, решил узнать, что за жиличку к нему направили? Почему ее из своего дома выселили.

   —  Это вы об Ульяне? Егор Лукич, хоть вы пощадите! Не напоминайте о ней! Она тут всех нас достала — эта ходячая чума! — услышал в ответ Титов.

   Егору Лукичу не стали скрывать и рассказали об Ульяне Нестеровой всю правду:

   —  Это дом ее старика. Они с ним за свою жизнь пять раз разводились и заново регистрировались. Но в последний раз, он не только развелся, а и выписал бабку из дома. Долго один жил. Старуху прогнал вон за несносный характер. Да с нею никто не уживался. Уля своего сына посадила в тюрьму. Тот водителем работал. Что-то упер со склада, то ли муку, то ли сахар, с нею не поделился, она позвонила в милицию, его взяли. Потом и внука, у того уже трое детей имелись. Невестка с работы принесла спирт на компрессы детям, и на нее заявила. Пришлось бабе штраф платить. Короче, ни бабка, а черт в юбке. Она все годы в том доме жила незаконно. Дед, выписав Улю, прописал в дом внука. Того, какого посадила. А его на зоне парализовало. Вернули домой. К жене и к детям. Ну, что делать? Пришлось человеку надомничать, чтобы хоть как-то на хлеб зарабатывать. Так Уля ему скучать не давала. Каждую неделю вызывала то милицию, то налоговую, то из психушки, из наркоцентра.

  —   А зачем?

   —  Все мечтала внука с семьей выкинуть, а самой в доме остаться. Устала она от детей! Странно, как они ее терпели.

   —  Уля им родная? — засомневался Лукич.

   —  В том-то и дело, что родная! Выродок из бабьего рода!

   —  Ее на вменяемость проверяли?

   —  Ой, Лукич, она последнее обследование прошла, вернулась и говорит, что ее хоть теперь можно в Кремль посылать работать, прямо в Госдуму! Что она по своему состоянию нормальнее всех. Так в справке написано. Вот и поговори с нею! Эта бабуля весь завод одна перебрешет!

   —  Ас невесткой чего не ужилась?

   —  Так она и мужа, и детей сама содержит. Уле внук родной, но бабка помогать не хочет. Требует, чтоб он ей деньги давал. Откуда он возьмет? Вот и ругались всякий день. Уля себе купит сладости, дети потаскают их. Она на малолеток заявления в суд строчила. Там диву давались! Ведь родная старуха, совесть бы знала. Так нет, вконец извела старая жаба!

   —  Чую, нам с нею тоже достанется не сладко! — хмыкнул Егор Лукич и не ошибся.

   Уже на третий день прибежали к нему девчата из комнаты, куда подселил Ульяну:

   —  Егор Лукич! Убери бабку, пока мы ее в окно не выкинули! Сил больше нет терпеть ее!

   —  Что случилось, девчата?

   —  Да стерва она!

   —  Последняя сволочь! — кипели девки.

   —  Успокойтесь! Хватит брани! Ведь о старом человеке говорите. Возьмите себя в руки. Расскажите по порядку, что стряслось?

   —  Она в первый день прикипелась к нам. Все спрашивала, кто ее сало сожрал? А мы сало не едим совсем, никто! Даже в руки не берем. Стали ей доказывать, она отвечает:

   —  Купленое не едите, а дармовое жрете! Коль не брали, куда делося? В суд на вас пропишу!

   —  Мы ее тумбочку тряхнули! Сыскали сало в пакете. Она и зудит:

   —  Подложили! Спугалися! Я везде искала!

   —  Мы ей в рожу тем салом чуть не натыкали. Перестали с ней разговаривать и слушать ее. А на следующий день вернулись с работы, в комнате бардак. Все наши вещи на койках, на стульях, окне. И Ульяна по нашим чемоданам рыщет. Спросили, что она ищет?

   —  Куда мою кашемировую шаль упрятали, сволочуги окаянные? Я ее в приданое от бабки получила. За всю жисть дважды надевала, считай что новая! Знамо дело сперли нехристи! Отдайте, не доводите до зла!

   —  Ну, мы ей в ответ, успокойся, бабуля! Никто твою шаль не брал. Давно они вышли из моды. А и на улице скоро лето! Кому нужна твоя шаль?

   —  Вор завсегда впрок и загодя крадет! Меня не обдурите!— лезет к нам в сумки.

   —  Нашли и шаль. Она в рукаве ее пальто была воткнута! А бабка опять свое:

   —  Подсунули!

   —  Мы пока свои вещи по местам разложили, в столовую опоздали. А эта старая чмо сидит и пересчитывает свои рейтузы! Они у нее еще со времен Суворова. Десятки раз штопаны и годами не стираны. Так вот снова одних не досчиталась, розовых, с рюшечками по низу.

   —  Поверите, нас тошнило от ее белья. А бабка снова в визг и опять к нашим чемоданам полезла. Ну и мы терпение потеряли. Как взяли в оборот втроем. Понесли по кочкам. Сказали все. Какой вой подняла старая канитель, орала, что мы ее бедную со свету сживаем, на погост выпроваживаем и дышать не даем.

   —  Егор Лукич, да с этой Улей и без того в одной комнате нельзя находиться.

  —   Почему?

   Девчонки переглянулись, покраснели.

   —  В чем дело? — спросил Титов.

   —  Она, как хорек воняет. Сядем чаю попить, Ульяна подпустит так, что глаза на лоб лезут. Форточку открываем и не помогает. Тогда двери отворяем. Она орет, что ее простуживаем. На весь этаж вопит, убийцами обзывает. Если кто-то из ребят зайдет, Уля нас засранками называет, говорит, что из-за нашей вони страдает.

   —  Уберите ее от нас! Сил больше нет. Куда хотите девайте! Нас уже достала до печенок!—жаловались девчата.

   —  Позовите Ульяну сюда! — попросил Лукич.

   Старуха гордо вошла в кабинет, села напротив

Егора.

   —  Вы что ж это Ульяна вытворяете? Почему издеваетесь над девчатами? Они уже сколько лет у нас живут, ни одного замечания на них не было. Вы только пришли и уже всех достали!

  —   А я чего? Не мешаю никому!

   И тут девчат прорвало:

   —  А твое сало, шаль, рейтузы! Это за неполные три дня, ты извела нас своей вонью. Не успела порог переступить, судами грозить стала!

   —  Ну, вернули мне сало и шаль. Подбросили. И я в суд не пошла. А вот рейтузы отдайте! Розовые, с рюшечками! Если не отдадите, я не только до суда, а и до Президента дойду, пусть он хоть с вас поснимает, а мое воротит в целостной сохранности.

   —  Бабка! Совсем очумела! Только и дела Президенту разбираться с твоим исподним. Хоть не позорься и нас не срами! — не выдержал Титов.

   —  Да будет заходиться! Я ж тоже голосовала за Президента, пусть подможет отнять ретузы у воровок! Я ж не прошу, чтоб он мне свои отдал.

   —  Бабка! Вижу, ни с кем не уживешься. Ни в одной комнате. Никто не возьмет вас! И предлагать не могу! — не выдержал Егор.

   —  А куда ж мне теперь деваться?

   —  Мы ее в комнату не пустим!

   —  Кого хотите подселяйте, только не ее!

  —   Вы что ж, удумали меня на улицу выпихнуть? Я такая же женщина, как и вы! Попробуйте выгнать! Всех в суд выволоку, в милицию сдам! Пусть с вами власть разбирается по всем законам! — орала Уля.

   —  Стоп! Тихо! Чего кричать? А что если определить в стардом? Мы, года три назад, оформили туда нашу старушку. Так она в том стардоме деда себе нашла и вышла замуж. До сих пор нас благодарит! — вспомнил Егор.

  —   А на мою долю там старик остался?

   —  Думаю, что сыщется! — повеселел Лукич, обрадовавшийся возможности избавиться от бабки насовсем.

   Но, несмотря на уговоры и просьбы, девчата не согласились взять в комнату Улю. Они не пустили ее даже на одну ночь.

   Егору Лукичу пришлось поселить старуху в гардеробной, поставив там раскладушку, столик и табуретку.

   К бабке никто не приходил. О ней мигом узнали на всех этажах. И Ульяна, пользуясь привилегированным положением, сама ходила в гости к кому захочет. Кто-то делал вид, что не замечает бабку, другие, под предлогом занятости, выставляли, и лишь очень редкие жильцы, сжалившись, угощали старуху чаем.

   И тут Уля сразу оживала. Она начинала рассказывать о себе, жаловаться на бестолковую и бесстыжую родню, на никчемную невестку и отморозка внука.

   Ее слушали и не слышали, видели и не замечали. Она ходила среди людей серым призраком, какой никто не воспринимал всерьез. С нею никто не разговаривал. Даже когда она кого-то дергала за локоть, никто не смотрел в ее сторону.

   А вскоре Уля заговорила сама с собой. На работе и в общежитии, на улице и в магазине, бабка спорила сама с собой. Кого-то ругала, другому грозила, иных хвалила, даже в гости обещала прийти. Но не шла. То ли адрес забыла, а может, закрывали перед нею двери, завидев бабку издалека.

   Лукич, наблюдая за Улей, понимал, что творится с нею, но ничем не мог помочь. Не было в стардоме свободных мест. Нужно ждать, а сколько, никто не знал. А время шло. Уля подолгу сидела в своей комнатушке одна. С кем-то говорила, даже пела. Потом ночами ходила по длинным коридорам общежития, считала, что идет она по кладбищу, мимо могил. Вот так однажды не выдержали Лукич с Поликарповичем и позвонили в психушку.

   Приехавшие люди, едва понаблюдав за бабкой, сказали короткое:

   —  Наша больная! — и осторожно взяв под локотки, повели к выходу.

   —  Вы из стардома? — спросила их Уля.

   —  Ага! Оттуда!—ответили смеясь.

   —  А деды с домами у вас есть?

   —  То как же! С целыми замками. Все тебя ждут. Уже наготове! Встречать будут!

   —  Ну, то-то! Где-то и меня ждут! — притихла бабка.

   В общежитие Ульяна больше не вернулась.

   Егор Лукич только собрался на обед, как к общежитию подкатил сверкающий «Мерседес».

   —  Видать, начальство пожаловало. Не иначе как с проверкой. Станут до вечера мозги сушить,— недовольно поморщился человек и подошел к окну глянуть, кого принесла нелегкая?

   Но начальства не увидел. Из машины вышла Ева, открыла багажник, вытащила из него два пузатых чемодана и, ухватив их, почти волоком потащила к общаге.

   —  Да что за чертовщина? — выругался Титов, пошел открыть двери, не понимая, что могло случиться у этой девчонки, какую недавно отдали замуж в самую благополучную семью.

   —  Сбежала, не ужилась? А может, выгнали? Нет! Не может быть. Ева девка серьезная! Эту выкидывать не за что! Такую вторую не сыскать во всем городе,— пыхтел человек, помогая девчонке затащить в вестибюль чемоданы. И только закрыв дверь, выпрямился, спросил:

   —  Ты что? Сбежала иль прогнали?

  —   Сама ушла! — приняла со лба мокрую прядь волос.

   —  Насовсем? Или мириться будете?

   —  Нет. Я не вернусь к Пашке!

   —  С чего вот так? — позвал в кабинет.

   Ева виновато глянула на Титова:

   —  Помните, как перед свадьбой советовали мне не спешить, осмотреться и подумать, все разузнать. А я поторопилась, уж слишком хорошим показался вариант, упускать не хотела. И нарвалась на полный облом.

   Егор Лукич поставил кофе, Ева придвинула чашку поближе. Нет, она не плакала.

   —  Помните, я всегда говорила, что никогда не выйду замуж за бедного! Мол, не признаю голожопых. Какая же я была дура! — стукнула себя ладонью по лбу:

   —  Вот и получила за свою тупость. Напоролась, по самые не балуй! И получила полный облом! Так мне и надо! — усмехнулась горько.

   —  Ева! А что, Павел оказался негодяем?

   —  Да как сказать, он не обижал. Ни словом, ни пальцем не задел и не прикоснулся ко мне.

   —  А что еще надо? Ведь баба радоваться должна такому подарку!

   —  Ну, это как сказать! Не всякая обрадуется! Да и я бабой не стала. Какою ушла, такою и вернулась! — нахмурилась Ева.

   У Егора от удивления челюсть вниз поехала:

   —  Как так? — не поверил в услышанное.

   —  Очень просто! Я с самого первого дня, сразу после свадьбы, нажралась таблеток, предохранилась от беременности. Ну, не хотелось сразу обабиться. Вздумала взять время на привыкание к Пашке! И, все ждала, когда же она наступит наша брачная ночь? — расхохоталась девка:

   —  А мой Павлик примет ароматную ванну и прямым курсом в свою спальню, без захода ко мне! Я то, глупая, жду его! Вся в духах, во французской сорочке, всюду розовым маслом натерлась. К каждому шороху прислушиваюсь, замираю в ожидании. А Пашка спит, как сурок. Словно меня и нет,— хмыкнула Ева.

   —  Ну, вот так месяц прошел. Я все жду своего мужа в постели. Каждый вечер исправно глотаю противозачаточные таблетки. До рассвета жду мужа в постели. А он не идет. Вот так почти три месяца ждала. Потом насмелилась поговорить с ним. Ну, мало ли? Может, человек стесняется, робеет, не знает, с чего начать, как ко мне подойти и уговорить. Я то, уже давно уговоренная, со дня росписи: А вот муж чего-то никак не решается. Может, в моей спальне что-то мешало? Ну, вот так под вечер насмелилась и подвалила к Пашке. Спрашиваю его, мол, когда же наступит наша с тобой брачная ночь? Почему ты всегда уходишь от меня в свою спальню? Павлик глянул и головой замотал. Так и ответил:

   —  Не будет у нас с тобой брачной ночи никогда!

  —   Почему? — изумился Лукич.

   —  Вот и я о том спросила. А он вздохнул как старый мухомор и ответил:

   —  На флоте я служил, на атомной подлодке. Целых три года. Получил облучение и потерял, оставил там все мужские способности. Не только я, все ребята, с какими службу проходил, пострадали от облучения. Никто в мужиках не остался.

   —  А это можно вылечить? — спросила его.

   —  И не мечтай. Радиация забирает все с концом!

   —  Что ж ты не предупредил меня заранее? — спросила Пашку, сказала ему, сколько таблеток от зачатия проглотила. Он хохотал, ровно ненормальный, да и сказал:

  —   Я вообще не собирался жениться ни на ком. Но мать с отцом настояли. Они надеялись на чудо. Оно не случилось. Да и ты тогда о детях не спросила, хочу ли их, могу ли их иметь. Тебя свое заботило, уж выйти замуж, так за обеспеченного! Ты свое получила! Разве не так? Трехкомнатная просторная квартира, обставлена самой изысканной мебелью, есть свой «Мерседес», отец с матерью самые богатые люди города. Я хорошо устроен. Короче, ты получила все, о чем мечтала. Кроме одного. Но тебя никто не уговаривал и не тащил в нашу семью силой. Ты даже не задумалась и ни о чем не спросила. Я бы не смолчал.

   —  Ну, а ты зачем женился?

  —   Все имеют баб!

  —   Но ты и бабой не можешь сделать меня!

  —   Зато ты имеешь все! Другие мечтать о том не смеют! Чего же хочешь еще?

   —  Я выходила замуж, чтобы иметь не только мужчину, а и отца наших детей! Иначе, к чему все это? Нет семьи без продолжения. И я не статуя, а обычная женщина!

   —  Вот и надо было выходить за банального отморозка! Какой в первую же ночь набил бы тебе пузо, стряпал бы детей каждый год, забывая, есть ли им что пожрать и надеть на себя. Он кормил бы вас всех затрещинами и возвращался бы домой на бровях. Тебе нужна такая доля?

  —   Зато я стану женщиной и матерью!—ответила Пашке. Он даже глазом не сморгнул. И сказал, как плюнул:

   —  Тебя никто не держит! Лети птичка на все четыре стороны. Но помни, когда уйдешь, эта дверь закроется за тобою навсегда! У тебя еще есть время подумать, я не уговариваю и не неволю!

  —   Егор Лукич! Я решила вернуться в общежитие! Ну, зачем себя дурить и Пашку позорить? Я не выдержала б жизни в клетке.

   —  Понятно! — усмехнулся Титов.

   —  Я ничего не потеряла. Какою ушла, такой вернулась. Правда, в это мало кто поверит.

   —  Ева! Сегодня импотенция у мужчин — дело привычное. Для того не обязательно служить на флоте. Многие парни, не будучи в армии, перестали быть мужчинами. Пропили все к чертовой маме, просадили «на игле», других стрессы окалечили. Теперь натуральных мужиков мало. Больше тех, кому бабы совсем не нужны. Сама увидишь, сколько сегодня живут одинокими. Неспроста все это! Оно и девчата не хотят замуж. У каждой свои причины. Одни по новой боятся обжечься, другие ошибок не хотят. А ты сама смотри, как дальше жить, тебе еще не поздно наладить свою судьбу! — сказал Егор Лукич и отправил девчонку на этаж, в ту самую комнату, из какой недавно выходила замуж. Оттуда скоро послышался звонкий смех и голоса:

   —  Не-ет, девки! Это круто! Лежать в постели, в духах, в импортной ночнушке, нажравшись противозачаточных таблеток, а хмырь храпит в своей спальне и ничего его не чешет и не грызет. Да на хрена такой мужик сдался!

   —  Ну, а если б тебе такой вариант выпал, ты б согласилась бы за Пашку замуж?

   —  Черт меня знает! Но, наверное, нет. Натура подлая не выдержала б! Я люблю, когда ко мне пристают, лезут лапать, тискать, короче, когда меня хотят натурально и не скрывают этого. А что толку целоваться с хмырем, а он никуда не лезет. Даже не интересно. Вот то ли дело, мой крендель, ну, настоящий отморозок! Он за свиданку так всю изломает. Не соскучишься! Всегда сыщет темный угол.

   —  А подзалететь не боишься?

   —  Об этом сам заботится,— похвалилась звонко.

   —  Ладно, девка! Не горюй, и недели не минет, как нового хахаля сыщешь!

   —  Такого как Пашка?

   —  Дурная! Прижмись к нему, мигом поймешь все и почувствуешь!

   —  А я не хочу временных, чтоб по углам тереться. Семью бы заиметь, натуральную!

   —  Теперь это не модно! До тридцати тусуются, потом думают, стоит ли кучковаться?

   —  Что верно, то правильно, спешить все же не стоит,— согласилась Ева. В эту ночь ей долго не спалось.

   Ее считали самой красивой девчонкой в общежитии. А и верно, равной не было. Высокая, стройная, с копною кудрявых, русых волос, спадающих с плеч, с серыми, искристыми глазами, аккуратным носом и губами алыми, похожими на цветок. Казалось, она не шла, а летела. Евой любовались все.

   Девчонка приехала в город из рабочего поселка, поступила в финансово-экономический институт на заочное и вскоре устроилась на завод, выучилась на штамповщицу, устроилась в общежитие и вечерами, как и другие, просиживала над учебниками.

   Иногда вместе с девчатами выскакивала на улицу подышать свежим воздухом, но не рисковали далеко уходить от общаги.

   А тут день рождения одной решили отметить. Сложились вскладчину. Да и в ресторане ни разу не были. Хотели посмотреть, что это такое? Как живет город ночью? Так и пришли.

   Нарядились, сделали укладки, навели макияж и маникюр, вошли уверенно, но на входе замерли, остановились. Зал был полон. Девчат увидели все и сразу.

   Администратор усадила их чуть ли не в центре зала. Едва у них взяли заказ, грянула музыка. Девчонок мигом расхватали. Приглашали и Еву, но как пойдешь, кто-то должен следить за сумочками, собрала их в кучу к себе на колени и сидела, заботливо охраняя каждую. В своем поселке много наслышалась о городе. Порассказали люди, как облапошивают в городе простаков. Обирали до копейки, случалось, босиком и голиком возвращались домой. Долго помнили обиду. Она жила в памяти всех поселковых. Потому подрастающая молодежь горожанам не верила.

   А тут еще приметила, как за столом неподалеку смотрят на нее люди. Сразу все трое. Уставились и глаз не сводят.

   Ева уже всю себя оглядела. Может, что-то отстегнулось или вылезло? Но нет, все в порядке.

   —  Чего ж надо этим людям? Вот вылупились?—думает Ева досадливо.

   На следующий танец ее пригласил один из тех троих, молодой красивый парень. Он тут же назвал свое имя, спросил, как зовут девчонку, и пригласил за свой столик.

   Павел представил своих родителей. Оказалось, они отмечали здесь серебряную свадьбу.

   Знакомство было теплым. Еву здесь восприняли, расспросили девчонку, кто она и откуда, как и зачем оказалась в ресторане, та ответила, ничего не утаив. Ее наивность и простота понравились людям. И Еву пригласили в гости.

   Может, и не пошла бы, но понравился черный сверкающий «Мерседес». В такой машине еще никогда не доводилось ездить, и она села, зная заранее, как жгуче завидуют ей девчата, смотревшие из окон общаги. Каждой хотелось хоть на миг оказаться на ее месте рядом с респектабельным Павлом, одетым с иголочки, в модных, светозащитных очках, в сверкающих туфлях, он походил на человека, сбежавшего с рекламной этикетки. Его так и назвали в тот день — супер-мужиком. Еве откровенно завидовали все, даже уборщицы во главе с Серафимой спрашивали:

   —  И где тебе повезло зацепить такого хахаля?

   Павел весь вечер ухаживал за Евой. Он был учтив

и любезен. Человек покорил девчонку изысканными манерами, безукоризненным воспитанием. Он легко поддерживал нить разговора и, казалось, был осведомлен во всем. Его тонкие шутки нравились. Он не раздражал, не был навязчивым.

  Пришлись по душе и родители парня. Солидные, тактичные люди, немного побыв с молодыми, они ушли на свою половину, чтобы не сковывать и не мешать общенью Евы и Павла, какие стали встречаться часто.

  Парень не приходил в комнату к Еве. Подъезжая к общежитию в обусловленное время, сигналил, и девчонка, не заставляя себя ждать, вскоре выходила.

   Ева слышала от подружек, как ведут себя на свидании их парни. Целуют и лапают уже в первый день. А на третий домогаются. Через неделю распоряжаются девкой как хотят. Конечно, водят в кафе и бары, знакомят с друзьями и не спешат представлять родителям.

   У Евы с Павлом все было иначе. Парень не спешил целовать. И хотя брал под руку, других вольностей себе не позволял.

   —  Ох, и скучный твой хмырь!

   —  Это точно! С таким лето зимой покажется!

   —  Он хоть в парк тебя водит?

  —   Нет!

   —  А в кино на последний сеанс?

   —  Зачем? У него дома, прямо в комнате стоит домашний кинотеатр!

   —  А диван в той комнате имеется?

   —  Нет, только кресла. Но очень удобные! — восторгалась Ева.

  —   Он тебя на колени сажает?

  —   Нет. Сидим рядом. Смотрим фильмы, клипы!

   —  И все? — округлялись глаза девчат.

   —  Кофе пьем, едим мороженое, фрукты, конечно общаемся. Павел прекрасный собеседник.

   —  Ты что лапшу вешаешь? Хочешь брехнуть, что он тебя не наколол?

   —  Честное слово даю, даже не пытался! — доказывала девчонка.

  —   Не может быть!

  —   Да брешет она!

  —   Хочет повыеживаться!

  —   Зачем? Я правду говорю!

   —  А чего вы встречаетесь? Зачем?

  —   Нам интересно вместе!

   —  Да не свисти, родная! Какой интерес мужику общаться всухую с девкой? Он что? Не такой как все?

   —  Девчата, ну может у него свои убеждения!

  —   Какие?

  —   Лишь после росписи и свадьбы овладеть мною решится! Я ему за такое терпение только благодарна! — защищала Пашку Ева.

  —   Он тебе на брак намекает?

   —  Ну да! Даже обвенчаться предлагает!

   —  Тогда у него полный порядок!

   —  И все равно скучный, как помойное ведро. Ну, что за хмырь, в углу не зажмет, за сиську не схватит! Никуда не лезет! Я б с таким не встречалась! Слишком правильный, ну, прямо до тошноты!

  —   А он тебе в любви объяснился?

   —  Пока еще нет. Ничего не говорит.

   —  А как о браке говорит? — опешили девчонки.

   —  Я же говорю, что он необычный, а вы не верите.

   —  Шибануто-стебанутый, вот это верно. Его бы к нашим ребятам на секс-подготовку! Через месяц они из него натурального мужика сообразили бы! Он тебя на другой день в том самом кресле на уши поставил бы!

   —  Девчонки, он иначе воспитан! Не признает натурализма и вульгарщины!

   —  Ой, подруга! Перестань свистеть, все они одинаковы!— не верили Еве.

   Та и сама удивлялась выдержке человека. И ей хотелось, чтоб обнял Пашка, прижал к себе, поцеловал бы страстно, нетерпеливо. Но нет... Видимо, не возбуждала эмоций и парень не загорался.

   Даже о свадьбе говорили слишком по-деловому, без трепета и дрожи:

   —  Я думаю, нам пора объединиться. Давай, завтра подадим заявления в ЗАГС, и заберу тебя через месяц из общаги. По-моему, мы уже привыкли друг к другу. Как считаешь, Ева? — глянул на девчонку, та покраснела, кивнула головой согласно. Она была уверена, что подав заявление, станут мужем и женой, не дожидаясь свадьбы и росписи.

   Но Ева ждала напрасно.

   Павел и в этот день отвез ее в общежитие, даже не предложив остаться на ночь у него.

   Все объяснилось гораздо позже, и девчонка ушла от человека, плюнув на роскошь и обеспеченность, на положение семьи и респектабельного мужа. Она вернулась в общагу, к своим, невоспитанным и грубым, порою очень кондовым, но таким понятным людям.

   Она уже не говорила, что никогда не выйдет замуж за голожопого, бедного парня.

   О причине ее ухода от мужа вскоре узнало все общежитие. Никто, даже самые злоязычные не осудили девчонку, понимая, что даже маленькие девочки, играя с куклами, готовятся к материнству. Лишить этой возможности девушку, все равно, что отнять у нее весь смысл жизни, а кому она тогда нужна...

   Нет, ни Павел, ни его родители не пытались вернуть Еву, поняли, она ушла без сожалений и безвозвратно. Они иногда встречались на городских улицах, в магазинах, здоровались без обид и злой памяти. Все потому, что расстались спокойно, без скандалов, не потеряв много времени на совместную жизнь.

   Егор Лукич в душе хвалил девчонку, какая не польстилась на сытую и обеспеченную жизнь в золотой клетке. Она закончила институт и ушла работать в управление экономистом. А через два года вышла замуж за овдовевшего человека.

   Сначала у нее появилась приемная дочь, а потом родила родную, свою Анжелку.

   О своем неудачном замужестве женщина не вспоминала, а может и вправду забыла навсегда, как мимолетную ошибку, какая не ударила по судьбе и не обожгла душу. Зато своих девчонок учила с детства не смотреть на достаток, не мерить им друзей и подруг, дорожить лишь искренним теплом и взаимным единением душ и сердец, чтобы их мелодии всегда сливались в одну песню.

   Ева часто приходила в общежитие, навещала девчонок, соседок по комнате. Ее встречали, как родную. А Егор Лукич всегда говорил Еве:

   —  Роди сына! Третий, это будущий хозяин, глава семьи, без него никак нельзя. Помни, на нас, мужиках, земля держится.

   И, словно что-то вспомнив, добавлял сконфуженно:

   —  Я это о путевых мужиках говорю. Какие не просто так носят брюки, не ради видимости. О тех, кого отцами зовут и любят. Они и есть гвоздь семьи, ее сердце!

   Ева, улыбаясь, вышла от Титова.