Ксенья готовилась к Пасхе, помогала поварам в столовой. Целый день толклась вокруг плиты. Ставила куличи в духовку, следила, чтобы никто лишний не вошел

на кухню, не открыл форточку, не грохнул дверью, не говорил громко и не приведись, не ругнулся ненароком.

   По старому поверью куличи не терпят шума. И заслышав его, не получаются вкусными, а потому злым, ругливым людям лучше не браться за выпечку куличей, так говорили всезнающие старухи, и Ксенья не раз убеждалась в их правоте.

   Другие бабы красили яйца. На целое общежитие их нужно много. Вот и стараются успеть к полуночи, чтобы к службе в церкви и освятить для всех жильцов то, что приготовлено к празднику.

   Повара тихо переговариваются. Этот праздник любим всеми, почитается особо. Жильцы и те, зная о подготовке к Пасхе, говорят тихо, в столовой не задерживаются.

   Ксенья нет-нет да и глянет на часы, уж очень хочется ей попасть вовремя к началу службы в церкви.

   Одевшись, торопится, ведь идти далеко. А надо успеть до звона колоколов.

   Как отстояла службу, освятила куличи и яички, вспоминала радостно. Пасхальные службы женщина любила по-особому. Они очищали душу. Так и в этот раз было. Лишь после разговенья прилегла отдохнуть в своей комнатушке. Ноги гудели от усталости. Так и свалилась на койку, не раздеваясь, дверь забыла закинуть на крючок. А и кто к ней прийти может? Разве только свои бабы из обслуги, от них закрываться ни к чему.

   Ксенья хотела отдохнуть с полчаса и встать. Но, как легла, так и уснула сразу. Проспала обед. Повара, зайдя к ней в комнату, оставили на столе заботливо накрытые тарелки и миски с едой, пожалели усталую женщину, ушли тихо, стараясь не разбудить ненароком.

   Ксенья спала так крепко, что на другой бок не повернулась. Она ничего не слышала, видела чудный сон. И улыбалась. Еще бы! Ведь только во сне оживают мертвые и приходят к живым. Как дороги такие виденья! Как хочется их продлить...

    Вот так и Ксенье повезло, снова увидела своего Алешу живым. Он подошел так близко, взял ее на руки, целует лицо, называет так ласково, что замирает сердце. Он любит ее как прежде, как любил всегда.

    — Алеша, солнышко мое, радость и счастье мое! Не уходи! Побудь со мной! Я так истосковалась по тебе, если б ты только знал!

    Ксенья ничего не увидела. Она услышала сквозь сон отчетливое:

    — Ксюша! Я пришел к тебе! Я вернулся!

    Женщина открыла глаза. Увидела человека, стоявшего возле койки, он пристально смотрел на нее.

   —  Алеша? Ты? — вдавилась в койку от страха. Ей не верилось. Ведь мертвые не оживают. Прошло больше десяти лет, как он погиб... Даже мать смирилась с его смертью. И только Ксеня ждала.

    — Я вернулся! К тебе пришел! Насовсем! — протянул к ней руки, помог встать.

    — Алеша! Это ты? — не верила глазам.

   —  Я, Ксюша!

    — Откуда? Ты воскрес? — оглядела человека и увидела, что он не в военной форме, а в гражданской одежде, серой, изрядно поношенной, в грубых сапогах, в каких прошел очень долгий путь.

    — Где ты был так долго?

   —  В Чечне.

   —  Столько лет! Почему молчал, что живой? Ведь я ставила свечи и поминала тебя как мертвого.

    — Меня все посчитали погибшим,— ответил, присев на край постели.

    — Алешка, это не сон? — ощупала человека.

    — Нет. Я и вправду живой!—усмехнулся невесело.

   —  Ты попал в беду?

    — Меня украли,— ответил коротко.

    — Как? — не поняла баба.

    — Очень просто. Я охранял склад. Ко мне подкрались сзади неслышно, чем-то треснули по голове, оглушили и унесли в машину. Я за всю дорогу не очухался. Когда пришел в себя, уже оказался в глухой, горной деревне за много километров от своей части.

  —   А зачем тебя украли?

   —  Черт знает! Но менять меня ни на кого не собирались. И почти сразу заставили помогать в огороде, потом строили дома,— рассказывал вяло.

   —  Короче, сделали из тебя раба?

  —   Вот этого не надо. Я жил в доме, совсем нормально, меня кормили тем, что ели сами. Я мылся в бане, спал в постели, не на полу.

  —   Почему ты молчал?

   —  Пойми, Ксюша! Это был глухой аул, где нет понятия о почте и письмах. С кем бы я его отправил? С первой вороной? Там, если хочешь жить, не дергайся! Меня тоже могли убить много раз. Только я не давал им повода.

  —   Ты не пытался бежать?

   —  А куда? Ведь не знал, где нахожусь. Меня никто не искал. Никому не стал нужен. Списать в мертвые оказалось куда удобнее и проще. Я понимал, что из-за меня никто не попрется в горы искать. Как-то тяжко было смириться, что я тут до смерти, навсегда.

   —  Ну, они же выезжали из той деревни?

   —  Только не для того, чтобы вывезти меня.

  —   Тебя там били?

   —  Нет! Зря врать не буду. Никто не обижал. Даже словом не оскорбили.

   —  А все говорят, что в Чечне над рабами глумятся.

   —  Я не был рабом...

  —   А кем? Неужели из тебя сделали хозяина?

   —  Да как тебе объяснить вернее и понятнее! В общем, я стал мусульманином, принял их веру! — почувствовал, как Ксенья резко отпрянула, отодвинулась от него.

   —  Эх-х, Ксюша! Когда попадешь в такую переделку, все начинаешь осмысливать иначе. И Богу было видно, почему вот так пришлось. Я не глумился над верой и остался прежним.

   —  Ты Богоотступник! Не выдержал испытания.

   —  Ксенья, остановись. Вспомни, сегодня Пасха. Нельзя браниться.

  —   Ты, прав. Прости меня! — погладила плечо Алешки.

   —  Знаешь, сколько раз я мечтал попасть в наш город, к тебе, к матери, к друзьям. Ты даже не представляешь, в какой дикости живут там люди. Ни врачей, ни учителей нет. Все как в пещере.

   —  Алеш, скажи честно, у тебя была женщина? — заметила аккуратную заплатку на пиджаке.

   Человек покраснел смутившись:

   —  Да, я женат.

   —  Дети есть?

   —  Двое сыновей. Старшему десять, младшему восемь лет,— ответил, откашлявшись, и стыдливо отвернулся.

   —  Десять лет! Выходит, ты женился сразу, как только попал в тот аул?

   —  Вскоре все получилось. Мадина была дочерью моего хозяина, и я ей понравился. Когда мы породнились, мне кое-что отошло, я тоже стал хозяином, пусть мелким, но здесь у меня и этого не было. Теперь свои три отары овец. Я считаюсь крепким хозяином. Есть деньги, много! Но я все оставил и приехал к тебе.

  —   Зачем?

   —  Я хочу остаться с тобой навсегда!

   —  Алеша! Ты все забыл. И меня тоже!

   —  Ксюш! О чем говоришь? Я вот он, с тобой! Все помню! Это ты проснись! Я вернулся, приехал к тебе! Почему не радуешься?

   —  Но ты оставил двоих детей!

   —  Они уже большие! Пасут отары в горах! Настоящие мужчины! Никого не боятся!

   —  Алешка, ты негодяй!

   —  Почему? — удивился человек. Он хотел обнять Ксенью, а тут невольно отдернул руку, насторожился:

   —  Ты не просто негодяй, а и трус, предатель,— отвернулась Ксенья к окну:

   —  Столько лет молчал! Я не верю, что не имел возможности черкнуть хоть пару строк матери!

   —  Ей я писал. Уж не знаю, получила ли она, но я ответа от нее и не ждал. Ей отправил три письма, какое-то из них должно было прорваться.

   —  То-то она уговаривала меня снять траур и больше не ждать тебя. Выходит, она получила письмо, но мне о том промолчала. Эх-х, вы! Нелюди! Ни жить, ни умереть достойно не умеете! Ты отнял у меня все! Жизнь и любовь! Исковеркал всю мою судьбу, измучил, лишил радостей и света! Я просила Бога, чтоб сберег душу твою, молила, как о погибшем, любимом!—упрекала баба.

   —  Ксюш! Но я живой! И весь твой со всеми своими потрохами! Разве это плохо?

   —  Лучше б я тебя не видела!

  —   Почему?

   —  Не каждому стоит оживать!

   —  Я ж насовсем вернулся! К тебе!

   —  Ты уже однажды клялся, что одну меня любишь! Обещал вернуться, называл женой и я поверила! Ждала вернее собаки. А ты с кем был?

   —  Я вернулся, как и обещал!

   —  Ты сбрехал, как последняя сволочь! Обманул меня! Потом примазался к семье! Наврал там. Теперь решил вернуться ко мне, бросить жену и сыновей. Что им натреплешься? Уж во всяком случае, правду не скажешь. Кому ты нужен, дерьмо? Предавший однажды, подведет и завтра. Я не хочу говорить с тобой. И зачем ты возник здесь? Неужели рассчитывал на прощение?

   —  Ксюш, не стоит прикидываться, ты не дитя. Где видела, чтоб нормальный мужик столько лет прожил один?

   —  Не о том речь, Алешка! Ты должен был сообщить мне, снять тяжесть и эти мучительные годы горькой безысходности и ожидания. Ты поступил как садист, держал в цепях мою душу, а теперь, ровно в насмешку, предлагаешься для жизни. Даже не представляешь, кем я считаю тебя! — возмущалась Ксенья.

  —   Я пришел, потому что люблю тебя!

   —  Не говори ерунду! У тебя семья, жена и дети. Или скажешь, что все эти годы ты жил с ними, не любя?

   —  Я стерпелся, а потом привык, но не любил! Просто не было другого выхода!

   —  Тебя не держали на цепи. И, пожелай, мог уйти сам. Но не счел нужным. Тебе там было неплохо. Не понимаю, зачем ты здесь, у меня появился? За кого считаешь? Или что-то у тебя случилось, что нужно было уйти и возможно снова прикинуться мертвым! У тебя это неплохо получается!

   —  Ничего не случилось. Я ни от кого не сбежал и не прячусь. Все эти годы приказывал себе. Но больше не смог. Можно обмануть кого угодно, но не себя,— уронил голову на руки.

   —  Но приказывал себе. Выходит, имелся повод.

   —  Дети были маленькими. Их нужно было подрастить.

   —  Ты их породил. Никто не неволил. Меня оставил, теперь мальчишек вздумал бросить? Завтра к ним потянет. Так и будешь кочевать как шалый ветер, без своего угла и пристанища? Неужели не устал скитаться? Ты наплевал в мою душу, теперь сыновей решил осиротить. Думаешь, я соглашусь связать с тобой свою судьбу? Да ни за что!

   —  Ксеня! Одумайся! Ведь если я теперь уйду, то не вернусь никогда!

   —  Алеша! Другого варианта не дано!

   —  Значит, ты никогда не любила меня!

   —  Я доказала свое и ждала!

  —   Если б любила, ты бы поняла!

   —  Подлость, во что ее не ряди, иною не станет! Жаль, что ты так грязно ожил. Уж лучше бы никогда не приходил ко мне. Поверь, легче по светлому поминать покойного, чем проклинать живого! Я не хочу тебя видеть!— отвернулась женщина.

   —  Моя вина совсем- незначительна. Но почему ты смеешь упрекать меня, тогда как сама не согласилась пойти жить к моей матери, а перешла в это общежитие, где мужиков больше, чем мух на свалке. Случайно ли?

   —  Конечно, нет! Твоя мать привела в дом мужчину! За эти годы троих сменила. Не мое дело, я ей не указ. Но мы с нею слишком разные и вряд ли ужились бы под одною крышей! — вспыхнула Ксюша.

   —  Ну, почему ты пришла работать именно сюда, где мужики?

  —   Я работаю здесь уже который год, но мне ни в лицо, ни в спину никто не скажет гнусного слова. А и не мне перед тобой оправдываться.

   —  Ксюш! Сегодня Пасха! Стоит ли ругаться?

   —  Вот потому и прошу тебя, уходи, оставь меня! Давай навсегда забудем друг друга!

  —   Ты это всерьез?

   —  Уходи! Навсегда исчезни с моих глаз, из памяти! Никогда больше не появляйся на моем пути!—указала на дверь.

   Человек резко встал, подошел к двери, стукнул по ней кулаком, словно только она облезлая и скрипучая была повинна во всех человеческих бедах. Дверь, охнув, распахнулась настежь, выпустила мужика в коридор и коротко рявкнув, словно обматерив, закрылась.

   Ксюшка долго металась по комнате, все не могла найти покоя. Обида не давала покоя. А тут еще этих девок принесло со второго этажа. Принесли простыни в стирку, уж такие грязные и замусоленные, что в руки взять гадко. Попросили на чистые заменить.

   —  Ксюша! Не сердись! Это хахали к нам возникли на праздник! А сами так набрались, что с четырех копыт на два никто встать не смог. Не разобрали ничего. Так и целовали в задницы!

   —  Ну, да! Свои яйцы с крашенками спутали и все их солью посыпали. Удивлялись, почему скорлупа не чистится? Во, козлы!

   —  Набрались так, что ничего не видели! Нашу старуху, какую вместо Ули поселили, за чайную куклу приняли. Посадили ее на заварник, та, бедная, чуть не взвыла, все насквозь мигом прогрела. А убежать не удалось. Хахали не пустили. Так бедная бабка до самого вечера удивлялась, как мужики заварку выпили. Ведь наша бабуля в нее налудила. Они и не разобрались спьяну.

   —  А простыни как отделали? — сердилась Ксенья.

   —  Ну, не серчай! Они обутыми легли на них. Прямо по-американски. Правда, получили за это по-нашенски, прямо по харям. Конечно, отслюнили за хулиганство. Ты вот возьми, все, что мы с них взяли!—отдали Ксюшке деньги и, забрав чистые простыни, поспешили уйти в свою комнату.

   Ксенья хотела попить чаю с куличом, но не тут-то было. За нею пришли повара и утащили в столовую упирающуюся, отнекивающуюся. Две грудастые бабы волокли Ксюшку, как козявку, и приговаривали:

   —  Ты ж посиди, побудь с нами хоть недолго. Ну, как без тебя? Все ж свыклись, срослись в единую семью. И ты, наша кикимора недоношенная, не брыкайся...

   Пасху отмечали в каждой комнате. Даже в урне возле Поликарпыча, разноцветная яичная скорлупа горушкой лежит. Сам вахтер сегодня чай с куличами пьет. Их ему повара принесли без счету. Ешь, сколько пузо вместит. Потому человек домой не спешит. Нынче смена особая, праздничная. Надо в общежитии порядок удержать, чтоб нигде ни драк, ни ссор не случилось. Вот и вслушивается вахтер, все ли тихо в большом и беспокойном доме.

   Лукич недавно домой поехал. К нему дети с внуками обещали нагрянуть. Давно уже не виделись. Младший внук по телефону отчебучил, такое сказанул, что Лукич вспотел. А мальчишка пообещал:

   —  Дед! Ты говоришь, что я всамделишный мужик? Значит, скоро завалимся к тебе с отцом. Пора мне «телку» себе выбрать!

   —  Зачем так рано? — растерялся Егор.

   —  Должен же кто-то одевать меня и забирать домой вовремя из детсада, а не последним. А то мамка всегда опаздывает.

   —  А сам разве не можешь одеться?

   —  Могу! Но когда девки колесят вокруг, это клево!

   Мальчишки растут. Из подростков в парней превращаются. Так, смотришь, мужиками становятся незаметно.

   Поликарпыч выглядывает во внутренний двор. Там тихо. На скамейке сидят двое. С самого обеда говорят о чем-то. Когда встретились на разных концах скамьи сидели. Друг на друга не смотрели, как два скворца скрипели и каждый в свою сторону. Все обижались, злились друг на друга. А все ж не разбегались.

   Увидел их Лукич перед отъездом домой и тихо отошел, чтоб не мешать. Так и Поликарпычу сказал:

   —  Пусть сами разберутся, не лезь, не мешай...

   А вахтеру зачем чужие заботы? Дай Бог со своими справиться. И все же любопытство одолевает:

   —  Ну, как там Катя с Женькой, помирятся или нет? Ведь вот уже документы на роспись подали. Заявление почти месяц в ЗАГСе, а эти двое вздумали забрать его и порвать. Никакой росписи, никакой семьи!

   —  Ничего не хочу! И тебя не надо! — заявила Катька на всю общагу. И убежав к себе в комнату, целую неделю не пускала Женьку. А и впустила не для доброго, обозвала так, что парняга на ногах еле устоял. Ладно бы кто из чужих. А тут своя, невеста, почти жена, почти родная, будто мордой в унитаз натыкала при всех.

   Хотя, если говорить по совести, конечно, было за что. Назначил Женька свидание Кате, а сам зашел к друзьям на первый этаж. Сказал невесте, что на десяток минут. Та отпустила. А у ребят сабантуй, веселуха в разгаре. Девки с панели влезли через окна.

   Катька ждала Женьку с полчаса и не выдержала, вошла в комнату. Тот уже бухой, путану тискает, юбку ей на уши задрал, в стрингах малость заблудился:

   —  Что у тебя тут за чертовщина? Никак не развяжу твою авоську! Помоги, черт тебя возьми!

   Отрезвила его хлесткая Катькина пощечина. Женька отлетел к койке. Упал. Услышал, как визжат бабы. Его невеста вцепилась в путану, свалила на пол, топтала, вдавливала в пол каблуками с криком:

   —  Урою суку живьем!

   Путана просила о помощи. Но все вокруг были настолько бухими, что так и не поняли, кому и в чем надо помочь...

   Увидев, как дерутся из-за него девки, Женька закричал испугано:

   —  Девчонки! Хватит махаться! Меня на всех хватит!

   Катька, услышав это многообещающее, бросилась

на Женьку с ногтями. Она исцарапала ему все лицо, порвала на нем рубашку. И если бы ни ребята, опомнившиеся вовремя, самого разнесла бы в клочья.

   Девка била жениха остервенело и не щадила парня. Он не успевал защищаться, оттолкнуть. Катька не только царапала, она кусала, щипала, плевалась, материла, выдергивала пучками волосы из головы. Ее втроем еле оторвали от Женьки и вытолкали в коридор, как бешеную собаку. Она еще рвалась обратно в комнату, но дверь уже была закрыта. Женька долго не мог показаться на улице. Он выглядел так, будто вернулся с войны и вышел из сражения с целой армией.

   Он отлеживался в своей однокомнатной квартире, куда через несколько дней собирался привести Катьку.

   Здесь все было готово к ее приходу. Зал и кухня, даже прихожая, обставлены мебелью не без участия девки. На окнах модные, дорогие гардины, на полу ковровое покрытие, люстру сама девка выбирала.

   Женька, охая и матерясь, смотрит на себя в зеркало, злится, кладет лекарственные примочки. И радуется, что не выбила девка глаза, не откусила нос и уши.

   Как он был рад приходу соседки-старушки. Та пришла попросить в долг деньжат до пенсии. Увидев, что с Женькой случилось, вернулась к себе, вскоре все лицо соседа намазала мазью чистотела и не велела смывать до самого утра. Терять уже было нечего.

   Женька позвонил на работу, сказался больным, ему поверили и человек лег в постель, втайне надеясь, что Катька обязательно навестит его, если ни в обед, то вечером. Ведь должна же понимать, что ему даже за хлебом не выйти в таком виде, а есть хочется... Но девка даже не звонила. Она будто забыла о Женьке. И парню стало обидно.

   —  Ну, хоть сдохни! Даже не спросит, как я тут канаю? Вот стерва! И это будущая жена? Да на хрена нужна, если не став женой, хуже любой зверюги уделала, опозорила перед корешами. С нею, сдвинутой, ни в одной компании появляться нельзя. Ведь еще ничего не произошло, а она такой шухер подняла! Зачем нужна дурковатая? И к чему мне торопиться с женитьбой! Да я еще лет десять могу гулять. Баб в городе полно! Чего спешить? Или сам себе надоел, чтоб какая-то дура вот так уделывала за мелкую шалость? Да гори она синим огнем! — уговаривает себя Женька.

   Наутро, когда соседская бабуля пришла и сняла с лица парня мазь, Женька глазам не поверил. Ни одного синяка, ни единой царапины и ссадины не осталось.

   —  Бабуля, да вы кудесница! — расцеловал бабку, дал ей денег.

   —  Ты, Женюшка, ежли што, приходи, завсегда подмогну! — ушла старуха довольная.

   Женька приободрился. Лишь одно обстоятельство злило, Катька не объявилась.

   —  Ну, положим, обиделась за подружку. Хотя ничего не произошло. Чего тут злиться, за что? А вот так меня искромсала и не появилась, даже не поинтересовалась, как дышу, это уже гнусно! Не девка, последняя сволочь и дрянь. Надо завязывать с нею, покуда не поздно. Хорошо, что до росписи раскололась, какая она есть,— уговаривает себя Женька не звонить Катьке первым.

   Парень уже вышел на работу. Девчонка не объявлялась.

   —  Ну, и хрен с ней! Найду себе другую! — выходит Женька на балкон.

   —  Интересно, а что сделал бы я, окажись сам на месте Катьки? Вот если б она с кем-нибудь из троих такое же отмочила? Да, уж мордобоем не отделалась бы! Это точно! —признается парень. И на душе сразу полегчало, что ни Катька ему рога наставила. Выходит, ему на нее обижаться не за что.

  —   Поцарапала малость, но уже прошло. Зато как махалась! Значит, дорог, любит меня, иначе с чего б вот так путанке вломила, а и мне классно перепало. Ну и баба! Сущая дикая кошка! С такой налево не побегаешь, либо цепью к себе привяжет, или счетчик вставит куда-ни-будь,— ухмыляется человек.

  —   С такою шутки плохи. Если поймает на шкоде еще раз, башку откусит к едрене-фене,— вздыхает парень. И ждет, позвонит ли Катька? Но та не объявляется.

   Прошла неделя. Женька стал терять терпение. Конечно, он давно мог бы познакомиться с другою. Что тут мудрого, стоит только выйти на улицу. Сколько там ходит девок и баб! Любую отловить можно. Познакомился, приволок домой, а лучше в подворотне закончить знакомство. Если не согласится, значит, путевая, можно домой тащить. А будет ли она лучше Катьки? Эту я уже всю насквозь знаю, как самого себя,— вздыхает Женька и с тоской смотрит на телефон. Тот молчит.

  —   Характер показывает. А я уже не выдерживаю, пусть бы матом крыла, но не молчала так долго.

   Сколько раз сам хватался за телефон, набирал несколько цифр и выключал мобильник, заставлял себя подождать еще.

   И все же Женька не выдержал первым. Он позвонил вечером, когда вернулся с работы. Катя ответила хмуро:

  —   Слушаю, что тебе надо?

  —   Давай увидимся.

  —   Зачем?

   —  Я соскучился!

   —  По ком? — спросила язвительно.

   —  Катюха! Я не могу без тебя!

   —  Не ври!

   —  Катюшка! Ну, оступился, виноват, выпил лишнее, а ты, что со мной натворила, уделала так, что из дома выйти не мог. Сидел тут, голодный, как барбос. Хоть бы пожрать принесла, так и на это тебя не хватило. Никакой жалости нет. Я на работу не пошел, куда в таком виде. Тебя ждал. Все ж невеста! — упрекнул Катьку, но та ответила холодно:

   —  Бывшая невеста, теперь никто.

   —  Даже так? Выходит, я больше не нужен? Ты не любишь меня?

   —  У тебя есть замена. Скучать не станешь.

   —  Это ошибка, шалость, ты знаешь, у меня с нею ничего не было!

   —  Меня больше не интересуют твои похождения. Я ушла насовсем.

   —  Кать, ты несправедлива и жестока!

   —  Тебе ли упрекать? Виноват по уши, уже молчал бы!

   —  Ладно, кончай бухтеть! Давай встретимся, приходи. Сколько тебя уламывать?

   —  Я не приду,— ответила сухо каким-то чужим голосом.

   —  Катька! Но ведь ты почти жена! Я жду тебя!

   Девчонка ничего не ответила. Она выключила телефон. Женька, досадливо выругался. Он подождал еще с полчаса, позвонил снова, но Катя не стала отвечать.

   Женька через час снова набрал номер, но телефон был выключен.

   На следующий день он снова не смог дозвониться к Кате и решил в выходной пойти к ней в общежитие с самого утра. Так и сделал.

   Катька долго не соглашалась выйти к Женьке, смотрела исподлобья, ни то, что чаю предложить, из комнаты прогоняла. Называла придурком и отморозком. Уж, на какие ухищрения не пускался, ничего не помогло:

   —  Катюх! Я зарплату получил. А ты хотела купить какое-то покрывало и постельное белье! Пошли! Я деньги с собой взял. Сегодня все магазины открыты. Не будем время зря терять,— взял за локоть.

   —  Отцепись, козел! — отскочила от Женьки.

   —  Кать, пошли выйдем в коридор, поговорим,— звал парень.

   —  Слушай, подруга! Чего выпинаешься? Иди, пока зовет! А то я вместо тебя выйду! — пообещала щекастая, румяная соседка.

  —   И чего выпендриваешься? Зачем гонор показываешь? Вот когда станет мужем, тогда и выставляйся. Покуда он тебе никто. Не имеешь на него прав. Теперь ты за него должна держаться, чтоб не передумал. Коли зовет, беги к нему! — отозвалась с койки худая, как жердь, Валентина.

   Женька взял девчонку под руку, та опустив голову, вышла следом в коридор. Но слишком много народу ходило здесь сегодня, поговорить никак не удавалось, и Женька с Катей вышли во дворик. Здесь было пусто и тихо.

   —  Кать! Мы как чужие, будто при разводе в суде, на разных концах скамьи сели! — заметил Женька.

   —  Хорошо, что не расписались,— заметила она.

   —  Ну, виноват! Ты тоже отличилась, показала, какою мегерой можешь стать! Оба дураки!

   —  Но ты еще и кобель! — не уступала девка.

   —  Я сегодня еще ничего не ел. Даже кофе не пил,— вспомнил Женька.

   —  Что предлагаешь? Я не держу тебя. Иди домой,— отозвалась хмуро.

   —  Одному в горло не лезет. Пошли вместе,— придвинулся поближе, Катька остановила взглядом:

   —  Не дергайся, а то уйду,— предупредила тихо.

   —  Старики из деревни харчей передали целых две корзины. Там все к празднику. Мамка куличей напекла, крашенок полная миска, творожная Пасха, сметана и творог. Даже домашней колбасы накоптили. Просят приехать.

   —  Вот и поезжай!

  —   Они обоих ждут.

   —  Я не поеду. Хотя мои тоже зовут. Отец целых пять кур накоптил. И тоже сметаны банку, да меда налил. Говорит, что сала положил, вот передать не с кем. Но зачем так много одной? — глянула на Женьку искоса.

   —  Я хоть и потрепанный, но живой! Чего это ты меня не учитываешь? Жрать не разучился. Небось, отец яиц тоже насобирал?

   —  Целое ведро. Зачем так много?

   —  Пасха всю неделю идет,— придвинулся к Катьке совсем близко, так что той оставалось только встать.

   —  Катька! Ты меня любишь? — обнял девчонку, повернул к себе лицом:

  —   Отстань!

   —  Нет! Ты ответь! — сдавил в руках накрепко.

   —  Отвали, придурок! — хотела оттолкнуть, но не удержалась и упала со скамьи. Женька подхватил, усадил на скамейку, по-хозяйски поднял плащ, посмотрел, не ушибла ли, не ободрала пи ноги.

   —  Слушай, чего мы целый день тут сидим. Сколько времени потеряли. Я жрать хочу, ты замерзла! Пошли домой! Завтра столько дел надо успеть сделать. А с утра в ЗАГС! Ты хоть это помнишь?

   —  Завтра ЗАГС выходной! И нас через три дня будут регистрировать. Я узнавала,— проговорилась Катя и тут же вставила:

  —   Стоит ли нам спешить? Может, давай заберем заявление, пока не поздно. А то мало ли! Присмотришь себе другую, в авоське и в парике! Мне не к спеху замужество!

   —  Катька! Погоди, придем домой. Там я тебе на все вопросы отвечу сразу!

  —   Как?

   —  Ты знаешь, у нас с тобой по соседству, на одной лестничной площадке живет пара, в общем-то, пожилые, старые совсем. И что думаешь, когда дед выходит во двор, он без костыля давно не появляется нигде, бабка всегда зорко следит за ним из окна. А знаешь почему?— усмехнулся Женька шельмовато:

   —  Этот старый озорник еще шалит с соседками. Увидит бабу помоложе своей старухи, тут же подрулит и цап ее за задницу! Та, в крик! Охальником, хулиганом обзовет, а дед торчит от кайфа! Мужика в себе сыскал старый шельмец! Запусти его на ночь к молодухе, ведь не справится с нею. Зато во дворе героем держится, мужиком! Ну, а его старуха кричит сверху:

   —  Эй, Петрович! Ты гляди же, на ночь что-то и для меня оставь! Не растеряй из порток всю прыть!

   —  Вот так и живут. Не ревнуют, не обзывают и не обижают друг друга. Шутят над возрастом и болячками, помогают их одолеть. На то большого ума не нужно, а вот понимание и любовь, какие пронесли через все годы, не растеряв ничего. Вот это мудрость. Когда она приходит к людям, и ко всем ли? Я, честно говоря, завидую им. Они, эти старики и сегодня остались в душе молодыми. Зато мы с тобой быстро старимся. Скажи, почему так получается?

   —  Не знаю,— ответила Катька тихо.

   —  Да все просто! Они и теперь любят друг друга, как когда-то в молодости. Любят с ошибками, и прощают, не помня зла. А вот мы не умеем так. В условностях, в подозрительности завязли. Нам надо подогнать друг друга под идеал. А где личность? Нет ее, нет индивидуальности. А жить по стандарту ох и скучно.

   —  Что ты хочешь этим сказать?

   —  Кать, пока мы еще не расписались, давай поговорим начистоту и расставим все точки над и, чтоб впредь не было недоразумений.

   —  Давай! — согласилась охотно и прижалась к плечу Женьки.

   —  Я обычный человек, как и все мужики. А потому, не буду давать глупых клятв, что ты для меня единственная и неповторимая, что кроме тебя у меня никогда не будет другой женщины. Это чушь! Кто такое лопочет, он откровенно врет. Никто не может поручиться за себя загодя. В жизни бывает всякое. Потому, вдруг ты, или я, встретим более достойного человека, без какого жизнь станет немыслимой, о том надо сказать честно и поступить порядочно, без позора и грязи.

   —  Тогда зачем нам жениться, расписываться, если ты сегодня в себе не уверен?

   —  Я говорю о будущем. Его не предугадать никому. На тот случай я предупреждаю тебя заранее.

  —   А я выхожу замуж на всю жизнь.

   —  Дай Бог, чтобы так оно и было. Но и при этом помни, я не потерплю, чтоб ты когда-нибудь еще раз опозорила меня, как в общежитии. У нас есть квартира, где могли разобраться сами, без посторонних глаз и ушей. Один на один. Ведь тогда ты опозорила ни меня, а саму себя! Приревновав к путане, бросила ей под ноги свое имя, поставила над собой. О том ты не подумала, а мне и теперь стыдно за тебя перед ребятами. Знай, если такое повторится, я ни за что больше не пойду на примирение с тобой и не поверю, что любила. Позорящий, способен на любую подлость и предательство, мне такая жена не нужна. Ты обозвала меня так грязно, что я долго ломал себя, прежде чем позвонить тебе. Мне кажется, ты и сегодня не все поняла. Забыла меру допустимого. Да, я виноват. Перебрал, неправильно повел себя. Но, я еще не стал тебе законным мужем, и ты не имела права вести себя вот так, как в тот день.

   —  Женька, прости, я и вправду виновата. Но и теперь не знаю, сумею ли удержать себя, если это повторится. А скорей всего, я уйду от тебя насовсем.

   —  Зачем мы грозим друг другу? Как это глупо! Мы не начали жить, а уже набрали полные карманы подозрительности. А где любовь, Катюша?

  —   Если б не любила, я не вышла бы к тебе и не говорила. Я много раз хотела прийти, но заставляла себя усидеть в общаге. Мне было тяжело потому, что променял меня на дешевку, кинул ниже ее!

   —  Чушь! Поиметь путану, это не значит поставить ее вровень с собой или с тобой! Новая связь, все равно, что освежающий душ. Оставил всю усталость, забыл проблемы и снова живешь человеком. Уж так она устроена эта смешная жизнь. Когда-то ты это поймешь и согласишься.

   —  Может ты и прав! Но я считаю, когда люди любят, они не будут изменять друг другу.

  Катя и Женька незаметно пришли во двор дома. Здесь уже тихо. Распускаются на деревьях листья. Лишь свет в окнах горит любопытными глазами. Они таращатся во тьму, они смеются и плачут, перемаргиваются, как живые.

  —   Пошли,— обнял Катю Женька, завел в квартиру и сказал, закрыв дверь:

   —  Катюша! Какое бы не случилось недоразумение, никогда не покидай дом! Пока мы здесь, сами во всем разберемся. Как только разбежались, стали чужими! И путь к примирению может оборваться навсегда! А я люблю и не хочу с тобой расставаться. Слышишь? Никогда!

  —   Ксюш, а что за мужик к тебе приходил? Везде спрашивал. Такой серый, замусоленный, в грязных сапогах, откуда он сорвался? Или бомж наведался попросить пожрать? — спросил бабу Поликарпович, заглянувший в столовую за чаем.

   Баба не ожидала этого вопроса, растерялась, и, отмахнувшись, не стала отвечать. Решила отмолчаться. Но повара заметили, как она покраснела, пристали с расспросами:

   —  Колись, подруга, кто с утра подваливал? Уж ни хахаль ли какой заруливал?

  —   Пошто с нами не познакомила?

  —   Почему тайком сбежал?

   —  А главное, бабы! Почему он на ночь не остался? Ведь вот озорник! Тайком возник, как кот приблудный, и так же смылся!

  —   Давай, Ксюш! Выкладывай, что за мужик?

   И женщина рассказала. Ей нечего было скрывать и таиться. Она говорила спокойно, уже без боли в голосе...

   —  Ксюша! Это к счастью! Теперь ты натуральной бабой станешь! В нормальные бабы вернешься! — радовались повара.

   А через полгода, вот незадача, пришли к прачке в комнату, а ее нет. Только записка на столе, адресованная всем:

   —  Не судите меня строго, попытайтесь понять. Я не сумела переломить себя. Жизнь стала для меня сплошным наказанием. Я не увидела в ней ни одного просвета и надежды на будущее. Не вижу смысла продолжать безысходное серое существование. Я осталась совсем одна рядом со своим горем. У меня отнято все, чему я поклонялась и любила. Я никому не была нужна и осталась осмеянной и преданной. А потому, навсегда ухожу в монастырь. Лишь Бог поймет, простит и утешит, приютит не погнушавшись. Вам большое спасибо за все. Простите и не поминайте лихом! Я стану молиться за всех вас. Да хранит вас Господь! Ксенья...

   Женщины долго сидели молча, они не могли поверить в случившееся. Ведь Ксенья ушла молча, никого не предупредив и ни с кем не попрощавшись...

   Лукич, узнав об уходе прачки, вздохнул тяжко. Кем теперь заменить женщину? И, решил поговорить с бабкой Настасьей, той, какую взяли в общежитие вместо скандальной кляузницы Ульяны.

   Настасья была совсем иною. Тихая, покладистая, неприметная женщина, она ладила со всеми. А и как иначе? Она никогда не лезла на глаза начальству, ни с кем не ругалась, не спорила. Свою работу дворничихи выполняла добросовестно, старалась содержать в полном порядке двор и прилегающую к заводу территорию, не грызла водителей и рабочих за окурки, молча их убирала, и с девчатами не скандалила. Сжилась и привыкла ко всем.

   О Настасье ни на работе, ни в общежитии никто не сказал ни одного дурного слова. Она и в комнате не сидела без дела. То убирала, протирала пыль, то что-то готовила на кухне, то что-то зашивала, штопала или вязала.

   Она всегда вовремя будила девчонок и вместе с ними ехала на завод. К ней привыкли, а вскоре и полюбили. Не за возраст уважали, за характер и мудрость. С нею считались не только в комнате, а и на всем этаже. Бабка знала все обо всех. Но никогда не судила, не говорила ни одного лишнего слова, ни с кем не делилась тем, что знала о других. Потому ей доверяли, с нею советовались, делились самым сокровенным.

   Лукич решил уговорить Настасью в прачки вместо Ксюши.

   —  Что ни скажи, все же лучше, чем дворником управляться, на морозе и под дождем. Здесь всегда под крышей, в тепле и чистоте. Не надо мотаться на завод. Тут все на месте. Столовая под боком. И, главное, своя комнатенка. В ней кроме тебя, никого. Сама, одна жить будешь. Девчата не помешают. Опять же и получка побольше. Работать повеселее, всегда повара, столовая рядом. Устанешь, придешь к бабам, чайком напоют,— уговаривал Егор женщину, та, послушав, недолго думая согласилась. И через пару дней перешла в Ксюшкину комнату.

   Окропила углы святой водой, расположила на раскладушке свои одеялку и подушку, сменила постельное белье и, поблагодарив Бога за подаренную благодать, пошла в прачечную.

   Егор Лукич ликовал, что быстро нашел замену. Знал, Настасья справится, и мороки с нею не будет.

   Женщина на удивление быстро освоила стиральные и гладильные машины, навела свой порядок в прачечной. И начала работать.

   Настасья и не предполагала, какой кипеж поднимут из-за нее девчонки из комнаты, в какой жила, работая дворничихой.

   В комнатушку Ксюши она перешла днем, когда все девчонки были на работе. Они не знали, куда делась бабка и, вернувшись с завода, хватились, куда она могла деться. Но, ни на кухне, ни в столовой не увидели.

   Настасья не успела, а может, забыла предупредить девчат, а может и не предполагала, что станут искать ее. Ну, кто она им? Чужая старуха! Ставшая никому не нужной, она пришла в общежитие доживать свой век.

   Настасья ни на кого не обижалась и не сетовала. О себе рассказывать не любила, не хотела ворошить память и трясти свою душу. А тут...

   Девчонки влетели к Егору Лукичу ураганом. Сразу все трое, как фурии, они накинулись на человека с упреками:

  —   Куда нашу бабку дели? Где она?

   —  Почему забрал, не спросив нас?

   —  Мы кроме нее никого не возьмем в комнату.

  —   Верните нашу бабулю!

  —   Какой покой? Она жить должна!

  —   Ей никто не мешал!

  —   А как мы без нее будем, вы подумали?

   —  Да не отстанем, пока не вернете Настасью! — кричали на весь кабинет, возмущались громко.

  —   Я вам ровесницу подселю! Зачем вам старая баба? Пусть сама живет, отдыхает в тишине.

   —  Никто нам кроме нее не нужен!

   —  Не пустим! И не возьмем!

   —  На что сдалась? Вы ж молодые! Вам с нею лишняя морока, ей беспокойство! Отдохните друг от друга.

   —  А мы не стали и не просили вас убрать от нас бабку! Зачем, за что наказали? Отдайте! — требовали девчонки.

   —  Если она захочет, забирайте! Только не пойму я вас, к чему, на что она вам сдалась? — удивлялся комендант.

   —  Вот так нужна! — провела ладонью по горлу одна из девчат, убегая в прачечную следом за другими.

   —  Баб! За что нас кинула? Чем обидели? — обступили старушку со всех сторон.

  —   А как мы без тебя?

   —  Нет! Не получится! Давай обратно! Мы против и тебя не отпускаем. Возвращайся! — требовали настырно.

   Через час Настасью вернули в комнату, на прежнее место.

   Старушка, закончив работу, поднялась на второй этаж. Ее уже ожидал чай с конфетами-сосунками, так называла бабка свои леденцы и большой пряник, купленный специально для нее. Все девчонки здесь знали, что любила Настасья, и не забывали радовать и баловать старушку. Та все понимала.

   Ведь вот снова настал вечер, самое любимое время в этой комнате. Девчата, напившись чаю, совсем согрелись. Закрыли дверь на ключ, чтоб никто случайный не влетел, разделись до трусишек и окружили старушку:

   —  Баб! Ну, погадай!

   —  Глянь, что ждет? — просили тихо, и Настя вытаскивала из кармана халата старую, замусоленную колоду:

   —  Ну, давайте! Кто первая? — спрашивала улыбчиво.

   —  Давай на Ольгу! Она сегодня предложение получила! Замуж предложил выйти Генка. А вот стоит ли с ним связываться, глянь в карты. Может послать его подальше пока не поздно? — смотрели на старушку затаив дыхание. Та не спеша тасовала колоду. Разложила карты:

   —  Не торопись, девонька! Не беги сослепу за ентим мужуком. Беды не оберешься. Ён пропойный прохвост. От того жена с дому выгнала, сама дитенка растит. Тот окаянный отец и глаз не кажет. Навовсе свою кровинку бросил. Таким беспутным кончится. Недолог его век.

   —  Баб, а может, стоит взять его в руки? Ведь самой уже нимало. Где взять хорошего, коль всех расхватали? Так и останусь одна. И так довыбиралась, останусь в старых девах, как дура! — подала голос Ольга.

   —  Ты не печалься. Ожди малость. Твое от тебя не ускочит. Недолог час, когда хороший человек сыщется. Он постарше тебя, но путевый, не избалованный.

     —      Из заводских?

      —     Не-ет, девонька! Не свойский человек. Ён сдалеку. В наш город к родне приедет. Ты с ним и умотаешься навовсе.

     —      А он семейный?

     —      Наверно был женатым. Но будет один.

     —      Куда ж семья делась?

      —     Того не ведаю. Говорю, што вижу! Лишнее брехать не стану,— беззвучно шевелила губами, крестила колоду.

      —     Бабуль, теперь на меня погадай! — попросила вертлявая Ленка.

      —     Нехай карты отдохнут! — села на колоду, взялась за чай.

     —      Слышь, Оль? Генке отбой дай!

      —     Само собою! Вот только когда другой появится? — вздохнула девка.

      —     Раз бабка сказала, значит будет!

      —     Мне в последний раз нагадала ссору, так и вышло! До сих пор не помирились,— вздохнула Шурка с сожалением.

      —     Никому неведомо, што судьба подкинет взавтра! Кому трон под жопу сунет, другому горшок с дерьмом. Оно и тут не знаешь, что краше.

      —     Ну, бабуль, где трон, где горшок, что общего? — усмехнулась Ленка.

      —     Ой, глупая, все про прынца мечтаешь, да про царевича! А помнишь ли, что все наши царевичи-Иванушки, сплошь дурачки. Оно, што в сказках иль по жизни, все доподлинно. Вот и думай, хто лучше — царевич, но дурак, или умный, но пройдоха. А и какой умный, коль ево вкруг пальца дурачок-Иванушка обводит.

      —     Баб! Скажи, а почему ты всю жизнь вкалывала, а ничего не имеешь? Выходит, тоже не из умных? — поддела Ленка старуху, на нее девки зашикали, заругались.

      —     Ох, и чудная ты девка! Иль не ведаешь, в какое время мы жили, и какое оно теперь? Я ж с детства в колхозе мантулила. А все от того, что иначе не дозволялось жить. Так и брехали, мол, кто не работает, тот не ест! Выходит, вкалывали за единую жратву. А и той не всем хватало.

   —  Баб! А кем была в колхозе?

   —  Подпаском на свиноферме. Во где доставалось! Целыми днями бегом за свиньями. К ночи, ни ног, ни рук не чуешь.

   —  Зато голова ни о чем не болела!

   —  Не болтай зря. Еще как пухла!

   —  От чего? — удивились девчата.

   —  У нас на свинячьей ферме свои чемпионы объявились. Хряк и хрюшка! Она за один опорос по двадцать три поросенка давала! Это, понятное дело, очень много.

   —  Так то свинья рожала, а чего твоя голова пухла?

   —  В том и дело, что нашего хряка — Лаврентия, его в честь Берии назвали, и свиноматку Сталину, в Москву на выставку затребовали, экспонатами. Ну, их и привезли, как полагалось. А времена были, не приведи Бог, считай-ка, самые разгульные. Сталинские. Понятно иль нет?

   —  Ну и что? Хрюшек повезли! Невидаль какая?

   —  Так ведь как их звали? Лаврентий и Сталина. Нашего свинаря враз в КГБ и спрашивают:

   —  Кто позволил тебе, свиное рыло, вождей позорить и их именами свиноту называть? Иль у тебя в башке сплошной навоз? Иль не понимаешь, как осрамил руководителей государства?!

   —  У нашего свинаря враз в портках и мокро и тепло стало. Ну, что тут скажешь, так и ответил, как на духу:

   —  Так ить лучших так назвали! Ведь вот Лаврентий до полсотни свиноматок кроет в месяц. Не всякий мужик со столькими справится. Ну, десяток одолеет и все! Яйцы отвалются. А этому еще столько подавай! Он у нас первый на всю деревню. Второго, даже серед мужиков нет! На што председатель колхоза охоч до баб, но столько покрыть не сумел бы. Лаврентий его обставил бы!

   —  Ты что ж это, считаешь, что Лаврентий Павлович только тем и занимается, кроет свиней?! Ты, дурак, в своем уме?

   —  Наш и говорит, мол, ни по злому умыслу, а хотел и тут вождей впереди поставить, в пример другим, чтоб тоже старались на благо Родины всем, чем можно! Ведь хряк — рекордсмен, он выше председателя, потому что этого кабана в Москву привезли на показ всем, а тот в деревне остался. И кто его там увидит?

   —  Ну, наподдали свинарю под хвост! Велели Лаврентия со Сталиной по-другому обозвать и покуда самого за задницу не взяли, сматываться в деревню поскорее! А вы спрашиваете, от чего у нас в деревне головы пухли? — рассмеялась Настасья.

  —   Бабуль! Глянь в карты на меня! — напомнила Ленка.

   Старушка разложила, посмотрела и расхохоталась:

   —  У тебя, как всегда! Единые хряки! Ни одного мужика! Вот и завтра с новым познакомишься! Но тож ненадолго. Не боле чем на пару краковяков. Несурьезная девка. Нет на тебя угомону. Единые сквозняки в голове. Нихто рядом долго не задерживается.

  —   А почему, бабуль?

  —   Потому что у тебя вместо сердца мужское общежитие! Таких не любят. Ими забавляются все, кому ни лень.

   —  Бабуль, я хочу жить весело, чтоб в старости было что вспомнить,— зарделась Ленка.

   —  У тебя полная пазуха памяти! И еще два раза по стольку наскребешь, покуда остепенишься. Не скоро свою судьбу встренешь,— вздохнула Настасья.

  —   Баб! А ты когда замуж вышла?

   —  Ой, девоньки, рано меня родители отдали. Еще шестнадцать годов не исполнилось. В избе окромя меня десяток голожопых имелись. Все мал-мала меньше. Кажного накорми, одень, обуй, в школу отправь. А сами утро от вечера не отличали. Лоб в поту, жопа в мыле. В койку не ложились, а валились.

  —   Дети были?

   —  Это ты про меня? Конешно имелись. Коль мужик завелся под боком, куда я денусь?

   —  А сколько детей было?

   —  Пошто так? Они и теперь есть. Все трое, все ребятки, сыночки мои, соколы!

   —  Чего ж так мало? У родителей десяток!

   —  Они полегше жили. Нам трудней пришлось. Мой мужик целую семилетку кончил. Чуть ли не начальник на ту пору. Ну и послали его учиться в город. Он там вовсе свихнулся, пить стал, по бабам пошел. Когда воротили, я принимать не хотела его. Стаскался, как кобель шелудивый. Но, скоро себя в руки взял. Стал ветврачом, скотину лечил от всякой хвори. Ну, и в семье все наладилось понемногу. Да незадача вышла. Повелел председатель коров пипеткой осеменять. Раньше их быки покрывали. А тут новшество придумали. Решили на быках сэкономить. Ну, стали телята уродами рожаться, какой с двумя головами, иной с шестью ногами. Вот так-то и обиделся бык на мово мужика. Увидел, как он с пипеткой к корове подкрался, и как саданул его рогами, так душу враз выпустил. Ни то спасти, опомниться никто не успел. Так вот и осталися мы с того дня вдовыми и сирыми.

   —  А дети ваши где? — ахнула Оля.

   —  Они все при деле, в люди вышли. Нихто с их в деревне не застрял. Образование заимели. Старший сын на Севере служит. В военных летчиках. Все плечи в звездах. Уже сам двоих детей заимел, в школе учутся. Жена детский доктор. Навроде хорошо сложилось у их. Ни на что не жалятся. Ну, единое худо, редко встреваемся. Время у них нету на отдых. Работа извела вконец.

   —  Другие как устроились?

   —  Средний мой, Ванечка, в геологах устроился. В Сургуте живет. Там и баба ево! Она в кондитерах. Тоже дети появились, сын и дочка. Жаль, только по фотографиям знаю. Свидеться не подвезло. Далеко друг от друга, не докричаться, не дозваться мне сынков.

  —   А младший где?

   —  Этот механик, дороги строит. Уж где его не носило? На едином месте не сидит. Задом в землю не врастает, а и дома случается редко, по командировкам мучается. Уже всю землю наскрозь повидал. Как одну дочку родили, на второго, чтоб сделать, все времени нету. В прошлом годе обещался приехать ко мне, да так и не привелось. Теперь не знаю, свидимся ли?

  —   Бабуль, а они помогают вам? — встряла любопытная Ленка.

   —  Я детей не для подмоги, на радость себе рожала. Потому воспретила им присылать мне деньги. Покуда живая, сама себя содержу. А дети, нехай про семьи заботются. Отца у них давно нет, помочь некому. Зачем им на меня отрывать? Подарки, конечно, шлют. Не забывают проздравить с днем рожденья, с Рождеством Господним.

   —  Бабуль, а почему из деревни уехали?

   —  А как там жить единой душой, коль все в город сбегли? Никого не осталося! Я почти последней ушла. Забрала козу и с ей в город. Пешком шли, цельных два дня, а на третий сбежала коза от меня. Я ее ждала, звала, искала, но все зря. Не воротилася. Так и пришла в город одна. Так и поныне маюсь...

  —   А мы? Разве нас ни за кого не держишь?

   —  Мы тебя разыскали и вернули. А то совсем хотела нас бросить.

   —  Да на што я вам, старая галоша, не хотела помеху чинить. Заместо меня молодую девку поселили бы, все веселее стало бы.

  —   Баб! А на меня кинешь карты?

   —  Ирушка, давай завтра!

  —   Почему?

   —  В третий раз едино сбрешут. Завсегда так было! Годами проверено.

   —  Баб, а кто тебя научил гадать?

  —   Баба нашенская, деревенская. Сама она давно померла. Зато колода ее до сих пор живая. Веселая была баба. Выпить любила, мужиков не обходила. Но и работать умела. Веселой, озорной была, все ей легко давалось, даже померла особливо, не так как все. Мы в грозу под копну со страху влезли, а она под дерево стала. Молния в ту яблоню и ударила. Так и померли в единый миг обе, обнявшиеся и обугленные, што две подруги. Жутко было смотреть на их.

   —  Баб! А чего тебе сыновья не купили в городе какую-нибудь избуху?

   —  Был домишко, маленький, но крепкий. Да вот беда, соседка, печку не доглядев, в огород вышла. Думала, быстро воротится, да не получилось. Уголек из топки выскочил. Не только ее избуха, а еще три пожаром унесло. Будто их и не было. Воротилась я с работы, а дома нет, сплошное пепелище. Так вот и осталася средь улицы, хорошо, что не ночью пожар приключился.

   —  Баб! А в колхозе долго работала?

   —  Считай, всю жисть в ем мандулила!

  —   На свиноферме?

   —  Не-е, и в доярках, и телятницей, а и на птичнике, в какую задницу затыкали, туда и шла. Куда ж деваться, детей надо было растить. А председатель наш, лысый бугай, зайдет, случалось, в избу, да как рявкнет от порога:

   —  Настасья! Едрена вошь! Чтоб у тебя спереду склеилось, а сзаду треснуло! Завтра тебе на курятник идти. Будешь яйцы штамповать и укладывать по клеткам! Смотри, коль увижу, что воруешь, вырву все, что промеж ног растет!

   —  Вот такой змей был! Ну, да что с него возьмешь, он со всеми так вот разговаривал. Его жена телятницей работала, так он ее больше всех материл. И грозил в говне утопить. Вот и скажи кому, ведь свой мужик облаял, на него и не пожалишься. Хотя росточком мне по плечо, своей бабе — по пояс! А вот, поди ж ты, вонючей хорька. И только один раз его баба не выдержала, довел матюгами. Она схватилась за лопату и за мужиком. А он гад бежит и орет:

   —  Слышь, Марфа — дура, охолонь! Я все же председатель колхоза! Не моги меня лупить при всех сраной лопатой, ни то я тебя саму в землю кулаком по самую задницу вобью!

   —  И все ж она его огрела. Один раз. Потом домой на руках сама несла. Вся деревня над ним потешалася. Я к чему это сказывала, оно и нынче так! Доверь маленькому человеку большую власть, он себя пупком земли считает. Никого вкруг не видит. Родную мать в говно зароет. Так оно всегда! Маломерки и тщедушные, самые плохие люди. Не приведись с таким работать вместе, все нервы измотает. А уж в соседстве такой заведется, вовсе горя нахлебаешься по самые ухи. За то деревню не любила, что жил там такой шибздик, а нормальные мужики не сумели с ним справиться. Позволяли унижать себя и других. Так их и мужиками считать грешно...

   —  Баб, а как же сама вышла замуж за непутевого?

   —  Я ни сама его выбрала. Родители велели. Ослушаться их не могла. Оно, коль по совести, мой мужик не хуже других был. Да, оступился в городе, но ненадолго. Скоро мозги сыскал и в человеки воротился. Другие вовсе лютовали. Наш вскоре заново хозяином сделался. Радел для семьи и дома. Грех обижаться. Не пил, не дрался, как другие.

   —  Бабуль, а ты его любила?

   Настасья вздохнула, усмехнулась:

   —  Мы, бабы, не мужиков, детей любим. В их вся наша печаль и радость. А мужикам, то, что останется от детей, то и перепадает. Оно ж как по жизни случается? Мужика, коль досадит, можно прогнать иль заменить. А вот дети и родители навсегда, до самой смертушки. Их не заменить.

   —- Баб! Ты говорила, что у тебя много братьев и сестер. А почему с ними не осталась? — спросила Ленка.

   —  Ох, девонька! Все мы родные, покуда живем с родителями. Как отошли, завели свои семьи, на том родство кончилось. И у нас так-то,— вздохнула трудно и продолжила:

   —  И я в городе ни одна. Двое братов, да сестра тут имеются. Хорошие все трое. Но ни сами по себе маются. Вон у сестры мужик. Грамотный, культурный, бухгалтером работает, прости меня Господи! У всех нормальных людей мозоли на руках, а у него на жопе! Ну, это бы полбеды! Сам по себе говно! Жадный и завистливый. Вот сестра работала на кране и получала боле мужика. Так поедом ее жрал тот изверг. Его бесило, что она больше получает. Ну, разве ен мужик? Детям конфетов никогда не куплял, только сестра, да и то крадучись, чтоб не увидел, иначе все кишки достанет. Ну, как у их жить, ежли детям всякую копейку считают. Он всех своих завистью извел. На што мне серед их маяться? Оно и у братов не легшее. Там невестки. С ими родные мамки ужиться не смогли. Куда мне лезть? Потом, что ни говори, доподлинно известно, что лучше всего подале от родни держаться, ежли не хочешь век укоротить. Всяк сам по себе мается. Не надо и мне ихней подмоги! Сама помру,— отмахнулась Настасья.

   —  Бабуль! А ты в молодости встречалась с парнем?

   —  Ндравился один, теперь уж чего таить? Былое, едино не воротить. И парень тот, ежли живой, ужо не краше меня сделалси, такой же старый лешак. Зато тогда ладным был. Кудрявый, пригожий, на гармошке играл, аж дух захватывало у всех. Да только родители мои ево не уважали. Оно и понятно. Гармошка не работа, единая потеха. Ею сыт не станешь. Так-то отец и сказал:

   —  Не моги вкруг дуралея виться! Не станет от него проку нигде и только горя с им нахлебаешьси. Слухать об ем не желаю!

   —  Я перечить не могла. Отошла от гармониста на-вовсе. Ён вскоре оженился на председателевой дочке и уехал в город. Слыхала от людей, в семье у них ладу не было. Разбегались, мирились, опять расходились. Ну, да это их дела. Я ево годов через десять ветрела. Ежли бы не окликнул, не признала б! Навовсе одряхлел, постарел, спился. Аж совестно стало рядом стоять. Ушла побыстрее. С той поры не виделись. Долго не могла понять, чего он раньше ндравился? Даже ревела по ем, когда отец воспретил на гулянье ходить! — вспомнила бабка улыбнувшись.

   —  Значит, не любила! Потому забыла быстро!—догадалась Ирина.

  —   Да я с ним и не гуляла. От того и в душу особо не запал! — призналась Настя.

   —  Баб! А могла сама уйти от мужа? Ну, вот когда он в городе загулял и запил?

   —  Конечно, могла.

  —   А родители разрешили б?

   —  Ни в жисть не согласились бы! У нас отродясь такого не было. Коль сошлись, то до гробовой доски. Отец так и сказал мне:

   —  Деревня, может и не осудит, поймет тебя! Но ко мне в дом дорогу забудешь. Не дозволю пороги марать и семью страмить. Отрекусь от тебя перед всеми!

   —  Я знала, отец свое слово не сменит и в гробе. Потому, не насмелилась. Ить какой ни на есть, ен отец, первый после Бога! То вы, нонешние про то не помните, от того живете гадко. Взамуж выскакиваете через неделю опосля знакомства.

   —  Баб, а ты и вовсе своего мужа не знала!

   —  Ён у нас в соседстве жил, весь как на ладони, наскрозь видела. Но не гуляли. Не думала ево женой стать. И не смотрела на ево. А вишь, как судьба поворотила! Все по-своему переиначила! Опять же возьми хочь мою сестру, та свово мужика любила. И выходила за ево с радостью. Да ненадолго счастья хватило. Вскорости слезами умываться начала. А потом и вовсе опостылел. Не мужик, сплошной бухгалтер! Руки, как у барыньки, мягкие, без единого мозолю, только маникюра не хватало. Зато заместо души, гольный булыжник! Вот вам и любимый! Я со своим обормотом краше жила! Царствие ему небесное!

  —   Ас братьями видишься?

   —  Иногда! По праздникам! На Новый год, на Рождество, на Пасху! Гостинцы детям приношу. Браты тож навещали. Звонили раней. Приезжали на завод. Даже жить у них звали. Но куда? Я ж не полезу головою под пятки к ихним женам! Они про то ведают. Так вот и живем всяк в своем углу. А приключись лихо, на погост понесут чужие люди,— отмахнулась бабка от докучливых вопросов.

   Она, конечно, радовалась, что девчонки вернули ее в свою комнату, не оставили в одиночестве и уговорили даже Лукича. Тот так и не понял, зачем девкам бабка? А она к их возвращению успевала прибрать в комнате, приготовить ужин, постирать и зашить, и поштопать, а и вечерами, под хорошее настроение, рассмешить, или погадать девкам. Случалось, ее утаскивали в другие комнаты. Но ненадолго, бабка вскоре возвращалась, знала, ее ждут, чтоб на ночь вместе попить чаю, поговорить и посоветоваться.

   —  Бабуль! А мне Антон предложил выходить за него замуж! — сказала Ирка покраснев.

  —   Это какой Антон?

  —   Он монтажник, радиоаппаратами занимается. Да знаете его! Он из бывших десантников. И теперь в тельняшке ходит!

   —  Тот, какой башкою потолок подпирает?

   —  Ага! — кивнула Ирка.

   —  Добрый малец! Руки золотые! Все могет сделать. И душа чистая, как у дитенка! Помню, кошонка принес в комнату. С улицы подобрал. Того собаки чуть не изорвали. Антон отнял у их. А в комнате накормил, обогрел, когда кошонок успокоился, отпустил ево. Ну, не прогнал. Посадил на подоконник и сказал:

  —   Коли хошь, оставайся, ежли не по душе, иди в свой дом. Тот посидел и выскочил наружу... А ведь вот не оставил животину в беде. Да только ли кошонку подмог! Вон к Поликарповичу двое пришлых пристали, совсем чужие, с улицы заявились. Тот их с вестибюлю ни на шаг, те с кулаками, а тут Антон! Обоих выпнул на улицу, да так им поддал, что войти в общагу больше не схотели! Энтот любого защитит. Ладный человек, чистый! Нет в его душе черных туч. Сколько живу, ни единожды пьяным не встревала. Фулюганства за им не видела. Едино што могет матюком загнуть. Ну, так и это, когда до печенок достанут...

   ...Егор Лукич просматривал журнал, когда в кабинет вошел плотный, седоватый человек. Сдержано поздоровался, представился, присев напротив Титова, спросил о Настасье.

   —  Да, проживает у нас такая. А вам она зачем? Кем ей доводитесь?

   —  Настя моя сестра.

   —  Вы хотите увидеться с нею?

   —  Я хочу забрать ее!

   —  Как это забрать? — растерялся Лукич.

   —  Насовсем. К себе! Домой! Будем вместе жить. Хватит ей по чужим углам мотаться. Не тот ее возраст. Пора жить семьей!

   —  Она и так не одна!

  —   О чем вы? Нельзя же сравнивать свою семью с чужими людьми! Все ж у Насти солидный возраст, к чему ей лишнее беспокойство и работа. Я неплохо обеспечен. Да и она получает пенсию. Зачем на восьмом десятке из последних сил тянуться?

   —  Вы с нею виделись?

   —  Нет! Я по телефону сказал, что приеду за нею.

   —  Она согласилась поехать к вам?

   —  Нет, я не стал по телефону говорить многое. Тут лучше с глазу на глаз. Но я уверен, что она поедет домой. Все ж мы родные люди!

   —  Наверное, вы правы,— тихо согласился Егор Лукич и позвал Настасью в кабинет.

   Та, увидев брата, приветливо поздоровалась и присев рядом, спросила:

   —  Чегой-то прискакал взмыленный? Иль стряслось чтой-то?

   —  Я за тобою, Настя! Поехали домой!

   —  Куда это?

   —  Ко мне домой! Насовсем! Вместе жить будем!

   —  Зачем? Что у тебя не видела? — насупилась, отодвинулась Настасья, хмуро смотрела на брата:

   —  Никуда не поеду! Иль память мою отшибло? Не-е! Все помню, как опосля пожара пришла к тебе, а твоя жена чуть взашей не вытолкала. Ты и не вступилси. Она ж и ляпнула:

   —  Свои заботы одолели, как блохи, не знаем, куда от них деваться, а тут ты со своими соплями! Чем помогу? У самих всяк кусок считанный!

   —  Так-то и ушла от вас! Чужие люди приняли и подмогли заново на ноги встать. Хоть никем им не приходилася. Ни куском, ни углом не попрекнули, теплом не обошли. Что же тогда про родство запамятовал? Иль червяк жопу не точил? Тебя неспроста принесло,— пытливо смотрела на брата, тот, глянув на Лукича, смутился:

   —  Понимаешь, Настя, теперь у меня руки свободны.

   —  Это как? — не поняла бабка.

   —  Один я остался. Вика ушла!

  —   Куда подевалася?

   —  К другому! Бросила меня!

   —  Вона как! Дождался дуралей, покудова рога наставили! А ить сказывала тебе! Так не поверил! Во, и получил! Вздумал меня переманить к себе! На што глупое порешь? Не поеду! Я покуда не реханулась. Не хочу промеж вас стать той мышью, какую все ловят.

  —   Да ты о чем?

   —  Об том, что сколько раз вы разбегались, опосля сбегались! И все другие виноватыми оставалися. Вы вкруг хорошие! Так и живите сами. Меня не дергайте! — поджала губы.

   —  Настя! Вика не вернется! Я ее не пущу!

   —  Мне дела нет! Не Вика, другую приволокешь через день-другой! А я сызнова ищи себе угол.

   —  Зачем ты так, сеструха?

   —  Знаю вас! Набедовалася от обоих.

   —  Слово даю — никого не приведу! А и вспомни про мой возраст!

   —  А что? В прошлом годе Вика тебе морду била за сучонку. Та тебе во внучки годилась! Срамно вспомнить, с кем путался, плешатый козлище!

   —  Настя, я с женщинами завязал!

  —   Ты это мне не бреши! Завязал, покуда тут сидишь! На двор выйдешь, мигом ширинку рассупонишь! От того и Вика сбегла, что надоело ей тебя ловить, барбоса окаянного! Никакого стыда нет! На все места облысел, а как баб видишь, ровно жеребец, про все забываешь!

  —   Настя! То все о прошлом! Мне и впрямь не до женщин, ведь предали со всех сторон. Вика ушла к другу. Я не ожидал такой подлости.

   —  Сам не подличай! За свое получил!

   —  И ты туда же! — опустил человек голову.

  —   А где сбрехала?

   —  Я ж к тебе со всей душой, забрать приехал. А ты всего заплевала! За что?

  —   Денис! Ну, я ль тебя не ведаю? Ить ты раней меня звал, а через пару дней мирился, и Вика выгоняла за дверь!

   —  В этот раз все, не вернется!

   —  И тогда так лопотал!

   —  Настя! Я устал спорить! Поверь на слово! Я навсегда расстался с Викой и прошу тебя — вернись ко мне! Насовсем! Ведь мы не дети, уже пожилые люди!

   —  Нет! Денис, я не верю тебе! Да и к чему я в твоем доме? Ты целыми днями на работе! Ты никогда, с самого сызмальства меня не признавал, и меня к тебе не тянуло. Если заставишь поехать через силу, я очень мало поживу у тебя.

  —   Почему?

   —  Или умру, или сбегу, честно говорю тебе!

   —  А я так надеялся! — вздохнул человек.

   —  Не обессудь, братик. Не забидься. Но пусть все остается как есть. Не стоит нам испытывать судьбу, мы смальства не чуяли родства друг к другу,— встала Настасья и, поклонившись, заспешила из кабинета.

   —  Вот такая она, эта странная и непонятная штука: жизнь! Родная сестра не верит. Не хочет понять. И до сих пор помнит обиды, какие я давно забыл! Чужие люди быстрее простят, чем родня! Потому и живем по-звериному, кто кого больнее саданет и укусит. Мы, наверное, у них научились забывать родство и понимать боль ближнего.

   Титов промолчал. А человек, не услышав слов поддержки и понимания, торопливо вышел из кабинета, забыв проститься.

   Егор Лукич снова склонился над журналом. На душе было тяжело после услышанного. Он и не знал, что пришлось пережить Настасье.

   Внезапно в кабинет влетели две девчонки:

   —  Егор Лукич! Чего наша бабулька плачет и ничего не хочет говорить? Может, вы знаете, что случилось или кто обидел ее?

   —  Не трогайте Настю, не теребите! Пусть успокоится память. Вот так некстати вспомнила лихое. Оно, как шило в бок, всегда ни ко времени,— увидел, как помчались девчата в прачечную. Человек знал, они отвлекут старую, заставят забыть прошлое, помогут бабке, уведут с собой в столовую или на свой этаж, но ни за что не оставят одну.

   —  Привет, Егор! — увидел Лукич своего друга Михаила. Тот только шагнул за порог, как Поликарпыч прямо у двери поймал худую, лохматую девку, оттащил ее ворча:

   —  Сколько тебе говорить, что занят человек, не может сейчас принять. А значит, не лезь! Подожди! Ишь, прыткая!

   —  Я только на минуту!

   —  Все так говорят!

   —  Мне всего на два слова!

   —  Егор! Не откажи женщине! Видишь, как она рвется к тебе! Будь рыцарем, а не мужланом! — улыбался Михаил, глядя как упрямая девка пытается обойти вахтера со всех сторон. Но тот ловит, загораживает собою дверь в кабинет.

   —  Да пустите вы ее! Такую милашку держите в вестибюле! Может у нее есть что-то важное сказать. Зачем вы мешаете? — открыл Миша двери пошире, девчонка с разбегу влетела в кабинет, улыбнулась Михаилу, поблагодарив за понимание и выпалила:

   —  Егор Лукич! Я уезжаю за границу по турпутевке. На целый месяц! Вы мое место никому не отдавайте. Я через месяц вернусь!

  —   Хорошо!

   —  Мадам! А как же я? — состроил Михаил горестную мину и продолжил:

   —  Целый месяц — это вечность! Я умру от тоски!

   —  Жив будешь, старый козел! — бросила девка через плечо и рванула на этаж.

   —  Лада! А ну вернись! — потребовал Лукич. Девка, словно споткнувшись, развернулась, скатилась вниз, уставилась на Егора:

   —  Тебе кто позволил хамить? За что унизила человека? Он пошутил, но не сказал ни одного обидного слова! Как смеешь вести себя так вульгарно? А что если позвоню на завод и расскажу, как ведешь себя в общежитии? Тебе не только за рубеж, за пределы города не выехать!

   —  Извините! — опустила голову девчонка.

   —  Какое прекрасное имя! Вам следовало бы стать чуть иной! Не надо быть колючей и лохматой! Женщина покоряет нежностью! Ее так не хватает всем нам. Вот и я пришел к тебе, Егор, за помощью! Нам нужна девушка на должность менеджера. Конечно, умную, красивую, обаятельную, а главное, умеющую работать с людьми.

   —  А зарплата у вас какая? — спросила Лада.

   Когда Михаил сказал, девчонка подскочила к нему:

  —   Возьмите меня!

   —  Не подходишь,— ответил сухо.

  —   Ну, почему?

   —  Я же сказал о требованиях: коммуникабельная, вежливая, миловидная и умная. У тебя эти качества полностью отсутствуют.

   —  Они есть! Ей Богу! Все имеются!

   —  Я убедился в другом! — отвернулся Михаил к Егору и попросил:

   —  Подыщи какую-нибудь девчуху за неделю.

   —  Тебе для офиса? — спросил Лукич посерьезнев:

   —  Ну да, конечно! Ни домой же прошу...

   —  А кто тебя знает! Скажи, как с жильем, какие льготы будут. Есть ли возможность обучения?

   —  Знаешь, когда подберешь, звякни мне, я подъеду и сам побеседую. На месте и решим.

   —  Я примерно понимаю, что тебе нужно. Знаю, кого предложить. Уверен, что согласятся.

   —  Егор! Мне только одна нужна!

   —  Понял. Но пусть у тебя будет выбор. Сам посмотришь, какая больше подойдет.

   —  Эх, были бы возможности! Я всех троих бы забрал!— загорелись глаза человека.

   —  Тебе когда нужна менеджер?

   —  Чем раньше, тем лучше. Давай так, ты поговори, а мне позвонишь. Я сразу подъеду. Не будем время тянуть.

   —  Хорошо! Только скажи, тебе обязательно с законченным высшим образованием нужно?

   —  Желательно. Сам понимаешь, со студентками, даже последнего курса, мороки много, а у нас производство.

   —  Понимаю! Учту!

   —  И еще! Желательно не семейную! — хохотнул Михаил.

   —  Ты, как всегда! Одно забыл! У нас холостяцкое общежитие! И хоть все мечтают стать семейными, мы не можем создать таким соответствующие условия! А потому, здесь живут только одиночки,— развел руками Лукич.

   —  Это же клумба, цветник, райский сад! Любой бы мужик тебе позавидовал! — рассмеялся Мишка.

   —  А через неделю, волками взвыли б,— невесело хмыкнул Егор.

  —   С чего ради?

   —  Да вон и недавно напились бабы в комнате. Именины отмечали. Даю слово, у меня мужики так не бухают. Эти бабы мужикам спать не дали до трех ночи. На столе плясали голиком. Хорошо хоть двери закрыли. Мужики в натуре поверили, что в общагу кобыл загнали. Когда дверь открыли, там одни русалочки. Все как одна пьяные и голые. Ни одна лыка не вяжет...

   —  Вот это круто, настоящий кайф! — хвалил Мишка тусовку.

   —  Зато я из-за той тусовки всю ночь не спал! — бурчал Егор Лукич, вспомнив недавнее торжество у девок.

   Михаил вскоре умчался на работу, а Титов заглянул в прачечную. Он радовался, что даже брат не смог уговорить Настасью увезти ее домой.

   Та уже не плакала. Загружала белье в машины. Она оглянулась на Лукича и спросила:

   —  Уехал мой брательник? Небось, просил вас подмочь уговорить меня? Да только вот зазря пекся! Я ни вчера в свет выкатилася и память не отжила. Ить я в тот день ни сама по себе, а с детями к ему пришла. Так оне даже ребятне моей хлеба не дали. Нешто забуду эдакое? Да ни в жисть! Мои мальцы и нонче Дениску не признают и видеть не хотят... А и легко ли было передышать ту беду? Ён на сучек находил деньги, а вот нам подмочь и не моги думать. Кажен день новых шлюх домой притаскивал. Оне были любимыми, а мы нихто! Ну, да спохватится бес, настанет и ево час.

   —  А что ж другой брат, тоже такой? — спросил Егор женщину.

   —  Далеко не укатилси. Не-е, баб не водил и не таскалси. Но пил без удержу. Потом хворь догнала. Требуха отказала. Ни столь живет, сколь мается. На единых таблетках сидел. Жрал их горстями. Деваться стало некуда. Высох в щепку. О какой подмоге просить, коли мужик своими ногами ходить не могет. В койке цельными днями лежит. Не живет, мучается. Никому не в радость. Теперь сам не рад, помереть хочет. Ан и это стороной обходит. Уж, какой год мается, со счету сбились. Чем он подможет? Да и язык не поворачивается просить у ево. Сам на ладан дышит. Хочь бы Господь сжалилси, определил бы Митьку! Дал бы ему либо жить, либо помереть. Отвел бы от ево те адские муки. Навовси извелся человек, жаль ево.

   —  По мне самое важное, что ты у нас осталась. Сама так решила. Спасибо тебе на том! — поблагодарил Лукич женщину.

   —  Егор, если б просвет имелси хочь в единой родной душе, нешто заявилася б сюда? — вздохнула Настасья и закончила тихо:

   —  Мине к родне итить, едино што на погост. Чужие жить заставляют, пекутся как за родную. Я от своих столько тепла не знала. Ну, да Бог всем судья, Ему ка-жен человек виден! Хто забидел, да простится им всем!..

   Егор Лукич только головой качнул, подумав свое:

   —  Велико же терпение твое, Настенька!

   А вечером к Титову пришли девчата из Настиной комнаты. Сели напротив, краснеют, не знают с чего разговор начать. Глянут на Егора и головы опускают, язык немеет.

   —  Ну, что у вас? Выкладывайте! — предложил насмелиться.

   —  Егор Лукич, возьмите от нас Ленку!

   —  Почему? Сколько соседок будем менять?

   —  Только Улю от нас взяли. И то в психушку.

   —  А Ленку куда денем? Столько вместе прожили и не сжились! Что стряслось?

   —  Она вконец оборзела! Не можем больше с нею! Уже ругались, просили, обещали выкинуть, ничего не помогает. Каждую ночь оставляет кого-то из ребят, до утра кувыркаются. Ладно бы одна жила. Ну, а как о нас думать будут? Если разрешаем ей, значит, сами такие! Нам надоело! — выпрямилась Ирина.

   —  Да хоть бы с одним жила! А то уже скольких перетаскала! И каждого любит, жить без них не может, а мы красней. Даже бабки не стыдится. Никакого предела у нее! Уберите от нас секс-бомбу!

   —  Кого она приводила? — спросил Егор строго.

   —  Вы лучше другое спросите, кто у нее не был? Так будет проще! Ведь дождется, что с этажа вниз башкой сбросят. И заразу подцепить может. А все ж в одной комнате живем. Нужна нам эта морока!

  —   Сегодня у нее был хахаль?

   —  Конечно! Игорь Краснов! До шести утра резвились! Мы ей пригрозили, что выкинем из комнаты, она пообещала всех кобелей на нас натравить и добавила, что нас калеками оставят! — возмущалась Ольга.

   —  Да еще базлает стерва, будто мы ей завидуем! Совсем офонарела глумная дура! — не выдержала Ирина.

   —  Подождите! Сейчас разберемся! — велел позвать Ленку и Красного. Те пришли вскоре, переглянулись, увидев девчат, поняли, зачем их позвали.

   —  Неправда! Мы всегда спрашивали, можно ли зайти в комнату, пообщаться, они разрешали, никто не был против. А теперь взъелись. Завидуют, что ко мне, но не к ним пришли.

  —   Ты что? Дура! Чему завидовать? Ведь тебя за подстилку держат! — подскочила Ольга.

  —   Между нами ничего не было! — зашлась Ленка в визге:

  —   Мы только целовались!

   —  Ага! Низом!

   —  Не глуми голову! Не делай из нас дурочек! Или нужно было встать и включить свет?

  —   Они до шести утра целовались! Мы что, дети? Со всей общагой перецеловалась! Никакой совести нет! — возмущалась Ирина.

   —  А тебе что? Никто не беспокоил. К твоей койке даже не подошли! Чего выделываешься?-—орала Ленка.

   —  Молчать! Иль забыла, что посторонние не должны находиться в комнате позже десяти часов! — напомнил Егор.

   —  Так Игорь не посторонний, он тоже в общаге живет.

   —  Но в другой, в мужской комнате! И не валяй дурака! Прекрасно знаешь, о чем идет речь! И ты, Игорь, как посмел находиться у девчат позже десяти? — возмущался Титов.

   —  Егор Лукич, мне никто не сделал замечания. Мы сидели в темноте, тихо, никому не мешали. Не понимаю, с чего шухер подняли. Почему раньше молчали и только на мне вздумали оторваться!

  —   Терпение лопнуло! Сколько можно было молчать?— завелась Ольга.

   —  Пригласила бы партнера и не терпела. Подумаешь, проблема! — хмыкнул парень.

   —  Что? Партнера?! — влепила неожиданную пощечину. Игорь вскочил, толкнул Ольгу:

   —  Успокойся, старая клизьма! Через год будешь рада, если хоть кто-нибудь заблудится к тебе на ночь. А то так и поверишь, что детей аисты приносят,— побагровел парень.

   —  Слушай, ты, аист щипаный, заткнись! Еще слово, кастрата из тебя сообразим!

   —  Не смеши! Ты ведь ничего в натуре еще не видела! Не знаешь, что отрывать, а что оставить надо! В таком тонком деле без подготовки и практики нельзя!

   —  Замолкни, отморозок! Мы тебе башку скрутим! Тут уж надежно будет! — грозила Ольга.

   —  Так вот, Елена! Сейчас звоню на завод, сообщаю о вашем поведении. А саму выписываю из общежития. Время уговоров прошло. Чтоб завтра утром освободили комнату. И ты, Игорек, запомни! Еще одна подобная жалоба, вылетишь отсюда без предупреждения,— встал Егор Лукич, давая понять всем, что разговор закончен.

   И только Ленка не хотела уходить:

   —  Куда я пойду Мне некуда деться. На улицу выбрасываете, хуже собаки. Кому я так досадила, что со мной понадобилось расправиться так безжалостно? — ревела девка.

   Егор Лукич не слушал ее стенаний. И тогда девка вернулась в комнату. Она сидела молча, неподвижно, что-то обдумывала. Девчата не разговаривали с нею. Уходя в столовую, с собой не позвали. И Ленка поняла, ее не простят...

   Девка не теряла времени впустую и вздумала напугать Ирку с Ольгой. Она быстро соорудила петлю из бельевой веревки, накинула на крюк, на котором крепился плафон. И написала на листе бумаги:

   —  Я ухожу сама! Пусть моя смерть ляжет на вас позорным пятном! Будьте прокляты навсегда! Все! Вместе со своим брюхатым козлом Лукичом!

   Она взгромоздила на стол табуретку, накинула петлю на шею и только хотела вытолкнуть табуретку из-под ног, в комнату вошла Настасья.

   Старуха тут же поняла все:

   —  Ленка! Дура малахольная! Что удумала, глумная! — забралась на стол, девка успела вышибить из-под ног табуретку, дернулась в петле, но бабка перерезала веревку. Ленка с грохотом свалилась на пол, удивленно открыла глаза, закричала от боли.

   Бабка выскочила в коридор, заорала от ужаса:

   —  Люди! Подмогите Христа ради!

   Вскоре в комнате ступить стало негде. Девки, парни, окружили Ленку, подняли с пола, положили на койку. Кто-то наткнулся на записку, прочел ее вслух.

   —  Зовите Лукича! Пусть он скажет, что случилось? Почему в петлю полезла? Да Ирку с Ольгой найдите! Довели бедную девчонку! — шумели жильцы.

   Ольга с Ириной примчались бегом, следом за ними торопился Титов:

   —  Так повесилась или спасли? — спрашивал девок.

   —  Сами не знаем толком. Велели тебя позвать.

   —  Что ж вы до петли довели девку? Чем она помешала вам? — упрекали люди коменданта и обоих девчат, смотревших на Ленку испуганными, круглыми глазами.

   Та лежала, отвернувшись лицом к стене, стонала. На шее мотался остаток петли.

   —  Лукич! Почему Ленка в петлю полезла? — спрашивали Егора ребята.

   —  Велел выселяться! Устраивала шабаш в комнате! Каждую ночь мужиков водила и до утра с ними оттягивалась. Даже Настасьи не стыдилась. Вот и велел ей выселяться. Она дождалась покуда бабка иль кто другой войдет и сиганула с табуретки, рассчитала, чтобы успели спасти. Одно не учла, грохнулась со стола, может, кости повредила, надо «неотложку» позвать, пусть врачи решат, что с нею делать!

  —   Живая и ладно!

   —  Чего она цирк устроила?

   —  Делать не хрен! — уходили люди. Титов звонил в «скорую».

   —  После такого на минуту у себя не оставим! Кому она здесь нужна? Еще из нас виноватых слепила!

  —   Хотел бы глянуть, где были бы вы, если бы Лена умерла! Кто вас стал бы слушать теперь? В клочья разнесли бы! — прогнусавил совсем рядом Игорь Краснов.

   —  Захлопнись, отморозок! — шикнула на него Ольга. И, придавив к стенке, сказала:

   —  Тебя спасать было бы некому. А подвернись удобный случай, сами тебя вздернем! За все! Одним махом!

  —   За что?

  —   Ты Ленке еще когда обещал жениться, она нам все рассказала. Ведь ты был первым у нее, невинной взял! Почему слово не сдержал, козел?

  —   Ольга, не смеши! Ленка уже в третьем классе женщиной была! Говоришь, я у нее первый? Ага, после сотни! — сморщился парень и вышел из комнаты, даже не оглянувшись.

   Вскоре Ленку увезла «неотложка».

   —  Что ж делать с нею теперь? Ведь вот когда вернется из больницы, совестно будет выгонять.

   —  Да ей и уходить некуда!

   —  А родни у Ленки навовси нету?

   —  Кто знает? О том не говорили.

   —  Судя по журналу, родня есть, но не в городе. Где-то в пригороде, она даже ездила туда иногда. Но кто там у нее, ничего не говорила.

   —  Мне сказывала. Хвалиться нечем. Мать у ей инвалидка, отец — алкаш запойнай! Каб мог, свою бабу вместе с дочкой за бутылку загнал бы с радостью. Как домой приезжает, тот родитель с топором гоняется, деньги вымогает, все до копейки отнимает. Мать не вступится, ноги не держат. Этот идол окаянный, щелчком с катушек собьет бабу. Вот так и маются с им вдвух, с одним козлом. От того деваться некуда. И взамуж нихто не берет. Все только на ночь,— пожалела Ленку Настасья.

   —  Бросила бы таскаться, может, нашелся бы какой лопух! — вставила Ольга.

   —  Это от доли. Она у ей смалу корявая.

   —  Так что делать будем с нею? Вам решать, девчата! Выселяем иль поверим в последний раз? — спросил Титов.

   Девчата глянули на бабку, ждали, что она скажет:

   —  Надоть оставить. Не собака, каб во двор сгонять. Воротится, поговорим с ей. Неможно человеку без мозгов вековать. Нехай себя сдержит, глумная! Оно и нам не стоит грех на душу брать. Пущай остается! Можа остепенится шалая,— сказала Настасья, не веря своим предположениям.

   Ленка лежала в больнице долго. Почти два месяца держали ее врачи в психушке. За это время девку никто не навестил, не позвонил, не поинтересовался самочувствием. А она ждала. Ох, и многое передумала за то время, пока лечилась. Каждый день показался наказанием. Все вспомнила. И лила слезы в подушку ночами напролет.

   —  Никому не нужна, хотя все знают, что жива! Ладно, не хотите прийти, но позвонить могли же! Даже на это никого не хватило. Или похоронили все? А ведь сколько гадов в любви клялись! Единственной называли! На деле сплошная брехня! Лишь бы свое сорвать ночью. А утром, чуть свет, смывались. Даже без оглядки, не поцеловав. Отодрали, как сучку, словно нужду в меня справили и забывали, как звать. Я-то, дура, переживала из-за каждого! Стоили они того? Гнать их надо было, всех подряд! Грязной тряпкой по морде! Не то вон что ляпнул тот Краснов, вроде я в третьем классе бабой стала! Придурок! Тебе бы мою долю! Когда отец столкнул с подоконника, прямо с третьего этажа, головой вниз. Жива осталась себе на смех. С кучей переломов попала в больницу и провалялась в гипсе целый год, как раз в третьем классе. Отцу все с рук сошло. Все ж родитель, пьяный был. Почему, за что выбросил из окна Ленку, никто не спросил. А к ответу как привлечешь, кто за матерью ухаживать станет, кому нужна лишняя обуза? — плачет девчонка в подушку, содрогаясь всем телом.

   —  Чего ревешь? Успокойся! Побереги себя! — подошел к Ленке медбрат и, тронув за плечо, спросил:

  —   Яблоко будешь?

   —  Ничего не хочу!

   —  От чего так? Ты уже давно у нас! Съешь яблоко. Оно вкусное, сладкое. Я кислые не люблю. На, сгрызи!

   Ленка откусила, яблоко понравилось.

   —  Почему к нам попала? — спросил парень.

   —  По глупости. Теперь уж не повторю ее,— пообещала сама себе.

   Они долго говорили с практикантом, тот заканчивал медицинский колледж и, получив диплом фельдшера, собирался устроиться на работу где-нибудь в городе.

   —  А ты попытайся устроиться на наш завод. Тебя возьмут. У нас в здравпункте получают немного, зато дают место в общаге, в ней хорошая столовая, даже очень недорогая. Полно девчонок, нормальные ребята. Если бухать не будешь, на жизнь хватит.

   —  А ты выпиваешь? — спросил неожиданно.

   —  Бывало. Не до визгу, по праздникам, но и с этим завяжу. Нельзя мне этим баловать,— сама, не зная зачем, рассказала об отце:

   —  Я тогда не знала, что с ним? А он встал в окне, расстегнул штаны и мочится на прохожих. Вот так на бабу попал. Она ругаться стала, а он орет:

   —  Радуйся дура! Это дождик! Только смотри, не сдерни меня за струю! Если упаду, ты сразу на небо улетишь!

   —  А сам плясать стал. Прямо со снятыми штанами. Сам себя по заднице хлопал и подпевал. Сколько народу собралось на него поглазеть, а отец им кричит:

   —  Чего дарма уставились? Ну, сбросьтесь на пузырь, халявщики! За всякое зрелище отслюнивать надо!

   —  И знаешь, что-то насобирал. Так он приноровился каждый день вот эдак на опохмелку сшибать. Особо много собиралось, когда совсем голый на окно залезал. И никто ему ни слова не сказал. Все потому, что цирк устраивал в своей квартире. А на улице можешь не смотреть. Он никого не заставлял и не собирал зрителей. Зато меня посылал собирать со всех деньги.

   —  Странный больной! Во всяком случае, в изобретательности и уме ему не откажешь.

   К утру они почти подружились.

   Ленке теперь стало веселее. Ее новый приятель никогда не обходил девчонку вниманием, всегда что-то приносил поесть, а вечерами они подолгу общались.

   Когда девку выписали из больницы, они обменялись номерами телефонов.

   Вернувшись в общежитие, Ленка зашла в прачечную. Увидела, как искренне обрадовалась ее возвращению Настасья, и сразу с души ушла тяжесть. Бабка была «зеркалом» комнаты. Коль бабка не заругалась и не выговорила, значит, гроза миновала, и Ленку не выселят из общаги.

   Не знала она, что оказавшись однажды на улице после пожара, изгнанная из дома брата, Настасья всегда помнила тот горький день. Знала, не помоги ей люди, погибла бы сама. Но Бог удержал в жизни, не дал пропасть. А потому сама, боясь греха, помогала людям устоять в лихолетье.

   —  Беги в комнату, я скоро ворочусь! — поторопила Ленку.

   —  Бабуль, а меня не выселят? — выдала девчонка, как нелегко далось ей ожидание, сколько пережито и передумано.

   —  Ступай! Битова дважды не колотят...

   Егор Лукич увидел, как проскочила девка вестибюль, взлетела по лестнице, стыдясь остановиться, войти в кабинет. Она боялась, ей было очень совестно. И Лукич знал, пройдет время, Ленка придет к нему сама и, опустив голову, скажет:

   —  Прости меня, Лукич! Прости, глупую! Ну, кто кроме тебя поймет? Ты у нас один на всех! Прости! Я больше не буду!

   Егор улыбнувшись, посмотрел вслед Ленке:

   —  А ведь, слава Богу! Жива девчонка!

   Ленка после больницы резко изменилась. Она теперь не бегала на дискотеку, не зажималась по темным углам с парнями. Встречалась с Борисом. Она училась готовить. А потому частенько толклась на кухне рядом с Настасьей, жарила блины, оладьи, котлеты и рыбу, варила супы и каши, радовалась, когда бабка хвалила ее, а Настя показывала ей, как правильно зашивать и штопать, гладить и складывать белье.

   Часто к Ленке пытались подойти прежние дружки, что-то шептали на ухо, предлагали вместе провести вечер. Девка отталкивала назойливые руки, осекала, отказывала всем. Случалось, вспыхивали разборки:

   —  Чего ломаешься? Корчишь из себя недотрогу? Иль не знаю тебя? Цену набиваешь?

   —  Вали отсюда! — вспыхивала Ленка.

   —  Не гонорись, крошка! Я тебя в петлю не совал! Подумаешь, в деловые лезешь! Кому ты нужна, облезлая чмо! Погоди, через неделю сама ко мне прибежишь, да только я подумаю, стоит ли на тебя тратить время? — усмехался Игорь Краснов. Но получив по морде после очередного приставания, отходил на пару дней,

наблюдал, как домогаются Ленки другие, но и у них ничего не получалось.

   Нет, Борис не перешел жить в общежитие, хотя закончив колледж, устроился работать в медпункте завода. Ленка не знала, где он живет. О себе парень рассказывал очень скупо. Предпочитал слушать ее и знал о девке почти все. Они встречались несколько месяцев, но до серьезных отношений и разговоров никак не доходило.

   —  Бабуль! А может, Борька тоже бросит меня? Как все другие! Что с него взять, мы ничем не обязаны друг другу, ничто не связывает нас. Кинь карты на меня. Глянь, что ждет впереди! Может, и на этого впустую трачу время,— просила девка бабку.

   —  Зря сумлеваешьси! Ожди! Сурьезный человек завсегда долго приглядывается. Очертя голову только придурки женятся. От того те семьи скоро разбегаются. Всему свой час! Не спеши,— убеждала Ленку, и та ждала.

  Она давно помирилась с Егором Лукичом. Тот не ругал, не напомнил прошлое, а увидев Бориса, сказал Ленке:

   —  Держись этого парня, постарайся не потерять его...

   —  Лена, мне кажется, нам нужно всерьез поговорить с тобой. Как думаешь, стоит или еще рано? — приостановил девчонку.

   —  Тебе виднее! Как сам решишь! Если нужно, давай поговорим,— ответила тихо.

  Они замедлили шаг, пошли по аллее, усыпанной опавшими листьями.

   —  Скажи, как ты относишься ко мне? — спросил парень. Девчонка оторопела:

   —  Я привыкла к тебе,— ответила неуверенно.

  —   И все? А я рассчитывал на большее.

  —   Боря! Мы все еще присматриваемся. А истину познаем в жизни. Она — экзамен. Но придем ли к нему — это вопрос.

  —   Что ты хочешь этим сказать? — подвел Ленку к скамье.

   —  Я рассказала о себе все. Может зря, не знаю. Вряд ли после услышанного воспримешь меня всерьез. Потому о себе не говоришь ничего. Не доверяешь, или не видишь смысла. Наши отношения ни к чему не обязывают. И мы оба свободны. Зачем спрашиваешь, как я к тебе отношусь, ведь я очень мало знаю тебя.

   —  Лен, мне и рассказать тебе нечего,— впервые взял ее руки в свои, заглянул в глаза:

   —  Я рос без матери. Умерла она, когда я еще в школу не ходил. Тогда не очень понял, что произошло. Отец, конечно, не мог заменить обоих, и у нас скоро появилась чужая тетка. Короче говоря, мачеха. Она и не стремилась стать матерью. Куда ей? Любить не умела никого. Обошла ее судьба этим счастьем. От того мы с нею навсегда остались чужими. Смешно сказать, прожив столько лет под одной крышей, я называл мачеху по имени и отчеству. У меня, у ребенка язык не повернулся назвать ее матерью.

   —  А как же отец? Он разве не видел?

   —  Целыми днями работал. Дальнобойщик. Что к тому добавишь? Дома бывал наскоками. Я слишком редко видел его. Зато всегда ждал. Днем и ночью, от каждого звонка подскакивал. Это чувство тоски притупилось не скоро. Подрастая, я понял, что и отец несчастлив с мачехой. У нее и впрямь был скверный характер. Она часто обижала меня в детстве.

  —   Била?!

   —  Нет! Но постоянно ругала по мелочам, обзывала, по капле вытягивала из моей души тепло, покуда в ней кроме холода ничего не осталось. Запрещала дружить с мальчишками двора и класса, а уж как позорила, вспоминать не хочется. Ограниченная, примитивная женщина, потому осталась одна.

   —  А отец куда делся?

   —  Он ушел к другой! Вернее, уехал в другой город. Сюда уже не вернется. Так и сказал, что нашел другую стоянку вместе с хозяйкой.

  —   Давно уехал?

   —  Третий год пошел.

   —  А как же ты?

   —  Живу вместе с мачехой, в двухкомнатной квартире. Раньше она отрывалась на мне за отца. Но когда пригрозил, что тоже уйду от нее насовсем, мигом притихла. Нет, не потому, что поумнела, она очень больна и без помощи медика ни за что не проживет. Ей нужно делать уколы, ставить капельницы, держать под контролем давление, да что там говорить, она самостоятельно не может помыться, приготовить поесть и убрать в квартире. Взять домработницу и нанять медсестру — слишком дорого. На жизнь ничего не останется. Оно и так пенсия жидкая. А мачеха бухгалтер. Считать умеет. Вот это и сдерживает. Так вот и живем под одной крышей, рядом, но не вместе. Конечно, не понимаем, не уважаем, но вынуждены терпеть. И мне особо не дернуться. Снять комнату дорого. С моей зарплатой о том и не мечтать. Вот и креплюсь, как могу. Давно бы сделал тебе предложение, но куда приведу? К мачехе? Знаю, не уживетесь, начнутся разборки, скандалы. Она мне уже сколько крови испортила! Счету нет!

   —  Послушай, Борь, я тоже жила не в райских условиях. Твоя мачеха, в сравнении с моим отцом просто ангел. И уж поверь, при желании, я смогла бы спокойно поладить с нею.

   —  Лена, ты просто не знаешь ее! Она груба, может не только надерзить, а и послать матом. Понимаешь, вздорная баба! Что поделаешь, но на больных обижаться нельзя. Хотя иной раз так достанет, терпение кончается. Сядет на горшок и давай сама с собой забавляться, смешно и грешно. Дурдом настоящий. И слова не скажи, обижается. Но как бы там ни было, не могу ее бросить. Угасает человек, добивает сахарный диабет. Она все понимает, но по привычке кривляется, как и другие старики, внимания к себе требует. Вот сиди рядом неотлучно, она довольна. Чуть отошел, тут же обиды, слезы, брань. Считает, что все бросили одну на произвол и несчастнее ее нет на свете человека.

   —  Моя мать такая же! Слушаю, все хорошо знакомо. Я со своею спокойно лажу, а вот отец сорвался и не выдержал. В последний мой приезд они оба напились. Вот где цирк устроили! Он на окне голиком выделывался, а она похабные частушки пела. Веселуху устроили на всю улицу. Даже участковый прибежал. Ну, ладно отец, а с матерью что делать? Ее в милицию не заберешь, она лежачая больная. И рот не заткнешь, никто не имеет права притеснять личность. Вот и отрывались по полной программе. Мне после их концерта на улицу хоть не выходи. Даже участковый, послушав моих, мокрым стал на все места. Попытался запретить, да куда там! Отец о нем такое спел, что тот, закрыв лицо фуражкой, из дома вылетел. И больше не появлялся. Зато стариков не отогнать от окна. Развлекаются мухоморы.

   —  Ленка! Так ты полностью готова для жизни в моей семье! Слышишь, нам очень повезло! Давай не будем тянуть время! — обнял девку и спросил:

  —   Ты, согласна?

   —  Смотря на что! — ответила улыбчиво.

   —  Ты все поняла! Выходи за меня замуж!

  Ленка ждала этого предложения давно. И все же получила его внезапно. И задумалась:

   —  А не станешь упрекать, бить за прошлое, презирать, если кто-то напомнит о нем.

   —  Но с ним порвано. Рассказав мне все, ты исповедалась не только передо мной, а и перед Богом. Ты этой исповедью сняла с себя всю тяжесть и грязь, и очистилась от прошлого. За что тебя упрекать? Ты ушла из ночи и стала моим утром...

   ...Егор Лукич собирался домой, когда в вестибюль вошли Ленка с Борисом. Девчонка подошла к Титову, молча обняла человека и сказала тихо-тихо, только ему одному:

   — Я выхожу замуж! У меня будет семья. И ты для меня навсегда останешься родным и единственным человеком! Какое это счастье, что ты есть у меня, мой самый лучший на земле — отец!