Каждый вечер на уборку приходил муж Зои — невысокий, крепкий и красивый парень. Он приходил уставший на основной работе. Переодевшись, не сразу приступал к делу, а садился, выкуривал сигарету, как бы копя силы для последнего вечернего рывка. Ему было приятно общаться с Анатолием, как он признался, потому что сам не смог осуществить свою мечту стать студентом. Пришел из армии — Зойка дожидается, поженились. Думал на заочное — какое там: Зойка двойню принесла. Это, конечно, радость, да теперь крутиться приходиться, как белкам в колесе.

Иногда Зоя приходила вместо мужа, мыла мужской зал. Она приходила, как правило, очень поздно, когда остальные уборщики заканчивали работу и расходились. И всегда шутливо поминала Анатолию их первый разговор — ее обещание прийти и его предложение сделать это побыстрее: «Звал? Пришла!.. А спинку потрешь?»

Она и в дневном облике, сидя на кассе, была мила, а за подвижной работой становилась просто прелестной. Анатолий в таких случаях под любым предлогом приходил в мужской зал и, насколько это было прилично, задерживался там, любуясь Зоей, как ожившим изваянием женского божества, спортивно сложенной нимфы.

Эта нимфа, дочь Зевса и спутница Артемиды, ловко орудовала брандспойтом, окатывая кипятком пол и стены. При этом все ее небольшое, ладное, гибкое тело, такое доступное зрителю из-за влажного прилипшего белого халата, надетого на голое тело, змеино извивалось, будя в Анатолии зависть к Зоиному мужу, который имел ежеминутный, ничем не ограниченный доступ к этой божественной красоте…

Сегодня Анатолий пришел в мужской зал, когда Зоя окончила свою уборку — зал уже уютно тепел и тих. Он заглянул в парилку, Зоя стояла там, странно застыв, приветливо улыбаясь, как будто его и ждала… Некогда аккуратная тихая стожка на голове, оказывается, превратилась в озорной куст мокрой осоки. Даже глаза, казалось, были налиты солнечной влагой и сверкали маленькими зайчиками.

— Ты чего? — как во сне спросил Анатолий, удивляясь своему непониманию того, что Зоя стоит в халате: ведь это мокрая ткань так прозрачна… Он смутился и опустил глаза, которые, тем не менее, могли зреть чуточные пальчики детских ступней, похожие на перламутровые виноградинки.

Зоя распевно заговорила, указывая на чистый деревянный пол:

— Смотри, как красиво: дерево после выпаривания — белое и как будто бархатное. Хочется прямо лечь, и, кажется, будет мягко и легко…

Анатолий молчал, так же понурив голову. А Зоя продолжала вкрадчиво:

— Знаешь, как хорошо сейчас помыться! Я всегда тут моюсь после работы… Тепло — сухое-сухое! Если немного плеснуть на радиатор — парок пыхнет и растворится. Все чисто, стерильно… Раздевайся. Баня все грехи смоет… Баня парит, баня правит, баня все исправит!

Сказав это, она ловко пробежала пальцами по пуговицам своего халата. Анатолию показалось, что ее волшебные одежды растворились, как белый парок, только пыхнули. На самом деле халат, как рептильная шкурка, слез с гладкого тела, улегся у Зоиных ног.

— Ну, а ты чего? — подошла, помогая раздеваться.

— А ты меня… любишь?

— Конечно, сразу понравился. Ну, что ты… вцепился в свои пуговицы?.. Мы же мыться будем.

— Зоя, а ты замуж за меня пошла бы?

— Ну, малыш, — Зоя шутливо надула губы, наклонила голову, часто заморгала исподлобья, — у меня ведь муж, дети!

— А как же любовь?

— А кто здесь против любви, чудак? Возлюби ближнего своего!.. Сейчас парку жахнем… Или без парка?..

— Не знаю… Все не так как-то…

— Да?

Зоя отпрянула и, шлепая ступнями, убежала в зал, но быстро вернулась, неся тазик с водой. Обойдя продолжавшего стоять Анатолия, полезла с шайкой на самую высокую полку парилки. Анатолию стало смешно, глядя на нимфу, ставшую вдруг похожей на большую лягушку. Которая, плескаясь, почти кричала с верхней полки:

— Толик, дурачок мой милый! Я мужа люблю, я его из армии ждала… Веришь? А как же мыться-то одетым? Поддай парку! Да залезай сюда, я тебя побаню, монашек ты мой!..

Глубокой ночью опять пришел Ким и рассказывал до утра:

— В плен он попал сразу же, как только на фронте оказался. Тогда наших окружали сотнями тысяч, говорит. Кавардак, бестолковщина. Оружия нет, на десятерых одна винтовка, да и та, бывало, без патронов. Это что? Это толпа. Бери голыми руками. Ну, немцы и брали. Сейчас по телевизору все красиво, а тогда нет. Руки в гору — и стадом в лагерь…

Главный предатель Власов их посещал, агитировал в свою армию. Кто был против Советской власти, те не раздумывали, шли. Ну и те, конечно, кто жить хотел, тоже… Вот как-то выстроили их и говорят на чистом русском языке (а сами-то в немецкой форме): выходите из строя, кто хочет освобождения родины нашей России от жидов и коммунистов и кто желает внести в это свою долю через службу в Русской освободительной армии… Кто-то выходил…

Ночью-то, в бараке, стали обмениваться впечатлениями. Кто и почему отказался. А отец возьми и скажи. Надеюсь, мол, на скорое освобождение лагеря нашими войсками, но главное: всю жизнь боролся с этой контрой, а теперь что же — в услужение им идти?.. Так, оказывается, не всем его слова понравились. Оказывается, были там и те, в лагере, с которыми отец как раз таки в молодости и боролся. Отец у меня горячий был, что думал, то и говорил. Он их и спрашивает в запале, этот ненадежный элемент: не пойму я, почему же вы, которые Советскую власть люто ненавидите, не вышли сегодня из строя, не кинулись Власову в ноженьки? Они ему отвечают: и не поймешь, гнида, не успеешь, потому как сдохнешь раньше. Словом, угрожать стали, пообещали порешить при первом удобном случае.

Вот так: куда ни кинь — всюду клин. Или от тех, или от этих — един конец. Он уж и смирился было. Странно, говорит, не испугался, так чтобы по ночам не спать, а наоборот — спал, как убитый…

А тут как раз истопником предложили… Евреев сжигать. Крепкий он был, жилистый. Трудно решение принимал, но все ж согласился. Чтоб живым остаться. Чтоб потом отомстить всей фашистской и иной нечисти. Сильно в победу верил, никогда не сомневался! Эта уверенность в нем, говорит, с самой молодости присутствовала и жизненные невзгоды помогала преодолевать. Даже когда казалось: жить уж просто никак невозможно. Так и тут думал: если победа не скоро, то быстрей убегу все равно!.. Для любого варианта, как ни крути, живым нужно было остаться. От мертвого-то какой прок?

Ну, какая там у него работа пошла — я уже рассказывал… Затянулось все конечно, победа, оказывается, была еще не скоро. В отдельный барк перевели, с таким же, как и он, персоналом… Даже за пределы лагеря иногда разрешалось выходить, с сопровождением.

Ну, короче, через год такого вот нечеловеческого труда удалось ему бежать. Подкупил он одного из лагерных служак… Чем подкупил-то? А известно чем — золотишком. Откуда — тоже, небось, понятно. Все оттуда же… Там ведь этого материала было предостаточно… Кольца да зубы, к примеру… Купил жизнь, получается. Но не для обогащения, не просто, скажем, шкуру спасал — смерти-то не боялся! Нет, не боялся! Не для плохих, скажем иначе, дел! Ведь на благо родины собирался еще повоевать, поработать для светлого будущего. В светлое будущее еще верил. Сейчас-то таких верующих уж нет, все в анекдотах погрязло, сплошное двуличие, вокруг и сверху донизу — от пионера до члена цэка. Все прогнило! Чего говорить, сам понимаешь…

Костюм на нем был гражданский да хлеба каравай — так и двинулся к линии фронта, лесами да горами. Один раз уснул где-то у поля, недалеко от деревни. Разбудили его два полицая — мужики из местных, пришедшие картошку на поле копать. У них — винтовка, пистолет и лопаты, морды сытые. А у отца — щеки впалые и боле ничего, кроме злости. Вот так с одной злостью на них и кинулся. Одного лопатой зарубил, другого из последних сил задушил, загрыз буквально… С полицайским документом да пистолетом и прошел всю вражескую территорию, к нашим вышел. Прибыл, говорит, готовый бороться против фашизма на благо Родины!

Куда там! Обратно в лагерь пожалуйте, за Урал, в тыл. Хорошо, не расстреляли там же. Но настроение хорошее было, уж наступали. К тому же, в штабе кто-то из его старых сослуживцев нашелся, еще по революционной деятельности…

Отсидел… А там и я появился.

Я на него не обижаюсь, любил он меня. Просто души не чаял. Иногда, когда выпьет, плачет: что было до тебя, Ким, это такая ерунда и бесполезность. Ты и есть мой главный продукт. Образования только вот мне не дал никакого. Сам болел, мать тоже… Я семилетку отучился — и работать. Они долго не протянули.