В бане Анатолий спал чутко, просыпаясь даже от незначительного шума, который, всегда казалось, гулко и многозначительно предупреждал о неясной опасности. Он часто выходил в коридор в своих мягких тапочках, чтобы не совершать самому дополнительного шума и не смазать картину возникшей тревоги, которую нужно было непременно разоблачить, свести на нет, чтобы успокоится и опять заснуть…

Опять что-то звякнуло, длинно заскрипело и заскреблось. Анатолий вышел в коридор, прислушался. Шумы повторились, на этот раз они четко донеслись снизу.

Анатолий пошел вниз по лестнице, завернул за угол, почти успокоенный, ожидая увидеть Кима или Бориса.

— Эй, кочегар, банник чумазый, выходи!.. — выкрикнул фамильярно, смеясь, борясь так с тревогой.

Но, увидев незнакомого человека у двери кассы, осекся и остановился.

Человек, выдернув из замочной скважины двери какой-то крючок, не оглядываясь, побежал по коридору. Анатолий кинулся следом, еще не понимая, что происходит, и не отдавая отчет своим действиям. Но через несколько прыжков мысль оформилась: вор убегает, а он бежит за вором.

Он нагнал его в тупике: аппендицит коридора, в котором были только две запертые массивные двери, заканчивался почти глухой стеной — лишь под потолком темнела узкая амбразура, и та зарешеченная.

Преследователь и беглец остановились.

Беглец затравленно поозирался и, поняв свое положение, решительно обернулся к Анатолию фронтом, зло оскалившись, угрожая всем своим видом. Это был очень худой человек средних лет: тщедушная фигура, костлявые ладони, похожие на узкие грабли, впалые щеки. Маленькие глаза горели бешенством, но бешенством напускным, сквозь страх. Именно страх заставил вора вынуть из кармана узкий нож.

— Уйди, щтудзент! Чогда не црону.

Разговор его был особенный: шипяще-свистящий, с характерной, «поющей» на ударениях интонацией, как у блатных или просто разбитных, раскованных одесских стиляг, когда они идут вразвалочку, намеренно кривя ноги в брюках «клеш», и беседуют о важном на каком-то примитивном, но все же эзоповом языке (картинка, запомнившаяся Анатолию из какого-то старого фильма).

Напрасно он задел Анатолиеву гордость. А гордость, оказывается, есть. Еще отец говорил как-то, что в критические минуты человек становится таким, каков он есть, без притворства, без напуска. Вот и сейчас Анатолий осознал наличие у себя обыкновенной человеческой гордости: если бы ее не было, то, наверное, он давно бы уже развернулся и, демонстрируя равнодушие и небрежность, ушел. Или минуту назад вовсе не побежал бы за воришкой — ведь воровство предотвращено, в чем его, бригадира, несомненная заслуга. Достаточно было бы поднять тревогу, вызвать милицию, позвонить Жульен Ибрагимовне…

— Давай разойдземся, щтудент! — уже не так решительно заговорил вор. — Вщтань на колени и отсвернись, тебе ничего не будет, я просто уйду.

Анатолий не двигался. Вор продолжил, видимо, предполагая, что еще немного, и студент сдастся:

— Сам посуди: я щас щпасаю жизнь, щвободу, а ты выполняищь долг. Че сильнее? — и сам ответил: — Мое сильнее, и поэтому я тебя победю.

Анатолий нервно ухмыльнулся этому «победю», что, на удивление, прибавило ему уверенности, ослабило страх, который, казалось, начинал пронизывать его, после того как вор начал говорить. Он не уходил, но и не двигался, а только тяжело дышал — от погони и волнения.

Тогда двинулся жулик — вперед, на Анатолия, но с опаской, выставив вперед худую руку с ножиком, как фехтовальщик шпагу.

Анатолий отступил. Панически оглянулся — и заметил швабру, стоявшую в темной впадине закрытой двери, видимо, забытую вечерним уборщиком в коридорном аппендиците. Теперь он отступал быстрее, торопясь схватить это единственное здесь оружие, которым можно противостоять ножу, змеиным жалом подрагивающим в руках жулика.

Но жулик заметил взгляды Анатолия и разгадал его оборонительные намерения. «Фехтовальщик» взвизгнул, увидев, что швабра уже в ладони Анатолия, и, делая выпад своей «шпагой», достал до отпрянувшего Анатолия своим змеиным орудием. Почти достал, чиркнув по рукаву своего преследователя, и тут же получил удар массивной поперечиной швабры по лицу, в верхнюю челюсть, под самый нос.

После полученного удара воровской страх затмил показное бешенство, но, следуя законам жанра, вор, плюясь и утираясь, размазывая кровь по щекам, от губ до ушей, просвистел-прошипел полагающуюся от него угрозу (удар в зубы добавил его шепелявости):

— Ну, вще, щтудент!.. Отгулялщя! Ищ-под жемли найду, гад буду, даже если щечас не дощтану!

Анатолий удивлялся своей крови, которая проступала сквозь рукав и уже капала на пол, и медленно осознавал, что несколько секунд назад безотчетно травмировал этого агрессивного, но уже не такого страшного вора.

— Что за кипишь, коллеги? — услышал Анатолий за спиной.

В светлом проеме, от которого перпендикулярный аппендициту коридор разбегался налево и направо, стоял кочегар — показавшийся огромным кочегар Борис, поигрывая кочергой, как тростью, загораживая выход из «аппендицита» и недобро поглядывая то на Анатолия, то на худого жулика. У Анатолия упало сердце: вполне возможно, что это сообщники — два уголовника, для которых он, студент, чужой, мешающий элемент в неудавшейся «по-тихому» преступной игре. Если это так, то что он может сделать, вернее, что ему остается? Упасть на колени и просить прощения за вмешательство в их дело? Или биться до конца и наверняка пасть под ударами ножа и кочерги, против которых швабра — анекдотическая игрушка.

Все трое молчали. Борис и воришка смотрели друг на друга. Сбывались худшие опасения.

По восторженному, где-то подчиненному взгляду воришки и все понимающей улыбке Бориса Анатолий понял, что он в западне. И от этого понимания он вдруг перестал наблюдать за своими врагами, а обратил взгляд на то, что было перед глазами — на саженую стену, возвышавшуюся сейчас над ним, но не элементом западни, а плоскостью, с которой когда-то содрали фрески, потом перештукатурили, забелили… Он мысленно взмолился, обращаясь неизвестно к кому, может быть, ко всем, кто когда-то обитал в этих стенах, возможно, к самому Богу, которого не знал, не представлял, пренебрегал (гром не грянет — мужик не перекрестится): «Пошлите мне смерть не больную, быструю. Или спасите, если это возможно…» — он не умел по-настоящему молиться.

Вдруг заговорил Борис, глядя мимо Анатолия:

— Ты почему ко мне без приглашения, Свистун?

Возможно, Свистун — это кличка вора, подумал Анатолий.

Заговорил Свистун, заикаясь, заискивая, разводя руками, в одной из которой оставался нож, на этот раз казавшийся игрушечным, неопасным:

— Борис, ижьвини, не жьнал… Я слышал, что ты в какой-то бане, но без конкретики… Наводчик темный, наколка гнилая… А теперь ще? — он кивнул на Анатоля. — Теперь его… так и так?.. Давай, я щам… Ты ни при чем. С понтом я на вас обоих напал… А?

Анатолий впился глазами в Бориса. Как ни странно, состояние обреченности принесло успокоение, почти обморочное, только в руках прибавилось дрожи. Он будет драться до конца с этими двумя выродками, и пусть смерть его будет тяжелой, нелегкой, значит, так угодно тем, чьи души замурованы здесь, кем пропитались эти стены.

Борис вздохнул и приказал:

— Убери блудку.

Свистун послушно спрятал нож в складках одежды.

— Уйди, Толян! И не звони никуда, будь другом, — устало попросил Борис, кладя рядом с собой кочергу и демонстративно отступая от нее на шаг. — Нам с коллегой поговорить надо. Ты у себя подожди, я скоро приду.

Анатолий зашел в свой кабинет, нашел аптечку, неумело, трясущимися руками перевязал глубокую царапину на руке, сел на стул, вытянувшись телом, как истукан, прислушиваясь, переживая каждое мгновение происшедшего.

Через полчаса вошел Борис с бутылкой водки, чуть подрагивающей рукой разлил содержимое в два граненых стакана, которые вынул из шкафа директрисы. Последние струи полились через стаканный край.

— Чтобы зло не оставалось, — криво усмехнулся. — Пей…

И сам взял стакан и, не чокаясь, торжественно, как из праздничного кубка, медленно выпил. Крякнул. Хукнул.

То же самое нужно было сделать и Анатолию. Но его дрожь была сильнее, к тому же, накатила нервная икота, глубокая и частая, до боли в груди, с которой невозможно было совладать.

— Постой! — засмеялся Борис. — Я тебе помогу. Метод балерины — называется, интеллигент один научил. Встань-ка! Голову запрокинь… Вот так!

Придерживая затылок компаньона, Борис стал вливать ему водку в рот. Борясь с отвращением, Анатолий добросовестно прикончил весь стакан.

Они оба захмелели, осознавая, что сейчас заодно: по состоянию и еще по чему-то труднообъяснимому.

Долго молчали. Первым заговорил Борис.

— Это Ким навел. Ключ от грузового входа ему отдублировал, падла. Наверно, меня хотел подставить таким образом. А этот, с которым ты… Он, как у нас говорят, поляк-портяночник, мелкий одиночка… На зоне жил шестеркой, потом у своих украл… Крысятник! За это он сейчас — низшая раса, говоря по-вашему, очень и очень обиженный.

— Значит, как в присказке: вор у вора шапку украл?

Борис почесал затылок, обдумывая ответ.

— Ну, как тебе сказать… Это для тебя все крадущие — жулики. А там законы другие. То есть, например, оттуда весь внешний мир делится, если грубо представить, на две части — блатные и фраера. Это грубо, чтоб тебе понятней… Блатные, то есть воры, по-вашему, — это люди. А фраера, то есть население всех городов и весей, — не совсем как бы люди. У фраеров можно воровать, их можно обманывать, и это — законно, этично, если по-научному.

Анатолий задумался. Чутье подсказывало ему, что в поведении Бориса не все так однозначно, как могло показаться: кочегар, представитель иного мира, решающая фигура в исходе недавней схватки, полчаса назад в сумрачном коридоре стоял перед выбором, и решение ему далось не сразу и, возможно, нелегко. Вполне возможно, что он нарушил какие-то правила, по которым жил доселе, находясь вместе с тем мерзким жуликом в одних понятиях «хорошего» и «плохого».

— Скажи, пожалуйста, кто ты по вашей градации и кто я? И вот мы вместе за одним столом… Ты меня уважаешь?

— Э, нет, Толян! Не тот подход. Давай лучше без однозначных выяснений. А то оскорбишься, или я обижусь, поссоримся. Хватит уж на сегодня конфликтов, а?

— Сог… гласен, — язык у Анатолия стал заплетаться, — согласен. Мне и так понятно, что звериная это градация… И я с ней категорически не согласен. Так можно все оправдать: придумай себе удобную градацию — и живи, делай, что хочешь. Ты человек, а другие — нелюди, с ними можно вероломствовать, на них можно паразитировать.

— Стоп-стоп!.. — Борис хлопнул ладонью по столу. — Все! Остаемся при своих мнениях. Но все же и там, и сям должны быть общие этические признаки… Да они не просто должны — они есть! На этом можно найти точки соприкосновения и мирного существования, как социализм с капитализмом. Это отношение к малолеткам, к матери, к…

Борис завертел черными ладонями, не зная, как посолиднее и поточнее сформулировать «признаки», его тоже путал сильный хмель. И, махнув рукой, продолжил про «Свистуна-поляка»:

— Сучье мясо рано или поздно наружу выходит. Эти самые злые, и даже с невинным народом беспощадные: на зону не хотят, а работать уже не могут. Вот и шакалят в одиночку… Такие и на мокруху пойдут, чтобы след замести. Короче, без понятий. Беспредельщики, шакалы. Вообще, беспредельщики сейчас честную братву теснят, да!.. — он приобнял Анатолия: — Повезло тебе, братишка, что я здесь сегодня. Ты ведь его в угол загнал. А в углу и антилопа как лев, вот он и размахался. Да вы оба как антилопы-гну были, горем загнутые, в углы загнатые… Наверх я к тебе поднимался, случайно, в шашки поиграть, если не спишь. А кочерга всегда при мне, ты не думай чего. Как посох путешественнику, на всякий случай.

— Да я и сам бы… — пьяно хорохорился Анатолий.

— Ладно, ладно, молодец, — похлопал его по плечу Борис, — сразу видно… Здорово ты ему по объективу оборотку дал! У меня к тебе просьба. Пусть это, — он качнул головой за спину, — останется между нами. Я его проводил, а харчки его клюквенные затер. Все шито-крыто… Касса цела, ничего не украто, а царапину твою под рубахой не видать, до свадьбы заживет. Лады?

— Что значит «клюквенные»?

Борис рассмеялся:

— Если непонятно что из моего базара, значит это феня, язык такой, рыбий. Я думал, ты немного разумеешь. Щас же многие по «фене» ботают, только того не сознавая. А как иначе — мильены народу через лагеря проперлось в свое время, там и наблатыкались.

— Почему «феня»?

Борис опять хохотнул:

— У нас один малахольный, доходяга из политических, шумел, что жиды все придумали: шахер-махер, ксива, халява, малина, бан, шара — на звук даже слышно. И «пацан» тоже. Да и само «блат»… Одесса-мама, короче. Оттуда вся классика.

— А как будет «нож»? Бл… блудка?

— И блудка, и пика, и перо… Ага… Еще — булат, иголка, кесарь, секира… Ну, там — литовка, миска, финяк… Правило, пырялка, соха, свинокол, скоба… Это уже наше, суконное. Да нашего — большинство. Нечего все наши заслуги евреям приписывать. Мы тоже не лыком шиты.

— Обещай, что Кима не тронешь за это, — перебил Анатолий. — Ты ведь его тоже в угол загнал, можно сказать… Загнул, как лев антилопу-гну.

— Да нужен он мне! Сам сгинет. Трупный ген ему жить не даст.

— Обещай!

— Лады.