— Бригадир! — истошно кричала банщица, завидев в конце коридора Анатолия. — Умирает!

— Кто умирает? — панически вскрикнул Анатолий и побежал за банщицей.

Он не сразу понял, что оказался в женском отделении среди голых и полуодетых женщин со страшными, выпуклыми, как у рыбок-телескопов, глазами, странно сбившихся в кучу.

На кафельном полу навзничь лежала нагая женщина. Картина беды поразила Анатолия своей жуткой красотой. Как будто послушная натурщица с долгой выей, покоряясь воле художника, застыла в очередной позе, изобразившей усталый, но счастливый сон: полная нога согнута в колене, раскинутые руки, мокрые волосы, распластанные огромной рыжей медузой вокруг головы… Если бы не полузакрытые белковые глаза, крепко сжатые губы — коричневые полоски на темно-голубоватой коже лица, и страдальчески выгнутая лебединая шея… Тело — как из воска, без голубых ниток вен, присущих живым.

Окружавшие ее женщины смирились с чужой смертью. Их волнение было не спасительным, а жалеющим, и это казалось самым ужасным.

Одна их женщин, наклонясь над падшей, как плакальщица, и покачивая тыквообразными грудями, причитала:

— Не дышит, девки! Уже не дышит! Сердца нет! Доктора надо!

— Поздно!.. — подсказывали из толпы, наслаждаясь своей жалостью.

Кто-то побежал звонить в «скорую».

Позже Анатолий не мог объяснить свою решимость и уверенность в том, чего никогда в жизни не делал, а только слышал, читал…

Он скинул с себя халат, быстро свернул его валиком, оставшись в одних брюках. Встал на колени, подсунул валик под голову женщины — ее голова слегка запрокинулась, разомкнулись губы… Несколькими надавливаниями пальцев добился, чтобы разжались челюсти… Убедился, что полость рта чиста… Припал ухом к груди несчастной (все вокруг затихли) — сердце действительно молчало.

Он прикрыл глаза, запрокинул голову, вспоминая… Сжал ладонь правой руки в кулак и поднес его к своему лицу… Смутился, ругая себя за нерешительность, вгоняя себя в злость. Секунда, другая… Пора!.. Размахнувшись, резко ударил женщину кулаком по грудине.

Публика ахнула и отшатнулась, не понимая, что Анатолий начал реанимацию, и все его действия соответствовали правилам спасения.

Приладил ладони к груди, стараясь не задеть молочные железы, и сделал несколько энергичных надавливаний: раз, два, три, четыре! Теперь нужно вдуть в легкие воздух. Он захватил ртом рот женщины, не забывая зажать ей нос, и сделал сильный выдох. Отпрянул. Грудь женщины поднялась и опустилась… Еще несколько энергичных тычков в грудину, до хруста в ребрах! Еще один выдох… В… в красивый рот молодой женщины… И так еще!.. Еще и еще!..

В голове так и понеслось: молодой… красивой… женщины!

Прекрасной!.. Пригожей!.. Любимой!..

Анатолия осенило: для того, чтобы женщина ожила, он должен полностью отдаться ей! Да-да, именно так! Он должен возжелать, полюбить ее! Безумно!.. Жарко!.. Жадно!

И он любил ее!.. Налегал на упругую грудь, в страсти задевая молочную железу, давя сосок… И, не видя в ответ ни капельки любви, не слыша ни капельки жизни, он вдруг обиженно заплакал — слезы потекли по щекам, — а потом и вовсе зарыдал, хрипло гудя и всхлипывая, как ребенок, захлебываясь обидой и влагой… А потом, некрасиво, безобразно сплюнув в сторону, к ногам зрительниц, пылающим ртом припал к резиновым губам, согревая их своей кипящей кровью…

Раз за разом… Давил, плакал, рыдал, плевался, целовал, вдыхал… И опять плакал и плевался… От безответной любви, от бессилия…

Воодушевленные действиями спасителя, ему пытались помочь: тянулись руками к груди спасаемой, когда он делал искусственное дыхание, и наклонялись лицами над ее лицом, намереваясь делать вдохи, когда он массировал сердце. Но Анатолий только рычал — и грубо отбрасывал чужие руки и немилостиво отталкивал головы прочь от своей добычи, справляясь один, там, где можно было работать вдвоем, по всем нормам жизнеспасения.

И желающие помочь скоро отступили, понимая неуместность своих попыток, и только, прижимая к груди — кто фрагменты одежды, кто пустые ладони, — нисколько не стесняясь мужчины, глумившегося над мертвым телом, стояли смиреной толпой, лишь тихо охая и шепотом причитая…

Страстный, безрассудный и даже панический внутри, Анатолий был четким снаружи: десять надавливаний, два глубоких вдоха — и так, казалось, бесконечно.

Ему уже не хватает воздуха, кружится голова, плывут предметы — он уже на ощупь отыскивает грудь, голову, рот любимой и желанной… Сейчас он потеряет сознание или даже умрет. Ну и пусть, ведь он узнал, что такое любовь, настоящая святая страсть…

А если он останется жить, и судьба не подарит ему больше настоящей любви, то он всегда будет помнить: она, любовь, сильнейшая, самоотверженная, истинная — была, здесь, на банном полу, в окружении зрителей, обнаженной гурьбы смятенных женщин…

Когда приехала «скорая помощь», женщина уже дышала, и у нее билось сердце.

Анатолий, уставший, опустошенный, равнодушный к окружавшим его неодетым женщинам — высоким и приземистым, худым и толстым, красивым и нелепым — к тому, что говорили ему вслед, пытаясь остановить, — уходил прочь: любовник-пиит, опустошенный дивной ночью, незряч к прозаическим призракам нарождающегося дня…

Через неделю на собрании банного коллектива «находчивому и самоотверженному» бригадиру вручили денежную премию в сто рублей от банно-прачечного управления и писанную золотом грамоту от городского отдела здравоохранения.

— Теперь, — сказала Жульен Ибрагимовна Гайдамак, — переходящее красное знамя победителей соцсоревнования нам обеспечено. За это вам, товарищ бригадир, спасибо от имени всего йколлектива. А за спасенную человеческую жизнь — от меня искренняя материнская благодарность, хоть у самой меня, к сожалению, детей и нет… Хотела бы я, честно вам скажу, иметь такого вот сына! Но, пока не имею… А та йдевушка, хоть сейчас и в больнице, но дело движется на поправку…

Директриса крепко и долго жала руку Анатолию и даже, как ему показалось, намеревалась его расцеловать, но, отчего-то усомнившись, передумала. Зато в заключение сказала слова, которые, как потом выяснилось, не очень понравились представителю администрации банно-прачечного управления, присутствовавшего на собрании:

— Вы, Анатолий, главное, учитесь! Выучитесь, и станете директором какой-нибудь, возможно, йбани. Возможно, нашей. Или банно-прачечного управления нашего города. Или даже всей йбанной промышленности области…

— Что, нацеловался? — насмешливо спросила после собрания кассирша Зоя. — Рассказывают, что был прям как лев! У бедняжки после тебя и грудь осталась в синяках, и лицо в засосах… Молодец!.. Умеешь ведь! Мне, дуре, надо было тогда тоже бездыханной притвориться…