В притворе пахло керосином.

Красноармейцы заносили мешки в среднюю часть бывшего храма.

Иван считал и указывал, куда укладывать пшеницу, куда рожь, куда горох, гречиху, просо, готовую муку и все остальное. Марта записывала.

В куполе зияла большая дыра от снаряда — с рваными краями, как многогранная рана небосвода. В погожий полдень, когда солнце проходило зенит, одаривая прямыми лучами монастырскую усадьбу, этот продранный зев, символ разрушения и насилия, горел настоящей звездой — белой, раскаленной. В это время, находясь в церкви, невозможно было поднять взор к куполу; казалось — ослепнешь. Рожденный прорехой и солнцем световой столб, в котором роилась серебряная пыль, упирался белым пятном в церковный пол, в его середину. И весь этот оптический эффект удивлял созерцателя: пространство над ареной, прожженное могучим софитом, привлекающим внимание зрителя — вот-вот взвоют фанфары и в пятно выскочит силач в черном трико, или усатый дрессировщик с плетью, в одежде под гусара, или — против всех ожиданий, заполняя паузу, — размалеванный клоун с ненастоящим лицом… Но сейчас же, в реальности, всякий, из случайно попавших в солнечный сноп, вдруг терял ориентацию в пространстве, превращаясь в мучного человека, неприятного себе и наблюдателю, с белесым телом и матовыми глазами.

Это софитное окно светилось не только днем, ночью в нем ковырялся сверкающим ятаганом беспечно-решительный месяц, или его накрывала своим тревожно-осторожным ликом умная луна. Отрядовцы в церкви суеверно сторонились и солнечного пятна, и солнечного снопа, да и без надобности не запрокидывали голову к куполу, на котором хороводились святые лики в библейских сюжетах.

В полночь красноармейцы, участвовавшие в разгрузке, разошлись.

Иван и Марта отужинали на престоле, назначенном Иваном для трапез после работы, если они случались. Выпили по стакану самогона, закусили холодной вареной картошкой с еще мягким хлебом, выпеченным в монастырской пекарне. Идти в казарму, одноэтажное строение с чередой бывших братских келий, Ивану уже не хотелось, и Марта не могла его ослушаться.

Они стелили рогожу на мешки с пшеницей, творя себе ночное ложе, и вдруг неясный, но при этом пронизывающий шум потревожил, потряс их, заставив окаменеть и обернуться, поднять лица к хорам. Может быть, то прогудел в рваной амбразуре сильным порывом ветер, или часовой за стеной приглушенно окликнул неизвестного, а может, полоумный чернец взвыл от боли и дури в подземелье одного из церковных строений, или сонный голубь незряче вспорхнул с верхнего выступа к гулкому куполу?

В купольной прорехе стояла полная луна, многозначительно освещая церковь мертвенно-бледным светом.

— Мне страшно! — воскликнула Марта, оглядываясь на церковное великолепие. — Иван, я всего этого боюсь! Мне всегда кажется, что кто-то прячется в притворе, и по иконостасу бродят осмысленные тени, а хоры выдают четкую ноту. И эти нарисованные взгляды! Мне кусок не лезет в рот у престола, зачем мы ужинаем на том столе? Мы что-то себе доказываем? Доказываем, что нам не страшно? Но я дрожу, Иван, прости за малодушие.

Марта припала к груди своего соратника.

Иван понимающе кивал, поглаживая «неразумную» голову подруги:

— Ты так и будешь трепетать, пока существует угроза возвращения царизма, жандармов, полиции, погромов, казачьих патрулей, церковников, которым мы являемся лютыми врагами!.. Так давай все это… — подумал, огляделся. — В расход! Да не в простом смысле… Нет, это, конечно, можно: сжечь, взорвать… Но лучше пустить на пользу новой жизни. Перекроить во что-нибудь полезное, во дворец какой-нибудь, в библиотеку… — он захохотал, опять закипая и возвышая голос: — А еще лучше — цирк, самое будет подходящее: круглый, высокий!.. Здесь, по кругу, будут бегать лошади с обезьянками на лоснящихся крупах, а вверху кувыркаться гимнасты… А там, откуда тебе грезится тревожная нота, будет играть оркестр, веселый и озорной. Но это в будущем, это будет. А сейчас давай мы все это… Давай мы их… мы им покажем, чего они стоят, эти нарисованные рожи, покажем, как мы к ним относимся!..

И он стал рвать на подруге одежды, скрепя зубами. Она, подчиняясь, осклабившись в испуганном восторге, стала рвать на нем… Они сплелись, как две голодные сироты в стылой ночлежке, и пали на хлеб, прикрытый рогожей… Над ней заколыхались купольные своды с изображением святых, под ним закачались серые мешки и заплеванный грязный пол. Два стона смешались и в акустическом чуде храма превращались в удесятеренный, необычный для этого места гул.

Этот гул торжествовал в храме религиозного мракобесия, с живописанием мифических образов так называемых святых, которых человечество придумало для собственного духовного закабаления, для инструмента подавления человеческой воли, для господства своей малой части над своим же большинством. Два бывших раба-человека глумились над дремучим обскурантизмом, насиловали его, получая физическую и духовную усладу. Они сейчас приравнивали себя к выдуманным святым, к самому выдуманному богу, наиболее действенным способом — низвергая его до своего уровня: мы тебя сочинили, мы тебя и свергнем! Ты стал господином, но раб всегда мечтает избавиться от господства и стать свободным! Довольно! Миг избавления близок!

«Вот тебе, вот!..» — раскачиваясь, кричала Марта святому отцу, закатывая глаза.

«На тебе, на!..» — напирая, зажмурившись, кричал Иван в адрес святой матери.

И эти ритмично-судорожные движения, и эти выкрики наконец суммировались в победный вопль, в восторженное землетрясение, в сладостное опустошение и умильные слезы…

На рассвете, собираясь, Иван сказал:

— Марта, в дороге будь осторожна. Гайдамаки совсем озверели, никого не щадят.

Марта молчала.

— Марта, время такое, что каждый час может быть последним. Ответь поэтому: Марта, ты упорно не хочешь ребенка?..

Лохматая и постаревшая, вся в пшеничной шелухе, Марта села и закурила. Пожала плечами:

— Сегодня живем, завтра нет. Да и живем если, то, получается, не для себя. Не возражай! Ты ради кого вчера рисковал жизнью? Своей рисковал, чужой пренебрег… За голодающих горожан? За рабочий класс? За революцию?

— Да, за все это, сама знаешь, — хмуро перебил Иван. — За будущее. В том числе за будущее своих детей. А вообще, ты не на трибуне. А на мешках с хлебом… Будь проще.

Марта усмехнулась:

— Извини, с ночи запамятовала, что на мешках… Там простой была, а к утру загордилась… Помню, бабушка говорила: если живешь не совсем для себя, значит, бог в тебе есть! Это про тебя?

— Ты мне брось! Сбой у тебя, что ли, по агитаторской линии? Новая установка пришла? При чем тут бог? Зубы-ка не заговаривай! Иметь детей — естественное, звериное, если хочешь, желание. К религии напрямую не относится.

Марта с вызовом посмотрела на Ивана, чего он за ней раньше не замечал, будто за ночь избавилась не только от божьего, но и от любого человеческого на себя посягательства.

— Вдруг меня убьют, парниша? Разграбят обоз и убьют. Или тебя, или того, под кем буду завтра… Да-да, не коробься! Сегодня я здесь, а завтра партия, может, опять в Одессу пошлет или за Урал. Кому нужно будет твое произведение?

— Сына хочу, товарищ Марта, — грустно выдохнул Иван, казалось, покоряясь Мартиной решимости и определенности. — Имя уже давно придумал. Новое имя, наше! Ким.

— Почему Ким?

— Коммунистический интернационал молодежи… Создается такая организация при Коминтерне.

Марта хмыкнула:

— Я делаю вывод, что для тебя возможный ребенок, допустим, Ким, вторичен по отношению к… к его расшифровке! И вот прежде всего ради этой рас-шиф-ров-ки, — Марта усмехнулась, — ты, получается, и рискуешь своей жизнью? Приносишь ее в жертву? Кому? Идее? — она задрала голову, завертела ею в разные стороны, указывая на расписанные стены. — Вот тоже идея. Но над любой идеей, даже, казалось бы, величайшей, найдется кому поглумиться…

Марта поняла, что несколько запуталась, и уже улыбнулась, готовая свести разговор к шутке, чего, впрочем, и требовал обещавший быть трудным день, как и любой день в их нынешней жизни. Но она опоздала с шуткой.

— Нет! — зло выкрикнул Иван, свирепея. — Нет, шлюха портовая!

Он зашарил вокруг…

Марта испуганно вскрикнула, вскочила, подалась к двери спиной.

Иван пошел следом, размахивая кулаками и крича, жилы вздувались на красной шее:

— Нет!.. Нет, подстилка расчетливая! Я тебя разгадал наконец-то! Ждешь, когда попадется поумней да попородистей, поносатей? А-а!.. Вон оно что! Я к тебе, получается, всей душой, я ради тебя… с тобой… Мы вместе над моим глумимся, над тем, во что родители и деды верят! И это я предложил! И это я, а не кто-нибудь, позволил! Не только оттого, что против религии, а и из-за тебя, чтобы страх твой вековой, животный унять… Без оглядки на прошлый день, без опаски за завтрашний… Русский Иванушка-дурачок… А вот теперь в свою очередь ты этому дурачку хотя бы скажи, да только глаз своих хитрых, бесстыжих, дешевка с Молдаванки, не отводи! Но учти, что на этот мой вопрос ответить — не о любви охать. Скажи, Марта… Скажи-ка, любовь моя погибельная! Ты меня в синагогу позовешь, свет Абрамовна, сделать то же самое? А?.. Что вылупилась, как кол проглотила? А поехали-ка в Одессу! А зайдем-ка в первую синагогу! И там отрекись-ка от своего, поглумись-ка над своей культурой, над своими предками!.. Помочись-ка на Тору, или как там у вас, на Талмуд! Чтобы видели все твои Исааки, Сары, Хаемы и Абрамы!.. Нет? Не сможешь? Понимаю, тебе ужасно о таком даже подумать, у тебя от этого ужаса аж шары из глазниц лезут! А вот когда у России глаза выскакивают — вам не страшно? Наоборот, очень даже хорошо и полезно для ваших козлов трясущихся, бородачей в черных шляпах! Вот в этом ваша подлая суть! Вот зачем вам революция!.. Вы революцию называете моей, нашей. А втайне полагаете ее своей! Ради ваших шкур, получается, в Россию стреляем, храмы дырявим, сами себя душим, а вы и довольны, лапками потираете!.. Да ты сама ни на каплю не веришь тому, к чему агитируешь с трибун! Агитаторша, видите ли, пламенная! Для тебя революция — не мать, как для меня, Иванушки-дурачка, а инструмент! Да вам хоть чего, лишь бы погромов не было! От страха, от вечного страха вы такие живучие, озлобленные и революционные, ко всему приспособленные! Только забудешься, только посчитаешь вас соратниками, так вы и вопьетесь в артерию! Кровопийцы!.. Паразиты!.. Но — погодите! Не отдадим мы вам нашу революцию! Очухается революция от вас, да так очухается, что вы первые ее и проклянете! И побежите, как тараканы, по щелям!..

Марта побежала.

Иван остановился и бросил ей вслед бессильно:

— И оттуда будете других дурачков подбивать на новую идею, супротив теперешней, это ты правильно подметила, все наперед чувствуешь, гадина, не умом, так шкурой своей змеиной! У, неистребимое племя!..

Он задохнулся и погрозил стенам и куполу, всему тому, что его сейчас окружало, зашептал:

— Нет!.. Слышите, вы!.. Иноземные угодники, Иисусы, Хамы, Иуды, Иовы, Даниилы!.. Нет! Не себя!.. Не себя я принесу в жертву!

Выскочил наружу, крикнул испуганному коменданту:

— Чернеца давай! Как прошлый раз офицера! Ну? За ноги, волоком, к лесу, к треноге!..