В тамбуре Олегу удалось-таки решительными рывками приоткрыть внешнюю дверь, и теперь прохладный ветер с приуральских долов разбавлял вечерней свежестью запахи мазута и табачной мерзости, пропитавшие вагонный предбанник. Они долго молчали, сосредоточенно уставившись в проем, иногда касаясь щеками, словно им было жутко интересно то, что мелькало зеленой, холмистой, гривастой чередой — обманными оазисами российской пустыни, за которыми, в первых сумерках тающего вечера уже можно было угадать ночную неизвестность, тревогу необъятности и лед бездушной вечности, грозящей с небес холодной звездой…

Иногда Олег исподтишка поглядывал на Жизель. Половинка штанины за ненадобностью и для удобства была завернута назад и пристегнута к поясу какой-то блестящей, кокетливой заколкой (он это увидел, когда шел за девушкой по коридору, и наличие данной детали поражало его больше всего во всей неожиданной картине последних минут).

Наконец, он подумал, что ей, наверно, очень неудобно стоять так, опираясь на костыли.

— Ты устала?

— Ага, устала. — С готовностью отозвалась Жизель вполне оптимистично. — Лежать, сидеть. Хорошо еще, что по конституции к полноте не склонная, а то бы уже… Да и стоять, конечно, тоже утомительно, но ничего! Не обращай внимания. Я не люблю, когда на меня обращают внимание. Но еще больше не нравится, когда глаза отводят. Так что смотри, не стесняйся, так мне лучше, — она постаралась засмеяться.

Засмеялся и он, облегченно, и стал демонстративно осматривать ее, сверху вниз и снизу вверх. Шутливо, но на самом деле с удовольствием, удивляясь этому забытому чувству.

Девушка была чуть ниже его, то есть достаточно высокой и худой, с маленькой приподнятой грудью и вздернутыми, возможно, от костылей, плечами. Кажется, именно такие угловатые и, в его понимании, неправильные фигуры ценятся на подиумах. И, насколько помнится, вот с такой же короткой стрижкой. Тонкая, но крепкая шея, вздернутый носик и чуть раскосые глаза, которые смотрели иронично и независимо, а мгновениями даже насмешливо и с вызовом. Если бы не было предварительного общения, то, вернее всего, этот взгляд следовало читать как «все нормально, проходите мимо».

— Что не так? — с шутливой озабоченностью спросила Жизель, склонив голову набок.

— Поймал себя на мысли, что мне нравятся женщины с восточными чертами. Смуглые, зеленоглазые. Притом наивные и слабые. Я в юности в одну такую влюбился. По телевизору ее часто показывали. Идет по подиуму, и вдруг, раз, лямочка с плечика съезжает и… Смуглая прелесть с изюминкой — всему миру. Всего лишь секунда. Телевизионная любовь. Ночами снилась. Вылитая ты!

Олегу разом стало легко, до дрожи. Наверное, оттого, что можно говорить просто так, почти без условностей, как с другом или, точнее, с подругой, которой ничем не обязан, у которой своя личная жизнь, и которая сейчас так же может расслабиться. И обоим можно шутить «на грани», не переходя грань, и обоим будет легко, весело и куражно. Но и будет непонятно же обоим, откуда вдруг, в этой легкой недолженственности, взялся такой адреналин, от которого мелко дрожат руки, и волнуется голос.

Неизвестно, какие слова случились лишними, но реакция Жизели была неожиданной:

— Ну, так своди восточную красавицу в ресторан! А? В память о телевизионной любви! С изюминкой!

Насмешливость и гнев, Азия, гены горячих кочевников, быстрых на подъем, отчаянных на опасность. Девушка быстро преображалась. И вот уже вздрагивающие плечи, мелкий трепет ресничных крыл, кровяной огонь в зеленом взгляде, — горячий изумруд.

— Пусть все позавидуют твоему богатству! — почти крикнула.

А ведь это настоящая, непритворная злость! У Олега по спине пошли мурашки. Вот это да! Что по сравнению с тем искусственным адреналином разовой, минутной свежести этот гормональный всплеск природной волны.

Жизель решительно подняла костыли, чтобы сделать первый шаг к выходу, но тут же воткнула их в металлический пол — как выстрел дуплетом. Отвернула голову, словно не желая ничего видеть. Как лошадь, радостная бы встать на дыбы, но скованная упряжью, —   пленник и кандалы!

Олег преградил ей дорогу, обхватил, прижал к себе. Ее тело напряглось, но очень быстро сдалось силе, подалось вперед, расслабилось, потеряв угловатость, и, наконец, обмякло. И эта быстрая податливость, переходящая в покорность, тоже была неожиданна, хотя и радостна и вполне объяснима тонкостями Востока: от ненависти до кроткости… Ее волосы пахли чем-то необычным — мятное с горьким, этим хотелось дышать.

Лязгнула дверь, группа кавказцев, смеясь, втиснулась в тамбур.

— Мы идем в вагон-ресторан, — сказал примирительно Олег, отпуская Жизель, — прямо сейчас!

— В купе! — опять появился металл в голосе, возможно, напускной, для свидетелей.

— Если ты не пойдешь со мной в ресторан, я выпрыгну! Клянусь!

Умолкнувшие кавказцы, помешкав, открыли смежную дверь в грохочущую преисподнюю, ушли в другой вагон.

— Я пошутила, — миролюбиво произнесла Жизель и даже нежно дунула ему в щеку. Как мать — обиженного ребенка. Наверное, это было приобретенное: дуновение вместо поглаживания, при занятых руках. — Конечно, пойдем, но не сейчас.

Олег обиженно молчал, удивляясь своей обиде, от которой подкатил комок к горлу. Театр, балаган на колесах, в котором он, так неожиданно быстро, стал играть, глубоко входя в пошлую роль, и при этом страдая, как в настоящей жизни.

— Ну, перестань дуться, я устала, мне нужно полежать. Я не против ресторана, но до него  далеко, представляешь, как я буду шкандыбыть через все вагоны.

— Хорошо, — согласился, Олег, — но обещай, что мы с тобой выйдем на большой остановке, просто погуляем по перрону, а там и в ресторан заглянем. Да не в ресторане, черт побери, дело! — Олег стал злиться на себя, замотал головой, отгоняя назойливое и смешное. — Что мы всё о ресторане, как два пьяницы! Правильно говорит наш дядька. Нужно смотреть на вещи просто.

— Обещаю насчет прогулки. И насчет проще — согласна. Давай забудем, что здесь было. Все это ерунда на постном масле.

Вошла хмурая проводница, хотела сделать замечание, но только захлопнула наружную дверь, что-то пробормотав о неисправном замке. И стало тише.