1

Перед самым рассветом человек вышел на нос катера.

Он надеялся на свое утреннее одиночество и даже был уверен в нем, поэтому неприятно поразился, увидев, что надежда, такая невинная и, казалось бы, несложная, не сбылась.

Однако досада немного отступила, когда стало понятно, что виновницей явилась женщина. Подойдя ближе, он узнал ее — жену капитана, хозяйку этого старенького суденышка, тащившего унылую серую баржу по красавице Каме.

Хозяйка, как он успел заметить за свои пассажирские сутки, готовила пищу на всю команду, состоявшую из нескольких мужчин, стирала и убиралась в кубриках. Сейчас, увидев эту, запомнившуюся от вчерашнего дня подвижной женщину, теперь картинно застывшую у борта, с взглядом, устремленным вдаль, по курсу движения, человек изумился.

— Здравствуйте, — сказал вполголоса, чтобы не испугать.

— И ты здравствуй! — слегка вздрогнув от неожиданности, приветливо ответила женщина, оборачиваясь и поправляя белый платочек на голове, подвязанный не как давеча, во время работ, назад, «по-пиратски», — а крупным узелком с двумя аккуратными лепестками под подбородком. Кроткий взгляд темных глаз с отражением нарождающегося света делал лицо свежим, как будто только-только умытым. Сейчас на палубе стояла не строгая хозяйка, а скромная студентка или даже смиренная монашка (вот что делают выражение лица, одежда и осанка). — Я вчера забыла спросить: ты куда плывешь-то, добрый человек, пассажир наш единственный.

— В Николо-Березовку, — улыбнувшись одними губами, ответил человек, окончательно избавляясь от раздражения. — Не знаю, скоро ли? Капитан сказал, что сегодня утром будем.

Женщина вытянула вперед руку, получилось — к восходящему солнцу, которое еще было где-то за лесными гривами.

— Вон за тем поворотом твоя Николо-Березовка. Как купол церковный увидишь, так знай — она. Я этот момент стараюсь не пропустить, хоть на пяток минут, да обязательно выйду.

Человек продолжал удивляться:

— А что же здесь необычного?

Женщина улыбнулась, сощурив глаза:

— Долго рассказывать… И связь-то может нормальному человеку показаться… ну, смешной.

Человек постарался успокоить женщину, развеять ее сомнения:

— Я никогда не смеюсь над искренними словами. Пусть даже наивными…

Он хотел добавить ироничную фразу: «Вообще-то всякая искренность — наивна!» — но передумал.

— Ну, в общем, — вздохнув, начала женщина, — окрестились мы с мужем и сыном недавно, несколько лет назад. Мне батюшка имя дал православное — Варвара. До этого было — так себе. Не знаю, откуда родители выискали… — Она замолчала, и каждая следующая секунда молчания делала лицо все более серьезным. — Так вот. Однажды узнала про скромную, но чудесную женщину, одного со мной имени, — про монахиню Варвару. Которая была келейницей княгини Елизаветы Федоровны…

Человек не знал, о ком речь, но уточнить не решался, боясь спугнуть откровение Варвары. Но рассказчица, видимо, понимала уровень осведомленности собеседника, поэтому, торопливо, но совсем вкратце, уточнила:

— Елизавета — это сестра жены последнего русского царя. Немка по происхождению. Вышла замуж за князя Сергея Романова… Обрела православие. Впоследствии приняла мученическую смерть… Варвара была с нею.

— А при чем же здесь Николо-Березовка?

Варвара наградила пассажира долгим внимательным взглядом.

Перед ней стоял еще не старый, но, как видно, сильно побитый жизнью человек. Чего стоило лишь обилие шрамов на лице, которое не смогла скрыть небрежная растительность: борода, усы и большой чуб, — все седое. Улыбаясь, мужчина не показывал зубов, — скорее всего, половины из них уж давно нет; в пользу этого говорила и некоторая шепелявость, проявившаяся в нескольких сказанных словах. Он прятал в карманах ладони, — наверняка истатуированные… Но его свежил, и даже молодил, взгляд голубых глаз, на первое впечатление слишком внимательный, если не сказать настороженный, но при этом доброжелательный и где-то озорной. Походная одежда — застиранная, но крепкая парусина — сидела на тощем теле даже ладно, как будто сшитая на заказ. Явно, что это был не опустившийся бродяга-шатун, в минуту нужды готовый на всякую низость, а терпеливый путник, несмотря на сложное и не везде доброе прошлое, в данный час имеющий достоинство и благую цель. Такой вывод внушил уважение речной работнице, которая, по характеру своего труда достаточно разбиралась в людях.

Варвара продолжила — мягко и осторожно:

— Так вот, та княгиня дважды бывала в Николо-Березовке. Специально приплывала сюда на пароходе… Церковь здесь была знаменитая на всю Россию… А в ней — икона чудотворная. Церковь сейчас восстановили: чудо, не церковь! — Варвара опять устремила взгляд вдаль, по направлению движения судна и продолжила уже задумчиво, казалось, рассказывая только себе: — Ну и вот, когда я одна здесь стою, а из-за холмов проявляется это село… То мне кажется, что рядом со мной… Где-то совсем близко… Ну вот буквально так — по обе руки… Даже как будто дыхание их слышу и тепло тел… Стоят две мученицы — Елизавета и тезка моя, Варвара… — вдруг она очнулась и вскрикнула: — Да вон она, Березовка-то!

Человек вгляделся по направлению, заданному Варвариной рукой. Действительно, из-за речного поворота, над гладью воды, бирюзово-серебристой в утренних лучах, над холмами и пышной зеленью засверкал золотом церковный купол. Варвара закрестилась и стала отвешивать поклоны. Наконец, успокоившись, опять обратилась к пассажиру:

— Ты не крещеный?

Но тот, облокотившись на борт, точнее, перевесившись через перила ограждения, будто не услышав вопроса, молчал с каменным лицом, уставившись в воды Камы. Варвара сказала ласково и мирно, постаравшись мягко пошутить:

— Чего там интересного? Русалка? Или ты язычник? Водоогнепоклонник? А ведь Кама — она действительно для многих и божество, и мать!.. Бог такой, вроде, есть, Кам. То ли покровитель этих мест, то ли, наоборот, наказание… — но, видя продолжение странного молчания пассажира, Варвара перешла на обыденный тон: — Ой, ладно, пора мне! Команда на завтрак сейчас пойдет. И ты приходи, — и, уже двинувшись уходить, спросила: — А ты зачем в Березовку-то? В гости? А тебя хоть как зовут-то, мил-человек?

Наконец человек вышел из оцепенения, кивнул, получился благодарственный поклон, и постарался улыбнуться доброй женщине:

— В гости, сестренка… А имя… Уж запутался…

Все предыдущие выходы на свободу для Кольки заканчивались одним и тем же — он вновь оказывался за решеткой. Хронический невольник настолько привык к такому положению вещей, что воспринимал его как некую природу, доставшуюся ему наравне со многими людьми, неизбежность, заданную свыше. Ввиду особенностей своей судьбы, многого из другой жизни, которая кипела за стенами детдома, а потом за колючей проволокой — то есть из-за всего того, что его отгораживало от «основного» мира, — он глубоко не ведал. И все же у него определилась жизненная формула: если есть категория людей — то имеется для нее закон. Конечно, он интуитивно верил, что, как и во всяком правиле, есть исключения… И хотя исключения Кольки пока не касались, в глубине его души жила надежда, что когда-нибудь он найдет ту щель, ту особенную жизнь, куда можно будет юркнуть, идя по привычному и опостылевшему этапу освобождений и отсидок.

Новый знакомый, сосед по нарам, чеченец Ибрагим, самодеятельный художник, выполнявший не только заказы коллег-сидельцев, но и участвовавший в оформлении местной стенгазеты, который появился у него за несколько месяцев до «последнего звонка», казалось, почуял тайную мечту Кольки.

— Коля, ты обычно какой путь выбираешь, когда «откидываешься»? — уверенно начинал Ибрагим. — Ты не вор, поэтому ищешь работу. Так? В приличные места тебя не берут. Правильно? Ведь на тебе печатей ставить негде. Ни в документах, ни на теле… Находишь шабашку… Живешь, где попало. Везде окружает серость и грязь. Никто тебя за человека не считает. Неважно: Сибирь, Урал, Средняя полоса — один черт! Откуда хорошему настроению взяться? Откуда, извини за гнилой базар, взяться светлому будущему? Будущего нет. Значит — озлобление. Ну, а потом — или хозяева на тебя какой-нибудь грех свалят, или новые друзья попутают, уговорят на «пустяковое» дело, или напьешься-подерешься… Опять срок…

— Все ты знаешь, Ибрагим! Откуда столько ума набрался? — насмешливо соглашался Колька, оглядывая Ибрагима, получившего уже здесь, в заключении, кличку Абрек, тянувшего срок за кражу скота с дагестанских пастбищ и продажу его в Сибирь, невысокого, худощавого, согбенного сорокалетнего мужичка, весь невнушительный облик которого никак не вязался с образом справного разбойного горца. По-русски Ибрагим говорил чисто, лишь слегка окая, что свойственно вайнахам, и достаточно грамотно, чему, впрочем, удивляться не стоило — человек окончил десять классов общеобразовательной школы (во всяком случае, так он сам объяснял свою хорошую развитость). Ко всему, даже физиономия не давала основание сказать о нем — «лицо кавказской национальности». — Ты сам-то, когда выйдешь, опять будешь: «Крепко за баранку держись, шофер»? — Здесь Колька продолжал иронизировать: Ибрагим попался на перевозке краденого скота на автомобиле, принадлежавшем приличной, как он уверял, фирме, в которой работал.

— Я, Коля, в Дагестан не вернусь, — вздыхал Ибрагим. — В Чечню поеду. Буду работать. Последнее время, знаешь, многие знакомые говорят: какое это, оказывается, счастье, просто ходить на работу… Но работы нет. Еще до войны не стало, а сейчас и подавно… И конечно, сейчас новое поколение выросло. Кроме войны, ничего не умеют. И не хотят… Людей стали воровать — настоящий бизнес. Но, думаю, меня это не коснется. На равнину не поеду — в горы! Там мои родственники. Там больше свободы.

— Я так понимаю, Ибрагим, что ты меня в Чечню хочешь сагитировать?

— Нет, Коля, в Чечню не надо, не советую, честно… Сейчас там, после победы над Россией — как сказать? — некоторые думают, что все можно. И никак не успокоятся… С русскими воевали — давай мстить русским, даже своим землякам!

— Ты не такой, Ибрагим? — опять насмешливо спросил Колька.

— Нет, Коля, я не такой — это во-первых. Во-вторых — через два года двадцать первый век начнется. Надо от дикости уходить. Сейчас у нас независимость — самое время новую жизнь строить. Экономика, производство и так далее. Земля ведь богатая.

— Ух, ты, Ибрагим, твои бы слова да Богу в уши! Так куда ты меня уговариваешь, строитель новой жизни?

— Поезжай, Коля, в Дагестан, — улыбнулся Ибрагим, уже привыкший к добродушной насмешливости нового приятеля. — Дагестан — многонациональный. Сам ты, допустим, чеченец. Справа лезгин живет, слева аварец, напротив русский или даргинец… Народ дагестанский, честно скажу, более терпимый… Не такой обидчивый и мстительный, что ли… Устроишься для начала к кому-нибудь на стройку, такая работа всегда найдется. Ты же мастер на все руки! Тебя там никто не знает. Как себя поведешь, так к тебе и относиться будут. Осмотришься, денег прикопишь, домишку прикупишь. Огородик будет, сад. Хочешь вино пить — виноградник! У нас же так: палку воткнешь — расти будет. Из-за куска хлеба, короче, уже воровать не пойдешь. Кавказцы это люди, которые свою свободу любят, а чужую свободу уважают. Ей-богу, не хвастаюсь, Коля, это я не о себе… Гостеприимство! Слово — железо! Коля, ты — я тебе честно скажу — в своей России ничего этого не увидишь. Тебе уже скоро полтинник. Еще пару ходок сюда — и от тебя ничего не останется: в номерную могилу со столбиком. И помянуть некому. Ворона только каркнет…

— Какая гарантия, Ибрагим? — перебил Колька.

— Никакой, Коля, — в тон ему, коротко, признался Ибрагим. — Но что-то поменять в жизни — надо, наверное? В конце концов — что ты теряешь?

— Ничего, — согласительно ответил Колька. — Терять нечего, как говорили революционеры. Окромя цепей…

Вскоре Ибрагим освободился, а перед уходом на волю дал Коле бумажку с адресом человека в Ботлихском районе Дагестана, у которого можно будет остановиться на первое время. Колька адрес выучил наизусть и бумагу сжег.

— Если ищешь легкой доли — не иди на Кавказ! — убежденно сказал Кольке после освобождения человек по имени Сергей.

С Сергеем они познакомились в первый же день выхода Кольки на волю. Колька не ожидал, что за воротами его кто-нибудь будет встречать. Поэтому, когда ему, направившемуся было к автобусной остановке, преградил дорогу невысокий молодой человек, он удивился, но быстро взял себя в руки, готовый к любому повороту событий.

— Отец, извини, работа есть, — сразу перешел к делу парень, бросая короткие взгляды то на руки, то на ноги Кольки.

Колька быстро ответил:

— Ты, наверное, не по адресу, братишка. Подожди следующих. У меня другие планы.

— Да нет, отец, — парень улыбнулся. — Нормальная честная работа. Строительство… Подзаработаешь — дальше поедешь. Месяц от силы, — он торопливо начал перечислять то, что должен уметь потенциальный наймит: — Кирпичная кладка, сварка-резка…

Колька, усмехнувшись, прервал:

— Не теряй время, все умею… Говори условия.

Парень протянул руку для знакомства: «Сергей», — и обрисовал суть дела:

— Одному аристократу нужно подключить свои хоромы к магистральным сетям. Сто метров. Траншеи готовы. Бросаем трубы, строим колодцы, подключаем — и все! Инструменты, материал — в наличии, сам проверил. Нас ждут. Работаем втроем — я, ты и француз на подсобных: дай-подай, замеси-поднеси.

— Что за француз? — удивился Колька. — Иностранец?

— Ага, — улыбнулся Сергей, — таджик из Душанбе. Он уже в наличии, ему десять процентов. Остальное — нам, поровну.

— «Француз» на десятину согласен? — Колька не скрывал сомнения.

Сергей усмехнулся:

— Он и на пять согласился бы. Их тут целые караваны… Я его еще пожалел просто.

Сергей назвал сумму, Колька, не торгуясь и не сомневаясь, согласился: для воплощения «кавказской» мечты нужен стартовый капитал — на дорогу, на питание…

От производственных услуг «француза» Колька с Сергеем быстро отказались, и душанбинец Ахмат перешел исключительно на «домашние» работы: готовил пищу, стирал, содержал жилище в чистоте. Все втроем жили прямо в усадьбе, которую предстояло подключить к магистрали, в одной из комнат, которую им выделил заказчик «для быта».

Ахмат оказался мастером по части приготовления национальных блюд, любимым из которых для Кольки и Сергея оказался плов. Поэтому «палави» Ахмат варил ежедневно, делал это с большим удовольствием, стараясь не повторяться. Каждое утро он предупреждал, какую разновидность этого яства следует ожидать вечерним едокам, как  называется новый вариант, что он для этого сегодня добавит, или заменит, при жарке или при подготовке риса…

— Сегодня буду делать палави «Софи», то есть на пару, без зирвака, — лук-морковь жарить не буду, чтобы желудок немножко отдохнул. Или можно тоже легкий — палави «гуштпора»: лук-морковь жарить, а мясо — без обжарки. А если бы виноградные листья были, можно было сделать палави «токи» — с голубцами. Можно постный — палави «мавиздор»: совсем без мяса, зато изюма много. Вы думаете, палав только с рисом бывает? Нет, вот как-нибудь сварю «угропалав» — вместо риса толченая лапша. Или тоже интересный: палав бо тухум — плов с яйцом, без мяса…

И так далее, казалось, до бесконечности. Кое-что Сергей даже пытался запомнить, подглядывая, если была возможность, за процессом готовки и внимательно слушая объяснения Ахмата. Колька же точно знал два, как он считал, основополагающих момента: что «зирвак» (обжаривание мяса с луком и морковью) в плове — полдела, и что обязательно должны быть приправы — «зира», «барбарис», перцы…

— Ты меня ошеломляешь, Ахмат, — с удовольствием уминая плов, каждый раз поощрительно выговаривал повару Колька, — я, казалось, все уж знаю, но вот со своим обилием вариантов этой, по-нашему, каши с мясом, ты меня просто опять заставляешь диву даваться.

Называя плов кашей с мясом, Колька сознательно утрировал, чтобы сделать повару приятное: комплимент от глупого едока мудрому кашевару-доке.

Ахмат улыбался, гордый своей значимостью. Но при этом обязательно находил какой-нибудь огрех в реализации своего замысла: «Э, нет!.. Сегодня немножко с водой не угадал. Потому что рис в другом месте брал… Этот, оказывается, воду любит, доливать пришлось!» Или: «Чеснок рано положил, — а он молодой, чеснок, совсем разварился. Немножко жесткий должен оставаться!» Или: «Нет, цвет мне не нравится: лук чуть-чуть пережарил…» И так далее, но непременно обнадеживал: «Завтра лучше постараюсь…»

Первое время его компаньоны думали, что «француз» таким образом просто напрашивается на очередной комплимент, но потом быстро поняли, что тут срабатывает самокритичность мастера, который, как никто посторонний, даже из почитателей, в своем творчестве видит в первую очередь то, что не получилось. А приготовление плова, несомненно, было для Ахмата творческим делом. На остальные темы разговаривал он мало. Если Сергей с Колькой затевали какую-нибудь «сложную» беседу, то Ахмат просто молчал, при этом непременно находя себе какое-нибудь дело по хозяйству.

Днем Сергей с Колькой уходили на работы, которые у них спорились: вдвоем они вполне справлялись, — а вечером, поужинав пловом, ложились на раскладушки и, немного поговорив (шутливо пофилософствовав), засыпали крепким сном, как и положено трудовым людям с чистой совестью. Только однажды, за пару дней до окончания работ, Сергей произнес серьезную речь… Которой предшествовал его же безобидный вопрос:

— Куда дальше идешь, дядя Коля?

— На Кавказ иду, Серега… — Колька не удержался от шутки: — Там тепло, виноград…

— Нашел куда идти… — сказал Сергей глухо, как будто булыжник уронил на бетонный пол.

После  этих  тяжелых слов Сергей долго молчал, при этом, как показалось Кольке, с какой-то чрезмерной сосредоточенностью куря: как будто не перекуривал, а заправлялся.

А затем Сергей рассказал свою историю, подрагивающими руками тасуя три предмета — пачку сигарет, зажигалку, окурок. Речь его сделалась вдруг возвышенной, что за ним не наблюдалось ранее, как будто он читал заученный текст, возможно — давно внутри себя, тысячу раз произнесенный: поэтому и не замечал пафоса… Скорее, пафос был выстраданным, и по его понятиям — справедливый, поэтому Сергей его не стеснялся, не тушевал, не прятал…

Сергей был положительным учеником средней школы и послушным ребенком в семье, доставлявшим родителям только радость. Поступил в университет, там же «пришел к Богу», принимал участие в миссионерских поездках по стране. Это светлый период его жизни, когда она, жизнь, была наполнена ясным и высоким смыслом. С учебой не заладилось, видимо, оттого что подспудно чувствовал, что выбрал не ту специальность. Решил повременить со студенчеством, созреть для правильного выбора. Как и полагается по возрасту, пошел в армию. После «учебки» служил командиром танка в одной из сибирских танковых бригад. До демобилизации оставалось полгода…

В ночь со второго на третье января 1995 года часть подняли по тревоге, повезли в Новосибирск. В военном городке построили, командование описало ситуацию. Не везде по России солдат спрашивали, хотят ли они в Чечню, только им вот предложили: кто желает — шаг вперед…

Конечно, он тогда не представлял, что это будет за кампания… Иным сейчас легко анализировать, кого-то упрекать, кого-то оправдывать. Но в тот момент, когда Сергей делал  шаг вперед, он точно знал, что Чечня это Россия, а тот, кто нарушает целостность России, — ее, а значит, и его, Сергея, враг. Пусть ему докажут, что солдат в нормальной стране должен думать иначе! Да, есть в  этой военной истории виноватые, но в одном уверен — простой солдат ни в чем не повинен. На нем нет ни сраму, ни греха… Жестокость к мирным людям? Мародерство? Полно! Это не боевые действия порождают: в каждом большом городе за сутки, случается, убивают несколько человек, и делают это не солдаты срочной службы и не боевики… И там  — «шакалили» только те, кто из подонков рода человеческого, не брезгующие падалью, независимо от национальной и войсковой принадлежности.

В тот же день тем, кому предстояло лететь на боевую задачу (тогда еще никто не называл это войной), выдали оружие, переодели во все новое, накормили до отвала — никогда так не кормили… Дали политическую «вводную», генерал вкратце рассказал, как нужно воевать в городских условиях. Это был недолгий период времени «чеченской» эпопеи, буквально часы, когда они чувствовали, что нужны стране, армии. Больше, до самого «дембеля», такого не повторилось ни разу.

В Кабардино-Балкарии, в перевалочном лагере, из вновь прибывших сибиряков сформировали команды и на неопределенное время оставили не у дел, как показалось танкистам, практически забыли. Между тем, эшелоны периодически уходили в сторону Грозного. Экипаж послал  Сергея, командира танка, к начальнику лагеря с просьбой: хотим определенности, отправьте нас. Офицер посмотрел на Сергея с грустным удивлением и сказал: ну, что ж, как раз  экипажа в одной роте не хватает, собирайтесь.

Их настраивали: берите воду здесь, заливайте фляжки, любые емкости, в Грозном все отравлено, есть-пить нельзя…

Прибыли на место. Это был старый укрепрайон дудаевцев, недавно у них отбитый, на окраине города. Первые впечатления мрачные: грязь по колена, близкая стрельба, рядом остановились две машины «Урал», одна с ранеными, другая с трупами — до верху, до самого тента… «Старики» поведали, что ежедневно машин таких, с «двухсотыми», штук пять-шесть. Посоветовали: кокарды и все блестящее снять — снайперы работают днем и ночью. И еще сказали: ну, танкисты, если живыми останетесь, значит, заговоренные, потому что… смешное у нас командование — кто же на танках в городе воюет! Подошел полковник, из «афганцев»: ребята, настраивайтесь на настоящую войну, это не Афганистан, это хуже.

Их опять оставили «в покое», не поставив никакой задачи, не выделив техники. Наконец, на настойчивые вопросы танкистов ответили: вон стоят подбитые, с небольшими неисправностями машины, выбирайте; два-три дня на ремонт — и в бой. Когда ставший на время их танк Т-72 был готов, Сергею сказали: завтра на Дудаевский Дворец.

В район центра города взвод (три танка) прибыл к вечеру. Ночевать в машинах нельзя — артобстрел, поэтому коротали ночь в подвале одного из домов около рынка. Там впервые Сергей увидел тех, кто «переживал» дни войны в подвалах: пожилые люди, дети… Запомнилась восьмидесятилетняя старушка. О чем она думала — жалела о том, что дожила до этих лет? Сейчас ему понятно: воюют не народы, воюют бездарные политики, не умеющие решать вопросы по-человечески… Но пребывать в скотском состоянии, в том числе убивать друг друга, приходится простым людям…

Утром пятнадцатого января поступил приказ — взводу, в котором теперь служил Сергей, выехать в район Дворца. Но последовали неприятности. Одна машина не завелась, команда сообщила: «Замерз двигатель». Вторая, в которой находился командир взвода, лейтенант, запустилась, но тоже обнаружилась какая-то серьезная причина… Сергей не берется никого судить… Ему все равно сейчас. Словом, пошел один танк, которым командовал Сергей.

Подъехали к командному пункту, Сергей выскочил для получения приказа. К нему подошел генерал, строго начал: «Итак, лейтенант!..» Сергей его поправил: «Товарищ генерал, я — сержант». Генерал изменился лицом: «Как — сержант?! А где офицер? Где командир взвода? — потом смягчился, покачал головой, махнул рукой: — Ладно, сынок, пойдем, покажу, что нужно сделать».

Здесь же Сергей встретил своего друга-танкиста с прежнего места службы, Мишу… Обнялись, перебросились несколькими словами — не было времени поговорить… И пошли двумя танками на Дворец, но с разными боевыми задачами.

Задание Сергея состояло в следующем: огнем пушки разрушить верхние этажи конференц-зала.

Расположились в танке. Затихли, как бы присели «на дорожку». Экипаж попросил (сослуживцы уже знали, что Сергей верит в Бога): командир, Серега, помолись за нас всех!..

Помолился. Ребята молчали… Ему тогда ясно показалось: и они молились, только по-своему. Все веруют, только не все об этом знают…

Впечатления от первого боя не забыть, не передать. Это чувство обладания нечеловеческой силой, единения с ней… какой-то нечеловеческий восторг и страх одновременно, ощущение себя на острие, на самом кончике чего-то самого важного в мире — какого-то выдающегося момента, действия. Ужасного, но необходимого. Как будто это не из пушки, а из него, Сергея, вылетали снаряды… Грохот… Он кричал, орал! Ему казалось, что его нечеловеческий рев слышен за пределами танка…

Танк Сергея отстрелялся и отъехал под прикрытием стрелков в основное расположение.

А от Мишкиного танка остались одни катки и башня, которая отлетела на десятки метров: машину подстрелили из гранатомета, лишив возможности двигаться, а затем добили прямой наводкой из пушки, внутри взорвался боекомплект… Что осталось от пацанов? Зола и пар…

Встречали сибиряков в лагере так: «О! Неужели вернулись?» Весь город был в подбитых танках, бэтээрах, бээмпэшках. У механика танка после боя открылась язва, его увезли на вертолете…

Вскоре у танка нашлись «настоящие» хозяева, машину забрали. Экипаж дослуживал уже, по сути, в роли пехотинцев.

«Бывшие» танкисты строили землянки для жилья на окраинах города, охраняли объекты. Однажды наткнулись на дудаевский склад боеприпасов и продовольствия. Набрали коньяку и мешок грецких орехов. По ночам, чтобы согреться, делали «горячий» напиток: в большую кружку на одну треть насыпали растворимый кофе, затем столько же сахара, все это заливалось коньяком — получалось «сытно, тепло и весело». Вообще, питание было скудным: на сутки получали на человека банку тушенки, две банки каши и четыре сухаря. Еще днем от пайка оставалась половина — отдавали старикам на улице. Днем и ночью боролись со снайперами. С наемниками-иностранцами высокой военной квалификации встречаться не приходилось, видимо они выполняли у дудаевцев более серьезную работу, а вот контакты с бывшими и настоящими соотечественниками, воюющими на той стороне, не были редкостью…

Когда подошел «дембель», Сергей и многие с ним предложили командованию: дайте нам новые танки — и мы останемся. По какой-то непонятной логике такие предложения не принимались во внимание, а эшелоны все подвозили и подвозили необстрелянных полугодков, многим из которых предстояло стать «золой и паром». Ведь это был всего лишь май девяносто пятого.

Когда уезжали, никто по-мужски руки не пожал, даже спасибо ни у кого язык не повернулся им сказать…

Колька и «француз» молчали, слушая Сергея, который произносил последние фразы, как в горячечном спиче, от бреда их отличала полнейшая осмысленность.

— Я, конечно, мужики, еще мало прожил… — Сергей встал со скрипучей раскладушки и прошелся по комнате. — Но чувствую, что самое чистое, благородное… Да-да!.. Все именно такое в моей жизни — уже минуло, осталось «там». Я многое перестал понимать в этом «гражданском», «нормальном» существовании. Вернее: понимаю, но не хочу принимать. Иначе — зачем я пережил все это? Ладно, войну проиграли, массу людей угробили, но хоть что-то должно от этого для всех нас остаться! Когда ехал обратно, домой, в вагоне-ресторане подсели «задушевно-нагловатые» ребята, предлагали работу, как они выразились, «для настоящих мужчин»… Обещали квартиру в областном городе, хорошие деньги. Мы им нужны — умеющие то, что нормальному человеку — не дай Бог. Мы — без барьеров, — Сергей опять сел на свою раскладушку и закончил речь: — Я стараюсь не ходить в рестораны, боюсь, во хмелю что-нибудь внутри переклинит, кому-нибудь горло перегрызу…

— Да, — Ахмат тяжело вздохнул, — у меня брат в Афгане был. Тоже рассказывал, рассказывал… Вай, худо?!

— Что такое «худо»? — спросил Колька, чтобы закруглить разговор. Все испытывали неудобство после речи Сергея, которая, казалось, еще витала в воздухе, как табачный дым, которым была заполнена комната.

— Худо? — это Бог, — перевел Ахмат. — Вай, бог ты мой родной, значит.

— Красивый язык и емкий, видно, насыщенный, — заметил Колька уважительно, окончательно уводя разговор в сторону. — Скажи еще что-нибудь, Ахмат, на своем.

«Француз» немного подумал и темпераментно выдал:

— Пролетархои хаммаи мамлатхо, як шавед!

— Это что? Переведи! — почти хором попросили Колька и Сергей, просветлев лицами.

Ахмат засмеялся:

— Это на старых, еще советских деньгах было написано, помните?

— А, — догадался Колька и засмеялся: — Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Да? Ну, надо же, какой певучий язык! Молодец ты, Ахмат! Советский-то Союз любил?

— А как же! — вскричал Ахмат. — Мы до сих пор в Союзе живем… Не веришь? Приезжай в Душанбе, спроси…

— После Кавказа — непременно! Оставь адресок. Хотя, Ахмат, это маловероятно: Таджикистан теперь — заграница!

Ахмат вдруг заговорил, как будто долго ждал этой минуты:

— А почему заграница, а? Это вы виноваты!..

И тут же, осекшись, скорбно умолк и виновато понурился.

— Вот тебе, здрасьте! — воскликнул Колька, — кругом мы виноваты, кругом должны! И так Россия, как постоялый двор, понаехало вас тут, повернуться негде, а все мы же и виноваты, — Колька примирительно засмеялся, призывая и Ахмата к миру.

Ахмат с готовностью заулыбался, но все же сказал с прощающим укором:

— Мы же на референдуме, помнишь, сказали «да», а почему вы сделали «нет»? Когда страна пополам на куски, тогда президентам — кресло, а людям — слезы, кровь!..

Колька сделал испуганное лицо и повернулся к Сергею:

— Эмигрант дело шьет! — и продолжил игру, оправдываясь перед обличителем: — Ей-богу, Ахмат, мы с Сергеем тут ни при чем!

Все еще немного посмеялись и засобирались спать. Ахмат закончил в своем стиле:

— Эх, интересная у вас, братишки, жизнь: один воевал, другой сидел — есть что вспомнить. А я только плов варю. Скучно иногда… Завтра обязательно поеду на центральный базар, чтобы можно было сделать палав бо мевахо — с фруктами: вместе с мясом положу яблоки, айву, если будет, изюм. Вкусно… А когда канализацию будем заканчивать, обмывать-прощаться будем, сварю палави «Рохат» — «наслаждение». Это рис и мясо отдельно готовятся, потом их вместе соединяют: рис — вниз, соус с мясом — наверх. Э, пальчики проглотите!..

Когда уже потушили свет, Колька сказал в темноту:

— И все-таки, Сергей, схожу-ка я туда, на Кавказ, посмотрю, как-чего. Все-таки между нами с тобой есть разница: ты туда с оружием ходил, а я — с миром намереваюсь. Не воевать — просто жить и честно работать. У кого на меня зуб может быть, у кого рука поднимется?..

Сергей не ответил.

Тогда Колька посчитал нужным задать свой вопрос:

— Ну, а ты, Серега, куда дальше?

— В танковое училище, — быстро ответил Сергей, как будто ждал такого вопроса. — Стану офицером… Подзаработаю вот только.

— Не надоело… — Колька подыскивал слово, — воевать?

— А кто страну защитит? — Сергей крутнулся на своем ложе, яростно заскрипели пружины. — Армия, мужики, что бы ни говорили, последний оплот. Есть армия — есть страна. Нет армии — нет страны! И надо будет еще идти, защищать, — пойду!..

Колька хотел пошутить: мол, не современный ты парень, Серега, не модный! Но не стал. Однако все же ирония пришла — с другой стороны, хотя вряд ли Ахмат замысливал фразу как шутку:

— А насчет умирать? Как? А?

И ночлежка содрогнулась от общего облегчающего хохота.

 

2

Правдами и неправдами Колька добрался до Дагестана.

Путь был трудный, но радовала новизна, которая являлась на каждом шагу. Буйная природа весеннего Кавказа, с сочной зеленью и ярким теплым солнцем, внушала прямо-таки ликующие надежды, недоступные доселе смирившемуся было с безрадостной судьбой неудачнику. Когда он впервые оказался в большом ущелье, куда завез его старенький обшарпанный автобус, ему показалось, что он впервые ощутил величие гор, до этого знакомых, пожалуй, только по фотографиям и телевизионным кадрам. Неоглядные вершины дарили ощущение вечности, в которой, оказывается, Колька доселе жил, не осознавая этого. А журчание горной речушки за обочиной древней, но крепкой грунтовой дороги, подсказывало: это и есть рай на грешной земле! Здесь всякий трудолюбивый, без злого умысла человек найдет свое место, а каменная крепость защитит от всех пороков, соблазнов и от покушений недобрых людей, которые живут где угодно, только не в этом божественном великолепии… Он даже стал обращаться к Богу, чего за ним никогда ранее не водилось. А еще говорят, что в Бога начинают верить только в тяжелейшие, иногда только безвыходные минуты жизни!

«Ах, спасибо Сулейману!..» — напевал Колька, идя пешком от селения к селению, начало оптимистической песенки из популярного в его молодость фильма «Аршин Малалан», имея в виду своего проницательного приятеля Ибрагима.

Последнюю часть пути приходилось проделывать чуть ли не пешком, останавливаясь на ночлег где только возможно.

Он попросился на ночь в дом на окраине небольшого аула, расположившегося у самого подножия небольшой горы, возле обочины дороги на перевал, который завтра утром предстояло преодолеть, чтобы достичь заветного селения. Деньги и последние продукты у него закончились, поэтому выглядел он уставшим и потрепанным.

— В сарае, хозяин, меня устроит. На соломе, шкурой какой-нибудь укрыться дашь — и очень даже большое спасибо!

Хозяин дома, горбоносый полноватый коротышка, с маленькими бегающими глазами, выслушав просьбу, критически оглядел Кольку с ног до головы и задал откровенный вопрос, казалось, не вязавшийся с понятиями гостеприимности:

— Откуда ты, земляк, такой… нищий?

Колька не смог побороть своей природной насмешливости и ответил шуткой:

— Иду от одного богатого родственника к другому, который еще богаче.

— Откуда и куда? — с неподдельным интересом спросил хозяин, блеснув глазами и отведя взгляд. Видно, как отметил про себя Колька, понимание шуток было слабой чертой этого, возможно жадноватого, человека.

— Из России в… Да хоть в Чечню, например!

— О! — одобрительно отреагировал человек. — Хорошо иметь таких родственников. В разных концах. Всегда есть, к кому пойти. А что же одет так?

— В дороге обокрали, — быстро нашелся Колька, привычный за всю сложную жизнь к подобным «вопросам-ответам».

— Ладно, — миролюбиво закончил человек, отворяя калитку. — Какая разница… Главное, чтобы человек хороший был. Заходи. Мой дом — твой дом!

Кольке дали хорошо поесть и даже выпить стакан домашнего, как уверял хозяин, вина. Он быстро уснул.

Ночью его грубо растолкали. Открыв глаза, Колька увидел над собой несколько небритых лиц и понял, что на этот раз быстро поплатился за свою шутливость.

— Где живут родственники? — вопрос подтверждал Колькину догадку.

— Я инкубаторский!..

Удар, еще удар… Вопросы повторились… Но суть ответов не поменялась, что было сущей правдой: не было у Кольки, детдомовца, никаких родственников… Про тот адрес, куда Колька действительно направлялся, он решил на всякий случай смолчать, не желая вреда ни Ибрагиму, ни его знакомому. Но, видимо, у людей, которые его били, уже не было иных вариантов поведения, вне зависимости от того, верили они ему или нет. «Ладно, — обронил один из них, — пусть покупатель сам с тобой разбирается…»

Днем его, в наручниках, с завязанными глазами, долго везли на машине, затем, вечером до самой ночи — на лошади. После небольшого отдыха почти всю ночь шли пешком (на ночь ему развязали глаза). Этот цикл в точности повторился еще раз. Таким образом, в тюрьме-полуподвале он оказался через двое суток после того, как попросился на ночлег.

— Нога никуда не годная. И рука болит, не понимаю отчего. Суставы… — пожаловался Кольке хромой хозяин, невысокого роста, небритый, с кривой застывшей улыбкой. — Да и побил я уже вашего брата, надоело. Пусть молодежь тренируется. Встань! — голос оставался по-прежнему усталым, но в нем появился металл. — Так стой.

Колька встал, прислонился к стене. Он знал, что сейчас будут бить. Что ж, не привыкать. Хромой отошел к двери, посмотрел на сыновей, боднул головой в сторону пленника, как будто дал команду «Фас!»

Двое пацанов подскочили к Кольке со сжатыми кулаками и свирепыми лицами. Как будто Колька долго их обижал, и вот теперь представилась возможность отомстить за все обиды. Колька успел внутренне усмехнуться их свирепости. Каждый ударил Кольку, норовя попасть в лицо. Затем посыпались удары кулаками и пинки по всему телу. Колька, как мог, прикрывался и уворачивался. Уворачивался совсем немного, чтобы не злить бьющих, но достаточно для того, чтобы удары наносили ему как можно меньше вреда. Сопляки, думал Колька, бить еще не научились. А уж Колька знает в этом толк. В частности, научился держать удар, так, чтобы, в безвыходной ситуации, как эта, было приятно бьющему и безвредно избиваемому. Тоже искусство.

Нанося удары, пацанва крякала и восклицала — чеченские фразы с русским матом. Голоса у них были как у взрослых лилипутов — ломающиеся голоса подростков. Один из ударов пришелся по селезенке — Колька разозлился и увернулся резче обычного. Тут же кулак подростка врезался в бетонную стену. Незадачливый боксер вскрикнул, отскочил и принялся обсасывать кулак со ссадинами на костяшках, как медвежонок лапу.

Пора падать, понял Колька и завалился на пол, якобы не в силах уже стоять. Молодежь засмеялась, оглядываясь на отца и продолжая работать ногами. Впрочем, раненый «медвежонок» был уже менее активен: два пинка — один сосок сбитой лапы…

Принимая удары лежа, Колька так же оберегал в первую очередь глаза, затылок, промежность и уязвимые мягкие места, слабо прикрывающие внутренние органы. Иногда он притворно стонал и вскрикивал, гася их злобу.

— Э, хватит! — наконец крикнул отец подростков. — Товар лицом сильно портить нельзя!

Мог бы сказать по-чеченски, но сказал по-русски, из глумливости.

Пацаны тут же отступили, тяжело дыша. Отец что-то сказал им, на этот раз на их родном языке. Но по интонации нельзя было сказать, что он их хвалил. Скорее, журил, как мудрый тренер, всегда находящий огрехи в упражнениях питомцев.

— Вспоминай, где живут родственники! — обратился к Кольке хромой перед тем, как уйти из подвала. — Что ты такой упрямый? Заладил, как попугай: «Никого нет! Инкубаторский!» У меня ведь терпения тоже много нет. Одни расходы на тебя. Сколько можно? Придется пристрелить. Ты этого хочешь?

Хромой говорил не как с пленником, а как с партнером по бизнесу, такой был его тон. Кольке даже стало жалко «партнера». Понятно — от Кольки одни убытки. Но чем он мог помочь этому торговцу живым товаром?

— Ничем не могу помочь… — у Кольки иногда проскальзывала его врожденная насмешливость, которую он здесь, даже если эта шутовка вот так невольно и изредка выявлялась, старался замаскировать страдальческим или равнодушным выражением лица. — Я детдомовский. Даже детдома того уже давно нет… Подельников никогда не было. Жены — тоже. Все сам… Или работал или… Но все один… Ну, пристрели, если так… — Колька был искренен, ему уже надоели эти, еще не продолжительные и не долговременные мучения, которые, как он предполагал, скоро станут невыносимыми.

— Нет!.. — вдруг яростно закричал хромой, возвращаясь и решительно прикрывая за собой дверь, в которую только что выскочили сыновья. — Это слишком легко! Пусть лучше мальчишки на тебе тренируются, дух воспитывают! А потом, лучше голову тебе отрежем, как барану, или отрубим топором, на камеру снимем. Пусть остальные видят! Что нельзя нас злить, нельзя за родственников не платить!.. Если по-человечески не понимают! И ты не понимаешь, да? Если хочешь знать, я с тобой еще по-настоящему не работал! Скоро покажу, как другие работают!.. Смотри, новая война началась, теперь никто с вами нянчиться не будет!.. Еще раз победим вас, на этот раз окончательно!..

Кольке развязали глаза. Он огляделся. Судя по всему, это был подвал, но больших размеров, чем тот, в котором его содержали в последнее время. Еще одно отличие: стены помещения не бетонные, а глиняные. Кое-где в стенах зияли норки, по всей видимости, следы от пуль. Возможно, здесь было какое-то скрытное стрельбище.

Справа у стены, куда подтолкнули Кольку, стояло несколько человек, по-видимому, пленников: как будто Колька увидел себя в нескольких экземплярах. Это было странное ощущение, если учитывать то, что Колька уже давно не гляделся в зеркало. Все они, измученные и затравленные, молча смотрели на Кольку, и некоторым из них, насколько позволили секунды, Колька посмотрел в глаза. Но не больше того, — все были угнетены и опасались говорить. Колька встал среди таких же, как он, и позже, наблюдая за соседями, больше боковым зрением, отметил, что на самом деле все были очень разные. Так, двое, с которыми он оказался плечом к плечу, были явно не славянской наружности. Колька предположил, что один из них, маленький, колченогий и крючконосый был армянином, а второй, худощавый, с маленькими узкими глазами, — скорее всего, татарин. Долго рассматривать соседей не пришлось, так как события разворачивались быстро.

Чеченцы (среди них был и хромой Колькин хозяин) собрались у дверей, казалось, не обращая большого внимания на пленников, зная, что они подавлены и, следовательно, безопасны. Один был с автоматом, но и другие, судя по выпуклостям в области карманов и пазух, были вооружены.

У дальней торцевой стены, особняком, стоял еще один пленник. Это был худой измученный человек средних лет с затравленным взглядом. Перед ним стояла табуретка, на которую он обреченно смотрел, как будто эта мебель была одушевленным предметом, предвестником его грядущих мучений.

Наконец, один из чеченцев, надев черный намордник — шерстяную маску с прорезями для глаз и рта, взял пистолет наизготовку, стволом кверху и пошел к табуретке. Именно так: не к человеку, а к табуретке. Сел, широко расставив ноги, не опуская пистолет, а лишь прибавив к правой руке и левую, чтобы легче было держать оружие в таком угрожающем положении. Сбоку вдруг оказался оператор с телекамерой, в кадр которого, по-видимому, входили двое — жертва и палач. Поодаль от них присел, чтобы не загораживать картину зрителям, важную часть которых составляли пленники, человек в сером халате с бурыми пятнами, похожий в таком одеянии на мясника. В руках он держал резиновый жгут. Некоторые чеченцы у дверей тоже присели на корточки.

— Говори! — приказал палач.

Жертва заговорила каким-то безжизненным языком, глядя в объектив. Несчастный просил родственников набрать необходимую сумму денег и передать его похитителям, которые его постоянно избивают «как последнюю собаку». А ведь он же не собака! Так почему к нему так жестоки его родственники и друзья! Наберите, займите денег, иначе я буду замучен! Не будьте бессердечны! Посмотрите, до чего доводит ваше упрямство!..

По-видимому, человек, в обмен на жизнь, говорил готовый текст. Но не это удивляло — человек знал, что с ним будет после его речи… И говорил о себе, о своем положении почти равнодушно, несмотря на то, что пытался некоторые части фраз выкрикивать, видимо, как было велено. Или ему известны более глубокие и продолжительные мучения, чем грядущая с ним короткая показательная операция, замышленная мучителями, или он боялся тех ужасов, которые могут последовать в результате неповиновения. Во всяком случае, перед зрителями стоял не человек — животное в облике человека; не важно — боялся ли он в данный момент или испытывал обреченное равнодушие к себе.

Человек-животное умолк и вопросительно посмотрел на палача.

В этой паузе, несмотря на достаточно большое расстояние до действующих лиц этого телеспектакля, Колька ощутил не только свое волнение, не только беспокойство остальных зрителей, в том числе чеченцев у дверей, но и смятение палача, на котором сейчас было сконцентрировано все внимание. Возможно, даже в маске, живодер нервничал перед камерой, что, так или иначе, свойственно всем людям. Наконец, щелкнув предохранителем, он хрипло выдал:

— Указательный покажи…

Несчастный, казалось, еще секунду после ожидаемых слов не верящий в то, что предстоит, и замерший, — вдруг дернулся всем телом и медленно поднял кулак перед пистолетом палача. Затем так же медленно разогнул указательный палец, как будто указывая на телеоператора…

Звучный щелчок! — и одной норкой в глиняной стене стало больше.

Человек-скотина захныкал и опустил руку, к нему сейчас же подбежал «мясник», ловко перетянул жгутом руку выше запястья, останавливая кровь с пальцевого обломка.

Оператор выключил и опустил телекамеру.

— Теперь пишите письма на родину! — обращаясь к пленникам-зрителям, возбужденно воскликнул тот, кто только что произвел выстрел, срывая с себя маску. — Та-та-та!.. — прострочил он голосом, поводя пистолетом по строю пленников у стены.

Строй вздрогнул, передние отпрянули назад, шеренга вмиг превратилась в груду тел с парой десятков объятых ужасом глаз.

Палач нервно и победно рассмеялся:

— То же самое будет и с вами, скоты!.. Если за вас не заплатят!

Рядом с Колькой человек упал в обморок: он вывалился из толпы и рухнул к ногам палача. Палач, еще распаленный и заметно довольный такому подарку, выругавшись, пнул человека в голову и, плюнув на тело, отвернулся. Спектакль был окончен…

Через каждый десяток дней подобные спектакли, с небольшими вариациями, повторялись. При этом менялись люди в толпе зрителей-невольников. С некоторыми удавалось переброситься словами. Общий смысл того, что довелось услышать, сводился к тому, что рабовладельцы спешат: началась новая война, федеральные войска быстро продвигаются по равнине, скоро будут в Грозном, и боевикам придется отступать в горы. Потому рабовладельцы вынуждены торопиться решать: то ли гнать рабов дальше, то ли «кончать» здесь. «Бесполезных» будут ликвидировать, «перспективных» возьмут с собой.

Однажды Кольке не только принесли несколько ведер воды, горячей и холодной, дав возможность основательно помыться, но и даже постригли и побрили. Переодев в не очень чистую, но не рваную форму рядового Российской армии, повезли, как выяснилось на следующее мероприятие. В пути хромой хозяин растолковал, что от Кольки ничего особенного не требуется: говорить будут другие, а он должен только кивать головой:

— Поддакивать будешь! — доходчиво объяснил хромой, угрюмо щерясь.

На этот раз действие происходило на окраине одного из селений, на фоне гор. Два десятка пленников построили в две шеренги. Колька оказался во втором ряду.

Их, нескольких «бывших воинов победоносной и справедливой российской армии», как объяснил в телекамеру хорошо одетый невысокий чернявый человек представительного вида (слова «победоносной» и «справедливый» человек произносил с нескрываемым сарказмом), «представляют европейским телезрителям для того, чтобы пленные высказали свое истинное отношение к действиям российских властей». Человек был бородат и кудряв, но это не делало его лицо запоминающимся. Из отличительных особенностей Колька отметил, пожалуй, только то, что бородач умно и уверенно улыбался, показывая всей своей мимикой, что такой человек, как он, не может говорить неправду.

Оператор, высокий и синеглазый, похожий на скандинавского путешественника — с тонкими светлыми локонами на голове и бакенбардами, сросшимися с ровной ухоженной бородой, — наводил камеру на «солдат» первой шеренги. Иногда чернявый при этом задавал вопрос, на который следовал, порой сбивчивый, но, как нетрудно было догадаться, заученный ответ. Задняя шеренга угрюмо, но согласно кивала. Раз кивнул и Колька, не удержавшись от короткой саркастической ухмылки.

«Мы осуждаем агрессию против мирного народа…», «Я не хотел ехать на эту войну, но меня заставили, стали преследовать семью…», «Нам повезло, что попали в плен — теперь мы не участвуем в несправедливости по отношению…», «После всего, что мы сделали, даже удивительно, что к нам здесь так гуманно относятся…», «Наши войска несут огромные потери, которые скрывает наше командование…», «Мы просим мировое сообщество вмешаться и прекратить…»

Сразу после того, как оператор выключил камеру, пленников стали уводить. Колька заметил, как улыбчив «скандинав», провожающий взглядом только что интервьюированных, и как сделались надменны глаза того, который минуты назад с доброй улыбкой задавал вопросы по-русски, — так провожают глубоко презираемых и безнадежных к перспективе выжить врагов: никто никогда не расскажет, как было дело…

— О’кей, Билл?

— О’кей, Андрей!

По местам их развозили на тентованном грузовике. Кольке с хромым хозяином пришлось ехать дольше всех. Настал момент, что в кузове осталось трое: раб, господин и охранник (подросток с короткоствольным автоматом). И только тогда, сидя на полу кузова, Колька решился спросить, кто с ними сегодня «занимался». На что хромой, ухмыльнувшись, ответил:

— Один — дурак, другой — проститутка.

И, помолчав, добавил в оправдание, хотя и не нуждался в нем (скорее, эта была мысль вслух):

— А что ты хочешь? Без них войну не выиграть!..

Колька же принял это как обращение к равному, и у него вырвалось:

— Я бы тоже хотел сказать что-нибудь в камеру!..

Хромой насторожился, но, стараясь не показывать напряжения, с деланной небрежностью предложил:

— Так в чем же дело? Скажи сейчас! Следующий раз учтем, может, дадим слово.

— Я бы сказал, — Колька немного подумал, как будто действительно говорил на аудиторию, поэтому готовил фразу короткую, но емкую. — Я бы сказал, что я ни в чем не виноват перед народом, яркие представители которого держат меня в зиндане, как собаку… — Колька опустил голову, боясь посмотреть в глаза хромому.

Хромой начал вкрадчиво:

— А я, дурак, думал, что ты попросишь прощения…

— За что?! — воскликнул Колька и поднял голову.

Сильный удар сапогом по лицу завалил его на пол кузова. Он свернулся клубком, обхватив голову руками, чувствуя, что кровь хлещет из разбитых губ. Хромой, поднявшись во весь рост и схватившись для устойчивости за раму, на которую был натянут тент, избивал Кольку одной, здоровой, ногой; это существенно уменьшало Колькины страдания.

— Ты!.. Собака!.. Должен!.. Извиняться!.. За наших беженцев!.. За то!.. Что вы!.. Убили!.. Моего!.. Дядю!.. Или брата!.. Племянника!.. Или тетку!.. Сестру!.. Или соседа!.. Или друга!..

Хромой быстро устал. Он сел на откидную лавку и вдруг заплакал; он сморкался, утирался, матерился… Подросток боялся смотреть на хромого и только с преувеличенным вниманием следил в прорезь прицела за Колькиными движениями, повторяя их ходом автоматного ствола. Колька чувствовал, что может сейчас говорить: бить его уже не будут и уж точно не убьют. Он уже не обращал внимания на кровь и, выплюнув с кровавой слюной зубную крошку, свирепо прошепелявил:

— Но я же не Иисус Христос, чтобы страдать за все и за всех… За то, что где-то было… И за то, что когда-то будет…

Хозяин задохнулся и выкрикнул бессильно:

— Ты, собака, кусок своего Христа, еврейского выродка!.. Поэтому — страдай! Но молиться на таких, как ты, никто не будет! Сдохнешь — никто не узнает!..

Колька с самого начала удивлялся, что сидит в полуподвале один, без соседей. Потом он сделал вывод, что, видимо, попал к хозяину в этот трудный, нестабильный для рабовладельцев период. Иногда ночью ему казалось, что он слышит какой-то шум, похожий на громовые раскаты. Теперь он вздрагивал от каждого звука рядом с собой. А таковых случалось много: то дети хозяина придут (те, которые, периодически на нем «тренировались»), чтобы принести еду и забрать нечистоты, то хозяин со своими вопросами или с тем, чтобы увезти (обычно ночью) на очередную показательную экзекуцию. После экзекуций Кольке казалось, что наступал предел его терпению: оказываясь вновь один, он падал на устланный соломой пол и мечтал о том, чтобы Бог дал ему решимости — разогнаться и вонзиться головой в бетонную стену… Но такой решимости не появлялось, и мучения продолжались.

До этого Колька жил по понятиям: хоть по плохим, но все же «законам». Все, в большинстве своем, было, оказывается, предсказуемо, несмотря на то, что обитать приходилось в жестоком, безжалостном обществе. Но только здесь, в плену, в отличие от прежнего, якобы беспощадного мира, повеяло безысходностью.

Желание стать птицей часто возникало и в прежней неволе. Но тогда не верилось в чудо: скорее, это было просто проявлением тоски и сентиментальности. Здесь же иногда, до понимания собственного сумасшествия, вдруг начинало вериться… Что можно превратиться в мышь (которая иногда выбегала из норки и, встав, как болванчик, смотрела на Кольку), в таракана (который спокойно ползал по стене как хозяин подвала), в муху (которая сидела на ведре с Колькиными нечистотами), — и выскользнуть отсюда: убежать, уползти, улететь… И пусть даже, после этого превращения, не оборачиваться снова в человека, а хотя бы немного пожить свободным, и умереть — пусть по законам этих маленьких существ: через год, месяц, через день… Настало время (это случилось дней десять назад), когда Колька, как полоумный, стал с интересом искать по всему подвалу эти щели, дырочки, норки, — куда можно будет ускользнуть, если сбудется его чудесное желание… Наконец, он вдруг понял, что сумасшествие было бы для него лучшим выходом… В отличие от «превращений» — выходом реальным… Случись умопомешательство, его просто застрелили бы — улыбающегося, не страдающего, непонимающего…

Однажды он попросил хромого прекратить его страдания: пристрелить, повесить, забить ногами, перерезать горло или отрубить голову…

— Ну, вспомни, дорогой, — участливо отреагировал хромой, терпение которого, по всему было видно, тоже на исходе. — Ну, хоть кого-нибудь вспомни… Я ведь тебя за дорого взял. Поверил твоим… рассказам про богатых родственников. Лоханулся, как у вас говорят… И того продавца уже в живых нету, не с кого спросить!

Наконец Колька сказал адрес человека в Дагестане, который знает чеченца по имени Ибрагим и наверняка ему может быть известен район в горной Чечне, где бывший приятель мог находиться. Хозяин повеселел, а Колька заметил:

— Это все. Пусть Ибрагим придет для того только, чтобы сказать, что у меня ничего и никого нет. И тогда: или — или!.. А не найдете — делайте, что хотите… Или сам… дышать перестану, и ничем не заставите!..

Через несколько дней в полуподвал вошел человек в камуфляжной форме. Колька с трудом встал, как был приучен вставать, если кто-то незнакомый входил в его застенки. Он скорее догадался, что перед ним Ибрагим, чем узнал его. Настолько бывший приятель изменился: подтянутый, пружинистый, с черной бородой. Но по распахнутым и где-то даже испуганным глазам Абрека Колька понял, что и тому трудно узнать в обросшем, избитом, изможденном, с синим от побоев лицом, бывшего соседа по нарам, оптимистичного и насмешливого. Однако Ибрагим узнал Кольку или просто знал, кто перед ним, поэтому не удивился, не воскликнул. И — не подошел, не обнял, даже не подал руки. Хоть и желал это сделать: Колька заметил, как чеченец двинулся было к нему всем телом, но остановился и, чтобы совладать с собой, присел прямо на пол, напротив стоящего невольника, облокотившись спиной к стенке. Присел и Колька.

— Вот теперь ты настоящий Абрек! — первым подал голос Колька, как сделал бы это ранее, в той, нормальной жизни. Но на этот раз шутки не получилось.

Ибрагим, согласительно кивнув, ни о чем не спрашивая Кольку, сразу стал рассказывать о себе — небрежно и даже несколько развязно. Как будто встретились два человека, один из которых живет неинтересной, пресной оседлой жизнью, без всяких приключений, — а другой только что вернулся из рискованного путешествия, где было место для удивлений, для подвига, для риска: один сыплет рассказами, а другой грустно молчит, завидуя…

— С мирной жизнью не получилось, Коля. А началось все, вроде, нормально. Работать начал… Своя отара появилась. Но наши вдруг решили, что хватит бездельничать, пора наступать… — Ибрагим засмеялся было, но затем опустил голову и осуждающе покачал ею из стороны в сторону. — Это не наивность, Коля. Это… главная ошибка. А с другой стороны — что им было делать? Арабы говорят: вперед! Отрабатывайте доллары! Куда уж тут до экономики… До строительства нового государства… Маленький народ ведь не бывает независимым, это дураку понятно… Вот результат… И Западу приятно, что у России дырка в боку, хоть и не любит исламистов. В Чечне, Коля, получается, сходится уйма интересов. Поэтому нашим лидерам приходится свой кораблик очень искусно крутить-вертеть, создавать видимость движения. Арабам показывать копченую корму: дескать, это мы дымим-взрываем, как истинные моджахеды, гоните деньгу! А Западу — умытый нос: мы не террористы, мы за цивилизованную свободу, голосуйте за нас в своих парламентах!.. Запад якобы верит — так ему удобней. Но не только Запад, но и мы, чеченцы, друг перед другом, делаем вид, что это Москва сама вдруг, ни с того, ни с сего, опять напала на нас, не хочет дать покоя многострадальному народу, душит свободу! Так надо!..

— Воюешь? — участливо спросил Колька, вдруг почти забыв о своих печалях. — А как твое художественное творчество?

— Воюю…

— За чужие интересы?..

— Эх, Коля… — Ибрагим задержал грустный взгляд на Кольке. — Вот мы вас, русских, понимаем… Вы — на ладони, простые, как рубль, хоть и говорят о русской душе… загадочной. А ведь не всякий русский поймет чеченца. У нас роль играет общественное мнение, если так можно сказать. Что родственники скажут… Как тейп решит. И так далее… Вот у меня ваши убили двоюродного брата… Неважно, был он сам виноват или как-то по-другому… Может, случайно… Не важно! Не важно, когда он — чеченец, а обидели его — чужие. Я должен мстить!

— Ну, а как же… — начал было Колька, но Ибрагим махнул на него рукой, перебивая.

— Только не надо про справедливость! — Ибрагим начал горячиться. Вскочил, затем опять сел. — Вот, смотри, что такое справедливость: твой хозяин для меня — свой! Ты, «неверный», — чужой! Не имеет никакого значения, что ты — мой знакомый… Что мы с тобой вместе срок тянули… Да я, если хочешь знать, и рядом бы с тобой в зоне не стоял, будь в отряде хоть один чеченец! Хоть один! Не важно: хороший или плохой… Свой! Вот так! Понятно? Вот так у нас!..

Ибрагим обхватил голову руками и сидел молча несколько минут. Колька не смел нарушить это молчание. Перед ним сидел действительно чужой человек, или очень хотевший казаться чужим. Колька представил глубину несчастья Абрека, который, по его признанию, вынужден жить какой-то не своей, подчиненной жизнью… Ведь это тоже — неволя. От которой не откупишься…

— Коля!.. — Ибрагим поднял глаза на Кольку. — Сейчас я не могу даже сказать твоему хозяину про тебя: отдай мне его, он мой друг! Потому что мы с твоим владельцем — чеченцы, а ты — враг, неверный, ты с нами воюешь! Против нашей свободы!..

— Эй, подожди! — вдруг горячо прервал его Колька, нахмурившись, — подожди! Нашел вояку! Видел я вашу свободу!

Ибрагим удивленно замолчал, явно не ожидая от измученного Кольки подобной прыти. Но Колькина горячность пошла на убыль, хоть он и довершил, что желал сказать:

— Свобода воровать и продавать людей, свобода отстреливать пальцы, отрубать головы… Позавчера заставили — один раб убил другого… Снимали на пленку… Потом друг другу показывают… Детям… Смеются… Тренируют…

Ибрагим, видимо, скоро не найдясь, что ответить, и при этом полагая, что отвечать нужно непременно быстро, просто продолжил свою мысль, которую пытался прервать и опротестовать Колька. Но продолжение получилось не очень уверенным и оттого путаным:

— И не говори, что ты от рождения не держал в руках автомат! Если бы это было в другое время… Да и тогда никакой гарантии… Вот так, Коля, извини… Я тебя сюда привел… Если можно простить… Я уже об этом разговаривал с ними. Мы из разных тейпов… Схема такая: я мог бы тебя только выкупить, но таких денег у меня нет. Потому что я воин, а не жулик. Завязал с тех самых пор. У воров деньги. У меня — нет. Они сильно заломили! Злые, раздраженные… Из принципа, говорят… Или своровать русского и отдать взамен… Но я людей не ворую. Убить… — он замялся, — убью, и то в бою только, и то потом замаливать буду, а украсть… Кстати, насчет воровства  людей… Это у нас не считается зазорным. Это нормально! Вы в наш монастырь не лезьте со своими порядками!

— Но почему ваша незазорность за мой счет? — воскликнул Колька.

— А почему ваша государственность — за наш счет?! — еще более экспансивно выкрикнул Ибрагим.

— Ибрагим!.. Эх, Ибрагим… — Колька стал говорить совсем тихо: — Ты ведь знаешь, что беспредельщик всегда себе оправдание найдет. Я вот видел, что среди ваших заложников и мусульмане есть, и чеченцы есть… Даже дети! И всему найдется оправдание: мусульманин — не настоящий, чеченец — плохой, ребенок — какой?.. А?.. А оказывается — деньги, деньги!.. Так-то!

— Да, точно! Оправдание всегда найдется! — согласился Ибрагим с мстительной веселостью. — Вот и ваш один полковник недавно — молодую чеченку изнасиловал, а потом задушил и закопать велел, как собаку. И причина у него есть: якобы снайперша. А я, сам знаешь, в первую кампанию попал в ваш фильтрационный лагерь, под Грозным. Лагерь был на месте автобазы… Так вот, сидели мы там не в таких хоромах, как ты, а в пустом подземном металлическом резервуаре, то есть в емкости из-под горючего… Тогда я был только потенциальным боевиком. А помнишь, у нас была война, в которой все мы были на одной стороне, — Отечественная. Так вот в то время весь мой род выскребли из Чечни и, как скотину, вывезли в Казахские степи… Больше половины — вымерли… Тогда мы для вас были — предатели: все! — старики, женщины, дети!..

Ибрагим попал в цель, потому что Колькина фраза прозвучала с виноватой интонацией:

— Ну что ты, Ибрагим: «мы», «вы»… «наши», «ваши»!..

— А чтобы ты не думал, что один тут, в подвале, страдаешь! И что я тебе больше должен, чем ты мне.

— Я и не думаю… Хорошо, Ибрагим, не расстраивайся! — Колька постарался улыбнуться. — Ты мне ничего не должен. Кто тебе такое сказал? Не верь им! У меня к тебе всего-то совсем маленькая просьба. Просьбочка!

Ибрагим не услышал его и сказал задумчиво:

— Да, Коля, воевать плохо, не воевать — плохо!

— Почему так?

— Да потому что сто раз поклялся! Что непонятного? Нет, ты не подумай, что я о чем-то жалею, — Ибрагим, встряхнувшись, напустил на себя гордый вид и зачеканил слова: — Я воевал и буду воевать! За свободу своей родины, и погибну, если будет надо! Все!..

— Пристрели меня…

Ибрагим отрицательно покачал головой. А Колька горячо пояснил:

— Я уже измучился!.. Я уже человеком себя не чувствую… Пойми, братан! — голос Кольки задрожал, чего с ним раньше случалось очень редко, во всяком случае, Ибрагиму такое смятение в Колькином исполнении слышать и видеть не приходилось. — Ты ведь не человека убьешь — скотину!.. У тебя ведь за пазухой пистолет. А им скажешь, что я напал на тебя, а ты защищался…

— Нет! — закричал Ибрагим и вдруг, задрожав, вскочил с пучками соломы в кулаках. Затем в отчаянии метнул эти пучки в Кольку, осыпав ему голову, и выбежал вон, громко ругаясь по-русски.

Прошло немного времени, возможно, час, и Ибрагим вернулся.

— Коля, я договорился с ними. Они злые — наши отступают… В Грозном всем будет конец. Хотели тебя… ты же пожилой… Но только из уважения ко мне, к воину… Ты примешь ислам… И дальше — тебе найдут применение. Ты останешься жить, а это главное. Не перебивай, не торопись отказываться… Ты ведь не крещеный, я помню, ты говорил… Поэтому ты никому этим поступком не изменишь. Бог ведь не важно как называется: Христос или Аллах… Тебе какая разница? С богом легче ведь… Жить легче, умереть… Да и шанс появится… Это все, что я смог сделать. Иначе… Иначе — совсем плохо, — Ибрагим помолчал, встал и пошел к двери: — Иначе — хуже смерти, поверь.

Колька молчал, не зная, что ответить. Еще минуту назад он, казалось, был готов на все, лишь бы прекратились его мучения, а как только спасительная возможность представилась, он заколебался. Впрочем, чувство, повергнувшее его в долгое оцепенение, было, пожалуй, выше, чем простое сомнение… Как если бы ему предложили умереть и воскреснуть снова, но другим человеком, в другом времени, без памяти о прошлом, пусть даже неприятном, мучительном.

— Соглашайся! — подбодрил его Ибрагим, остановившись, поняв нерешительность бывшего приятеля. — Тут к нам недавно одна женщина приезжала, из России… Сына ее… Голову ему отрезали за то, что отказался нательный крестик снять. Казалось бы, сними побрякушку — и живи! Нет, заупрямился. Что ж, крестик на шее оставили, как хотел. Только голову отрезали — живи в загробном мире!.. Это не жестокость, Коля… Это чтоб… — он помолчал, обдумывая следующую фразу: — Мы маленький народ, больших побед нам не видать, так хотя бы такие маленькие победы — над врагом, над неверными…

Ибрагим покачал осуждающе головой. И продолжил мысль:

— Кому это было нужно? Родина не оценит…

— А вдруг?.. — то ли возразил, то ли предположил Колька, припомнив танкиста Сергея, как бы хватаясь за последнюю возможность.

— Нет, Коля! — убежденно отреагировал Ибрагим. — Сейчас Россия не то место, где рождаются настоящие герои и святые! Забудет… Точнее — просто не вспомнит… Да что там! — не обратит внимания. Сейчас в России бог — монета! А герои — бандиты и проститутки… И вся ваша продажная богема на этих кумиров работает — писатели, режиссеры, артисты… И половина вашего криминального бизнеса на нас трудится. Так что скоро от твоей Москвы все равно ничего не останется. Уж куда в таком разлагающемся мусоре, в смраде, до самопожертвования! Да и вообще, нужно быть гибче, Коля.  Ты же в «зоне» жил, знаешь, что гибкий живет, а упрямый — ломается… Сломают. В общем, Коля, я все сделал, что мог… И все сказал. Теперь — как хочешь. Прощай… Встретимся, может быть, но уже, скорей всего, на том свете! Зато — как равные. Там, говорят, все равны.

 

3

«Суннат» (обрезание) Кольке сотворил русскоговорящий арабский духовник. До этого, выслушав варианты прежнего, «неверного» имени (Николай, Коля, Колька), великодушно предложил на выбор несколько арабских по критерию созвучности: Надир, Наджиб, Набхан, Нух… Карим, Камиль, Кассым, Кайс… И Колька, помучившись, не находя ничего подходящего, выбрал наиболее знакомое и, по его мнению, распространенное в России имя — Камиль. Его похвалили за выбор, ведь переводится Камиль как «Совершенный». Узнав благодать, заключенную в будущем имени, Колька смутился, но менять решение не стал.

Несколько дней после процедуры посвящения в мусульмане для новообращенного Камиля явились днями забытого покоя. Целыми днями он спал, и сон его никто не прерывал напрасно.

Однажды, вслед за подростками, которые принесли еду и сделали обычную уборку, в подвал спустился молодой человек, наружность которого Камиль сразу определил как славянскую, несмотря на смуглость парня, его черноокость и тюбетейку на продолговатом лысом черепе. Дождавшись, когда они с Камилем остались одни, парень распевно произнес:

— Ас-саляму алейкум! Ла илаха илля ллаху ва Мухаммадун расул-л-лахи!

Камиль усмехнулся; но затем, спохватившись, уважительно кивнул и ответил:

— Привет, земеля! А теперь переведи.

Парень присел на коленки, как для молитвы, и, чуть окая и умягчая «г», выдавая свое, скорее всего, малоросское происхождение, послушно перевел:

— Нет никакого бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Аллаха!

Парень достал из складок одежды книгу в черном переплете и сосредоточенно зашелестел страницами, ища нужное.

Камиль спросил миролюбиво:

— Ты, небось, пришел мне ликбез проводить?

Парень согласительно кивнул, не отрывая глаз от страницы и начал:

— Сура сто двенадцатая. Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Скажи: «Он — Аллах — един, Аллах вечный; не родил и не был рожден, и не был ему равным ни один!»

— Слушай, — прервал проповедника Камиль. — Там, наверное, много интересного, верю. Только… Нельзя ли попроще? — и пояснил удивленно вскинувшему брови парню: — Ну, в двух словах. По-нашему, по-свойски… Ты, вообще, откуда родом, как зовут?

Парень опять кивнул и перешел к ответам на заданные вопросы:

— Ислам — это покорность, в переводе с арабского… Меня зовут Джихад. Раньше Владимир был. Из Львова… — он закрыл книгу и покачал ее на ладони: — Вот, Коран на русском языке. Хоть, честно сказать, язык этот не люблю.

Камиль улыбнулся:

— Интересно… Имя у тебя… Не созвучное с прежним. Оставь мне книжку, Володя, прочитаю, сам дойду, если по-русски написано.

— Меня зовут Джихад, — мягко поправил «Володя». — Имя выбирал осознанно, не по благозвучию.

— Хорошо, Джихад. Ты из пленных? Молодой больно… — пояснил Камиль свою догадку.

— Нет. Я по доброй воле. Ислам здесь принял.

— Вот как! Я тоже, в некотором роде, добровольник… Добра искал. А ты что здесь ищешь?

— Я на стороне тех, кто борется против российского империализма.

Камиль помолчал, вникая в только что услышанное.

— И много вас таких, с солнечной Украины?

— Достаточно. И не только с Украины. Среди нас много и россиян.

— Они тебе — братья?

Джихад немного задумался, но ответил уверенно:

— В данной ситуации — да.

Камиль махнул рукой:

— Ладно, земляк, русский язык не любишь  — ладно. Хоть, наверное, и приходится с «братьями» на нем разговаривать. А что любишь, если не секрет? Украину свою православную любишь?

Парень ответил не задумываясь:

— Я хочу, чтобы Украина пришла к истинной вере. Чем скорее это случится, тем скорее мы освободимся от России.

— Ничего себе! — Камиль искренне удивился, вспомнив Ахмата, мастера по части плова. — Вы ведь уже независимые!

— Духовно мы закабалены, — возразил парень. — Пока у нас есть общие церкви… Пока живет словосочетание «Киевская Русь»!.. Пока моя страна имеет такое унижающее ее название!..

Камиль не понял:

— Растолкуй дураку…

Джихад пояснил, выговаривая по слогам:

— Украина — у края… Находящаяся на краю… Окраина.

— Ну, ты даешь! Как тебя… Джихад? — Камиль откровенно почесал затылок, показывая крайнюю степень озадаченности. — Что же вам теперь, летописи переписывать? «До основанья, а затем!..» — цитируя, Камиль едва не запел. — Знаешь, мне буквально перед выходом из… Из одного санатория… Сосед по нарам… Ученый такой сосед, умный… Объяснял, что, мол, на брехне никакая страна долго не стоит, будь хоть трижды Рим. Вот, говорил, наше: семьдесят лет — и нет его! А все потому, — это опять же его мнение, — что историю под себя вы писали и новую веру придумали. Тем и жили. А забытое — мстит!.. Жить надо всем, что было. Это значит, против природы не идти. Ну, вот так, в двух словах его речи передаю. В голове, чувствую, земеля, у тебя каша. Не обижайся. У меня не лучше. Политикой я не занимаюсь — скучно, грязно! Только у меня вот, глядя на самого себя, в уме не укладывается такой вариант: Россия исламская страна…

Джихад как будто встрепенулся:

— Лично я этого не хотел бы!

— Почему?

— Потому что тогда Россия будет иметь мировое господство. Потому как ислам — это металл! А христианство — сопли… Но даже при такой… рыхлой вере Россия завоевала треть мира! А что будет, если…

Камиль заерзал на соломе и предложил, подавляя раздражение:

— Знаешь, Джихад! У меня к тебе предложение. Ты мне эту книжку даешь на память. Обещаю читать, делать здесь все равно нечего. А ты арабу скажешь, что вводный ликбез прошел успешно и так далее. Идет?

— Хорошо, — спокойно ответил Джихад, аккуратно укладывая Коран на земляной пол. — Только на прощание еще одно короткое понятие, характеризующее ислам, это вам скоро пригодится.

— Давай! Слушаю внимательно.

Джихад встал, облизал губы и отчеканил:

— «Джихад» — борьба за веру! А как имя Джихад толкуется следующим образом: «Ведущий священную войну!»

И, не попрощавшись, вышел.

Колька на удивление быстро ощутил себя Камилем.

Да, он всю жизнь был безбожником. Но все же подспудно в его душе присутствовало уважение к религиозным людям, с которыми приходилось сталкиваться по жизни. Особенно ярко они проявлялись в неволе. Он чувствовал их внутреннюю силу, которую невозможно было сломить способами, приемлемыми для большинства «нормальных» людей, попадавших в нечеловеческие условия, где господствуют звериные законы. Они были неподвластны страху, боли… Камиль тайно уважал тех особенных людей и, завидуя их особенности, был не против обрести подобные качества. Но, казалось, — не хватало сосредоточенности, последовательности. На самом деле, как он полагал сейчас, для собственного духовного перевоплощения у него не было насущной необходимости, говоря попросту, — в череде суетных каждодневных происшествий не предоставлялось «случая»… Камиль даже пытался успокоить себя: раз ему представился случай прийти к вере, значит, сие угодно богу, и его «случай» — счастливый! Трудно было прийти к такому выводу, помня о мучениях, но Камиль гнал сомнения, продолжая убеждать себя: на все воля Аллаха, и он, раб Всевышнего, должен благодарить своего господина за посланные испытания…

Это казалось вторым рождением. Жизнь обрела стержень. Все прожитое проявилось по-новому: оказалось, что каждый последующий кусочек жизни был следствием предыдущего, — исчез хаос, наступало прозрение. Которое обвиняло: ты жил неправильно, каждый твой неверный шаг творил следующий грех!.. Ах, если бы это прозрение случилось раньше! Жизнь не была бы столь беспорядочной и горькой! Но сейчас он будет поступать правильно: и возможно за это Аллах наградит его своим расположением!

И действительно, возможность проявить себя скоро представилась.

Новоиспеченного мусульманина скоро стали настойчиво принуждать сражаться против «неверных» федералов, планируя выпестовать из бывшего бродяги боевую единицу подразделения «славян-оборотней». По всему получалось, что это и было главной целью «выпечки». Невольник, горячо поверив словам своего спасителя, Ибрагима, что, дорожа словом, данным воину, беспричинно его убивать не будут, упрямо отказывался. Не сломили ни угрозы, ни содержание в настоящем классическом зиндане — земляной яме, этих аргументов он, нечувствительный к боли и радостный любой перспективе избавления от мучений, чем являлась смерть, уже не боялся. Вполне закономерно, что обретенная вера только прибавляла ему решимости стоять до конца. Он то и дело повторял агитаторам: «Иноверец не виноват в том, что он иноверец! Иноверец не враг — он несчастный!»

Однажды в яму, смеясь, бросили гранату… Камиль только закрыл глаза и с благодарностью стал ждать окончания мучений. Ждал минуту, другую, третью… Не хотелось верить хохоту над головой — и он прождал еще несколько минут.

В конце концов, «бестолкового» раба-единоверца, подержав до полусмерти без  нужного результата в холодной яме, продали подальше в горы, в маленькое селение из нескольких дворов… На память ему даже дали имущество — Коран на русском языке.

Новый хозяин оказался добрым в понятиях рабовладельцев двадцать первого века. Повода к наказаниям Камиль не давал, поэтому скоро стал бытовать относительно свободно. Ночевал не в подвале, а в одном из сараев, приспособленном под жилье. Поскольку мастером Камиль был на все руки, то выполнял всю допустимую работу по дому: пилил дрова, кормил скотину, чистил, ремонтировал, строил.

Питался отдельно, но тем, что готовила хозяйка для семьи. На ночь провожался кем-нибудь, хозяином или несколькими его детьми-подростками, в свое жилище с зарешеченным окном, которое снаружи запиралось на висячий замок. Насчет молитвы хозяин сказал так:

— Мне сказали, что ты мусульманин… Мне все равно, кто ты. Если хочешь молиться, вся ночь в твоем распоряжении. Аллах простит, что ты творишь молитву не вовремя. Не это главное! Правильно? Главное — работа… И молитва в душе!

Камиль обрадовался, что его никто не станет принуждать к молитве, и ему не нужно будет доказывать свою «правоверность».

Он быстро набрал прежнюю физическую форму. Скоро сошли синяки и царапины. Хозяин настаивал, чтобы Камиль как можно чаще брился. С ролью парикмахера успешно справлялся сам хозяин. Причем, Камиль был не единственным клиентом: раз в два месяца постригу подвергалось и вся детская часть семейства.

Семья старалась не обижать Камиля, притом всем было понятно его назначение: раб.

Камилю к неволе было не привыкать. Но если после многочисленных детдомов, «этапов» и «зон» его истатуированное и до предела обезжиренное тело оставалось легко и подвижно, а взгляд глубоко посаженных маленьких глаз был, казалось, уже хронически дерзок и насмешлив, то после нескольких месяцев зиндана и жизни «на поселении» в горах в осанке не угадывался более старый, но строптивый мустанг, а взор покорных — уже не очей, а гляделок, — говорил о тупой, бесстрастной довольности всем, что происходит: хорошо, что принесли еду; хорошо, что работа; хорошо, что дали следующую работу; хорошо, что дождь; хорошо что пора спать… И только когда пленник оставался совсем один, в полной уверенности, что его никто не видит и не разоблачит по глазам, а чаще — в полной темноте, — только тогда открывались истинные вежды, в которых, впрочем, уже навеки потух былой огонь, но еще тлела последняя надежда…

Главным неудобством для Камиля была аршинная цепь, которая крепилась к кованому стальному обручу, окольцовывавшему правую ногу выше ступни; вторая нога была свободна. Таким образом, цепь членистой змеей постоянно волочилась за своим владельцем, отяжеляя движения,  иногда при ходьбе путая ноги и цепляясь за всевозможные преграды, играя роль грузила, ограничителя движения и — звоночка. Хозяин называл такую конструкцию кандалов «простой погремушкой» — объясняя назначение и одновременно утверждая безобидность, игрушечность устройства. Звяканье цепи в горах было слышно далеко. Как-то фиксировать свободный конец цепи на ноге, то есть понижать ее ограничивающие и сигнальные свойства, Камилю не разрешалось. Обруч почти не мешал носке обуви (для этого правый сапог был перешит соответствующим образом), но натирал кожу, вынуждая поддевать высокий шерстяной носок в любую погоду…

Наличие в семье второго, необычного, пленника порой заставляло Камиля забыть о собственном несчастье.

В хозяйстве жила девочка-чеченка, лет пяти-шести, с обычным для вайнахского племени именем — Сажи. Девочка не знала, что являлась заложницей. К ней относились как к дочери и сестренке. Она спала, питалась и играла с детьми хозяина, которые, конечно, ведали ее тайную роль. В понимании девочки — она была в гостях. Беда родителей Сажи заключалась в том, что их родственники жили в денежной Москве, поэтому, по логике похитителей, могли заплатить солидный выкуп. Сами хозяева к пленению Сажи прямого отношения не имели, она проживала у них по просьбе настоящих похитителей.

Сажи часто отлучалась от основной массы детей, хотя ее старались не оставлять одну. Чем-то Камиль привлекал ее. Возможно, тем, что хозяйские дети почти не обращали на него внимания: без нужды не разговаривали, обходили или оббегали как неодушевленный предмет, — может быть, интуитивно Сажи чувствовала даже в этом его непохожесть на других взрослых. Она часто садилась на корточки недалеко от человека-погремушки и внимательно смотрела не только за тем, что он делает но, как казалось Камилю, и за тем, как он двигается, какое у него лицо…

Камиль, когда кроме Сажи никого не было рядом, тихим ласковым голосом присказывал: «Сажи-Сажи? что-нибудь скажи!» Сажи не понимала по-русски, но ее имя, в окружении смешных звуков, в устах доброго и грустно-лукавого Камиля, который иногда говорил на ее родном языке, сильно коверкая слова, — веселило девочку, как и всякого ребенка, ответного на ласку.

На второе лето хозяин снял с Камиля цепь и передал пленника «в аренду» — в распоряжение другим людям для выполнения сезонных, как выражались новые временные владельцы, работ: его, наряду еще с несколькими невольниками, среди которых были и плененные солдаты срочной службы, использовали в качестве носильщика при переходе в Грузию и обратно. Туда уходили налегке, зато оттуда караван шел груженым до предела. Тюки и короба были тщательно упакованы, и от носильщиков не скрывали, что в тарах находилось оружие, боеприпасы, аппаратура связи, обмундирование — то, что необходимо для войны; все это было импортного производства.

Один из пленников, молодой рыжий солдатик, худощавый, но жилистый, которого чеченцы почему-то называли студентом, и который, по-видимому, в любой ситуации оставался шутником и балагуром, спросил у пожилого чеченца:

— А зачем из такого далека тащить? Ведь почти все это можно купить у нашей регулярной армии, — он добавил, куражась: — Вернее, у самой честнейшей ее части…

Чеченец, обычно немногословный, с явным удовольствием оценив кураж «студента», растолковал:

— Мы оттуда несем то, что у вас купить невозможно, чего у вас нет. Импорт есть импорт. Притом, это же гуманитарная помощь! Почему не взять?.. — он засмеялся, а затем, посмотрев на «студента», оценивая его реакцию, заметил: — Гуманитарная — это не то, что ты думаешь, студент. Гуманитарная — это значит «от души». Мир нам от души помогает. И, кстати, на нашей стороне иностранцы и русские не только за доллары воюют, многие делают это бескорыстно.

Чувствуя, что обычно молчаливый чеченец сейчас не против продолжения разговора по важной теме, паренек тоном любознательного ученика сделал предположение:

— Ведь что-то ими двигает! Любовь к Чечне?

— Издеваешься? — добродушно отреагировал чеченец. — Издевайся, издевайся, шутник! Хочешь, чтобы я сказал за тебя? Скажу! Всех наших доброжелателей объединяет нелюбовь к твоей России. Даже тех, кто в глаза не видел чеченцев и не знает, что такое Чечня. Ты, очкарик, должен это знать лучше вон того, — он кивнул в сторону Камиля, — необразованного зэка. Вот тебе очень хороший пример… Возьми тех, для которых нет хуже фигуры, чем палестинский или вообще арабский террорист. Так вот, для них этот самый гнусный, как они считают, террорист становится светлым борцом за свободу, едва приезжает сюда и начинает взрывать русских… Ха-ха-хах!.. — чеченец от души засмеялся: — Еще доказательства нужны, студент? Ну, а за что Россию не любят, это уж ты сам суди, у тебя голова умная…

На одном из привалов «студент», сняв очки, с одним треснутым стеклом (другого не было вовсе), участливо спросил у Камиля:

— Дядя, а вы в первую чеченскую кампанию как ко всему этому относились? — студент красноречиво повел рукой вокруг.

Камиль его не до конца понял, но уточнять не стал:

— Я, парень, в то время ни к «этому», ни к «тому» никак не относился, я «зону» топтал. И Колькой кликали. А сейчас Камилем величают.

— А-а!.. — уважительно потянул студент. — Тоже школа жизни… Как и то, что мы сейчас проходим…

Камиль хмыкнул:

— Лучше бы мы с тобой были неучами!

Парень кивнул задумчиво и сказал:

— Нет, я ко всему отношусь философски. Что толку жалеть? Я вот даже не жалею о том, что стоял тогда в пикетах, требуя вывести войска с Кавказа… Романтическое время!

Камиль бросил на него косой взгляд, и студент уточнил:

— Я имею в виду пору студенчества. Все было чисто, ясно, понятно…

— А, уразумел, — усмехнулся Камиль, — такие как ты раньше царей взрывали.

— Нет, что вы! — студент смутился. — Непонятно даже, отчего вы провели такие параллели.

— Не знаю… Сердцем, наверное, чую.

Парень сказал с грустью (видимо, ему стало действительно неприятно, что его связывают с бомбометателями):

— На самом деле я против насилия. Я подозреваю, что вы сейчас протягиваете какие-то иезуитские нити из моего правозащитного прошлого в нынешнюю действительность, вследствие которой мы с вами здесь… Но такие, как я, всего лишь добивались права этих людей на самоопределение.

Камиль усмехнулся, готовясь ответить, но студент торопливо продолжил:

— И ведь мы добились этого! Ведь война закончилась констатацией фактического суверенитета! Дальше нужно было просто строить новое государство, показывать себя цивилизованной страной, достойной того, чтобы к ней относились соответствующим образом. Развивать литературу, искусство, спорт. Привлекать к себе разбросанный по миру свой национальный генофонд. Показывать интеллектуальные результаты. Словом, наращивать культурный слой. Нужно было продвигаться дальше, парламентскими методами — формированием общественного мнения, законодательными инициативами, поправками к конституции… Да, разумеется, на это нужны годы, возможно, десятилетия, но это единственно разумный путь. И ведь все для этого было! — парень слабо махнул перед собой рукой: — Нет, на самом деле пошло средневековье: похищение людей, работорговля, казни на площадях… И ведь не казнили ни одного, например, работорговца, так, несколько «бытовиков», прелюбодеев… А далее — вторжение в Дагестан… Терроризм… Показная жестокость: казни снимали на пленку, распространяли… Наивный народ! Думают, что жестокость вызовет дрожание поджилок у русских солдат! А оказывается, все наоборот, от этих картин закипает ненависть и решимость давить гадость!.. Ну, скажите, пожалуйста, какие еще чувства может вызвать картина публичного издевательства над беззащитным человеком?..

Студент подавлено замолчал. Камиль после паузы спросил:

— Слушай! Почему это понятно тебе?.. Мне тоже, в принципе, хоть и не могу похвастаться большим умом. А они что, из другого теста? Или с другими мозгами?

Парень продолжил несколько виноватым тоном, наверное, понимая и свою долю участия в том, что сейчас происходит:

— Это эйфория, порожденная результатами первой кампании: метрополия на коленях, унижена, бей ее, колония, трави из себя раба!.. И после этого, конечно, невозможно говорить о какой-то моральной поддержке со стороны политических сил в России, со стороны общества. Все погублено…

— Ладно, не расстраивайся, парень! — успокоил его Камиль. — Зато домой вернешься, диссертацию напишешь! Школа!

— Если я вернусь отсюда, — студент улыбнулся, глядя перед собой, как будто любуясь какой-то видимой только ему картинкой, — то не скажу ни единого плохого слова про тех, кто меня пленил, кто меня держал и использовал в качестве… в таком нечеловеческом качестве.

— Почему? — удивился Камиль. — Тебе что, хоть кол на голове теши? Моча тебе в глаза, а ты — божья роса?

Парень с готовностью ответил, но перешел на шепот:

— Да потому что вот им, — он кивнул за спину, — была бы выгодна моя критика! Сейчас поясню. Дело в том, что они ведь понимают, что им не победить метрополию… Значит, что? Значит, по их понятиям, метрополия должна сама себя разрушить. Вот всем ясно, что теракты — это их рук дело. Но для обывателя теракты совершают кавказцы, нерусские вообще. Так вот, представляете, если обыватель в массовом порядке ополчится против мусульман, против «черных»? А те, естественно, станут сопротивляться?.. Это гражданская война, которая однозначно работает на разрушение государства. А вот это им как раз и нужно!.. Скинхэды — их пятая колонна! Или нет, шестая?.. Нет, я лично приложу все силы, чтобы они подобного удовольствия не испытали. Я и в телекамеру, когда меня снимали, чтобы пленку отослать на родину, говорил: меня окружают хорошие люди!..

— Ага! — отозвался Камиль. — Люди вокруг меня все больше хорошие, а будут еще лучше, если заплатите названную сумму. Да?..

Камиль заметил, что студент после разговора потерял свою показную веселость, шел потерянный, согбенный под тяжестью тюка, и смотрел перед собой сквозным невидящим взглядом. На одном из переходов он поскользнулся на узкой тропе и, упав под откос на камни, сломал ногу. Его груз распределили между оставшимися носильщиками, после чего погонщики приказали двигаться дальше. Через несколько минут Камиль услышал за спиной щелчок, отозвавшийся горным эхом, и невольно оглянулся.

— Смотри под ноги! — угрюмо буркнул в спину шедший следом пожилой чеченец, который недавно говорил о гуманитарной помощи…

Скоро караван прибыл в Чечню. Здесь стало легче: пошли с помощью лошадей, а последние километры проехали на грузовых автомобилях — позволяла дорога. Говорили, что эту дорогу мостили пленные в период между двумя военными кампаниями, и пленных строителей потом уничтожили.

Камиля вернули хозяину.

После «командировки», раздев и осмотрев обессиленного раба, обнаружив у него повышенную температуру, хозяин осуждающе покачал головой, поцокал языком и сделал заключение:

— Вот что значит не свое: совсем тебя не берегли, наверно. Хватит, больше тебя не сдам в аренду, а то сдохнешь!

Поняв, что заболел, Камиль предположил, что, возможно, это и есть избавление от мучений: кому нужен больной раб?

Однако вспомнился случай, когда зимой заболела любимая собака хозяина. Пес таял на глазах: его рвало от любой пищи, он совсем не двигался, а только лежал, дрожа от озноба и лишь изредка открывая глаза. Приглашенный ветеринар сделал собаке укол и, уходя, посоветовал пристрелить животное. Но добрый хозяин не прикончил старого служаку. Он заставил детей кормить его только согретой пищей, продолжая самостоятельно, по рецепту ветеринара, делать раз в сутки уколы. Рядом с больным в этой же конуре приковали здорового пса, чтобы тот грел хворого. Камиль даже сочувствовал всем, кто был вовлечен в эту историю заболевания-лечения, рассуждая, что прав ветеринар, не следует мучить больного ненужными заботами. А пес выздоровел.

Долгое, тягучее воспоминание о вылеченной собаке в конце концов придало Камилю желание жить, а возможное избавление от мучений вдруг испугало до последней клетки организма: нет, он еще успеет умереть! Тем более что самое страшное — зиндан, избиения, унижения постоянным страхом и подавлением человеческого достоинства — все это позади! Ведь так жить, как он живет здесь, в горах, у этого доброго хозяина, вполне можно! И он понял, что с этой минуты он будет стараться, чтобы хозяин не терял веру в выздоровление Камиля, который верой и правдой служил хозяину и не давал повода усомниться в его… в его хороших чувствах ко всему прекрасному семейству, которому он еще пригодится, сделает еще очень много полезной работы, принесет прибыль… Чем он хуже пса-ветерана!

Он поймал себя на мысли, что сейчас даже не думает о возможной свободе, и устыдился своей внутренней мольбы: нет, конечно, он не забыл о воле! Без надежды на свободу никакая подневольная жизнь не нужна, будь она даже сытная и по-своему удобная! Но для того чтобы надежда сбылась, нужно выжить! Все это самооправдание пронеслось в голове быстро, и опять потянулись минуты и часы внутренней мольбы, которая мобилизовывала организм на сопротивление болезни.

Горели огнем внутренности, его выворачивало наизнанку, он худел на глазах. Камиль терял сознание и в бреду повторял все свои мольбы о спасении и уверения в своей будущей полезности.

Семья выходила раба, затратив, как потом объяснили Камилю, много денег на лекарства и на доктора, которого нужно было приглашать из района.

Хозяин улыбался с задумчивой мудростью:

— Эх, Камиль! Если бы ты знал, какие слова говорил, когда бредил!..

— Какие? — робко спрашивал выздоравливающий Камиль, которому опять надели его «погремушку».

Но хозяин вместо ответа только махнул рукой и сказал грустно:

— Неблагодарной свиньей после этого будешь, Камиль… Если убежишь… — он вдруг оживился, лукаво сощурив глаза: — Да, вот что интересно, мусульманин! Почему-то в бреду ты ни разу не вспомнил Аллаха. Кого только ни вспоминал, а его — нет! — хозяин примирительно заулыбался, похлопал Камиля по плечу: — Никакой ты, Камиль, не мусульманин. Одно имя только… Ты никто в этом смысле. Ну, ладно, ладно, мне все равно. Я и сам не без греха. Как у вас говорят: гром не грянет — мужик не перекрестится. Видно, вышел из зиндана — и гром твой за спиной остался… Я верно говорю, Камиль, не спорь! В бреду человек правду говорит. А наяву — притворяется. Даже перед самим собой…

В ответ Камиль тоже улыбался, застенчиво, и, слегка потупившись, смотрел довольными гляделками на цепь. Он уже чувствовал себя названным животным, потому что в мечтах и снах опять здорового человека уже тысячу раз был убежавшим…

Наверное, хозяин вполне понимал своего пленника. Понимал, что любой раб мечтает о свободе. И каким бы добрым ни был властелин, раб втайне ненавидит его за собственное рабство. Пусть даже эта ненависть живет на самом донышке сознания, а может, только в подсознании. Понимал хозяин также и, пусть небольшую, но возможность того, что невольник когда-нибудь окажется на свободе. Поэтому именно сейчас, когда раб был особенно благодарен тому, кто вернул его с того света, властелин заставил его поклясться на Коране, что ни при каких обстоятельствах, даже если Аллах подарит Камилю свободу, Камиль не приведет к его порогу ни милицию, ни солдат.

Камиль поклялся. А клясться он привык искренне, с самого детского дома, где впервые осознал себя человеком.

Камиль ждал лета, как соловей, зимующий в клетке, но которого выпустят, как только ударят теплые лучи.

К лету, когда горы превратились в густой зеленый ковер с высоким путаным ворсом, все было приготовлено для побега. В определенном месте висел сильно поношенный, но еще целый и прочный, хозяйский плащ. В другом, таком же «значительном» пункте — старая сумка с крепкими ремнями, наполненная каким-то мелким хламом. В конюшне, на бревнах под потолком, «беспечно» и привычно лежали пыльные сухари, не скормленные лошади… В мастерской знали свое место спички, нож, топор… Ничто из этого не пряталось, будучи в постоянном пользовании обитателей двора, но уже как бы принадлежало Камилю и являлось ключами к свободе. Всё ждало своего часа, всё шептало, когда Камиль, находясь рядом или проходя мимо, «равнодушным» взглядом или «случайной» рукой проверял целостность «ключей»: «Свобода…»

Однажды, копаясь под навесом возле коровника, Камиль увидел во дворе одинокую Сажи, которая, присев на корточки, играла обыкновенной мальчишеской рогаткой, из которой начинающие горные охотники стреляли по птичьей мелочи.

— Сажи! — тихонько окликнул девочку Камиль из своего укрытия, и добавил по-чеченски: — Иди сюда, что-то дам…

Девочка, прихватив «оружие», подошла, улыбаясь. Камиль, быстро сложив из листка бумаги (кусок бумажного мешка), оказавшейся под руками, самолетик, запустил его подальше во двор. Сажи бросила рогатку и побежала за новой игрушкой…

В ту грозовую ночь загромыхал гром, в крышу и стены задробил дождь, зашумели горные сели, которые ручьями понеслись по двору и за его пределами. Камиль знал, что хозяин ушел днем в соседнее селение к родственникам и должен был возвратиться, как это всегда бывало раньше, сразу после заката. Но, видимо, непогода задержала его. Поэтому хозяйка пораньше накормила Камиля ужином, и старший сын-подросток запер его в сарае еще засветло.

В сверкании и грохоте Камилю показалось, что силы его выросли многократно. Ему казалось, что разгонись он сейчас и ударься в стену — стена рухнет; в дверь — упадет дверь. Сейчас или никогда. Пусть его лучше уничтожат, ломящегося на волю, застрелят из дробового ружья, забьют камнями, палками — все, кто живет в этих трех дворах: мужчины, женщины, дети…

Однако, несмотря на прилив сил и на то, что запоры «тюрьмы» носили больше символический характер, ему стоило больших трудов расшатать решетку на окне…

Собаки попрятались в укрытия, впрочем, для безцепных собак цепной Камиль давно был своим.

Он многажды моделировал все свои первые движения к воле, поэтому знал, что делать.

Придерживая цепь за свободный конец, как будто за хвост змею, впившуюся в ногу, он спустился во двор, где его тут же накрыл дождевой водопад. Проник под навес, в мастерскую с плотницким и слесарным инструментом. Быстро нашел знакомый ломик с острым концом (ключ!). У верстака задрал ногу, завел снизу цепь в тиски, так, чтобы стальные губы зажали «змею» у самого корня. Жало ломика вставил в торчащее над тисками кольцо и, как гребец весло, рванул железяку на себя. Кольцо лопнуло. Цепь, весело тренькнув, скользнула на грунтовый пол. Камиль радостно вскрикнул, но тут же осекся: на ноге, с двумя звеньями ненавистных пут, остался обруч — ящерица без хвоста, который мог отрасти, — до истинной свободы было еще далеко.

В соседнем дворе послышались голоса. Но опасность и близость цели не сделали Камиля торопливым. Накинув плащ, прихватив спички, нож, топор, мошну из кожи, он вошел в коровник. В полной темноте, на ощупь, порылся в ящике, где хранился сухой корм, вынул оттуда два каравая черствого хлеба, с притолока сгреб все сухари… И только когда единственное дальнобойное оружие — рогатка, доставшаяся от Сажи, — было в кармане плаща, он решил: пора.

Но в сторону равнины, где наверняка настигнут — либо мстительная пуля погони, либо алчная петля нового хозяина, он не пошел, подался противным курсом, к Грузии. Благо, направление было известно: ведь ему довелось в качестве вьючного животного сходить в Панкиссию и обратно. Он взял западнее, где троп меньше, а значит, возможности умереть с голоду или от зверя больше, чем от человека, — вольной смерти он уже не боялся.

— Ну, Аллах! — глумливо кричал он под шум грозы, уходя в гибельный путь. — Если ты есть, то спаси, дай силы!..

Полуживого, его подобрал охотник абхаз, с которым, по шутливой версии того же абхаза, они столкнулись, охотясь на одну птицу: один с ружьем, другой с рогаткой. Охотник избавил его от остатков цепи, которая разбила ногу до кости, дал кров и пищу, подлечил, одел в свой почти новый парусиновый охотничий костюм, а потом в районе Сочи помог нелегально перебраться через пограничную Псоу в Россию.

Когда после нескольких месяцев мытарств в полуневоле Камилю выдали паспорт, он сделал свой окончательный выбор — прочь с гостеприимного Кавказа в родные приволжские края…

Но он не поехал в Уфу, где прошло детдомовское детство. Он подался в то место, где, по рассказу старой воспитательницы, был найден подкидыш, который был определен в уфимский приют и которого в честь селения, наверное, нарекли Николаем. Это случилось в селе Николо-Березовка, на реке Каме. Воспитательница по горячей Колькиной просьбе уточнила совсем немного: нашли его, завернутого в фуфайку, весенним утром у старой церкви… И добавила, уже без всякой просьбы, видно, долго подумав, на следующий день: а через пяток дней в Каме, в прибрежных корягах, ниже по течению, нашли утопленницу — женщину не из тех мест (никто ее не опознал). Предполагали, что, может, мать подкидыша. А может, и нет в том никакой связи. Поэтому никто так и не узнал, из каких Колькина мать — из местных или из пришлых.

А перед тем, как совсем покинуть детдом по причине пенсионного возраста, воспитательница подошла к Кольке, наклонилась к нему, еще десятилетнему, обняла и шепотом проговорила:

— Ты, Коля, как вырастешь, съезди туда, найди то село, да помолись у церкви. Как сможешь, бог-то поймет, если от души… В самой церкви сейчас то ли конюшня, то ли склад, священника, стало быть, нету. Но ты все равно у самой церкви, как у живой, спроси: как жить? Посиди где-нибудь неподалеку, хоть на речном бережку, да просто подумай… До-о-олго так подумай!.. Да чем раньше это сделаешь, тем лучше.

Но Колька не послушался. Вернее, просто не придал словам старушки значения, а потом и вовсе о них забыл, подрос — и пошел дорогой, какая подвернулась. Видно, подвернулась не самая лучшая. А какая была лучше — кто б ему об этом сказал!..

После кавказской эпопеи в дорогах по России Камиля пока никто не ограничивал, поэтому выбрал он путь тот, к которому легла душа. Несколько дней работал на погрузке-разгрузке вагонов, выручил немного денег, купил билет до Перми. В Перми напросился пассажиром на грузовую баржу, идущую со строительным грузом вниз по Каме, в сторону Башкирии.

После разговора с Варварой, до самой пристани, Камиль простоял, поглядывая то на купол церкви, то в темную воду реки.

К церкви он подошел, когда солнце уже пылало, слепяще отражаясь от купольного золота. Сняв фуражку, долго стоял, сомневаясь: имеет ли право он войти в чуждый его вере храм? Войти, по сути, иноверцем в свой дом — ведь именно здесь он родился и именно здешняя благодать, не только языка, но и веры, была предначертана ему по рождению.

Раньше он никогда не задумывался подолгу над тем, что у него, конечно, были и, возможно, есть родители. Такая отстраненность от природы своего происхождения помогала ему выживать: это было всепрощение тем, кто ему, по естеству, был обязан, но ушел от всякой обязанности. Поэтому рос Колька легко — не виня, не боясь, не жалуясь, не прося. Иногда значительный период времени он жил на воле. Работал с временщиками, шабашниками, даже со старателями, имел женщин, квартировал у них. Но ничего у него не задерживалось, не возникало сколько-нибудь прочных привязанностей, ничего не скопилось. Жил он на той преходящей, зыбкой воле с каким-то сознанием обреченности: все временно, значит, скоро кончится «время». Пил, бил. На судах с легкостью брал всю вину на себя, в этом чувствуя облегчение: наконец-то! «Там» несколько раз срок был добавлен: за драку, за побег… так и пронеслись десятки лет. И вот сейчас он здесь, с полувековым багажом… Тяжелым для него, но совершенно неинтересным и бесполезным для других.

И дело не в его вероисповедании, здесь Камиль ни о чем не жалел: он просил Аллаха о спасении — и Аллах спас его. Аллах велик… Дело в другом…

Сейчас на него навалилось странное чувство… Нет, это не ностальгическая эмоция обиженного судьбой человека. Это было что-то бесформенное и тяжелое, что придавило сердце, вдруг ставшее слабым… В конце концов он может войти в чужой храм, и Бог, какой он на самом деле ни есть, простит его… Но он понял, что не сможет тут остаться, тут обитать, боясь когда-нибудь встретить людей, похожих на него чертами лица, осанкой, своих родственников. Случись такая встреча — а он будет, пусть неосознанно, искать такие встречи — что он им скажет? Что спросит? А если не скажет и не спросит — как потом жить?..

Камиль спустился к берегу Камы, отошел чуть в сторону, подальше от людей. Разделся, вошел в воду. Накупался от души. Да не просто накупался — помылся с мылом, простирнул одежду, высушил на солнце. К вечеру развел костер, да так и проночевал у костра, глядя на древнюю реку, в которой, возможно, утонула его мать… А может быть, и не случайно, что выбрал он такое созвучное с названием реки имя — Камиль? Как будто подсказал кто-то, оставляя последнюю, тайную для тех, кто забирал у него имя, ниточку — к Родине, к матери… Тогда, в плену, он об этом не задумывался, а сейчас почему-то осенило…

Когда еще не рассвело, Камиль быстро ушел из Николо-Березовки, будто убежал (так ему позже казалось, хотя ведь на самом деле не удрал, а ушел, прожив почти сутки). Сел в автобус и, проехав час, вышел на какой-то городской окраине.

Он твердо решил жить здесь — на родине: рядом с домом и в то же время не дома… Ходя по улицам в поисках временной работы, он представлялся мусульманином Камилем, хоть мог бы этого не делать: предлагая работу, никто не спрашивал про вероисповедание, людей в таких случаях интересуют иные качества. Но Камиль упрямо выпячивал свою расположенность к определенной конфессии, не до конца понимая, зачем он это делает, то ли куражась, то ли мстя неизвестно чему или кому… Это не могло не озадачивать окружающих людей. Впрочем, там, где он останавливался, к этому быстро привыкали: подумаешь, человек с шармом…

Не прошло и полгода, как Камиля, трудолюбивого и непьющего, оставила у себя жить средних лет женщина-татарка, вдова Фатима, имевшая собственный дом на окраине города.

Как славянский детдомовский нехристь принял ислам, по доброй или злой воле, никто из домашних и соседей не знал, выяснить это у Камиля оказалось делом безнадежным. Только однажды обронил: уж какой бог рядом оказался…

На левой ноге, в виде корявого кольца вокруг щиколотки, навечно остался шрам, поглаживая который, Камиль иногда задумчиво приговаривал с несвойственной ему интонацией: «Свинья неблагодарная…»

 

4

В купейном вагоне у Васи с Алиной, согласно билетам, были нижние полки, но они без колебаний уступили их пожилой паре, мужу и жене, которые зашли в поезд, когда он уже трогался. Мужчина и женщина были внушительной комплекции и, по всей видимости, полнота доставляла им массу неудобств — они глубоко дышали и без конца обтирались носовыми платками. Алина, лишь глянув на Васю, предотвратила их грядущую очевидную просьбу:

— Располагайтесь снизу, мы с… — она запнулась и опять вопросительно глянула на Васю, который не нашел, что подсказать. — Мы с моим другом будем вполне комфортно чувствовать себя наверху.

Предупредительность молодых людей сразу же расположила к ним семейную пару, и хорошо начавшееся знакомство быстро переросло в задушевную беседу за вечерним чаем, с богатой домашней снедью, которую, оказывается, в избытке везли с собой два крупных, добродушных, пожилых человека. Выяснилось, что им по пути: мужчина и женщина едут в Башкирию погостить, к сыну с невесткой, а молодежь держит путь домой к девушке…

— Свататься, значит, едете? — воскликнула догадливая женщина. — Это хорошо! И без сватов, как сейчас водится…

— Ну, не то чтобы свататься… — Алина покраснела.

Вася пришел на помощь:

— Просто Алина везет меня познакомить со своей семьей.

— Нет, постой, — шутливо перебил его мужчина. — Что значит — «везет»? Ты уж, друг, определяйся, кто кого везет. Если жениться надумал — ты везешь, даже если невесту к будущей тёще, а если сомневаешься — тебя везут!

Шутка стоила Васе укоризненного взгляда со стороны Алины, и он сейчас же определился, отчеканив, как курсант командиру:

— Я везу! Свататься! Жениться надумал! Окончательно и бесповоротно!

Все рассмеялись, мужчина подал жениху свою большую руку:

— Вот это по-нашему! Молодец!

Женщина участливо спросила Алину:

— А отца с матерью хоть предупредила? Какую-нибудь предварительную работу провела? Я ведь почему спрашиваю, у меня тоже сын недавно женился. Так вот…

Женщина сокрушенно замялась, подбирая слова, но муж решительно прервал ее, опять обратившись к Алине:

— Расскажи про родителей. Отец-то чем занимается?

— Папа умер, уже давно, — просто начала Алина, — а мама пенсионерка.

— Нелегко, конечно, одной… — сделала скорбный вывод женщина, покачивая головой; по всему было видно, что в ее печали присутствовало то личное, которое ей не дал досказать муж.

— Нет, нет! — Алина поспешила ее успокоить, и уже в этой поспешности было сочувствие тайной печали женщины. — Она не одна! С ней живет… Как сказать… Муж не муж, но очень хороший человек…

— Сожитель, значит, — подсказала женщина и, осекшись, опасливо посмотрела на мужа.

— Ты пойми! — мужчина обрушился на свою половину, применившую, по его мнению, не совсем удачное выражение. — В таком возрасте жениться-разводиться — это тебе что?.. Это тебе игрушки, что ли, играть?.. Люди сходятся, понимаешь, чтобы помогать друг другу, вести совместное хозяйство!.. Правильно? — он глянул на Алину, ища поддержки. — А вот если сложится все хорошо — общество их и без всяких свадеб и титулов назовет мужем и женой! Но!.. — он вдруг сменил гнев на милость, опять в шутливой сердитости сдвинув брови и погрозив Васе огромным пальцем: — Но к вам, молодой человек, это не относится! Назвался груздем — полезай в кузов!

— Есть! — послушно отозвался Вася.

Женщина решила поправиться, обиженно глядя на мужа:

— Да я уверена, что ее мать никудышного человека возле себя не держала бы. Правда, Алина?

— Конечно! — с готовностью ответила Алина, понимая, что тему нужно как-то закрыть. Но не заминая разговор, а просто переведя его в положительное русло. — Он очень хороший, интересный человек. Работящий…

— Это главное!.. — вставила женщина.

— У него очень непростая судьба, — опять спешно продолжила Алина, хоть уже можно было не торопиться. — Детство и юность были трудными. Даже не в ладах с законом бывал…

— С кем не случается… — опять подала голос неуемная женщина, отводя взгляд. — А как зовут? — вопрос прозвучал совсем не зряшно, уводил от очередной непростой темы.

— Зовут его Камиль… Но по паспорту Николай.

Женщина предположила:

— Это он, наверное, чтобы твоей маме приятно было. У тебя ведь мама татарка или башкирка? Нерусские тоже часто себя называют как-нибудь так, чтобы мы язык не ломали. Кличьте меня, мол, Сергеем. А сам какой-нибудь Султан или…

— Ты мать, не перебивай, — остановил ее муж. Видно, что ему становилось по-настоящему интересно.

— Нет, — Алина покачала головой. — В данном случае мама ни при чем. Дело в том, что Николай был в Чечне, в плену… И там принял ислам. Вынужден был принять, чтобы остаться живым…

Все внимательно смотрели на Алину. Взгляд Васи, кроме интереса, выражал и сильное удивление: все это он слышал впервые.

Мужчина предположил:

— Он, небось, служил там?

— Нет. Просто поехал на заработки куда-то на Кавказ, кажется, в Дагестан… Ну, и…

— Обычная история, — тяжело вздохнул мужчина, показывая вздохом всю тяжесть той обычности, и засобирался выходить из купе: — Василий, ты куришь? Нет? Все равно пойдем, постоим…

В тамбуре мужчина стал другим — исчезла простоватость, которая, возможно, была ему присуща исключительно в семейной обстановке и которой он пользовался, как домашними тапочками вместо выходных ботинок. Щурясь от дыма и как-то сквозь ресницы, изучающее, посматривая на Васю, он поведал о том, что сам бывал в Афганистане во время известных событий, а его племянник, инвалид, гражданский человек, жил в Грозном во время первой чеченской кампании. Вася приготовился узнать много интересного о том, что слышал много раз, но теперь — из первых уст, вживую. Однако мужчина сказал немного, и речь его, в отличие от простой и конкретной, которая была в купе, сделалась сумбурной и какой-то странно-двусмысленной.

— Я, Василий, после Афгана думал, что зрел очень много выдающегося, если такое о войне можно говорить. Нет, конечно, можно и нужно… Что такое Россия без войн! И что без войн ее слава! Впрочем, это касается не только России, да и речь не о том… Просто у медали две стороны. Так вот, мой племянник, который в Чечне родился и вырос, видел другую сторону, мне практически не знакомую. Например, он рассказывает, как мирные жители из городских кварталов ходили за водой в чеченское село, а за продуктами, то есть за гуманитарной помощью, — в расположение российской армии… Как звери на водопой, в засуху — все равны… Так вот, рассказывает, когда утром идешь по улицам Грозного, у трупов, которые валяются где попало, лица белые от инея. А в обед возвращаешься — лица черные: оттаяли… Но, опять же, не это главное, он об этом редко… Он если и говорит, то не о войне, а… о мире, условно говоря, о жизни вообще. Да-да! Он говорит так: чеченцы во многом из того, что им в истории приходилось и еще придется хлебнуть, сами виноваты…

Мужчина сделал намеренную паузу, опять пытливо, сквозь ресницы, поглядывая на слушателя. И «расшифровал»:

— Чеченцы в быту… Заметь, Вася: в быту, а не в войне! То есть в повседневной жизни!.. Они, как племянник говорит, ставят себя выше всех инородцев. Выше всех, кто рядом. Даже ингушей — тех же вайнахов, они считают ниже себя. Не знаю, как это проявляется, он не конкретизировал, но ему виднее, он там вырос и в то же время глядел как бы со стороны. А мы же с тобой, конечно, из истории знаем, чем такая арийская гордыня заканчивается. Потому что бог все видит!.. И он ведь не всепрощающий добренький дедушка! А гордыня, между тем, великий грех!.. Я вот сам, чисто по-человечески если брать, всем только добра желаю, в том числе и чеченцам, и чукчам, и чухонцам, и распоследним папуасам, и пигмеям, какие только есть. Но ведь против божьих законов не попрешь! — мужчина осекся, будто спохватился: — Я, Вася, должно быть, непонятно говорю?

— Ну, почему! Вполне понятно…

— Так вот, мой племянник… Между нами говоря, он сейчас совсем неважный стал… Пережить столько, это ж можно представить. Последнее время говорит: понимаю, почему они фюрера хлебом-солью встречали. Арийцы — арийцев!.. А не потому что так оккупанта боялись или так Советскую Россию ненавидели…

Мужчина вдруг засмеялся (Вася даже вздрогнул от такого контрастного перехода), став снова простым, как будто вошел с улицы в дом и надел домашний халат:

— Нет, Вася, я уже в дебри полез, значит, спать пора, баста. Пойдем? А то девчата наши, наверное, совсем заскучали без нас. Хотя у них там, конечно, свои разговоры. Моя клюшка сейчас всё-ё обо мне расскажет!.. А тоже ведь надо иной раз душу отвести.

Восточная женская красота всегда привлекала Васю. Сказалось ли в этом его «азиатское» прошлое?..

Геодезисты-родители устроили ему «бабушкино» детство: до пяти лет он жил у бабушек. Если кому-то это и было неудобно, то только не бабушкам, которые в нем души не чаяли, и не самому Васе, который рос вольготно, вкушая все прелести такой особенной жизни и, вполне понятно, другой жизни и не знал.

Только в пять лет родители забрали его жить с собой — увезли на место своей тогдашней работы, в узбекский город Карши. Там семья прожила еще два года, после которой мать поставила отцу ультиматум: начало школьной жизни для сына должно быть не на «цыганском», а на постоянном месте. Отец, повздыхав, согласился. Семья переселилась на постоянное место жительства в Подмосковье. Мать устроилась на работу, не связанную с «проклятыми» командировками, а отец практически не изменил бродяжьему образу жизни, пропадая на «северах». В то время гремела Тюмень, страна жадно черпала углеводородный огонь из бездонных, как казалось, кладовых собственного организма, тысячи стальных полых игл вгоняла в замороженную часть тела, не морщась от боли, и радостно захлебывалась и задыхалась от фантастических тонн и кубометров из фонтанирующих скважин.

Вася смутно помнил те два года, проведенные в южной стране. Они жили в частном секторе города. Запахи солнечной окраины навсегда впитались в маленький, восприимчивый к яркому, организм. Запахи цветущих вишен и яблонь, пенистыми бело-розовыми стенами стоящих вдоль дороги… Запах только что разрезанных дынь и арбузов… Ни с чем не сравнимый запах горячих лепешек, которые пеклись в тандырах, прямо под открытым небом во дворах… Запах плова…

Когда мать готовила его к студенческой жизни (а учиться Вася собирался только в Тюмени, в память об умершем отце, геологе-первопроходце), он попросил, чтобы она научила его стряпать плов, в приготовлении азиатских блюд она была мастер: плов, шурпа, домлома, лагман…

Сейчас, если он видел симпатичную ровесницу-смуглянку, то непременно волнами накатывали солнечные картинки, с запахом цветов и хлеба — все то, что было детством.

Наверное, когда он впервые увидел Алину, то ассоциации также дали о себе знать. Но: только как зацепка, задоринка, яркая вспышка, как то, что заставляет остановиться и обратить внимание. А уж после того, как Вася «остановился», «обратил внимание», все пошло по своему общечеловеческому пути.

Алина, на фоне русых и белокожих университетских сокурсниц, выделялась не столько очаровательной смуглостью, сколько необычайно «крылатыми» бровями и черными глазами, пронзительный взгляд, в сопровождении смешливых рельефных, как будто вырезанных губ, повергал в магическую дрожь, заставляя, как удав кролика, вновь и вновь стремиться в обжигающие лучи… Пожалуй, еще трогательный грудной голос и при этом колкие слова, за которыми, по мнению Васи, не могла укрыться природная доброта и порядочность. Все остальное не имело никакого решающего значения. Вася знал многих «кроликов», среди которых были дети высокообеспеченных родителей, суливших Алине спальни из роз и ванны с шампанским. Но Алина (такая, оказывается, странная в предпочтениях) выбрала его, невысокого русоволосого паренька, отпрыска рядовой инженерной династии. К которому однажды обратилась: «Васек» — и все стало ясно.

Когда купе улеглось спать, Алина еще немного, но более подробно, насколько ей было известно о Камиле-Николае, рассказала о бывшем кавказском пленнике, принявшим ислам. О его сиротстве, детском доме, тюрьмах и лагерях, о скитаниях по стране в поисках лучшей доли. О том, как одна из гостеприимных дорог завела его на южные заработки, где очень скоро рискового шатуна настигла рабская участь в одном из горных селений, где неволя сменилась неволей, но другого, более страшного рода…

Вскоре купе затихло. Старшие внизу, немного поворочавшись и повздыхав, успокоились. Мужчина изредка начинал храпеть, но, «очнувшись», переворачивался на другой бок и опять утихал. Ночь выдалась лунной, поэтому в верхнюю, не занавешенную часть вагонного окна пробивался блеклый свет, которого было достаточно, чтобы «жених» и «невеста», лежа каждый на своем месте, могли свободно вести шутливую переписку, к которой привыкли в университетских аудиториях. В качестве письменных принадлежностей использовался номер какого-то легкомысленного «одноразового» журнала, коих множество продается на вокзалах страны, и карандаш, которым еще час назад писались буквы в кроссвордах этого же журнала.

«Почему ты мне раньше не рассказала о вашем „Кавказском пленнике“?»

«Не доводилось. Думаешь, это отразилось бы на твоем отношении ко мне?»

«На неумные вопросы не отвечаю».

«Тогда давай спать!»

«Можно я к тебе?»

«Указательным пальцем кручу у твоего медного виска!»

Вася, заложив ладони за голову и закрыв глаза, вспоминал совсем, казалось, не относящееся к темам последних разговоров… Он вспоминал то, что было до Алины.

 

5

— This is the russian mafia airport, — поводя окрест рукой, шутил за Васиной спиной англо-говорящий мэн, оживленно обмениваясь с соотечественником впечатлениями от дней, проведенных в Москве.

«Шереметьево», аэропорт русской мафии — по версии иностранца. Посадка на самолет, улетающий в Анталью, на турецкое побережье Средиземного моря…

Несколько часов, и лайнер, под одобрительные аплодисменты пассажиров, дробно застучал колесами по турецкой земле.

«За границей так принято!» — назидательно пояснил сосед у иллюминатора, радостно отбивавший ладоши и преувеличенной интенсивностью хлопков призывавший делать то же самое Васю. Вася подчинился. И сейчас же у него возник вопрос: когда он, Вася, и его соотечественники ведут себя естественно — здесь, на международном рейсе, рукоплеща мастерству пилотов, копируя манеру иноземцев, или на родных просторах, всегда с молчаливой стойкостью переживая посадку — более чем символический момент завершения перелета? И ответ получился какой-то странный, не очень убедительный и навевающий скуку своей сложностью, тогда как организм настроен на отдых, — возможно, поведение сограждан в обоих случаях непритворно: здесь — дают волю эмоциям, зная, что никто ни на кого особенно не смотрит, а там — откровенно ленятся перспективе инициировать бурную радость (кому захочется оказаться в ситуации, когда вдруг захлопаешь, а тебя никто не поддержит).

В четырехзвездочном отеле — интернационал, но в нем быстро заметилось преобладание русских и немцев. Уют и разносторонний сервис обещал безмятежный отдых, яркие впечатления, неповторимые в обычной жизни знакомства.

Но Васина легкомысленность в обращении с кондиционером, особенно коварным в странах жаркого климата, дала о себе знать очень скоро: на третий день пребывания в Анталье его легкие превратились в жесткую пемзу, сквозь которую приходилось прохрипывать, просвистывать воздух на мучительных вдохах и таких же страдательных выдохах. Отдых перестал быть таковым, на задний план ушли впечатления, не совершались знакомства…

Он сразу категорически отмел возможность воспользоваться медицинской страховкой, панически страшась оказаться один в турецкой больнице. И с наказывающим себя упрямством, что, вообще-то, было характерно для него и в обычной жизни, решил, что спасением ему в чужой стороне должно стать само Средиземное море, а не лечение в номере микстурами, которые можно было купить в местных аптеках, но в которых он ничего не смыслил.

Он выходил на пляж и начинал свой тяжкий моцион. Истязая тело и органы, едва давая себе отдышаться, он раз за разом входил в воду, быстро плыл, разрабатывая, размягчая «пемзу», которая изрыгала из себя хрипы и кашли, впитывая в губчатую массу всю таблицу Менделеева, парящую над водой. У буев, вдали от основной массы купальщиков, затихал, опрокидывался лицом к небу и лежал на спине, глубоко вдыхая врачующие пары. В этом мире, розовом (солнце сквозь закрытые веки) и гулком (шумы, которое вобрало море), думалось о смысле жизни — и думы, вполне свойственные возрасту и любой болезни, имели минорную, но высокую тональность.

В один из таких полудней, лежа на спокойной, лишь немного зыбкой воде, едва не засыпающий от блаженства, которое разлилось по уставшему выздоравливающему телу, Вася внезапно и диковинно очнулся. И, оглядевшись, смутился.

Рядом, с величавой скромностью, запрокинув лицо к небу, покачивалась на волнах красивая девушка с тонкими, точеными чертами лица. Поэтому и смутился: красивая, как греческая богиня, а тут же, рядом с божеством, — он, в богохульном диссонансе, кашляющий и хрипящий, со старческой сосредоточенностью творящий медицинские процедуры.

— I'm Turk, and you?

(«Я турок, а вы кто?» — безотчетно перевел Вася).

Это спросил у девушки молодой смуглый мужчина, казалось, не подплывший, а подлетевший со стороны, противоположной берегу, — буревестник в поисках добычи.

— I'm Russian… — возвестила красавица вежливо и поэтому почти бесстрастно, принимая активную позу пловца с намерением к берегу.

Турок быстро и уверенно заговорил, мешая английские и русские слова: «Приглашаю… Бьютифул… Сегодня вечер… Отличный ресторан… Будет воспоминание… Ай лайк ю… Я турок… Вы любите иностранцы?.. Импасибл!.. Русские девочки любят иностранцы…» Он атаковал девушку, кружась вокруг, словно обладатель невидимого мотора, приделанного к ногам, стараясь оставаться лицом к лицу с объектом своего восторга.

Девушка, отчаявшись избавиться от напористого налетчика, повернулась к Васе и неожиданно сказала ему:

— Поплыли обратно!.. Let's go home!

Вася все понял и послушно подплыл к «гречанке». Турок остановил кружение, но на прощание, поймав Васин взгляд, на секунду невероятно высоко и мощно вытолкнул из воды блестящее дельфинье тело. В полете поддал плечами, лицом выражая сожаление. Затем, вполне по-русски, поднял над головой большой палец руки, поцокал языком и отдался назад, в сторону, откуда явился, надолго утонув в созданной им пенной пучине.

Вася плыл за девушкой, не смея поравняться.

— Спасибо, — сказала «гречанка», обернувшись, когда они уже выходили на берег, — Сина.

— Что вы сказали? — спросил Вася хрипло, борясь с подступающим кашлем.

— Меня зовут Сина, — пояснила девушка, улыбнувшись. — А вас?

Вася назвался, как пробормотал.

— Какое красивое у вас имя!.. — он запнулся.

— Ну, что вы… Обыкновенное чеченское имя.

— Ах, вот оно что! Никогда бы не подумал. А вообще действительно интересно: Сина — синее небо, синее море. В вашем исполнении даже слово «Russian» получается… каким-то синим.

В последнем предложении был вопрос. Но Сина не стала пояснять, лишь, улыбнувшись, склонила голову набок. Так добрая учительница с легкой укоризной молча пеняет питомцу: что же тут непонятного, ведь так просто!

— Я должна вас познакомить со своими родителями. А то смотрите, как взволнованный папа грозно глядит в нашу сторону.

Действительно, из-под цветастого тента пляжного гриба на Васю откровенно, во все глаза, смотрел маленький, полный, лысый человек, в облике которого, впрочем, не наблюдалось ничего грозного. Но Вася отметил умный внимательный взгляд вполне уверенного в себе человека. Рядом сидела моложавая женщина, такая же круглая, как и ее супруг, но более простого, домашнего вида.

— Папа! — Сина обратилась почему-то только к отцу. — Это Вася. Он только что спас меня от… местной акулы.

— Адам! — привстав, бодро отрекомендовался отец, пожимая Васе руку. — Сина, ты, конечно, не знаешь, что акулами в мою молодость называли представителей капиталистического бизнеса. А девушек же на море атакуют… Например, осьминоги. А, Василий? Можно так сказать? Или хищные дельфины! Ведь дельфины тоже хищники?

Васе показалось, что в тираде нового знакомого прозвучало некоторое, если не сомнение относительно нового знакомого, то легкое ему предупреждение.

Мать Сины просто кивнула:

— Тетя Айша. Отчество все равно не выговоришь. Ты один здесь? Я догадалась — один: тебя никто не лечит. Я слышала, ты кашлял. У меня есть лекарства.

Вася кашлянул и, мученически улыбнувшись, запротестовал:

— Спасибо, не надо. Уже проходит.

Айша продолжала, как будто предлагая альтернативу лекарственной терапии:

— Завтра мы улетаем домой. А сегодня вечером отдыхаем в парке, вон в той стороне, где минарет, знаешь, как ракета? Там хорошо: фонтаны, аттракционы… Приходи, если хочешь. Нам здесь скучно было, по правде говоря. Адам все в заботах, без конца на фирму звонил. Мы из Москвы, туда он звонил, указания давал. Думает, думает, опять звонит или в интернет-кафе бежит. А я турков от Сины отваживала. Так и отдыхали. А сейчас пора на обед.

Оказалось, что живут они в одном отеле, поэтому пошли вместе. Вася обменивался впечатлениями с Адамом, Айша что-то вполголоса выговаривала Сине, неся перед собой большой, словно парашют, солнцезащитный зонт, прикрывая им от зноя не столько себя, сколько дочь, с послушным «кивающим» видом идущую рядом.

За пределами пляжа, у дороги, которую предстояло перейти, чтобы оказаться в отеле, им повстречался вялый турецкий мальчик с грустным осликом. «Парашют» Айши отплыл от дочери и навис над осликом. Постанывая от умиления, Айша стала гладить симпатичное животное, коему, как стало ясно из объяснений парнишки (два пальчика — и еле слышное, жалобное «ту монт»), всего два месяца от роду. Мальчик услужливо протянул под зонт бутылочку с соской, в которой булькала мутная жидкость — разведенное водой молоко. Мужчины остановились, Адам закурил.

Айша и Сина попоили ослика — «Ах, ты наш маленький!» — затем, с выражением исполненного долга, вернули бутылочку мальчику, собрались уходить. «Туркиш бой» тонким голосом, утомленно остановил: «Уан доллар, мэм…»

Адам многозначительно посмотрел на Васю и кивнул на мальчика:

— Маленькая акула турецкого бизнеса.

Айша укорила «акулку», неожиданно перейдя на тон сварливой восточной торговки:

— Ты посмотри-ка! Мы тебе, можно сказать, помогли: ишачка твоего дохлого покормили, под зонтом подержали, чтобы прохладно было, а ты ван доллар требуешь! — она сердито покопалась в сумке. — Вот тебе сто лир, хватит! Буржуй!..

Буржуй, торгуясь, слабо удвоил: «Ту хандрит!..» Но, видя бесперспективность торга, взял сто.

Небольшое приключение пошло на пользу знакомству. Обсуждая ситуацию, они хохотали всю дорогу, делая это настолько непосредственно, как будто знали друг друга сто лет. Уже в вестибюле отеля Айша сказала:

— Мы вообще-то были уже в заграничных турах: Испания, Египет, Финляндия… А мне нравится, что здесь не надо знать местного языка. Вот вчера экскурсовод, турчанка, так хорошо разговаривает по-русски! Аж я позавидовала. Спрашиваю: как научилась? Она: «У меня муж русский. Соответственно — свекровь. А чтобы спорить со свекровью, нужно отлично владеть ее языком!..» А я ей говорю: а твой муж про свою тещу тоже так думает?

Все очередной раз дружно рассмеялись. Адам заметил, утирая слезы:

— Айша, если Сина замуж выйдет за иностранца, то твоему зятю перспектива изучать незнакомый язык не грозит. Ты вперед него выучишься любой иностранной речи!

— Это может быть! Запросто! — подхватила Айша. — У меня к языкам способности. Я в детстве в Дагестане жила. Кроме родного, на нескольких языках разговаривала: на русском, на ингушском, на лезгинском, на аварском… В этом уж моему зятю повезет. Не знаю, как в другом… Сина вот сколько лет учит английский — в школе, в университете… И какой результат?

Сина нисколько не смутилась словам родителей. Только выразительно посмотрела на Васю, укоризненно качнув головой, как бы призывая: посмотри, мол, какие у меня несерьезными бывают предки. Адам тут же подтвердил это, адресуясь ко всей компании, хотя обращение предназначалось больше для Васи:

— Вы, наверное, заметили, что хозяин отеля иногда заменяет дежурных администраторов. Вот и теперь он за стойкой… — Адам перешел почти на шепот и закатил глаза, показывая, что объект находится за его спиной: — В отличие от многих своих коллег, он совсем не знает по-русски. Зато прекрасно объясняется пантомимой. Вот смотрите…

Адам повернулся и направился к стойке с надписью «Reception», где кудрявый рябой молодец, в белой рубашке с бабочкой, положив полные крапчатые ладони на стойку, поглядывал в экран телевизора, стоявшего на столике под приземистой декоративной пальмой.

— Адам опять дурачиться будет с турком, — заметила Айша. — А ведь может хорошо разговаривать по-немецки. Уж немецкий-то в Турции любой гостиничный клерк знает. А этот рыжий еще и по-английски шпарит.

По телевизору шли политические новости, сцена дипломатического приема сменялась выступлением с трибуны пылкого, жестикулирующего оратора, которого приветствовала толпа людей с флажками.

— Хелоу, Селим! — приветствовал Адам молодца и показал на пальцах цифры своего номера, проговаривая по-русски: — Сто два.

Турок кивнул и подал ему ключи.

— Что идет? Интересно? — опять по-русски спросил Адам, тыча пальцем в сторону телевизора.

Турок понял вопрос и тут же выдал мимический фрагмент. Во-первых, открыв рот, интенсивно помахал возле него ладонью, изображая болтовню. Потом эта же ладонь (глазки воровато заметались) красноречиво нырнула в карман, мим даже отошел от стойки, чтобы всем была видна верхняя часть брюк, в складку которого юркнула шаловливая рука. И здесь расшифровка была несложна: болтают, чтобы набить мошну. Ему также удался «народ»: глупое лицо — раззявленный, как от чрезмерного внимания, влажный рот (даже натянулся между губами и лопнул слюнный пузырь), поднятые вверх брови, и рука, сжатая в кулак, подрагивающая над головой (флажок). В финале администратор натурально, без всякого притворства, рассмеялся, покрутил пальцем возле виска и небрежно махнул в сторону телевизора, ставя точку.

Адам, в знак благодарности, продолжительно потряс миму руку прямо через стойку, говоря Васе, Айше и Сине:

— Вот видите! Общий язык даже немые могут найти, если очень захотеть!

Вечером все они встретились в том же вестибюле и, еще раз уточнив маршрут, пошли в сторону минарета, игла которого хорошо просматривалась из двора отеля.

Вася оделся строго даже для южного отдыха, несмотря на то, что в его одежде преобладали светлые тона: легкий белый костюм-двойка, белая же рубашка и кремовые туфли; тогда как попутчики не изменили пляжному образу: шорты, майки и босоножки. Он не ожидал, что москвичи будут одеты просто, и несколько устыдился своей торжественности.

Адам демонстрировал небрежность: руки в карманах, сигарета в углу рта. Сина выглядела изящно — иное невозможно при стройной фигуре и тонких чертах лица… На Айшу трудно было смотреть без улыбки — росомашка в шортах и майке, но, в разлад с фигурой, весьма подвижная и раскованная.

Когда они проходили мимо торговых тентовых навесов, похожих на авиационные ангары, доверху увешанных мануфактурой, их то и дело окликали скучающие торговцы, предлагавшие свой товар. Васе было жалко здешних продавцов: покупателей мало, товара очень много. Здесь рады каждому покупателю. Туристы быстро уясняют себе: если сомневаешься в необходимости вещи, лучше не останавливаться, не спрашивать — навязчивый сервис замучит вниманием и предложениями. Большинство гуляющих идут мимо с бесстрастными лицами, лишь кося глаза на пестрые прилавки.

Один из молодых продавцов, преграждая путь Адаму, предлагает зайти под навес. Пятясь, внимательно читает надпись по-английски на майке возможного покупателя, после чего делает вывод:

— Вы ученый! — оказалось, у него приличное русское произношение.

Адам, продолжая движение, отрицательно покачал головой.

— У вас умный вид, — продолжая пятиться и почтительно кивать, поясняет продавец, знаток основ дипломатии. —   Мой хозяин уважает умных людей. Есть прекрасные майки. Будет скидка. Абдулла… — тянет руку для знакомства. — Я из Казахстана. Здесь — на заработках…

Адам не против знакомства, но от развития контакта отказывается и, отняв ладонь от энергичного рукопожатия, прикладывает ее к своему сердцу:

— Спасибо! — извиняющимся тоном говорит он и добавляет: — Если бы вы знали, ребята, как я вам сочувствую.

Они сели в открытом кафе, в основании сверкающего великолепия, которое представляла собой разноцветно и щедро освещенная пешеходная улица, гуляющая и поющая. Отсюда виделось, как через километр от своего начала улица, криво, словно под откос, падала мерцающей лентой куда-то к подножию близкой вершины, но затем коротко вскидывалась и угасала волнистыми жемчужными бусами к середине горной пирамиды, силуэт которой хорошо просматривался на серебристом полотне лунной ночи.

— Здесь красивая панорама, — объяснил Адам предпочтения его семьи. — Улица исчезает. Как будто проваливается за горизонт. А потом возникает, как немой мираж. Ближняя музыка подчеркивает дальнюю тишину, — было заметно, что он несколько стеснялся своей сентиментальности, поэтому примерял ей несколько развязный, снисходительный тон.

Заказывал Адам, посоветовавшись только с Васей: «Я знаю, что они будут, — мягко, но несколько небрежно кивнул он на жену и дочь, — всегда одно и то же». Таким образом, мужчины оказались с пивом, а женщины с кофе. Адам, отпив первый глоток, указывая Васе глазами на зал, объяснил:

— Здесь практически всегда одни немцы. Нам здесь нравится. Я работаю в германской фирме, в московском филиале. Чувствую себя здесь в своей тарелке.

На подиуме небольшой сцены, в мрачной глубине которой колдовал человек за синтезатором, гримасничал смуглый массовик-затейник, бойко выдавая в микрофон немецкую речь, как авторитетно растолковал Адам, с турецким акцентом.

Вдруг в череде прочих мелодий заухал уже знакомый Васе фрагмент. И вдруг: зашумели, задвигались стулья — весь зал, как по команде, встал. Заколыхались взмывшие к звездному небу ветки рук, прижались к телам пивные баночки, бокалы. Проявились необычно одухотворенные лица. Все произошло быстро и массово, как будто зал подчинился воле невидимого, но властного, непререкаемого, устроителя.

Вася уже замечал подобное на этом побережье. Стоило зазвучать определенной гимнообразной музыке, где бы то ни было, и в рефрен, там и тут, поднимались руки, покачивались в такт музыке. Гордые, полные спокойного достоинства лица поворачивались окрест, фиксируя наличие рядом соотечественников. Секунды, менялась музыка, и жизнь текла своим чередом. Здесь, в Турции, Вася впервые испытал чувство зависти к германцам.

— Вот бы нам так, — проронил Адам, как будто догадавшись о Васиной зависти.

Вдруг осозналась формула: Адам понимает Васю, Вася понимает немцев; но — ровно обратным порядком — немцы не понимают Васю, а Вася — Адама. Неясно, как отнестись к этому выводу: огорчиться тому, что не он, Василий, оказывается на вершине понимания, а мудрый Адам? Полно! Он уже в который раз за эту поездку отягощает себя ненужной философией, некоторые выводы которой, в собственном исполнении, откровенно лживы, демагогичны или вообще пошлы, до скуки… Зачем? Ведь окончится его пребывание за границей — и забудутся задачи, утомляющие мозг, и окажется ненужным нынешнее напряжение — значит, все было зря. А раз так — прочь сомнения и непонятные огорчения!..

Женщинам от Васи доставалось немного, только поворот головы, когда он, из вежливости к ним, равноправным партнерам по застолью, отрывал взгляд от Адама, много говорившего и держащего во внимании всех троих. Васе даже иногда казалось, что Адам делал это намеренно, чтобы интерес чужого мужчины не достался его женщинам. Хотя, наверняка, это была всего лишь вежливость к гостю — вполне возможно, что Адам чувствовал себя хозяином по отношению к младшему компаньону, который сейчас находился как бы внутри его семьи.

Иногда Вася просто отключался, только кивая и видя боковым зрением Сину, которая вполголоса, чтобы не мешать мужчинам, переговаривалась с матерью. Васе досаждало то, что чем более внимательно он относится к словам Адама, тем сдержанней в общении женщины, не смеющие перебивать мужскую беседу.

— Вася, что вам понравилось в Турции? — спросил Адам и, не успев услышать ответа (возможно, и не собирался этого делать сию минуту), продолжил: — У нас самое сильное впечатление от караван-сарая.

Вася, разумеется, несмотря на болезнь, тоже был в караван-сарае, это типичная здешняя экскурсия, которая повсеместно называется «Турецкая ночь». В Васино посещение концертная бригада исполнила классический «Танец живота»: смуглая, практически голая танцовщица с «группой поддержки» — парой стройных женоподобных юношей в брюках и лифчиках.

— Мне понравился «Танец живота»! — наконец встряла в разговор Айша. — Молодость вспомнила, когда я была такая же гибкая, как танцовщица.

Сина отвернулась, скрывая от матери улыбку, растянувшую ей рот. Адам, напротив, осклабился многозначительно и демонстративно и сказал скороговоркой, как не относящееся к основному разговору:

— Да, что-то было, было, но так давно!.. Еще в Гудермесе… — он добавил деланно шутливым тоном, предназначавшимся для Васи: — Но сейчас в это поверить постороннему человеку, пожалуй, очень трудно…

Вася вежливо обратился к Айше, тушуя собственное неудобство от слов Адама в адрес жены:

— А вы давно живете в Москве?

— Давно, давно!.. — с удовольствием заговорила Айша. — Сина вот коренная москвичка. Нам нравится, никуда оттуда не уедем! Раньше хотели, теперь нет… В Гудермесе Адам преподавал историю, а в Москве стал менеджером. А здесь мне все понравилось, люди понравились. Они, мне кажется, так рассуждают: если будешь человеком — живи в нашей Турции, пожалуйста, места хватит!.. Ты же видишь, здесь тысячи бывших советских людей живут. Кто временно, кто постоянно. Турки в мечеть никого не загоняют…

Старшей из «женской половины» помогла Сина, возвестив тоном школьной отличницы:

— Это все благодаря мудрой политике, основы которой были заложены при… Папа, как имя их первого президента?

— Мустафа Кемаль, — с удовольствием, четко проговаривая слова, отозвался Адам, бывший учитель истории. — Здесь его любовно называют: «Ататюрк». Буквально: «отец турок»… Туркам можно позавидовать: не у каждого народа есть фигура с такой харизмой…

Васе вспомнился случай, произошедший три дня назад с соседями по столу. Это была семья из России: женщина с двумя дочками-подростками. Пользуясь возможностями «шведского стола», они каждый раз набирали себе такое количество блюд, которое даже теоретически трудно было поглотить втроем. Большинство яств ждала одна участь — быть только тронутыми едоками. После одного из вечерних пиршеств, когда насытившаяся семья собралась уходить, оставив за собой «поле брани» из недоеденного, к ним подошел улыбающийся администратор, как выяснилось сегодня — Селим. Галантный смуглый мужчина, не владеющий, как еще тогда подметил  Вася, русским языком, исполнил для начала фрагмент восточного танца, привлекая к себе внимание. Затем, с благоговейным видом, указал на золотой крестик, примостившийся в ложбинке высокой груди матери семейства, и произнес единственное слово: «Христиан?» Получив утвердительный ответ женщины, довольной столь оригинальным вниманием к себе, турок всевозможными мимическими средствами изобразил то, что хотел. Он закатывал глаза, вскидывал руки к небу, призывая бога обратить на него внимание, затем переводил теми же руками внимание на стол… Концовка получилась непередаваемой, но смысл был понятен всем зрителям, наблюдавшим это действо: богу не понравилось то, что творилось на столе… Это оказалось красноречивее всех возможных слов, которыми инструктировали вселяющихся в отель граждан разных государств сопровождавшие их работники туристических фирм. С того вечера «пиры» семьи прекратились…

Оказывается, здесь отдыхали не только немцы. Через несколько столов сидела колоритная троица: видимо, муж с женой преклонных лет, славянской наружности, и смуглый молодой человек с орлиной горбинкой на крепком носу — по виду то ли турок, то ли кавказец. Все их общение, видимое Васе и его собеседникам, заключалось в том, что супруги, как старенькие голубки, склонив друг к другу седые одуванчиковые головки, почтительно, и где-то даже испуганно, внимали монологу молодого орла.

— …Нас называли — турки-месхетинцы. Сталин погнал из Грузии, потом узбеки — из Ферганы… Россия… Учился… Мог бы и там работать, энергии много. Думаю, чего-нибудь достиг бы. Вообще-то я экономист, а не гид… Но я наконец понял: как ни старайся, но дома я никогда не буду, как говорят, премьер-министром. «Русскоязычный», «нерусский», «черный» — как будто отрыжка ущербных желудков, брезгливая гримаса чванливых ртов… Земляки, знаете ли вы, что такое — на родине без родины? Я уехал. И теперь ощущаю себя в своей стране. Я — турок! В Турции!

Мужчина решительно поднял свой огромный бокал, похожий на кубок. Пожилая чета послушно потянулась к своим фужерам…

— Мне понравилось многое, — Вася наконец счел нужным ответить на вопрос Адама. — А вот тронуло… Пожалуй, посещение памятников античной культуры: амфитеатр, некрополь. В амфитеатре, например, сидя на верхних уступах, я испытывал странные ощущения. Закрывал глаза и видел… Да, да! — видел! Людей в разноцветных плащах, в сандалиях… Взволнованно реагирующих на то, что происходило внизу: речи ораторов, лицедейство и пение артистов…

Вася заметил удивленный взгляд Сины и понял, что причиной тому возбужденно- возвышенная речь современного оратора, и смутился. Но девушка его сейчас же выручила:

— Действительно, мне тоже кажется, что в таких местах камни и даже сами объемы пространства напитаны такой информацией, такой энергией, которые не могут не воздействовать на людей. Правда, папа?

Адам кивнул с шутливым видом:

— Браво!

— Рады стараться! — парировала Сина, принимая шутливость отца. — У меня еще одно сильное чувство после посещения тех мест… Мне очень жалко… древних греков, — она оглядела собеседников, оценивая произведенное впечатление. — Жили-были, строили-строили, а пришли османы — и от греков остались одни названия и камни.

— Конечно, жалко! — горячо откликнулась Айша. — Но ведь турки же не сравняли с землей всю эту культуру, которая для них чужая! Как это делали, например, талибы в Афганистане. Которые, как дикари, взорвали каких-то там каменных уродов…

— Идолов! — с улыбкой поправила Сина. — Буддийских.

Возникла пауза. Адам, до этого задумчиво курящий, вдруг встрепенулся и затушил сигарету с таким видом, который, как показалось Васе, говорил: Адам начал разговор, Адам его и закончит. Однако Адам сказал спокойно и немного рассеянно, как будто думая о другом:

— Вообще, здесь многочисленные памятники разных времен — хеттов, Древней Греции, Византии, арабов, сельджуков… Если же брать весь античный период, то его называют детством человечества. Так что, думаю, эти места тем и привлекательны, что здесь кое-что осталось от детства. А так как детство — знакомое всем состояние…

Вдруг он заговорил оторвано от всех последних слов, прозвучавших за этим столом, и взволнованно, что не вязалось с его уверенностью, которую он собой являл весь вечер. Видимо, это и было то, о чем он хотел сказать с самого начала, как только упомянул о караван-сарае:

— Конечно, привораживает и сама архитектура караван-сарая, в которой, впрочем, нет ничего выдающегося. Просто, действительно, старина всегда таинственна. Танец живота? — так, на любителя. Танцевала, кстати, как нам рассказали, вовсе не турчанка, а русская смуглянка, с нарисованными в раскос глазами. Конечно, были другие интересные номера… Мы с Айшой и Синой сидели на балконе, видели практически весь зал. Вы же помните, Василий, сарай такой вытянутый… В середине вечера — дым коромыслом, многие курят. Какая там вентиляция!.. Освещение — фонари под манер факелов… В конце вечера публика подустала. Я всматривался в лица, они были лоснящиеся… Жарко… И как будто страдающие… Кого только не было! Ведущий приветствовал германцев, русских, бельгийцев, англичан, литовцев, поляков, японцев, итальянцев… Все такие разные! Мне представился Ноев ковчег… Потом — бомбоубежище… Как будто все мы, последние из людей, оказались в какой-то изоляции… Выживем — не выживем? Пир во время чумы… Веселимся, чтобы побороть страх и неизвестность… Но во всем нашем поведении, тактичном по отношению друг к другу, была все же великая божья надежда…

Как только умолк Адам, опять донеслось со стороны (по всему было заметно — трое соотечественников полагали, что их здесь никто не понимает, поэтому оратор нисколько не смущался):

— Я уже там начинал бизнес. Но меня тошнило от того, что я должен отдавать часть прибыли шакалам — так называемым крышам… Здесь я тоже отдаю часть, но — Турции! Законно! Здесь бизнес надежен, предсказуем… Там вор — человек. Здесь — недочеловек!

— Нет, расслабиться нам здесь не дадут! — рассмеялся Адам. И добавил с шутливой глубокомысленностью (видимо, сказав «все» серьезное, он решил полностью перейти на шутливый тон): — Все-таки мне нравится тот рыжий мим-администратор из нашего отеля. Ведь какие образы! Без единого слова! Просто гений!..

— …Думал: забуду русский язык — не пожалею. Специально буду забывать. Чтобы отрезать от себя… всю обиду. Но оказалось, тут, в Турции, этот язык — мой кусок хлеба. Руки и ноги — здесь такого добра девать некуда. Я — русский гид. Работа чистая, перспективная, интересная. И вообще, земляки, простите, погорячился. Знаете, в чем главная правда? Я тут себя ощутил — угадайте, кем? — русским! Смешно: получается, для этого нужно было уехать…

— Может быть, выйдем к морю? — предложила Сина. — Просто погуляем по берегу, попрощаемся со Средиземкой…

Они вышли на ночной берег. В отличие от российских курортных берегов, как правило, оживленных в поздний час суток, этот турецкий был почти необитаем. Только одинокие, поэтому, казалось, заблудившиеся, путники, задумчиво бредущие в лунных сумерках по мокрой косе, нарушали эту земноводную пустыню, озвученную лишь тихим плеском и шепотом волн.

Адам с Айшой, преувеличенно охая и причитая, присели на бордюр пляжной клумбы, отделяющий территорию незнакомого прибрежного отеля, музыкально шумящего где-то с другой стороны здания, от выбегающего к морю открытого песчаного солярия (сейчас — как будто потухшего: кто-то повернул выключатель). Вася и Сина двинулись дальше. Сина разулась и, взяв босоножки в руки, побрела по мокрой полоске у самой воды. Вася не решился разуться и, топя туфли в песке, пошел поодаль по сухому.

— Эй, молодежь! — крикнула им вслед Айша. — Не уходите далеко. Лучше туда-сюда гуляйте!

Сина молчала. Вася не знал, о чем говорить. Он вдруг странно, неожиданно онемел, не понимая, с чего можно начать разговор. И — какой? Легкий, банальный, пустой? Стоит ли разбавлять пустяками эту прекрасную (пока еще непонятно — чем) для него ночь? Он по-новому, очень отстраненно, в первую очередь от себя, посмотрел на Сину, плывущую по фону ночного моря. Симпатичная, незнакомая и, в общем, обыкновенная девушка. Впрочем, если приглядеться…

Она ступала с небрежной грациозностью. Мокрый песок ласково принимал в себя маленькие ступни, а затем волны услужливо слизывали с ног темные сгустки, похожие на мелкую икру. Госпожа, царица!

А «царь» возник уже совершенно логично…

Он сидел на большом высоком камне-троне, у самого берега, освещенный луной, щедрой для всех в этот вечер. До одной ноги, в засученной штанине, доставали волны, ступня другой, поджатой к телу, покоилась на камне. Ладони замком обхватывали коленку, в которую упирался подбородок. Смуглый царь смотрел в море, и взгляд был задумчив, но при этом лицо не выдавало зрителю ни малейшего штриха потерянности или смятения. На нем была черная, шелковисто отблескивающая в лунных бликах, струящаяся рубашка. А длинные, волнистые темные волосы выглядели влажными и искрились в бликах отраженного света. А может быть, это морской дьявол, обернувшись человеком, только что вышел из воды, не успев обсохнуть?

Конечно, Вася сразу узнал его. Это был тот «осьминог», которого имел в виду Адам, та «акула», которую слегка испугалась Сина, человек, благодаря которому, кстати, произошло Васино знакомство с этой девушкой и ее родителями. Девушка также узнала своего дневного тревожителя. Вася заметил это по какому-то испуганно-восхищенному взгляду спутницы. Турок, напротив, не обратил никакого внимания на гуляющую пару, медленно бредущую по берегу, — видимо, таких мимо него за день проходит, проплывает, десятки, и от каждого достается этому морскому вампиру. Но сейчас, в лунный час, он уже пресыщен? Какая картинка перед ним? Что он ждет от темного, таинственного моря? В чем отчитывается перед ним?

Странно в этот момент звучит голос Сины:

— «Демон»?.. А может, «Мцыри»?

— «Буревестник»! — поддержал Вася ее искания и сам удивился своей версии, навеянной, скорее всего, тайной ревностью.

Но, отдавая дань справедливости, вскоре Василий признал, что, конечно, не он, белая чайка, а именно этот чернокрылый хищник гармонирует с тайным темпераментом Сины и с ее открытой гордой красотой, преисполненной скромного, но величавого достоинства. И ревность удалилась, а на смену ей пришло чувство благодарности к пляжному царю — за случайную встречу с интересными людьми, своим нехитрым общением в чем-то обогатившим Васю.

Обратным путем они так же молчали…

Теперь берег был совсем пуст, а камень одинок. Царь ушел, освободив трон, на который Вася вряд ли мог претендовать…

В гостиничном холле каждый из тех, с кем Вася провел сегодня вечер, протянул ему руку для прощального пожатия.

— Прощайте, Василий! Приятно было познакомиться вдали от родины, — Адам порылся в барсетке. — Не взял с собой визиток. Ладно… — он вырвал листок из записной книжки, черкнул там авторучкой и протянул Васе: — Наш московский телефон.

Адам не сказал: звони. Может, по рассеянности не сказал ничего. Ведь телефон не дают просто так. Васе даже не пришло в голову вручить, ответом, телефон свой. Видимо, от подспудного, въевшегося сознания того, что столичный житель вряд ли будет проездом в заштатном городке, тогда как редкого провинциала минует необходимость побывать в столице.

Вот и сейчас дорога из Турции домой пролегала через Москву, через международный аэропорт Шереметьево.

В самолете стюардесса предложила журналы, газеты. Вася взял какой-то еженедельник. Быстро нашел то, что искал. Это была подборка материалов по Северному Кавказу, составленная по письмам читателей.

«…Вспоминаю поведение чеченских студентов в московских общежитиях в советское время: десять держали в страхе тысячу. В чем дело, спрашивала я себя? Господи, восклицала я, что нужно сделать, чтобы толпа русских озверела и растерзала эту, в принципе, жалкую десятку? Опоить?..»

«…Думаете, чеченцы бегут в Польшу от русских солдат? Ерунда! Это версия для Запада, чтобы он их жалел и принимал. На самом деле они бегут от своих. От тейпов, от тех отношений, которые делают простых людей пушечным мясом, когда из-за их спин стреляют боевики, потом в результате „зачисток“ страдают эти люди, не смея сказать воинственным сородичам: остановитесь!.. Им легче убежать подальше, чем сказать против».

«…Почему благородный горец (гостеприимство, верность, честность) превратился в шакала, ворующего людей, торгующего детьми? В грязную крысу, издевающуюся над жертвами, над трупами? Это ему не кажется порочным, это видят его женщины, дети, старики. Такой якобы „волк“ взращивает шакалье племя…»

— Сок?.. Вода?.. Вино? — периодически вопрошала стюардесса, прокатывая между рядами тележку с напитками.

Вася отложил газету и спросил устало:

— А коньяк… можно?

— Найдем!.. — жизнерадостно ответила стюардесса.

— Желательно турецкий, — уточнил Вася.

Стюардесса подумала секунду:

— Есть подарочный формат, маленькие бутылочки.

— Одну, пожалуйста! — почти воскликнул Вася.

Когда колеса коснулись бетона посадочной полосы, никто не зааплодировал.

 

6

Мать залюбовалась им при встрече — Вася это заметил. Наверное, женщина, как и присуще любой матери, узрела в сыне перемену, и не только загарную смуглость.

В первый же час Вася рассказал матери обо всем, из чего состояла его Турция: об отелях, море, пляжах, магазинах кож и золота, об амфитеатрах, некрополях, караван-сараях, об Адаме, Айше, Сине…

Наверное, многое из того, что он рассказывал, звучало с незнакомой для матери интонацией. Он предположил это, заметив, как вдруг странно удивленными, настороженными, а то и испуганными делались глаза матери, внимавшей его историям и умозаключениям. Действительно, пересказывая то, что говорил Адам, и с чем Вася сейчас был согласен и потому уже считал своим, он невольно подчинялся ритмико-мелодическому построению фраз, принадлежавшему «турецкому» знакомцу.

Уже перед тем, как отправиться спать, он поведал матери, что москвичи дали ему номер телефона. О том, что он со своим дипломом, когда его получит, возможно, будет пытаться устроиться в Москве. Нет, пусть мама пока не беспокоится: он не сторонник скоропалительных решений. Но, по крайней мере, в свой первый отпуск он обязательно наведается в столицу — возьмет какую-нибудь путевку, говорят, такие есть… Или без путевки…

Состояние испуга не сходило с лица матери, пока он ее видел, — до тех пор, пока не заснул…

Пробудился Вася поздно, к полудню. Мать была на работе, поэтому в доме стояла тишина, нарушаемая уютными внешними шумами провинциального города: шуршание автомобильных шин, еще более редкие голоса дворовых обитателей.

Он вышел из ванной свежим, бодрым… Решительным и полным сил. Направился к платяному шкафу, где вчера оставил свой костюм, в котором лежал клочок бумаги с московским номером телефона. Ничто не мешает прямо сейчас позвонить, узнать, как добрались и все прочее… Общие фразы… Это вполне этично… В конце концов, он позвонит не Сине ведь, а всему милому семейству…

Но костюма на его законном месте не оказалось.

Вася растерянно огляделся, прошёлся по комнатам.

Вдруг, через балконную дверь, он увидел силуэт распятого на плечиках пиджака.

Пиджак оказался постиранным, с него еще капала вода.

Картина распятого, замученного пиджака подсознательно связалась с тревожным ликом матери…

Он извлек из внутреннего кармана мокрого пиджака клочок бумаги…

На котором невозможно было разобрать цифр…

Оказалось, что весь его туристский гардероб был выстиран и сушился здесь же на балконе. Все остальные бумаги из карманов его одежды, документы и проездные билеты, аккуратной стопкой лежали на комоде.

Насколько Вася помнил, его родители жили дружно. Вася даже не мог предположить, что после смерти отца мать вдруг начнет «роптать»… Если бы просто на судьбу, отнявшую у нее дорогого человека, — это было бы понятно. Но мать стала роптать — нет, не на самого отца, а на свой выбор, когда она, еще не опытная, предпочла его другим ухажерам. Сейчас она «понимала», что среди других были «отличные партии», и для верного предпочтения нужно было иметь опыт или просто слушать родителей. Нет, она предпочла любовь. И «поплатилась» за это. Вся жизнь — в разъездах, в командировках, во временном жилье. Даже детей, сколько бы она хотела (как она говорила: «от души»), они себе позволить не могли. Сейчас мать полагала, что нужно было быть расчетливее, не полагаться на чувства: «Ведь вот ушли годы — ушли чувства! А что осталось?» Выговаривая себе (она ровно не замечала Васи, внимающего ее выкладкам), она становилась похожей на озлобленную одичавшую кошку, загнанную в подворотне шаловливой жестокой пацанвой, оскаливавшуюся и шипящую. В эти минуты Васе становилось по-настоящему страшно.

«Но ведь ты жила!.. — не однажды возражал Вася, как можно спокойнее, ударением выделяя последнее слово, и скорбно добавлял: — И я полагал, что была счастлива…» Ему не хватало эгоистической прямоты, а может быть, смелости, обратить материнское внимание на то, что если бы у нее был иной выбор, то его, Васи, просто не было бы. Ему было потрясающе обидно — понимать, что мать об этом даже не задумывается. Отсюда многозначительная, но не понимаемая матерью, скорбь в его немногословных возражениях.

Потом знакомый психолог (на самом деле еще только студент медицинского), к которому он обратился, поведав «крушение семьи», объяснил все очень просто: возможно, судя по возрасту, у его матери сейчас идут сильнейшие физиологические изменения. Оказывается, по «медицинским» заключениям друга, слушать которые было не совсем приятно ввиду их некоторой циничности, каждая женщина переживает этот период по-своему. У некоторых симптомы проявляются настолько ярко, что затрудняют жизнь. В такие периоды, бывает, что женщины буквально трогаются умом. Но потом, к счастью, в большинстве случаев все восстанавливается.

Действительно, вскоре все вроде бы восстановилось: мать перестала сетовать на судьбу, стала, как прежде, веселой, внимательной к сыну. Вася обрадовался. И вдруг сейчас он опять вспомнил зловещий оскал загнанного животного — когда-то домашнего, но сейчас дикого…

Вечером мать торопливо-простодушно объясняла причину того, что решила срочно постирать Васин костюм, а не отдать его в химчистку, как положено:

— Я подумала: ведь столько было дорог!.. Чужая страна… Там сейчас — ты только посмотри телевизор — то коровье бешенство, то какой-то куриный грипп, то неизлечимая пневмония… Ты думаешь, он сядет? — рассеянно вопрошала она. — А почему он обязан сесть? Вот высохнет, посмотрим. Во всяком случае, когда я его стирала, у меня даже близко не возникало мысли о том, что он может сесть…

Мать была очень аккуратна в вопросах с вещами, особенно после того, как они остались без отца, и бюджет семьи сильно уменьшился. И тут вдруг такая безответственная оплошность…

— А если там что-то и осталось в карманах — так это от невнимательности, извини… Но ведь документы целы… Паспорт… Если тебе важно то, что там, на бумажке, было написано… Ах, номер телефона! А фамилию ты не знаешь? Нет? — мать не смогла скрыть радости. — А то можно было бы узнать в московском телефонном справочнике… Ну, да ладно, не расстраивайся: сколько вот у нас с отцом в дорогах, в командировках было попутчиков! Какие характеры! Встречались прямо самородки! Можно было какой-нибудь дорожный роман написать — эх, если бы умела!.. А у тебя, подумаешь, вечерок пообщались…

Весь вечер мать делала вид, что не замечает глубокого расстройства сына, оттого что, якобы, не видит достойной подобному состоянию причины. Она вспоминала истории из своей молодости, чего не делала, пожалуй, с самой кончины мужа. Сегодня это виделось неким возвращением в то время, когда ей и сыну было хорошо вместе. И она почувствовала это возвращение, и уцепилась за него, и поэтому продолжала сыпать замечательными и не очень интересными историями, видя в непрерывности общения, пусть даже в форме непререкаемого монолога, спасение от возможной потери сына, которое она, наконец, узрела.

Но приближалась полночь, а сказать самое главное хотелось сегодня. До того как сын уйдет в свою комнату и, может быть, вместо положенного сна, отдастся кручинящим его мыслям, а в результате сделать далекие от справедливости выводы и запланировать неправильное, что может поломать жизнь… Таким образом, у нее совсем не было времени, чтобы подготовиться к речи, и она торопливо избрала не самый выигрышный, но, на ее взгляд, единственно приемлемый путь: она взялась говорить не своей речью — как правило, грамотной, выверенной, характерной для технической интеллигенции, к которой подавляющую часть жизни себя относила. Она приняла тон безыскусных в суждениях обывателей, не очень грамотных бабушек, женщин из пролетариев, которые всегда окружали ее в жизни: во дворе, в общественном транспорте, в среде знакомых и родственников. Именно используя их упрощенную лексику, в которой нет заботы о многих условностях, которые мешают легко обобщать, делать выводы, просто препятствуют свободной речи и усложняют взаимопонимание, мать, лишь только представилась такая возможность (закругляя очередную, на этот раз «среднеазиатскую» историю), сказала то, что очень хотела сказать:

— Азиаты и кавказцы — они как саранча. Лезут и лезут, где один — там и десять! И не смей отказать — родственник! Друг! Вот русские могут на друзей-родственников наплевать, если они того заслуживают, а у них — не смей, нельзя! Вот и попадешь, если что, в кабалу этих диких отношений. А чеченцы — это вообще, не дай бог! Свяжешься с ними, они же потом на тебя наведут, чтобы захватили тебя или родных, в том числе детей, в заложники. А потом еще и сами станут сердобольными посредниками в переговорах о выкупе! Еще и спасибо потом скажешь. А кто виноват в том, что о них такое мнение? Сами и виноваты!..

— Я читал, мама! — прервал ее Вася, вставая. — В самолете, и вообще…

— Ой, что-то я заболталась сегодня… Ты, наверное, уже хочешь спать…

Перед тем как уйти, Вася устало, без всяких эмоций проронил:

— Мам, ты знаешь, мне не нравится слово «русскоязычные».

Мать не поняла, но уточнить не решилась.

— Ну, вот и молодец, — прошептала она уже, как предполагала, спящему, поправляя одеяло. — Мне они тоже не нравятся, русскоязычные… Что, тебе настоящих мало, что ли?..

Через год Вася привез матери Алину и сказал тоном, который был присущ его отцу, когда он единолично принимал какие-то важные решения:

— Мама, это Алина, моя невеста.

Мать застыла лишь на мгновение. Затем подняла руки для объятий и пошла навстречу смущенной Васиными словами Алине.

— Здравствуй, дочка!.. — обняла и заплакала.

Мать ни разу не выразила сомнения в выборе сына; и все вопросы, которые она ему потом задавала, носили «технический» характер: когда будем делать свадьбу, кто ее родители, где будете жить — и так далее… В подчеркнутом безразличии к национальности Алины Вася прочитывал вину матери, которую та, видимо, осознала. Да и какая это сейчас вина, если у него — у них! — есть сейчас Алина? Так, недоразумение годичной давности.

— Какая свадьба, мама? — спокойно рассуждал Вася. — Мы с Алиной решили сделать все по-студенчески. А на сэкономленные от свадьбы деньги будем снимать квартиру.

От Васи не ускользнуло, что мать отнеслась ко всему достаточно легко и даже несколько рассеянно. Некоторые вещи в квартире говорили о том, что наверняка мать уже не одна. Ревность шевельнулась и угасла. В конце концов, Вася должен порадоваться за мать: сын далеко — и надо кем-то жить. Все это сказалось на том, что Вася и Алина уехали на пару дней раньше планируемого срока. Мать возражала несильно, но на вокзале опять расплакалась и призналась, обращаясь почему-то только к Алине:

— Аля, если бы ты знала, как я хочу внучку! Доживу ли?.. Может быть, после университета сюда приедете? Были бы рядышком…

Таким образом, Алина уже представлена Васиной маме. И вот сейчас они едут к родителям Алины. Вернее, только к матери, отца у нее уже тоже нет…

Разницу в последнем настроении матери Вася объяснил себе не только чувством вины перед ним. Если бы это было так, то истинное отношение к выбору сына непременно проявилось бы, пусть в мелочах, но не ускользнуло бы от него, он ловил каждое движение матери, каждое ее слово, каждый взгляд. Суть была в следующем: сейчас ей хорошо, поэтому нет никакого озлобления к инородцам, нет осуждения Васиного выбора.

Все бы решения принимались в состоянии удовлетворения! — так подумалось Васе с пониманием наивности такого желания.

 

7

Славяне в семье у давно оставшейся без мужа Фатимы уже были: двое сыновей женаты на русских.

Когда первый привел инородку, Фатима не очень расстраивалась: в их интернациональных краях смешанные браки на каждом шагу, и никого это не удивляет. Выбор второго сына вверг мать в тайное уныние, но и тут обошлось без преград с ее стороны. Дети, несмотря на то, что выходили в люди уже без отца, получились самостоятельными, и все их действия шли в русле того, как Фатима их воспитывала. С невестками сдружилась, внуки пошли, молодые жили хорошо. Чего еще нужно матери? «Уф, Алла! — лишь бы жили!» — говорила она соседкам про детей, вкладывая в немудреную фразу глубокий житейский смысл. Соседки кивали головами и некоторые, у кого в этом смысле не все было гладко, добром завидовали счастливой женщине: хорошие дети, здоровые внуки, сожитель — дай бог каждому.

Так получилось, что и сожителем у Фатимы, которая долгие годы, пока не выросли дети, оставалась одинокой, стал русский человек. После сыновнего примера выбор Фатимы уже никого, и в первую голову ее саму, не удивил. К тому же Камиль был мусульманином, хотя не было замечено, чтобы он усердствовал в соблюдении исламских обрядов, а самое главное, не пил, не сквернословил, несмотря на подозрительное прошлое. А уж его отношение к работе, к домашним делам было выше похвал.

— У тебя и Алина тоже, наверное, русского из университета привезет, — говорил Фатиме сосед с параллельной улицы со странным для башкира именем Карл.

Карл — давний товарищ покойного мужа Фатимы, почетный отставной буровик местного нефтедобывающего управления, который уже много лет, с тех пор, как соседка овдовела, безуспешно добивался ее руки. Все это время, несмотря на периодические отказы, остававшийся другом и, как ему казалось, опекуном семьи. Хотя в его опекунстве проку было мало: с тех пор как Карл вышел на пенсию, работником он стал никаким. Оказывается, вся его работоспособность могла проявляться в производственной деятельности, в работе по дому он был не на высоте. Усадьбу свою содержал в приемлемом состоянии, не более того, о каком-то хозяйственном творчестве и энтузиазме не было и речи. Скотину не водил, на огороде «сама собой» росла картошка, щетинились кусты малины и смородины, а из гаража месяцами не выезжал старенький «Запорожец». Все это, впрочем, худо-бедно обслуживали взрослые дети Карла, жившие семьями отдельно от отца. Больше внимания Карл уделял хозяйству Фатимы, что-то подправляя и ремонтируя, если в том была необходимость.

В свободное время Карл, почти всегда пьяненький, выходил на улицу «в параде»: коричневый столетний костюм, медаль и пара значков за трудовую доблесть, галстук, фуражка особого фасона с высоким колпаком и длинным козырем. Не только козырь и медали казались большими для маленького сухонького человека, но даже мундштук с сигаретой, казалось, могут перевесить и уронить беспечного курильщика Карла, особенно когда тот, подгулявший, возвращался домой из парка, где мог запросто сообразить на троих с любыми случайными знакомыми.

Несколько лет назад Карла, иногда задиристого, ночью «подрезали» около центрального городского ресторана: несколько резаных ран в области живота, так что вывалились кишки, смертельный случай! Однако у Карла, несмотря на изрядный хмель, который, впрочем, наверное, и не дал ему запаниковать, хватило догадливости аккуратно загрести кишки с тротуара обратно в живот и, прижимая все это ненадежное хозяйство ладонями к телу, доковылять да ближайшего медицинского учреждения, благо оно оказалось рядом. Его буквально вернули с того света. С тех пор он не стал более осторожным, но в его поведении появилось новое, как шутили соседи, философское. Иногда, возвращаясь с очередного «соображания» домой и встречая соседа, он останавливался и говорил, пошатываясь: «Ты знаешь, я такой счастливый… Что я — Карл… Иду вот просто — и хорошо! Даже сказать не могу!..» Вздыхал и шел дальше. Впрочем, и в осанке его что-то изменилось: появилась привычка безотчетно прижимать локоть левой руки к боку — этим он напоминал легковесного боксера-комара в состоянии защиты от бокового удара.

Пока росли дети, о новом муже Фатима не хотела и слышать, а когда сыновья обзавелись своими семьями, появился Камиль…

— Не дай бог! — Фатима отмахивалась от предположений Карла относительно национальности будущего избранника своей дочери.

Итак, оставалась одна Алина, на которую Фатима имела «последнюю», как она говорила соседкам, надежду. Очень уж хотелось Фатиме зятя-татарина. Чтобы можно было поговорить от души, не напрягая память, произношение. Чтобы внуки имели красивые татарские имена. Нынешние внуки росли русскими, имея какие-то «усредненные», вполне европейские, хоть и распространенные у татар имена: Марсель, Марат, Ренат, Роберт, Эльвира…

Нет, конечно, Фатима в наследниках души не чаяла, но уж очень хотелось, чтобы следующий внук стал Талгатом, а внучка Ганиёй. Но…

В вузах начинались каникулы. Алина позвонила из Тюмени:

— Мама, в воскресенье приезжаю с Васей, встречай!

И под благовидным предлогом, не отвечая на вопросы обеспокоенной матери, положила трубку.

Не знала мама, бедная женщина, никакого Васю.

Что ж, так Фатима сама учила-наставляла детей: не путаться с кем попало, не смешить соседей — если приезжаешь с кем, то не просто так, а уже с будущей половинкой — знакомиться и просить родительского благословения. Учила, не подозревая, что таким образом теряет возможность серьезно влиять на выбор детей. Вот и опять: ее поставили перед фактом.

Когда Алина с Васей вышли из такси, Фатима протянула обе руки не дочке, а будущему зятю, улыбаясь, со слезами на глазах.

— Зачем она тебе? — шутливо причитала взволнованная Фатима, показывая Васе на дочь. — Она ведь совсем нерусский, дочка моя. Тебе русский мало, что ли?

Неизвестно, откуда возле потенциальных тещи и зятя появился Карл, который, впрочем, всегда, как друг семьи, был здесь желанным гостем:

— А! Русский новый зять приехал? Я же говорил, Фатима!..

— Ладно, — сказала Фатима за столом, вскрывая огромным ножом румяный, хрустящий панцирь балиша, типичного татарского блюда, только что вынутого из жаркого зева русской печи, — ничего страшного. Народов много, а бог один. Лишь бы не хохол, как папа говорил. Буровик у нас папа был, — пояснила Фатима Васе, — царство ему небесный. На Севере работал, много видел, знал. Уважали его. Правда, Карл?

Карл кивнул, прочистил горло, сосредоточенно глядя на граненую стопку перед собой, видимо, готовясь сказать существенное и веское.

На несколько смятенный, но все же оптимистичный взгляд всегда жизнерадостной Алины заговорщицкой улыбкой ответили невестка и Камиль, видимо, они были посвящены в предысторию события больше, чем Фатима. Вдруг Алина, не выдержав, прыснула, закрыла лицо руками.

— Что такое? — не поняла Фатима.

— Мама! — пригасив смешок, начала Алина с напускной виноватостью. — У Васи фамилия на «о» оканчивается.

— Что у него заканчивается? — с подозрением спросила мать, озабоченно хмуря брови.

— На «о», — уже смеялась Алина, припадая головой к Васиному плечу, — на… на… О-о!..

— Что — «нао»? — упавшим голосом вопросила Фатима. Страшная догадка вытянула ее лицо. И тут же, спохватившись, она быстро взяла себя в руки и попыталась широко улыбнуться, всем видом показывая, что сказанное ею минуту назад — шутка.

— Э-э!.. — подал голос друг семьи Карл, поняв, что от него сейчас много зависит. — Почти разница нет, что русский, что хохол! — обратился к представленцу: — Василий, хохолский язык знаешь? Скажи «кровь», «морковь»!..

— Зачем?

— Скажи, прошу.

— Кровь… Морковь…

— Э, вот видишь! — обратился Карл к Фатиме. — Хохлы, знаешь, как говорят: «Кроу», «Моркоу» — понятно? Или вот так: «Кроффф», «Любоффф». А он правильно говорит. Вот видишь!

— Слава богу! — невпопад сказала мать, чем еще больше рассмешила публику.

Вася, видимо, от резкого перепада «волнение-разрядка» заикал. Его смущение несколько облегчила Алина, постукав кулачком по спине. Напряжение вопроса рассыпалось в веселых деталях застолья.

Карл почувствовал себя именинником:

— Хохлы почти по-русски говорят, только некоторые слова неправильно. Меня старшина звал вот так: «Ифрэйтор Рамазанау! Шаг уперёд!» Да. «Рамазанов» не мог говорить. Короче, вместо «в» — «ау» говорил. Или «ффф». Меня с другом подзывал вот так: «Рамазанау и Барисау (Борисов, значит), слухай сюды, идить до мэнэ. Швыдко!»

Все грохнули смехом — настолько чисто украинским, в понимании присутствующих, было произношение у косноязыкого Карла, причем не только в плане русского языка. Карл не унимался:

— Между прочим, Вася, ты знаешь, что казаки это не только хохлы-русские?

— Конечно, — с благодарностью отозвался Вася, — казаки у всех народов есть. Которые так или иначе входили в состав России.

— А вот целые нации знаешь, казацкие? Угадай хотя бы одну такую нацию… — Карл лукаво улыбнулся и, зацепив вилкой кружок маринованного огурца, ловко отправил его в рот и с показной громкостью захрустел. — Ну? — подбодрил он, энергично жуя.

Вася задумался, стал переглядываться с остальными. Все пожимали плечами.

— Башкиры! — торжественно возвестил Карл, расправив плечи и отдавшись назад на спинку стула. — Я, кстати, из древнего казацкого рода! У меня прадед был… э… есаул, кажется.

— А татары? — неожиданно для всех спросила Фатима, вызвав всеобщую улыбку.

Карл великодушно сжалился над татарами, но не над всеми:

— Самые лучшие татары живут сейчас в Башкирии! — он кивнул на Фатиму, точнее, в область ее пышной груди.

Фатима кокетливо заулыбалась, соглашаясь с таким утверждением, но все же решила уточнить:

— Почему?

— Потому что сюда убегали татары из Казани от Ивана Грозного, когда он их крестил. Твои, Фатима, прадедки-прабабки убежали и осели на Каме, вот почему ты жила в Николо-Березовке…

— Вон, оказывается, как… — прошептала Фатима благоговейно. — Уф, Алла! Карл, ты почему мне раньше об этом не говорил?

— А!.. — махнул рукой Карл. — Что бы это изменило?

Пауза придала двусмысленность словам Карла, безнадежного ухажера Фатимы. Он сам понял это и продолжил более раннюю мысль:

— А еще старшина говорил: вас татар не разберешь, где кто. Еще говорил: где татарин прошел, там хохлу делать нечего. Это про меня, значит. Меня татарином называл. Незваный гость, говорил, лучше татарина. Василий, ты сало шпик любишь?

Вася сказал, как есть:

— Да не то чтобы очень…

— Вот видишь? — Карл-разоблачитель опять адресовал аргумент Фатиме и тут же задал следующий вопрос: — А какая еда любимая? Борщ?

— Плов! — бодро отпарировал Вася.

— Все с тобой понятно. Не зря я в разведке служил, да. Фатима, все нормально!

Комната опять содрогнулась от хохота, в котором на этот раз приняли участие и Фатима с Карлом.

Когда все немного оправились от очередного «потрясения», после затянувшейся паузы, которая становилась неудобной, Фатима опять всех повергла в содрогание и икоту:

— Вообще наш папа шутник был…

Все очередной раз «умерли», и Фатима обессиленно посетовала сквозь слезы:

— Совсем не знаю, что говорить!..

На следующий день Василий сварил плов, все были довольны. Не только потому, что получилось вкусно: видя, как сноровисто будущий зять управляется на кухне, как режет, как моет, как убирает за собой, будущая теща, будущая «ани» (мама), сделала вывод: «Во всем такой, как папа был», — шепотом Алине. Благословение было обеспечено. Это понимал и Вася, поэтому с удовольствием рассказывал Фатиме о своих родителях-геодезистах, с фамилией на «о», которые научились готовить плов в далеком южном городе Карши…

На другой день, когда Камиль ушел по делам, Фатима рассказала Алине и Васе про своего сожителя: хороший, но странный человек. Например, молится только отдельно, в закрытой комнате, никого в это время рядом быть не должно. Но однажды Фатима случайно подсмотрела…

Фатима даже побледнела, прервав свой рассказ:

— Вася, ты креститься умеешь?

— Умею, — уверенно ответил Вася, торопливо прорабатывая в памяти последовательность движений: верх, низ, право, лево…

— Перекрестись! — попросила Фатима.

Вася перекрестился.

— Нет, не так!.. — нетерпеливо воскликнула Фатима, оглядываясь на дверь.

Вася ничего не понял, но приступил к повторению более внимательно: верх, низ…

— Нет, нет, не то я хотела сказать, — горячо зашептала Фатима. — Ты сначала отвернись.

Вася отвернулся.

— Вот теперь перекрестись… Несколько раз. И — не крупно, а мелко-мелко, чтобы я не видела! Чтобы руку не видела!.. Алина, смотри!

Вася начал мелко креститься, а Алина недоуменно смотрела то на Васину спину, то на мать, у которой были круглые от волнения глаза.

— Вот так! — Фатима тыкала в спину крестящегося. — Вот так у него плечи, спина двигалась! Точно!

Вася обернулся и спросил как можно беспечней, обеспокоенный странным поведением Фатимы:

— Ну и что?

— Как «ну и что»! — почти передразнила Фатима. — Он ведь мусульманин!

Все немного помолчали, после чего Алина резонно заметила:

— Мама, ведь это его личное дело, кем быть! Человек ведь хороший. Ты же его не из-за веры у себя оставила?

Мать смятенно ответила:

— Не из-за веры, конечно… Наверно…Но если бы не мусульманин был… Не знаю… Перед соседями было бы трудней на такое решиться… Может, и не оставила бы у себя, кто теперь знает…

Алина попыталась успокоить мать:

— Мама, ну что ты: «может быть», «наверное»… Как было, уже не важно. Пусть молится, кому хочет.

— Да, да! — согласилась Фатима. — Конечно бы, конечно… Но…Прячется… Неприятно. Даже страшно было первый раз, мураши по коже побежали… Я уже стала подсматривать: садится, как мусульманин, руки вот так делает, по лицу вот так проводит… Все правильно! А потом — крестится!.. Наверное… Куда это годится? Пусть или так, или сяк, — Фатима энергично показала ладошкой, что такое «так» и «сяк», — мне все равно. Но такой смесь — где видано? Люди узнают — что будет?.. Позор мне на старость лет. Скажут: Фатима, ты клоун какой-то!.. Может, ему в психушку надо?

Алина решительно прервала:

— Мама, не обращай внимания! Он свободный человек. У него такая сложная жизнь. Кто знает, что у него в душе делается? Оставь его в покое, не вздумай выспрашивать, ради бога!..

Фатима согласилась:

— Да, да, наверно, так надо делать. Какая разница! Только вот я испугалась, когда к нам мулла зашел… Знает ведь, что Камиль мусульманин. Спросить зашел: зачем к нам в мечеть не ходишь, приходи, пожалуйста…

— Ну, и что? — настороженность матери передалась и Алине.

— А! — Фатима махнула рукой. — Зашли в комнату, закрылись, поговорили о чем-то. Я не слышала. А потом вышел, этот наш мулла, испуганный какой-то, аж лицо черный. И так черный, а тут вообще… Как негр. И руки трясутся. Я спрашиваю у него: «Как?» — сама не знаю, зачем спросила, как будто у доктора, если бы Камиль болел. Мулла говорит, а сам глаза отводит, как будто врет… Ой, грех, грех! Разве можно так про мулла!.. — Фатима поднесла к лицу ладони лодочкой, быстро пробормотала молитву, затем «омыла» лицо, проведя пальцами ото лба к подбородку. — Вот так мулла сказал, сейчас вспомню… Ага, по-русски мне сказал, главное, так волновался! Вот так: «Он кроется от нас, потому что он не сун… как мы, а ши…»

— Не суннит, а шиит, — подсказала Алина.

— Да, да, вот так говорил, правильно! — торопливо закивала Фатима и продолжила: — Я думаю: тут, наверное, все с ума сошли, и мулла рехнулся, со мной по-русски говорит! Что такое сумит-шимит, не знаю, переспрашивать не стала… А у Камиля вообще перестала такие вещи спрашивать. С тех пор никто не приходил, никуда не приглашал. Дочка, я так же подумала: ладно, какой есть, такой есть, такой, значит, бог дал…

При последних словах Фатима озорно покосилась на Васю, затем на Алину, и все облегченно рассмеялись.

На следующий день Вася и Алина уезжали в Тюмень, провожала их одна Фатима (так она захотела). На вокзале, когда уже подошел их поезд, Алина обратилась шутливо к Васе:

— Ты, дорогой женишок, в конце концов, будешь просить благословения? Или, думаешь, и так все ясно? Надо ведь форму соблюсти!

— Хм… — Вася не знал, как обратиться к будущей теще, к тому же вопрос Алины застал его врасплох, от всего этого его собственный вопрос получился несколько сумбурным: — Вы разрешите мне… взять вашу дочку в жены?

— А что делать? — воскликнула почти радостно Фатима. — Запретить? А что тогда? Поезд уедет! — глубокомысленно произнесла она с яркой шутливой мимикой, метнув взгляд на перрон. — Бери, ладно…

 

8

В следующий раз Вася и Алина приехали в Башкирию уже мужем и женой. В это время умирал Камиль: лежал, сидел, иногда даже ходил — живым трупом.

— Остриги ему ногти, — попросила патронажная сестра, пожилая чувашка, убирая ампулы и шприцы в сумку, — умрет, а ногти не стриженнные.

Васе показалось, что сестра произнесла это как бы в шутку. Вернее, так должно было быть — в шутку. А как же иначе, если Камиль рядом, в сознании, все слышит.

Но сестра, судя по интонации и мимике (как будто попросила принести воды или заменить полотенце), не думала шутить, а Камиль и не собирался делать вид, что воспринимает слова бодрящей игрой. Он, кожа да кости, просто сидел, согнувшись, на большой кровати, поджав одну ногу к туловищу,  опершись подбородком в острую коленку, и смотрел поочередно то на Васю, то на патронажную сестру, то на большие портняжные ножницы, лежащие у ступни, то на свои желтые ногти, которые ему уже не по силам укоротить. Сидел, можно сказать, достойным — не капризным, не виноватым, не обиженным. Как вдоволь поживший, мудрый человек, которому просто пришло время умирать, то есть наступил очередной (пусть даже последний) этап долгой жизни, в не показной благодарности к окружающим его людям. За то, хотя бы, что умирает в чистоте и спокойствии…

— Ногти старые, Васек, как деревянные, — пояснил Камиль, шевеля ступней, — на руках смог, а на ногах… силенок не хватает. А на тот свет с такими ногтями нельзя-а…

Камиль только что получил очередную дозу обезболивающего, поэтому на глазах становился удовлетворенно-расслабленным, пьяноватым, и уже шепелявил.

— Так уж прямо и нельзя? Это почему, дядь Коль? — весело спросил Вася, садясь рядом и пристраивая худую бескровную ногу Камиля у себя на бедре.

Меньше всего Вася хотел, чтобы его грядущая работа выглядела ритуальной. Поэтому и последний вопрос задал легко: якобы ему, беспечному атеисту, просто интересно услышать от правоверного мусульманина трактовку одного из мистических предрассудков.

— Нельзя. Знай… — продолжал Камиль. Получилось устало, облегченно и по-прежнему серьезно. Видно, ему уже действительно не нужно было в жизни улыбаться, приспосабливаться. — Ногти про тебя на том свете все расскажут.

— Да ну! Предатели, значит? — натужно засмеялся Вася, целясь ножницами в очередного «предателя». — Странно, я думал, что там про нас и без посторонних рассказов все известно…

— Не отщелкивай, — продолжал тихо говорить Камиль, глядя на ножницы, — собирай в кучку, потом сожжешь. Запомни: ногти, где попало, не стриги… Кто на твои ногти наступит, тот тебе врагом станет, — Камиль перевел дух, помолчал. — Вася, на поминки плов сваришь?

— Конечно, сварю, дядь Коль, — деловито ответил Вася, не отрывая глаз от работы.

— Вася… — не унимался Камиль. — Всё?

— Всё, — ответил Вася, заворачивая горстку ногтей в газету. — Сейчас пойду сожгу в саду.

— Да… — Камиль явно волновался. — Ты подожди… Возьми карандаш… бумагу. Быстрее…

Вася молча подчинился: взял авторучку и какой-то листок с рецептом.

— Пиши… — казалось, Камиль задыхался от волнения. — Район…

Вася записал почтовый адрес, который назвал Камиль. И вопросительно посмотрел на больного.

— Это адрес человека, у которого я был в… В плену. Но это не важно… Там девочка… Осталась. Заложница… Сажи ее имя. Имя такое, чеченское, Сажи?. Запомни, напиши, подчеркни. Это моя последняя воля… Хоть и не хочется никого утруждать… Не имею права… Но, если сможешь…

— Что нужно сделать, дядя Коля? — волнение Камиля передалось Васе, он мелко дрожал, как от холода, хотя в комнате было очень тепло.

— Ее родители, если сами туда приедут, в горы, то им ее отдадут… Никуда не денутся… Просто отдадут. А так — требуют большой выкуп. Не хозяин, а другие… Сумма огромная. Те, кто ее похитил, не торопятся: собирайте, мол, хоть несколько лет…

— Так, может, заявим, куда следует? Ее освободят.

— Нет! — почти выкрикнул Камиль и откинулся на подушку. — Я хозяину поклялся, что ни солдат, ни милицию к нему не приведу. Хозяин неплохой человек. Сам людей не ворует. Мы просто жили у него. И Сажи — просто живет… Как дочь.

Вася мотнул головой, недобро улыбнувшись:

— Да, совсем невинный, прямо хороший человек! Просто рабовладелец, а так ничего, хороший парень.

Камиль забормотал, закрыв глаза, слабо шевельнул рукой, как будто отмахивался:

— Потом расскажу, Василь, когда проснусь… Помоги им… Иначе — зачем я жил? Бесполезный, никчемный… Для себя жил… И что нажил? — он через силу открыл глаза, выставил перед лицом костлявую ладонь, как бы показывая ее Васе. — Сорок килограмм мяса и костей… Пока еще… И все. А там — прах… Даже «спасибо» от меня не останется…

Карл пришел к Камилю, когда тот только что проснулся.

— Колька! Я в исполком ходил. Мне место на старом кладбище, в Николо-Березовке, дают. Бронь. Не беспокойся, говорят, дядя Карл, — Карл сменил обычную небрежную интонацию на уважительно-лебезящую, имитируя речь неведомого чиновника, — тебе как ветерану труда, как дитю войны — бронь. А твоему другу, говорят, только новое. В городе. Ни в какую! Я им: там ведь пустырь! Деревьев нет, сушняк, далёко, автобуса щёрта два дождешься. Не смог уговорить, прости.

Камиль слабо махнул рукой. Дескать, ладно!

Карл не унимался:

— Колька, что тебе перед… Что тебе такое сделать приятное?

— Ничего не нужно, — сказал Камиль равнодушно и словно привычно, как будто всю жизнь говорил эту фразу. Помолчав, через силу благодарно улыбнулся. — Спасибо, Карл.

— Нет, Колька! — уверенно сказал Карл. — Кое-что нужно… Кое-какой подарок тебе нужно… Чтобы на всю жизнь запомнил, чтобы на том свете вспоминал…

Сразу после того, как Камиль окончательно обустроился у Фатимы, Карл взял нового знакомого в оборот: набился в друзья или взял в товарищи — скоро это не имело ровно никакого значения. Они сблизились, почти сроднились. Причем первая роль во всех совместных начинаниях принадлежала Карлу. Казалось, на Камиля переключилась вся его прежняя расположенность к Фатиме. Карл, до этого изредка трудившийся в хозяйстве своей подопечной, передав ее, так сказать, с рук на руки, совсем перешел на праздный образ жизни, вовлекая, по возможности, в безделье и Камиля.

Камиль, которого на улице прозвали «Вахаббитом», оказался крепким орешком, стойким к вредным привычкам. Но настойчивость Карла была вознаграждена.

Карл в открытую гнал самогон и втайне от соседей (так ему казалось) покупал свиное сало, солил его по украинскому рецепту: от старшины, — объяснял он Камилю, уверяя, что получается «настоящий сало шпик».

Вскоре Камиль стал захаживать к напористому другу, который, оказывается, лихо играл на гармонике, с задором исполняя башкирские, татарские и русские песни, среди последних были и фронтовые, и блатные. Трудно было устоять против природы, и скоро Камиль запел вместе с задушевным Карлом, попробовал самогонки, закусил шпиком («Бог простит, Бог простит!» — подбадривал Карл-искуситель). После «расслаблений» Камиль уходил от Карла только поздно вечером, шел к дому в окружную, чтобы соседи не заметили его грех. И хотя среди соседей мало кто отличался усердием по части шариата, Камиль стеснялся своего несоответствия заочному званию вахаббита.

Однажды Карл прервал переливную татарскую мелодию, решительно и шумно сжав меха гармоники.

— Колька, расскажи о Щищне! Что ты все время молчишь на эту тему? Например, щищенцы — что за менталитет? Чем от нас отличаются? Например, мой отец рассказывал, что у них в части, на фронте, щищенцы связисты были. Открытым текстом в эфире говорили, только по-своему. Фрицы ни щерта не понимали. Колька, ты, когда убегал из плена, — почему не отомстил? Надо было отомстить. Конюшню поджег бы! А сейчас на душе, без месть, трудно, наверно?

Камиль не стал обсуждать тему вендетты. Впрочем, и в остальном не был многословен: только несколько фраз — в своем стиле. Суть короткого суждения заключалась в том, что пока у арабов есть там интерес, они будут покупать и русских, и чеченцев: одни будут продавать взрывчатку, другие — фаршировать своих несмышленых, задурманенных девчонок тротилом и взрывать за плату. И те, и другие покупаются-продаются. И еще: «Один чеченец — сам себе человек. Два и больше — друг на друга смотрят, каждый себе не принадлежит».

Карл внимательно выслушал Камиля, а потом сказал:

— Я бы, если бы мог, всем немирным щищенам сказал… Кончайте, сказал бы, терроризм устраивать. Терроризм — это все равно, что пукать исподтишка, воздух портить: вот, дескать, какие мы способные и пахучие, не забывайте нас!.. Силов-то, как следует, нет — вот и остается воздух портить. Э, Колька, давай еще по одной!..

Карл произвел необходимые подготовительные операции. Отремонтировал откидной люк подвала, который у него располагался в кладовке. Поставил новые петли. По двум сторонам подвального отверстия вбил две большие скобы. В углу люка выпилил небольшое квадратное отверстие. На дно опустил двадцатилитровый бидон.

Вечером сел в свой «Запорожец» и взял курс на окраину города, где располагался так называемый «Сиротский» район или «Долина нищих», в которой новые хозяева жизни вили свои гнезда-дворцы. На подъезде к району он оставил машину и пошел пешком, зная, куда идет. Присел в кустах на грубо сбитую скамейку рядом с остатками небольшого костра, дождался сумерек, когда строители начали расходиться с объектов. Внимательно прислушивался. Наконец, улучив момент, раздвинув ветки, высунул из кустов голову и окликнул проходящего мимо по тропинке чернявого низкорослого работягу средних лет, отставшего от основной массы говорливых коллег:

— Эй, земляк! Дело есть. Шабашка.

«Земляк» отозвался:

— Шабашка — хорошо. Только зачем так поздно? Отдыхать надо.

— У меня машина, «Мерседес». Поехали, оценим, договоримся, накормлю, обратно привезу. Час уйдет.

«Земляк» подумал с минуту. Затем что-то крикнул на непонятном языке вслед своим коллегам (Карл понял одно слово: «Мерседес») и, получив ответ, махнул рукой:

— Давай, отец. Только быстро. Баня собрались.

— Будет тебе баня, товарищ щищен. Ты щищен?

— Чечен, да… — отозвался мужчина, понизив голос, несколько раздраженно. — А какая разница?

— Щищен работают хорошо, поэтому щищен мне надо. Кладовку немножко ремонтировать, туда-сюда, подвал.

— А!.. — довольно, во весь рот, улыбнулся чеченец.

Подъехали к дому Карла в полной темноте. Карл сразу же провел гостя в кладовку, включил слабый свет, откинул люк подвала:

— Заходи, смотри. Полки нужно делать, дон бетонировать.

— Дно, — поправил чеченец и блеснул остроумием: — А «Запорожец», между прочим, не «Мерседес».

— Дно, дно! — согласился Карл. — Сам не могу, старость не радость. Заходи.

Как только чеченец, поругиваясь под нос на своем языке, спустился в подвал, Карл захлопнул люк, ловко просунул в проушины из скоб приготовленный кусок крупной цепи. Еще секунда — и концы цепи сковал огромный амбарный замок. Крикнул в отверстие:

— Аллах акбар!

В отверстии появилось удивленное лицо шабашника:

— Что это значит? А? — он несколько раз толкнул люк.

Карл присел прямо на пол, облокотившись на стену кладовки:

— Это значит, товарищ щищен, — Карл пыхнул раскуриваемой папиросой, — что я взял тебя в заложник.

Заложник молчал, видимо, не зная, о чем говорить, и только внимательно смотрел одним глазом на своего поработителя.

Между тем Карл кратко изложил ему суть мероприятия и условия его проведения:

— Еду буду тебе давать, не бойся… Ходить будешь в бидон, на неделю хватит. Что еще?.. — задал сам себе вопрос Карл и затем порассуждал, загибая пальцы: — Свет есть… Отдушина… Полки широкие — нары. Матрац есть, одеяло есть, фуфайка… Кушать сейчас дам… Жрать, то есть.

— Холодно! — выкрикнул пленник, видимо, не зная, что говорить.

— Э-э-э!.. Не кричи, а то отдушину закрою. Лампочку мощную дам, хватит. Жарко будет, как… в солярий. Если мало — грелку дам, электрическую. Хоть она мне иногда надо, радикулит и нутрянка пошаливает.

— У моих родственников много денег нет, — с отчаянным злорадством заметил пленник.

— Деньги мне не надо, — не обращая внимания на тон собеседника, задумчиво ответил Карл. — Пенсия хватает.

— А что? — вопрос выражал крайнюю степень удивления, которая подавляла даже отчаяние.

— Поймешь… — пообещал Карл, вставая. — Обменяю, может быть. Человека приглашу — зубы твои посмотрит, пощупает… За машину дров. А может, подарю. Как вещь. Э, ладно. Я пошел. Спать будешь ложиться — лампочку выкрути. У меня свет мимо счетчика нет. Не ворую. Хоть и мог бы воровать, грабить — у меня «парабеллум» есть, от отца достался. Отец — фронтовик, понял? — на прощание заключил назидательно: — Воровать плохо! Особенно людей!

— Я работаю! — сказал пленник.

— Камиль тоже, — сказал Карл понятной себе фразой.

— Какой Камиль?

— Завтра покажу. Заложник. Раб. Вахаббит. В зиндане сидел, простыл, заболел, умирает, рак.

— У меня дед тоже фронтовик!..

— Вот видишь, какие мы одинаковые! — глубокомысленно заключил Карл. — Мы еще с тобой, знаешь, какие одинаковые? Обрезанные! Ты где служил?

— В Советской армии, — получилось очень миролюбиво.

— Знаю. А род войск?

— Стройбат.

— А я — в разведке, — тон Карла говорил о преимуществе, объясняющем настоящую ситуацию.

— Война!.. — выкрикнул чеченец, видимо, желая сменить направление дискуссии ближе к решению вопроса.

— Э, не надо все на война валить! А когда мир? А когда у тебя щищен в зиндане? А когда муслим заложник? А когда за дети — выкуп?..

— У меня мама — ингушка, — глухо прозвучало из подвала, в голосе не было уверенности.

— А, — Карл махнул рукой на крышку подвала. И добавил глубокомысленно: — Что чечен-ингуш, что урус-хохол, что татар-башкир — одна сапога пара.

— Найдут! — крикнул заложник, не в силах больше доказывать абсурдность своего пленения.

— Мерседес! — заметил Карл логично и вышел, захлопнув дверь сарая.

На следующий день Карл приехал к Фатиме на «Запорожце». Убедил ее отпустить с ним Камиля:

— Последний раз вдвоем побудем, в бане немножко его помою, на гармошке поиграю, потом обратно привезу. А то умрет, и все. Провожать не надо, только до машины, а там мой сын поможет. Укол сделай…

Насчет сына Карл лукавил, как, впрочем, и насчет всего остального, кроме бани…

Кое-как вытащив слабого Камиля из машины, Карл подвел его к кладовке. Открыл дверь — пахнуло запахом человеческих испражнений, посадил Камиля на приготовленный загодя стул. Из оконца в люке пробивался свет. Карл постучал. Задвигались блики и тени, показалось пол-лица, глаз.

— Смотри, Колька, — выдохнул Карл торжественно, — заложник. Щищен! Подарок тебе.

— Ас-саляму алейкум! — почтительно сказал человек из подвала.

Камиль несколько раз переводил взгляд с лючного отверстия с человеческим глазом на Карла и обратно. Наконец, поняв, в чем дело, что-то спросил у «глаза» на непонятном для Карла языке. «Глаз» многословно ответил. Карл угадывал в словах названия населенных пунктов, фамилии.

— Это мирный тейп, — тихо сказал Камиль Карлу и тихо засмеялся, закрыв пригоршней глаза.

Карл улыбался, радостный тому, что доставил-таки другу перед самой его смертью приятное. Вдруг из-под костлявой ладони слабо, но все же истерично смеющегося Камиля потекли слезы. И плачуще-смеющийся закашлялся, мучительно потянул в себя воздух и, отняв ладони от мокрого лица и закатив сделавшиеся страшными глаза, захохотал так, что Карлу показалось: еще несколько минут такого смеха, и Камиль умрет, затратив все оставшиеся силы на нечеловеческий хохот.

Отчаянно заговорил снизу пленник, но растерянный Карл его не понимал, хотя тот говорил по-русски.

— Не плачь, Колька, не плачь!.. — засуетился вдруг ужаснувшийся Карл. — Только смейся!.. Ты отомстился уже… Можешь на тот свет спокойно…

Камиль, будто послушав Карла, резко успокоился и, закрыв мокрые глаза, сидел, облегченно облокотившись на стену сарая, склонив голову на плечо.

Карл торопливо обратился к пленнику:

— Сейчас, друг, освобожду, сейчас… Только «парабеллум» с предохранителя сниму, — он отвернулся, чтобы стать невидимым пленнику, и щелкнул два раза зажигалкой. Затем открыл замок, вынул цепь и откинул крышку. Пока чеченец вылезал из подвала, Карл вышел во двор, отступил от кладовки на несколько шагов, многозначительно засунув руку в карман. Он заметил, что теперь Камиль, как карикатурный господин на смешной табуретке вместо трона, развалившись, сумасшедше ухмылялся, глядя на происходящее.

— Братишка! — миролюбиво и несколько смятенно обратился Карл к недавнему заложнику. — Оставайся, баня мыться будем, потом водка, туда-сюда, обмывать немножко на троих будем, а? Самогон есть с корешками… Пальчики не оближешь, за уши оторвешь… Кольку помыть надо, совсем слабый. Я тоже слабый… Без «парабеллума» если… Как тебя зовут?

«Братишка», не слушая, побрел к воротам.

— Стой! Автобус деньги — на!

Но чеченец уходил.

— Слушай! — Карл выбежал за ним на улицу. — Скажи своим, что заложник — плохо! Плохо на дно сидеть! Бидон гадить! Плохо баб фаршировать! Воздух пукать! Что человек — не ишак! Скажи, что так Аллах сказал, Мухаммад сказал!..

Чеченец остановился, обернулся.

— Аллах акбар! — выкрикнул Карл.

— Алла акбар! — ответил чеченец негромко, но Карл расслышал.

Он возвратился во двор, держась обеими руками за бок и морщась.

— Нутрянка заболела, Колька, не знай как…

А Камиль был неузнаваем: он сидел, согнувшись, и тревожно смотрел на товарища незнакомыми для того глазами-гляделками, словно вынырнувшими исподлобья взамен настоящих глаз.

Потом говорили, что среди чеченского сообщества, которое в небольшом количестве присутствовало в районе в виде бригад строителей, работавших на подрядах у уважаемого в области бизнесмена-чеченца, руководителя строительно-монтажной фирмы, был горячий спор: разобраться с Карлом «по-своему» или «по-законному». В конце концов последний вариант победил. Временно работающие и постоянно проживающие в районе чеченцы до этого изо всех сил старались доказать окружающему миру свою «нормальность» и лояльность к законам и власти, и это им удавалось. Жертвовать репутацией из-за выжившего из ума пенсионера было неразумно. Активисты пожаловались в органы власти. Карла забрали в милицию. Перед этим обыскали дом — искали «парабеллум», но не нашли. «Где „парабеллум“, дядя Карл?» — посмеиваясь, спрашивал участковый, рыжий краснощекий мариец, небрежно роясь в старом шифоньере. «Какой такой „парабеллум“? — искренне удивлялся Карл. — Слово такой не знаю, кое-как выговорил, сынок, шутка». Изъяли старое охотничье ружье, у которого сто лет назад истек срок разрешительного документа, столько же лет оно пылилось и ржавело за древним шифоньером.

За Карла заступилась вся улица, все нефтегазодобывающее управление, в котором он проработал сорок с лишним лет. Назревал скандал крупного масштаба, но вдруг чеченские представители перестали настаивать на законном возмездии и забрали свое заявление.

Карл целую неделю «сидел» в камере временного содержания с начинающими и отпетыми уголовниками, которые, пораженные поступком старика, создали ему вполне сносные условия для жизни: хорошее место на нарах, тишину во время сна и так далее.

Пока Карл с успехом осваивал места, воистину, «не столь отдаленные» (в черте города), Камиль умер. Умер через несколько часов после того, как от него ушли дознаватели. Показаний не было: свидетель полежал весь «допрос» молча, отвернувшись к стенке, с открытыми, и ничего не выражающими глазами. «Вы нас, конечно, извините, дядя Камиль», — пытался «оживить» его участковый, сопровождавший следователя, но напрасно: больной повернулся только однажды — попросил укол, после которого уснул. Ближе к утру, еще до рассвета, его обнаружили покойником, а уже после полудня, согласно мусульманским обычаям, отвезли на новое городское кладбище, на исламскую его половину.

Возле могилы, когда белый кокон с Камилем внутри поднимали с носилок, чтобы затем опустить в темный земляной зев, из савана, как из складок пеленки, вывалилась по колено желтая, изрисованная нога покойника с отчетливым шрамом-каймой вокруг щиколотки…

К поминкам после кладбища запланировали традиционную лапшу — на первое, а на второе, согласно воле усопшего, плов в исполнении Василия.

Плов пришлось творить в непривычном для Васи объеме, в большом соседском казане, который помещался только на наружной печке, стоящей в саду под навесом, — ее использовали для приготовления пищи в особых случаях, на большое количество едоков. До этого случая Васе не доводилось готовить на открытом огне — что еще больше усложняло задачу: пламя почти не регулировалось, и поведение составляющих экзотического блюда в процессе тепловой обработки предугадать было трудно.

Если «зирвак» (обжаренное мясо, лук, морковь…) получился нормально (в большой степени благодаря тому, что Вася яростно орудовал шумовкой, не давая подгореть драгоценным кусочкам, определяющим вкус и цвет будущего блюда), то с рисом пришлось повозиться. Не угадав количество воды, пришлось подливать ее тогда, когда по времени должна была уже наступить готовность. Крышка на казан — и несколько минут ожидания; крышка с казана — клубы пара, и опять разочарование, и еще ковш теплой воды…

— Ой, Васек, опаздываем, миленький, ну, когда? — Алина, в белом фартуке, такая домашняя и милая, с выбившейся челкой из-под косынки, с трогательным влажным завитком, прилипшим возле маленького ушка, озабоченно порхала между Васиным пловом в саду и пожилыми гостями с районным муллой внутри дома, которые уже съели лапшу… — Ой, Васек, мулла уже все молитвы прочел! Уже неудобно, ой, Васек! Второе срочно надо! Мама выручает: молитву уже за нашего папу заказала, давно умершего! Так вообще-то не положено, кажется. Успеешь?..

Вася оглядывается, быстро подходит к жене, обнимает мертвой хваткой, прижимает к яблоне, целует… Алина вырывается, сердито двигая черными «крылатыми» бровями, и, поправляя фартук и косынку, бежит к дому…

Мулла, покидая дом, задержал взгляд на Васе и, до этого только серьезный, многозначительно улыбнулся: «Плов якши!..»

Все это время русские соседи всех возрастов, а также все молодое население всех национальностей, сидели возле дома на скамейках, бревнах, на корточках.

Как только мусульмане вышли, распрощавшись со всеми, стол был накрыт для «христиан, нехристей и молодежи». В этом застолье принял участие и Вася. Так и делают здесь в смешанных семьях, объяснила потом Фатима: одни поминки, но — два стола. Если совсем просто, то в нашем случае: за одним столом — мулла без водки, на другом — водка без муллы.

Через неделю после похорон, после крепкой материнской бани с березово-еловым веником, Вася с Алиной решили прогуляться по вечерней улице, попрощаться с Башкирией до следующего года, когда они, уже инженеры, а не студенты, вновь приедут навестить мать. Дома было все убрано, приведено в прежний порядок. Пожалуй, ничто в интерьере не напоминало о временном жильце — Камиле. Только на заправленной кровати лежал большой кухонный нож, запомнившийся Васе еще от первого посещения этого дома (мать резала им балиш). Васе объяснили: против возврата души в последнее жилище тела — так будет сорок дней, пока душа не успокоится. Такие в этих местах традиции.

На длинной и темноватой загородной улице горели только два фонаря, в начале и в конце, да слабую освещенность давали горящие окна частных домов. Они шли, сбросившие с себя груз забот последних дней, беспрестанно останавливаясь и целуясь — уверенные, что никто из соседей их не видит в этом мраке. Не мог просто так Вася остановиться и не обнять, не поцеловать свою милую, очаровательную Алину — в свете тусклых источников света, на тихой, пахнущей печным, банным дымом и осенней листвой, улице, под звездным куполом, под мириадами звезд — порождением вселенской вечности.

Навстречу — человек. Шатаясь, напевая, останавливаясь и что-то бормоча. Это был пьяненький Карл.

— Вы откуда, дядя Карл? — только и смогла спросить Алина.

— А!.. — узнал их Карл, зашарил по карманам, затем ловко выудил сигарету из пачки, вставил в мундштук, щелкнул зажигалкой. — К щищенам ходил, — сказал он с показной обыденностью, сбив фуражку набок, небрежно выпустив тугую струйку первого дыма через уголок рта.

— Да вы что, дядя Карл! — удивленно воскликнула Алина, прижав ладошки к щекам. — Опять!

— Опять, да. К той же самый, — уже откровенно гордо проговорил Карл и вдруг запрокинул голову кверху, придерживая головной убор, даже зашатался от потери равновесия. Вася схватил его за плечо, и Карл вернулся в первоначальное состояние. — Вы знаете, Алина-Вася, я такой счастливый, как на небо-звезды смотрю. Долго если. За то, что я такой есть на свете — Карл. Счастливый такой, сам не знаю, чё такой!

Он замолчал, молчали и Алина с Васей.

— Да. Пришел, говорю. Они: иди отсюда, туда-сюда, такой-сякой! Я говорю, туда-сюда, говорю, потом пойду. Камиль умер, говорю. Ваш земляк, говорю. Они спрашивают: кто такой, расскажи! На самом деле понимают, о ком разговор. Но, наверное, разговор как-то надо начинать! И я рассказал. Все рассказал. Что знал. Тот, который у меня в подвале сидел, молчит, сопит, все на него смотрят. Руслан, оказывается. Славянский имя, они думают — щищенское. Пусть думают. Дак вот, Руслан говорит своим: да, я его знал, Камиля, немножко, туда-сюда, когда вот у него в подвале сидел. На меня кивает. Так сказал, наверное. Я так понял, когда они на своем говорили. Потом долго молчим. Поминка надо делать, говорю. Потихоньку так говорю. Как бы между прочим. Хороший человек был, говорю… Э, говорят, ладно, садись, пока не надоел. Шутка такой.

На лице Карла была написана вся трудность первых минут встречи, на которую Карл осознанно пошел. Фуражка, будто разделяя смятение хозяина, съехала на другой бок.

Вася и Алина сокрушенно молчали. Их молчание было выразительнее всяких вопросов.

— Ничего, молодежь, ничего!.. Друг другу извиняли, да. Я им: извините. За хулиганство. Они мне тоже: извините за что-нибудь. Тоже пьют, щерти, когда узкий круг, когда мулла рядом нет. Люди, как мы. Только некультурные немножко — при чужом человеке на своем языке разговаривают. Ничего, Алина-Вася, от души можно немножко выпивать. Самогон — да. А сало — нет, ни в какую!.. Я же с закуском пришел. Шпик, помидоры, яички, туда-сюда… Не можем, говорят, лучше умрем. Сало… Еще, говорят, грибы нельзя, Хоран запрещает. Коран, значит, по-ихнему. Это — ошибка, мне кажется, мелочь, бог с ним. В Коране такой подробность, наверно, нет. Там крупно: убивать — нет, воровать — ик!.. нет!.. ик!.. А!.. — он догадливо махнул рукой, устав бороться с икотой. — Наверно, вспоминают. Несколько слов по-ихнему научился. Вот… э… ладно, потом вспомню, скажу.

Икота резко пропала, как будто испугавшись Карловой догадки.

— Так-то!.. — победно заключил Карл, но, совсем немного помолчав, добавил с грустной интонацией: — Вообще-то я им, конечно, плохо сделал, грех есть, ничего не скажешь… Хозяин им расчет дает, говорит: уезжайте куда-нибудь в другое место, не хочу от вас неприятности иметь, да… От местного населения… Наша молодежь, говорят, стала к ним, к этой бригаде… Агрессивно. А в чем они виноваты? Это, наверное, я виноват. Я им так говорил: извините, это я виноват! Они мне: нет, не ты, успокойся. Простые люди всегда виноваты… Вот так немножко говорили… А мариец меня, наоборот, упрекал, что я… ускорил, мол. Ускорил ты, говорит, дядя Карл, недельку, ускорил. Какой ты бестолковый, ему говорю! Власть представитель, а бестолковый! Как белую кровь можно…

Карл остановил речь, как будто поперхнулся, и без всякого перехода обратился к Алине, заглянул ей в глаза, даже присел:

— Эй, кызым, сейчас рассмешу, постой, — он на секунду задумался, потом шлепнул себя по лбу: — Поговорку знаете? Колька научил по пьянке: «Карл украл укралы укралы!..» — и засмеялся сквозь слезы: — Чё такой, не знаю! Как будто хохол говорил: «Укралы». Васек, ты правда хохолский язык не знаешь? Слушай, как красиво: кроу-у, любо-оу, моркоуфф…

Вася и Алина вежливо рассмеялись. Они понимали, что Карл «играет»: вряд ли человек с таким именем, живя в России, не знал и не понимал известную поговорку. Рассмеялся и Карл, утираясь по-детски, проводя по щекам обоими рукавами, от локтей до запястий.

— А Колька, Фатима рассказывала, последний час совсем с ума сошел немножко: сажу зачем-то просил. Может, организм какой-нибудь витамин требовал?.. «Сажи?», — говорил. Молчит-молчит, потом опять: «Сажи?!» Не «Аллах», не «больно», не «мама», не «Фатима», не «Карл»…

 

9

Всю обратную дорогу к дому Фатимы Вася и Алина молчали. Только войдя в спальню, Вася сказал шепотом, стараясь не разбудить мать:

— Алина, я должен выполнить последнюю волю дяди Коли.

Алина удивленно посмотрела на Васю и ответила таким же шепотом:

— Разве у него была последняя воля? Мама ничего не говорила…

Вася рассказал все, что ему было известно о маленькой пленнице Сажи, о последних пожеланиях умиравшего Николая. Полночи они думали о том, что, они, люди далекие от Чечни и от Москвы, повязанные клятвой Николая, его последней волей и обещанием Васи не нарушать клятву умиравшего, могут сделать для спасения девочки? Вдруг Алина вспомнила и зашептала на ухо супругу:

— Васёк! Ты мне рассказывал, что в Турции общался с москвичами-чеченцами… Что если попытаться разыскать их? Ведь чеченцы, они же как-то все-таки общаются, живя даже вдалеке от родины. Наверняка там устойчивая диаспора, где многие знают друг друга. Если бы они взялись за поиск, то, вполне вероятно, могли бы узнать про московскую семью, у которой родственники потеряли ребенка по имени Сажи!.. Ну, что ты молчишь, как брёвнышко?.. — Алина принялась тормошить Васю: — Ты что, уснул?..

Алине показалось, что она нашла верное решение, но Вася отозвался ровно, печально, и в его голосе совсем не было энтузиазма:

— Алина, я уже думал об этом, у меня ведь нет иных вариантов. Но…

— Что «но», Васёк, говори, не тяни, бревнышко этакое!

— Дело в том, что я… потерял их номер телефона. А фамилии не знаю.

— Эх, ты, Маша-растеряша!.. — только и нашлась что сказать Алина и, возмущенная неуклюжестью мужа, отвернулась и затихла было. Но через минуту повернулась обратно и нависла сердитым лицом над Васиным, растерянным и печальным: — Ну, хотя бы название отеля ты помнишь? А период времени, когда грел в Турции свое нежное тело, не забыл?

— А ты что, в Турцию собралась? — улыбнулся Вася, потянувшись к разгневанному лицу губами.

— Интернет! — воскликнула Алина уже не шёпотом и осеклась, втянув голову в плечи. — Найдем отель в Интернете, напишем электронное письмо! Ну, вспомни еще что-нибудь! Что там было с тобой и с ними такого яркого, запоминающегося?..

И Вася, под темпераментным нажимом жены, сразу вспомнил администратора-мима, рыжего Селима, и Адама, показывающего на пальцах и проговаривающего: «Сто два!»

— Вспомнил! — едва не закричал Вася, разбудив тещу, которая пробормотала из своей комнаты:

— Алина, Вася, вы еще не спите? А который щас?..

Вася и Алина притихли на минуту, после которой Алина с надеждой выдохнула:

— Что вспомнил?

— Номер, где эта чеченская семья проживала. Сто второй. И даже имя администратора, который должен хорошо запомнить главу той семьи, — Селим!

— Уф, Алла гащаим, боже мой, наконец-то! — Алина откинулась на свою подушку. — Все на сегодня. Бай!..

— Нет,  поз-воль-те!..  —  прошептал  Вася  пародийным  речитативом  бывалого парламентария,  возмущенного поведением оппонента, в неподходящий момент закрывающего тему только начавшейся дискуссии. — Вы, мадам-коллега, давеча кого-то бревнышком изволили повеличать?..

Утром они выехали в город и зашли в Интернет-клуб. Их встретил молодой пухлогубый интернет-жокей, с серьгой в ухе, с кудрявыми серебристыми волосами и полными холеными руками.

Вася сделал заказ: компьютер с Интернетом.

Жокей внимательно посмотрел на пару, причем взгляд его задержался дольше на Васе, чем на Алине.

— В какой зал? — жокей с лукавой улыбкой склонил голову набок. — Общий, интим?

— Там, где меньше народу, — уточнила Алина, насмешливо глядя на жокея, — нам нужно сосредоточиться. Занятье оное не терпит суеты.

— Оу! — воскликнул жокей понимающе. — Вам вон туда, через общий зал, направо, вторая кабинка. Приятного отдыха.

Когда они присели возле компьютера в мрачной, тускло освещенной кабинке, и Вася  нажал  соответствующую  кнопку, с экрана, сменяя друг друга, полезли порнографические картинки. Вася торопливо нажимал на кнопки закрытия, но на смену закрытым с автоматической бесстрастностью появлялись новые.

— Ты их в дверь, они в окно! Можешь что-нибудь сделать с этим? — нетерпеливо спросила Алина. — Или позвать того райского мальчика из породы гурий?

— Все! — Вася наконец прервал поток картинок. — Здесь, оказывается, это было выставлено в режиме «По умолчанию».

— Я поняла, что это зал для озабоченных. Включай «Поиск»… — почти приказала Алина, выкладывая перед собой русско-английский словарь.

Теперь они оба прильнули к экрану: «Турция», «Анталья», «Hotels», «Administration». На удивление, поиск быстро увенчался успехом.

— Так, оказывается, просто… — Вася растерянно повернулся к Алине, но тут же, тряхнув головой, сказал, по мнению Алины, несколько невпопад: — Но, слава богу, все к лучшему!

— Конечно, к лучшему! — бодро поддержала Алина, внимательно оглядев его профиль, будто пытаясь уловить реальное настроение за озабоченным и несколько смущенным лицом. — Еще недавно об этом можно было только мечтать…

Действительно, первая часть имени владельца отеля оказалась знакомой: «Selim».

Вася и Алина написали письмо по-английски, в котором бывший постоялец (указывалось полное имя Васи, период времени и номер комфортабельных покоев) просил прекрасного хозяина, обеспечившего превосходный отдых в великой стране Турции, подсказать полное имя другого постояльца из России — Адама, обитавшего вместе с семьей (Айша, Сина) в сто втором номере великолепного, наверняка, одного из лучших в Анталье, отеля. Они несколько колебались с транскрипцией имени «Айша», но в конце концов, посчитав это мелочью, отправили электронное письмо.

— Нужно было добавить: «Жду ответа, как соловей лета!», — с какой-то вызывающей иронией сказала Алина, когда они покидали Интернет-клуб.

Вася чувствовал себя виноватым за всплеск ностальгических чувств, поэтому, демонстрируя повышенную заинтересованность, обратился к жене:

— Алина! Ты обещала мне показать место, где ты родилась и где прошло твое детство. Как называется? Кажется, село Николо-Березовка? У нас еще уйма времени до вечера.

Они сели в автобус и спустя час вышли на остановке села со странным для Башкирии, как казалось Васе, названием: Николо-Березовка.

Алина повела Васю по исторической улице, показывая на старинные дома:

— Здесь у нас была школа, здесь детский сад, здесь клуб, здесь…

Их взору открылись церковные купола с четырехъярусной колокольней. Отсюда же открывался вид на Каму — спокойную, могучую, выплывающую слева, из царства сосновых боров, и уходящую вправо, в равнинный горизонт.

Вася удивленно взирал на открывшееся вдруг великолепие.

— Алина! Неужели ты выросла в этой красоте?

— Да, Вася, я выросла в этой красоте. Я ходила по этой улице, обитала в этих, тогда уже старых, но самых прочных домах из красного и желтого кирпича, построенных до революции. Это дома зажиточных людей и некоторых сельских учреждений. После ничего лучшего построено не было, и именно в них располагались все государственные учреждения. Весь частный сектор до последнего времени оставался деревянным. До семнадцатого года здесь было два земских училища: мужское русское и женское русское. Здесь был и монастырь. В отличие от церкви он не сохранился… А Березовский сельский храм по своей красоте и убранству мог бы занять не последнее место в любом городе.

— Откуда ты все это знаешь?

— В детстве ничего этого нам не говорили, но потом появилась соответствующая литература.

— Здешние места, наверное, богаты легендами?

— Да, одна из легенд, что здесь проплывала царица Екатерина, и именно она дала название селу. Эти слухи родились в то время, когда нашему народу было все одно: что Екатерина, что Елизавета… Да и сейчас, спроси у прохожих, кто есть кто — далеко не каждый расскажет.

Алина помолчала, как бы собираясь с мыслями, и продолжила:

— Нет, из царских особ здесь бывала только великая княгиня Елизавета… — Алина закинула голову и наморщила лоб, вспоминая. Затем произнесла четко, чуть ли не по слогам: — Принцесса Гессенская, дочь герцога Людвига и внучка английской королевы Виктории, сестра жены Николая Второго. Кажется, так. Примечательно, что она, немка, приняла язык и культуру России, сменив протестантскую веру на православную. Ее мужа — помнишь? — генерал-губернатора Москвы, убил бомбой эсер-террорист Иван Каляев. Потом она встретилась с убийцей в тюрьме. Молилась за него. После этого занялась благотворительной христианской деятельностью. Основала Марфо-Мариинскую обитель сестер милосердия, в первую мировую войну формировала санитарные поезда, создавала лазареты, склады лекарств. Посетила Николо-Березовку, которая славилась тогда чудотворной иконой святого Николая. Елизавета приплыла сюда на пароходе, по этому поводу в село съехалась вся губерния.

Вася был обескуражен:

— И всего лишь село? Удивительно! — он пошутил: — Признаюсь, Алина, я такого не ожидал от твоей родины, вот, оказывается, где корни моей к тебе любви!..

В роли гида Алина выглядела очень серьезно, и гордость за свое село она скрывать не пыталась:

— Село начиналось в шестнадцатом веке. По преданию, здесь проплывали люди Строганова, и вдруг лодки их без видимой причины остановились. Причем не на мели, а на глубоком месте. Они вынуждены были причалить к берегу. Долго молились, а потом нашли в дупле березы икону Николая-Чудотворца… На этом месте был построен храм. Отсюда и пошло село с таким красивым названием. К началу двадцатого века село, между прочим, имело размеры и уклад жизни маленького городка. И жили здесь тогда практически одни русские — не только крестьяне, но и ремесленники. Сейчас основная часть села расположена выше — это, если быть точной, заурядное поселение…

— Так куда же все делось?

Вместо ответа Алина грустно пропела:

— «Все ушло, все умчалося в неоглядную даль…» — и кивнула на церковь: — Здесь в мое детство был склад… Рядом, помню, продавали пшеницу, комбикорм… Позже церковь представляла собой обшарпанный остов-скелет, продуваемый и загаженный. А на стене, прямо под черным куполом, росла береза. Ведь держалась каким-то чудом! А как же, шутили мы, ведь Березовка! Знаешь, как она врезалась в мою память!.. Теперь в любом месте, если взгляд падает на березы — большие ли, маленькие ли, толстые или тонкие, да хоть кипарисы и пальмы… — то непременно перед глазами встает та крученая береза из детсва, стволом похожая на виноградную лозу…

Они подошли к церкви, во дворе которой было много народу. В основном, насколько понимал Вася, это были татары и башкиры. Он удивился такому количеству мусульман возле православной церкви. Алина вполголоса перекинулась несколькими словами с молодой женщиной в белом платочке, одетом, по всей видимости, к событию, после чего объяснила Васе, что в церкви сейчас отпевают усопшего христианина — коллегу по работе и соседа собравшихся здесь людей, пришедших проводить его в последний путь. Христиане вошли в храм, а мусульмане дожидаются около. Отпевание закончится — все вместе пойдут траурной процессией на древний сельский погост. Кладбище здесь смешанное, хоронят всех — татар, русских, башкир, марийцев, чувашей, удмуртов…

Учитывая ситуацию, Вася и Алина, из суеверия, решили отложить посещение церкви на другой раз и пошли в сторону пологого берега реки, где когда-то был дом Алины, впоследствии снесенный, потому что все береговые постройки вошли в зону предполагаемого затопления. Уходя от храма, Вася часто оглядывался. Чем ниже они спускались к реке, тем отстраненнее и величественнее становилась церковь. Через некоторое время ее золотая луковица уже глядела на Васю не только торжественно, но и грозно, внушая незнакомый доселе трепет. Вася остановился и обратился к жене:

— Алина, я хочу перекреститься.

Алина неожиданно с готовностью повернулась лицом к церкви и, сказав: «Давай!» — медленно и основательно перекрестилась.

Васина щепоть на секунду застыла у лба, но, очнувшись, он завершил свой крест.

— Алина… Ты же не христианка…

— А ты? — лукаво взглянула Алина из-под своей волнистой челки.

— Я?.. Я тоже не крещеный, конечно, но…

— Вот и я «но»!.. Не окрещена, но и не омусульманена. И, помнишь, мама сказала: бог един! И если бы здесь стояла мечеть, я бы помолилась на нее, я умею.

Вася будто отгадал давнюю загадку:

— Значит, нам обоим нужно пройти обряд посвящения.

Алина ответила не совсем понятно:

— Все еще впереди! — и, отвернувшись, побрела к берегу.

У самой воды Алина сбросила босоножки, зашла в воду по самые колена.

Вася смотрел на жену и понимал, что видит ее такой впервые — какая она, оказывается, слабенькая: ставшие вдруг покатыми плечи, лопатки трогательно выпирают из-под тонкой кофточки… Такая… жалкая! Вот она неловко нагибается, как будто кланяется, черпает маленькими пригоршнями воду. Трудно даже представить все разнообразие чувств, которые, наверное, бушуют сейчас в ее хрупком теле. Детство… Юность… Детские радости, обиды… Первая любовь… Первые, самые глубокие разочарования, после которых не хочется жить, потому что в жизни, оказывается, нет счастья!..

Вдруг Алина сказала дрогнувшим и тонким голосом:

— Здравствуй, моя Кама!.. Камушка!.. — и, наклонившись, стала умываться, смешивая всплески и всхлипы.

Вася понял, что жена плачет. Плачет, как язычница, разговаривая с рекой, как с детским божеством. Ему хотелось подбежать, обнять любимого человека, но он не сделал этого, понимая, что сейчас, в таком активном качестве, он будет лишним…

Безотчетно он обернулся к церковной луковице и истово, искренне, от всего сердца прошептал: «Господи, прости нас!..» — опять же не вполне понимая, кого — «нас»… И — за что?

Ответа из Турции не было ни этим, ни следующим вечером. А на третий день они уехали в Тюмень, где снимали небольшую однокомнатную квартиру. Отпуск заканчивался.

Едва войдя в квартиру, Вася устремился к компьютеру, проверил почту.

— Письмо из Турции! — крикнул он Алине, вчитываясь в английский текст, который сообщал безрадостное: «Извините, но мы не даем подобных справок».

Далее следовало приглашение посетить Турцию и самый лучший отель побережья, адреса, телефоны.

— Что делать? — задался Вася риторическим вопросом, без всякой надежды на Алину.

Но Алина не ответила, и лишь лукаво глянув на Васю, ушла в ванную.

За ужином лукавый настрой пассии реализовался в странное предложение:

— Мне нужно поговорить с твоим Селимом! Причем учесть разницу во времени… Желательно, чтобы это было не раннее утро…

Вася вопросительно глянул на Алину:

— Да, там, в сообщении, есть телефон…

— Это понятно… Ты должен мне помочь. Еще раз перескажи, что собой представлял интерьер холла, номеров, столовой, где вы питались… Бассейн, пляж… Как он сам, этот Селим, выглядит? Толстый, тонкий, цвет волос…

— Подожди! — радостно прервал ее Вася. — Он рыжий, рябоватый!.. Но это не главное! Он — пантомим! Знаешь, как он изображал политический фрагмент из телевизора…

Вася живописал Селима с великим воодушевлением. При этом, поглядывая на себя в зеркало, ему казалось, что он изображает «политика» и «народ» даже лучше, чем это делал отельный артист. Его предположения косвенно подтвердила Алина, усомнившись, что Васин выбор специальности геолога с претензией на техническую элиту общества был единственно возможным. Но в каком образе Вася выглядит предпочтительней — мима, политика или народа — Алина не стала уточнять. Весь вечер она просидела, уткнувшись в русско-английский словарь. При этом ее многозначительно-серьезный вид предупреждал Васю, что по пустякам ее отвлекать не следует…

На следующий день, в полдень, который выдался очень солнечным, «как в Турции» (шутка Алины), они распределили роли. Роль Васи была проста: уйти на кухню и не мешать Алине, которой предстояло выйти на балкон с трубкой телефона и, купаясь в лучах теплого «турецкого» солнца, позвонить Селиму и «признаться в тайной любви к Адаму», с которым она встретилась на золотом пляже Средиземного моря, но связь с которым потеряла…

Вася ушел на кухню, налил себе кофе, но пить не стал, превратившись во внимание. Наконец до него донеслись обрывки английской речи:

«Йес, беби, ай вонт ёр чиф!.. Селим. Йес, Селим!»

Пауза…

«Оу, Селим!.. Ай край, Селим! Хэлп ми, плиз!..»

Васе стало неприятно услышать не столько знакомые ему нотки, свойственные его любимой в минуты интимного волнения, сколько неизвестные звуковые вибрации, похожие на голубиные воркования, вдруг обнаружившиеся в этой трансконтинентальной игре. Алина играла по всем законам простенькой мелодрамы, впрочем, делая, или, вернее, творя, небольшие шедевры жанра. Так, Васе показалось, что она с высоким мастерством передала свое восхищение мимическими способностями Селима, коими он, оказывается, очаровывал постояльцев, в том числе Алину. Она даже изобразила горлом нечто похожее на, знакомое по фильмам, булькающее улюлюканье идущих в атаку американских индейцев. Вася предположил, что Алина сейчас, помахивая ладонью возле губ, издает звуки политической трескотни.

«О, Селим! Твои красные кудри чудесны! Ты артист!»

Волнуясь, Алина перешла на совсем простые фразы:

«Я люблю Адама!.. Скажи его фамилию!.. Помоги мне!.. Посмотри в компьютере!.. Это так просто!.. Два года назад! Номер сто два! Август!..»

Когда Вася вышел из кухни, Алина сидела в комнате, как побитая, на диване. На журнальном столике лежал лист бумаги с фамилией Адама… Едва Вася приблизился к Алине, чтобы наградить поцелуем, она заплакала.

— Ну, что ты, глупая?

— Не знаю… — Алина уткнулась мокрым лицом в грудь мужа. — Как будто изменила… В мыслях. Настолько в роль вошла. Теперь — противно!..

— Дурочка!..

С помощью всесильного Интернета Вася отыскал московский номер телефона Адама.

Телефон ответил после первого же набора. Вася сразу узнал голос Айши. Он представился, скороговоркой передав о себе нужные сведения: Турция, отель, последний день, Вася…

Айша его узнала:

— А, Вася, конечно, помню. Ты в Москве? Нет? Ну, ладно… — она вкратце рассказала о своих делах: — Сина вышла замуж в Калифорнию, теперь там живет. Они познакомились на стажировке, Сина там стажировалась… Муж ее хороший парень, только по-русски говорит кое-как, хоть и Олегом зовут. Я ему сказала: мне поздно английский учить, а разговаривать нам с тобой надо… Он говорит: ладно, мама, в семье с Синой только по-русски будем говорить, так что быстро выучусь! Зато его мать с отцом — нет проблем, бывшие свердловчане, они во время «перестройки» уехали на землю предков… Обетованную. Но там опасно оказалось, в Штаты подались. Они рассказывают, что из принципа с сыном по-русски не беседовали, когда уехали, чтобы он разговаривал только на языке свободной страны… Теперь жалеют, конечно, говорят, при чем тут язык, сами-то только русских писателей читают… Сваха приезжала в гости, в аэропорту расплакалась, говорит: там хорошо, но душа не на месте — синтетическая страна, синтетические люди! Я с нее слово взяла, что детишки будут двуязычные… Она говорит: обязательно, Айша, так и будет, обещаю, английский и русский, это как пить дай, а иврит, извини, сами не знаем! Это она так шутит… Адам на прежнем месте работает, по командировкам мотается. Я, как была домохозяйкой, так и есть. Ты как? Женат? А жену как зовут? Алина? Какое красивое имя. Добрая? Главное, чтобы добрая была. Вася, доброта — это и есть бог. Да? Ну, молодец! Передавай ей привет, а также своим родителям, всем родственникам, дай бог им здоровья!.. Ты просто так позвонил, наверное, номер в записной книжке увидел, да? До сих пор молчал…

Вася вкратце рассказал о чеченской девочке Сажи, у которой есть московские родственники, рассказал о Камиле, о том, что тот поведал перед смертью.

— Вот нелюди какие! — воскликнула Айша, выслушав Васю. — Давай, диктуй все, что есть. Я записываю. Адрес в Чечне?.. Район?.. Как зовут хозяина?.. Так, Сажи… Камиль — да, да, Николай, я поняла… Да, Вася, мы все сделаем, чтобы помочь людям. Найдем, найдем этих бедолаг… И надо будет — делегацией поедем в Чечню… Без милиции разберемся! Как покойник завещал. А тебе спасибо. Мы тебе сообщим, обязательно! А где тебя найти?.. Тюмень… Номер телефона… Вася, ты хороший человек. И Адам так говорил, и Сина… Сразу было видно… Будете в Москве, обязательно позвоните! Обязательно, а то обижусь, и Адам обидится!..

Вечером Вася и Алина вышли в город, чтобы отужинать в ресторане и таким образом отметить удачное завершение половины дела. Относительно свободным оказалось скромное кафе в соседнем парке.

Половину зала занимала небольшая свадьба. Вася и Алина, сев за отдельный столик, поневоле залюбовались чужим весельем. Тем более, что и молодожены, и их свидетели были необычны. Жених строен, но невысок; невеста, как показалось, старалась выглядеть чуть ниже, что ей с трудом удавалось. Когда они вставали под «Горько!», разница в росте бросалась в глаза. Движения невесты можно было назвать материнскими: настолько нежно и бережно она обнимала своего избранника, правый рукав которого был пуст… Это обстоятельство заставляло внимательнее приглядываться к жениху: шрам во все лицо, как будто от ожога, орден на лацкане пиджака…

Свидетели также выделялись из общей массы гостей: парень и девушка были явно азиатского облика. Свидетельница без умолку говорила, а ее напарник больше улыбался. Вася заметил, что этот то ли узбек, то ли таджик, то ли туркмен часто отлучался: убегал в сторону кухни и, пробыв там несколько минут, как ни в чем не бывало возвращался. Однажды этот колоритный свидетель, под губной туш публики, вернулся с огромным подносом парящего плова. Судя по восклицаниям гостей, восторгу их не было предела.

Алина, глядя на Васю, качнула головой в сторону свадебного застолья:

— Свидетель, похоже, твой коллега по части некоторых кок-способностей?

— Земляк! — согласился Вася по-своему, светло улыбнувшись, и уточнил: — Из страны моего детства, — и, чуть подумав, добавил еще: — Мы с ним из одного караван-сарая!

Один из молодых людей громко выкрикнул:

— Друзья! Предлагаю тост за Героя России!

Вся свадьба, как по команде, встала. Но заговорил жених, и все стихли. Речь его была короткой и не громкой, так что Вася не разобрал слов, которые вдруг заставили уняться веселой суете за свадебным столом: все молча, не чокаясь, выпили.

Алина предложила выйти на воздух. Расплатившись, они двинулись к выходу. В это время опять один из звонких голосов возвестил:

— А теперь сюрприз от друзей жениха!.. Всем на улицу!

Вася и Алина вышли в ночную прохладу вместе со всеми…

Вдруг щелкнуло, словно удар бича в гулком ущелье, и в воздух взметнулись снопы разноцветных огней, десятки голов запрокинулись к небу. Впереди смятенной толпы стояли торжественные жених и невеста.

После того, как угас непродолжительный, но бурный фейерверк, Алина и Вася углубились в парк, присев на одной из аллейных скамеек, и уже оттуда еще некоторое время любовались свадебным весельем: музыкой, лившейся из окон, смешливыми стайками молодежи, то и дело выбегавшей на воздух — покурить, размяться.

Ночь, как и день, выдалась теплой и ясной, хотя хрустящий жухлый лист, изредка попадавший под ногу, тактично говорил: впереди не очень теплые дни.

Когда утихло торжество, а молодых увез длинный белый автомобиль, Алина обратилась к Васе (это получилось неожиданно — так долго они уже молчали, находясь во власти сторонней радости):

— Знаешь, о чем я мечтаю…

Вася пошутил:

— Знаю! Ты хочешь еще раз выйти замуж… За меня! И чтобы на этот раз был фейерверк! — он шутливо погладил ее по плечу: — Не переживай, ты ведь сама всегда говоришь, что не в лимузинах и фанфарах счастье…

Но Алина не приняла шутки и сказала грустно и тихо:

— Я мечтаю когда-нибудь получить письмо, написанное детским почерком… Здравствуйте, дядя Вася и тетя Алина! Меня зовут Сажи… У меня все хорошо…

По тому, как Алина вздохнула, Вася понял, что у нее сейчас закраснели, увлажнились глаза. Он не знал, как успокоить жену.

— Ты так часто плачешь в последнее время по всякому пустяку…

— Конечно, — сквозь слезы засмеялась Алина. — И еще мне в последние два дня почему-то солененького хочется… И рябинки появились на щеках, я сегодня заметила. Значит, скоро я буду толстая и некрасивая!

— Алина, наконец-то!.. — Вася не знал, что говорить: — Некрасивая? Ты? Да ты просто дурочка!..

Алина прошептала:

— Я так просила об этом и Николая-Чудотворца, и мою церковь, и мою березку из детства, и нашего единого бога и… мою Камушку… — голос ее опять дрогнул. — Да… — (получилось: «Та…») — я стану толстой и привередливой… А ты, несмотря на это, станешь еще более нежным и внимательным, обходясь при этом без сумасшедших объятий, та?..

Оба они стали пьяные от радости, поэтому их сбивчивый, смятенный толк со стороны мог бы показаться просто счастливым лепетом. На самом деле каждое слово имело большой для них смысл:

— Алина, когда он или она появится на свет, мы все трое поедем в Николо-Березовку…

— Та…

— Наш ребенок должен иметь крепкие корни… Знать о них и не метаться по жизни в их поиске…

— Та…

— Пусть его храмом станет тот, на котором росла твоя упрямая береза…

— Та!..

Они сидели в парке, не замечая, что уже полночь, что уже редки троллейбусы и прохожие.

— Ты должна рассказать мне все, что тебе известно о Николо-Березовке…

— Тебе правда интересно?

— Конечно, — убежденно подтвердил Вася. — Мне кажется, что, интересуясь прошлым, люди непременно становятся добрей. Ведь даже из жестокой истории рождается что-то хорошее — светлая грусть, что ли… Бог, что ли… Может быть, я неверно выражаюсь, но вот так чувствую. И мне кажется, что если ты будешь рассказывать историю хотя бы твоего села, то все мы вместе, в том числе и тот, который в тебе, будем добрее… И…

Вася даже смутился, но Алина поддержала его:

— Конечно, расскажу. О происхождении названия, про чудотворную икону, про бунты, которые прошли через те места — Пугачев, Салават Юлаев… Как в результате мятежей сжигалось селение, исходили люди, разрушался храм… А потом опять восстанавливался. Все расскажу, когда сама узнаю, найду, прочитаю… Жалко, что скоро времени будет, наверное, не хватать…