Перед самым рассветом человек вышел на нос катера.

Он надеялся на свое утреннее одиночество и даже был уверен в нем, поэтому неприятно поразился, увидев, что надежда, такая невинная и, казалось бы, несложная, не сбылась.

Однако досада немного отступила, когда стало понятно, что виновницей явилась женщина. Подойдя ближе, он узнал ее — жену капитана, хозяйку этого старенького суденышка, тащившего унылую серую баржу по красавице Каме.

Хозяйка, как он успел заметить за свои пассажирские сутки, готовила пищу на всю команду, состоявшую из нескольких мужчин, стирала и убиралась в кубриках. Сейчас, увидев эту, запомнившуюся от вчерашнего дня подвижной женщину, теперь картинно застывшую у борта, с взглядом, устремленным вдаль, по курсу движения, человек изумился.

— Здравствуйте, — сказал вполголоса, чтобы не испугать.

— И ты здравствуй! — слегка вздрогнув от неожиданности, приветливо ответила женщина, оборачиваясь и поправляя белый платочек на голове, подвязанный не как давеча, во время работ, назад, «по-пиратски», — а крупным узелком с двумя аккуратными лепестками под подбородком. Кроткий взгляд темных глаз с отражением нарождающегося света делал лицо свежим, как будто только-только умытым. Сейчас на палубе стояла не строгая хозяйка, а скромная студентка или даже смиренная монашка (вот что делают выражение лица, одежда и осанка). — Я вчера забыла спросить: ты куда плывешь-то, добрый человек, пассажир наш единственный.

— В Николо-Березовку, — улыбнувшись одними губами, ответил человек, окончательно избавляясь от раздражения. — Не знаю, скоро ли? Капитан сказал, что сегодня утром будем.

Женщина вытянула вперед руку, получилось — к восходящему солнцу, которое еще было где-то за лесными гривами.

— Вон за тем поворотом твоя Николо-Березовка. Как купол церковный увидишь, так знай — она. Я этот момент стараюсь не пропустить, хоть на пяток минут, да обязательно выйду.

Человек продолжал удивляться:

— А что же здесь необычного?

Женщина улыбнулась, сощурив глаза:

— Долго рассказывать… И связь-то может нормальному человеку показаться… ну, смешной.

Человек постарался успокоить женщину, развеять ее сомнения:

— Я никогда не смеюсь над искренними словами. Пусть даже наивными…

Он хотел добавить ироничную фразу: «Вообще-то всякая искренность — наивна!» — но передумал.

— Ну, в общем, — вздохнув, начала женщина, — окрестились мы с мужем и сыном недавно, несколько лет назад. Мне батюшка имя дал православное — Варвара. До этого было — так себе. Не знаю, откуда родители выискали… — Она замолчала, и каждая следующая секунда молчания делала лицо все более серьезным. — Так вот. Однажды узнала про скромную, но чудесную женщину, одного со мной имени, — про монахиню Варвару. Которая была келейницей княгини Елизаветы Федоровны…

Человек не знал, о ком речь, но уточнить не решался, боясь спугнуть откровение Варвары. Но рассказчица, видимо, понимала уровень осведомленности собеседника, поэтому, торопливо, но совсем вкратце, уточнила:

— Елизавета — это сестра жены последнего русского царя. Немка по происхождению. Вышла замуж за князя Сергея Романова… Обрела православие. Впоследствии приняла мученическую смерть… Варвара была с нею.

— А при чем же здесь Николо-Березовка?

Варвара наградила пассажира долгим внимательным взглядом.

Перед ней стоял еще не старый, но, как видно, сильно побитый жизнью человек. Чего стоило лишь обилие шрамов на лице, которое не смогла скрыть небрежная растительность: борода, усы и большой чуб, — все седое. Улыбаясь, мужчина не показывал зубов, — скорее всего, половины из них уж давно нет; в пользу этого говорила и некоторая шепелявость, проявившаяся в нескольких сказанных словах. Он прятал в карманах ладони, — наверняка истатуированные… Но его свежил, и даже молодил, взгляд голубых глаз, на первое впечатление слишком внимательный, если не сказать настороженный, но при этом доброжелательный и где-то озорной. Походная одежда — застиранная, но крепкая парусина — сидела на тощем теле даже ладно, как будто сшитая на заказ. Явно, что это был не опустившийся бродяга-шатун, в минуту нужды готовый на всякую низость, а терпеливый путник, несмотря на сложное и не везде доброе прошлое, в данный час имеющий достоинство и благую цель. Такой вывод внушил уважение речной работнице, которая, по характеру своего труда достаточно разбиралась в людях.

Варвара продолжила — мягко и осторожно:

— Так вот, та княгиня дважды бывала в Николо-Березовке. Специально приплывала сюда на пароходе… Церковь здесь была знаменитая на всю Россию… А в ней — икона чудотворная. Церковь сейчас восстановили: чудо, не церковь! — Варвара опять устремила взгляд вдаль, по направлению движения судна и продолжила уже задумчиво, казалось, рассказывая только себе: — Ну и вот, когда я одна здесь стою, а из-за холмов проявляется это село… То мне кажется, что рядом со мной… Где-то совсем близко… Ну вот буквально так — по обе руки… Даже как будто дыхание их слышу и тепло тел… Стоят две мученицы — Елизавета и тезка моя, Варвара… — вдруг она очнулась и вскрикнула: — Да вон она, Березовка-то!

Человек вгляделся по направлению, заданному Варвариной рукой. Действительно, из-за речного поворота, над гладью воды, бирюзово-серебристой в утренних лучах, над холмами и пышной зеленью засверкал золотом церковный купол. Варвара закрестилась и стала отвешивать поклоны. Наконец, успокоившись, опять обратилась к пассажиру:

— Ты не крещеный?

Но тот, облокотившись на борт, точнее, перевесившись через перила ограждения, будто не услышав вопроса, молчал с каменным лицом, уставившись в воды Камы. Варвара сказала ласково и мирно, постаравшись мягко пошутить:

— Чего там интересного? Русалка? Или ты язычник? Водоогнепоклонник? А ведь Кама — она действительно для многих и божество, и мать!.. Бог такой, вроде, есть, Кам. То ли покровитель этих мест, то ли, наоборот, наказание… — но, видя продолжение странного молчания пассажира, Варвара перешла на обыденный тон: — Ой, ладно, пора мне! Команда на завтрак сейчас пойдет. И ты приходи, — и, уже двинувшись уходить, спросила: — А ты зачем в Березовку-то? В гости? А тебя хоть как зовут-то, мил-человек?

Наконец человек вышел из оцепенения, кивнул, получился благодарственный поклон, и постарался улыбнуться доброй женщине:

— В гости, сестренка… А имя… Уж запутался…

Все предыдущие выходы на свободу для Кольки заканчивались одним и тем же — он вновь оказывался за решеткой. Хронический невольник настолько привык к такому положению вещей, что воспринимал его как некую природу, доставшуюся ему наравне со многими людьми, неизбежность, заданную свыше. Ввиду особенностей своей судьбы, многого из другой жизни, которая кипела за стенами детдома, а потом за колючей проволокой — то есть из-за всего того, что его отгораживало от «основного» мира, — он глубоко не ведал. И все же у него определилась жизненная формула: если есть категория людей — то имеется для нее закон. Конечно, он интуитивно верил, что, как и во всяком правиле, есть исключения… И хотя исключения Кольки пока не касались, в глубине его души жила надежда, что когда-нибудь он найдет ту щель, ту особенную жизнь, куда можно будет юркнуть, идя по привычному и опостылевшему этапу освобождений и отсидок.

Новый знакомый, сосед по нарам, чеченец Ибрагим, самодеятельный художник, выполнявший не только заказы коллег-сидельцев, но и участвовавший в оформлении местной стенгазеты, который появился у него за несколько месяцев до «последнего звонка», казалось, почуял тайную мечту Кольки.

— Коля, ты обычно какой путь выбираешь, когда «откидываешься»? — уверенно начинал Ибрагим. — Ты не вор, поэтому ищешь работу. Так? В приличные места тебя не берут. Правильно? Ведь на тебе печатей ставить негде. Ни в документах, ни на теле… Находишь шабашку… Живешь, где попало. Везде окружает серость и грязь. Никто тебя за человека не считает. Неважно: Сибирь, Урал, Средняя полоса — один черт! Откуда хорошему настроению взяться? Откуда, извини за гнилой базар, взяться светлому будущему? Будущего нет. Значит — озлобление. Ну, а потом — или хозяева на тебя какой-нибудь грех свалят, или новые друзья попутают, уговорят на «пустяковое» дело, или напьешься-подерешься… Опять срок…

— Все ты знаешь, Ибрагим! Откуда столько ума набрался? — насмешливо соглашался Колька, оглядывая Ибрагима, получившего уже здесь, в заключении, кличку Абрек, тянувшего срок за кражу скота с дагестанских пастбищ и продажу его в Сибирь, невысокого, худощавого, согбенного сорокалетнего мужичка, весь невнушительный облик которого никак не вязался с образом справного разбойного горца. По-русски Ибрагим говорил чисто, лишь слегка окая, что свойственно вайнахам, и достаточно грамотно, чему, впрочем, удивляться не стоило — человек окончил десять классов общеобразовательной школы (во всяком случае, так он сам объяснял свою хорошую развитость). Ко всему, даже физиономия не давала основание сказать о нем — «лицо кавказской национальности». — Ты сам-то, когда выйдешь, опять будешь: «Крепко за баранку держись, шофер»? — Здесь Колька продолжал иронизировать: Ибрагим попался на перевозке краденого скота на автомобиле, принадлежавшем приличной, как он уверял, фирме, в которой работал.

— Я, Коля, в Дагестан не вернусь, — вздыхал Ибрагим. — В Чечню поеду. Буду работать. Последнее время, знаешь, многие знакомые говорят: какое это, оказывается, счастье, просто ходить на работу… Но работы нет. Еще до войны не стало, а сейчас и подавно… И конечно, сейчас новое поколение выросло. Кроме войны, ничего не умеют. И не хотят… Людей стали воровать — настоящий бизнес. Но, думаю, меня это не коснется. На равнину не поеду — в горы! Там мои родственники. Там больше свободы.

— Я так понимаю, Ибрагим, что ты меня в Чечню хочешь сагитировать?

— Нет, Коля, в Чечню не надо, не советую, честно… Сейчас там, после победы над Россией — как сказать? — некоторые думают, что все можно. И никак не успокоятся… С русскими воевали — давай мстить русским, даже своим землякам!

— Ты не такой, Ибрагим? — опять насмешливо спросил Колька.

— Нет, Коля, я не такой — это во-первых. Во-вторых — через два года двадцать первый век начнется. Надо от дикости уходить. Сейчас у нас независимость — самое время новую жизнь строить. Экономика, производство и так далее. Земля ведь богатая.

— Ух, ты, Ибрагим, твои бы слова да Богу в уши! Так куда ты меня уговариваешь, строитель новой жизни?

— Поезжай, Коля, в Дагестан, — улыбнулся Ибрагим, уже привыкший к добродушной насмешливости нового приятеля. — Дагестан — многонациональный. Сам ты, допустим, чеченец. Справа лезгин живет, слева аварец, напротив русский или даргинец… Народ дагестанский, честно скажу, более терпимый… Не такой обидчивый и мстительный, что ли… Устроишься для начала к кому-нибудь на стройку, такая работа всегда найдется. Ты же мастер на все руки! Тебя там никто не знает. Как себя поведешь, так к тебе и относиться будут. Осмотришься, денег прикопишь, домишку прикупишь. Огородик будет, сад. Хочешь вино пить — виноградник! У нас же так: палку воткнешь — расти будет. Из-за куска хлеба, короче, уже воровать не пойдешь. Кавказцы это люди, которые свою свободу любят, а чужую свободу уважают. Ей-богу, не хвастаюсь, Коля, это я не о себе… Гостеприимство! Слово — железо! Коля, ты — я тебе честно скажу — в своей России ничего этого не увидишь. Тебе уже скоро полтинник. Еще пару ходок сюда — и от тебя ничего не останется: в номерную могилу со столбиком. И помянуть некому. Ворона только каркнет…

— Какая гарантия, Ибрагим? — перебил Колька.

— Никакой, Коля, — в тон ему, коротко, признался Ибрагим. — Но что-то поменять в жизни — надо, наверное? В конце концов — что ты теряешь?

— Ничего, — согласительно ответил Колька. — Терять нечего, как говорили революционеры. Окромя цепей…

Вскоре Ибрагим освободился, а перед уходом на волю дал Коле бумажку с адресом человека в Ботлихском районе Дагестана, у которого можно будет остановиться на первое время. Колька адрес выучил наизусть и бумагу сжег.

— Если ищешь легкой доли — не иди на Кавказ! — убежденно сказал Кольке после освобождения человек по имени Сергей.

С Сергеем они познакомились в первый же день выхода Кольки на волю. Колька не ожидал, что за воротами его кто-нибудь будет встречать. Поэтому, когда ему, направившемуся было к автобусной остановке, преградил дорогу невысокий молодой человек, он удивился, но быстро взял себя в руки, готовый к любому повороту событий.

— Отец, извини, работа есть, — сразу перешел к делу парень, бросая короткие взгляды то на руки, то на ноги Кольки.

Колька быстро ответил:

— Ты, наверное, не по адресу, братишка. Подожди следующих. У меня другие планы.

— Да нет, отец, — парень улыбнулся. — Нормальная честная работа. Строительство… Подзаработаешь — дальше поедешь. Месяц от силы, — он торопливо начал перечислять то, что должен уметь потенциальный наймит: — Кирпичная кладка, сварка-резка…

Колька, усмехнувшись, прервал:

— Не теряй время, все умею… Говори условия.

Парень протянул руку для знакомства: «Сергей», — и обрисовал суть дела:

— Одному аристократу нужно подключить свои хоромы к магистральным сетям. Сто метров. Траншеи готовы. Бросаем трубы, строим колодцы, подключаем — и все! Инструменты, материал — в наличии, сам проверил. Нас ждут. Работаем втроем — я, ты и француз на подсобных: дай-подай, замеси-поднеси.

— Что за француз? — удивился Колька. — Иностранец?

— Ага, — улыбнулся Сергей, — таджик из Душанбе. Он уже в наличии, ему десять процентов. Остальное — нам, поровну.

— «Француз» на десятину согласен? — Колька не скрывал сомнения.

Сергей усмехнулся:

— Он и на пять согласился бы. Их тут целые караваны… Я его еще пожалел просто.

Сергей назвал сумму, Колька, не торгуясь и не сомневаясь, согласился: для воплощения «кавказской» мечты нужен стартовый капитал — на дорогу, на питание…

От производственных услуг «француза» Колька с Сергеем быстро отказались, и душанбинец Ахмат перешел исключительно на «домашние» работы: готовил пищу, стирал, содержал жилище в чистоте. Все втроем жили прямо в усадьбе, которую предстояло подключить к магистрали, в одной из комнат, которую им выделил заказчик «для быта».

Ахмат оказался мастером по части приготовления национальных блюд, любимым из которых для Кольки и Сергея оказался плов. Поэтому «палави» Ахмат варил ежедневно, делал это с большим удовольствием, стараясь не повторяться. Каждое утро он предупреждал, какую разновидность этого яства следует ожидать вечерним едокам, как  называется новый вариант, что он для этого сегодня добавит, или заменит, при жарке или при подготовке риса…

— Сегодня буду делать палави «Софи», то есть на пару, без зирвака, — лук-морковь жарить не буду, чтобы желудок немножко отдохнул. Или можно тоже легкий — палави «гуштпора»: лук-морковь жарить, а мясо — без обжарки. А если бы виноградные листья были, можно было сделать палави «токи» — с голубцами. Можно постный — палави «мавиздор»: совсем без мяса, зато изюма много. Вы думаете, палав только с рисом бывает? Нет, вот как-нибудь сварю «угропалав» — вместо риса толченая лапша. Или тоже интересный: палав бо тухум — плов с яйцом, без мяса…

И так далее, казалось, до бесконечности. Кое-что Сергей даже пытался запомнить, подглядывая, если была возможность, за процессом готовки и внимательно слушая объяснения Ахмата. Колька же точно знал два, как он считал, основополагающих момента: что «зирвак» (обжаривание мяса с луком и морковью) в плове — полдела, и что обязательно должны быть приправы — «зира», «барбарис», перцы…

— Ты меня ошеломляешь, Ахмат, — с удовольствием уминая плов, каждый раз поощрительно выговаривал повару Колька, — я, казалось, все уж знаю, но вот со своим обилием вариантов этой, по-нашему, каши с мясом, ты меня просто опять заставляешь диву даваться.

Называя плов кашей с мясом, Колька сознательно утрировал, чтобы сделать повару приятное: комплимент от глупого едока мудрому кашевару-доке.

Ахмат улыбался, гордый своей значимостью. Но при этом обязательно находил какой-нибудь огрех в реализации своего замысла: «Э, нет!.. Сегодня немножко с водой не угадал. Потому что рис в другом месте брал… Этот, оказывается, воду любит, доливать пришлось!» Или: «Чеснок рано положил, — а он молодой, чеснок, совсем разварился. Немножко жесткий должен оставаться!» Или: «Нет, цвет мне не нравится: лук чуть-чуть пережарил…» И так далее, но непременно обнадеживал: «Завтра лучше постараюсь…»

Первое время его компаньоны думали, что «француз» таким образом просто напрашивается на очередной комплимент, но потом быстро поняли, что тут срабатывает самокритичность мастера, который, как никто посторонний, даже из почитателей, в своем творчестве видит в первую очередь то, что не получилось. А приготовление плова, несомненно, было для Ахмата творческим делом. На остальные темы разговаривал он мало. Если Сергей с Колькой затевали какую-нибудь «сложную» беседу, то Ахмат просто молчал, при этом непременно находя себе какое-нибудь дело по хозяйству.

Днем Сергей с Колькой уходили на работы, которые у них спорились: вдвоем они вполне справлялись, — а вечером, поужинав пловом, ложились на раскладушки и, немного поговорив (шутливо пофилософствовав), засыпали крепким сном, как и положено трудовым людям с чистой совестью. Только однажды, за пару дней до окончания работ, Сергей произнес серьезную речь… Которой предшествовал его же безобидный вопрос:

— Куда дальше идешь, дядя Коля?

— На Кавказ иду, Серега… — Колька не удержался от шутки: — Там тепло, виноград…

— Нашел куда идти… — сказал Сергей глухо, как будто булыжник уронил на бетонный пол.

После  этих  тяжелых слов Сергей долго молчал, при этом, как показалось Кольке, с какой-то чрезмерной сосредоточенностью куря: как будто не перекуривал, а заправлялся.

А затем Сергей рассказал свою историю, подрагивающими руками тасуя три предмета — пачку сигарет, зажигалку, окурок. Речь его сделалась вдруг возвышенной, что за ним не наблюдалось ранее, как будто он читал заученный текст, возможно — давно внутри себя, тысячу раз произнесенный: поэтому и не замечал пафоса… Скорее, пафос был выстраданным, и по его понятиям — справедливый, поэтому Сергей его не стеснялся, не тушевал, не прятал…

Сергей был положительным учеником средней школы и послушным ребенком в семье, доставлявшим родителям только радость. Поступил в университет, там же «пришел к Богу», принимал участие в миссионерских поездках по стране. Это светлый период его жизни, когда она, жизнь, была наполнена ясным и высоким смыслом. С учебой не заладилось, видимо, оттого что подспудно чувствовал, что выбрал не ту специальность. Решил повременить со студенчеством, созреть для правильного выбора. Как и полагается по возрасту, пошел в армию. После «учебки» служил командиром танка в одной из сибирских танковых бригад. До демобилизации оставалось полгода…

В ночь со второго на третье января 1995 года часть подняли по тревоге, повезли в Новосибирск. В военном городке построили, командование описало ситуацию. Не везде по России солдат спрашивали, хотят ли они в Чечню, только им вот предложили: кто желает — шаг вперед…

Конечно, он тогда не представлял, что это будет за кампания… Иным сейчас легко анализировать, кого-то упрекать, кого-то оправдывать. Но в тот момент, когда Сергей делал  шаг вперед, он точно знал, что Чечня это Россия, а тот, кто нарушает целостность России, — ее, а значит, и его, Сергея, враг. Пусть ему докажут, что солдат в нормальной стране должен думать иначе! Да, есть в  этой военной истории виноватые, но в одном уверен — простой солдат ни в чем не повинен. На нем нет ни сраму, ни греха… Жестокость к мирным людям? Мародерство? Полно! Это не боевые действия порождают: в каждом большом городе за сутки, случается, убивают несколько человек, и делают это не солдаты срочной службы и не боевики… И там  — «шакалили» только те, кто из подонков рода человеческого, не брезгующие падалью, независимо от национальной и войсковой принадлежности.

В тот же день тем, кому предстояло лететь на боевую задачу (тогда еще никто не называл это войной), выдали оружие, переодели во все новое, накормили до отвала — никогда так не кормили… Дали политическую «вводную», генерал вкратце рассказал, как нужно воевать в городских условиях. Это был недолгий период времени «чеченской» эпопеи, буквально часы, когда они чувствовали, что нужны стране, армии. Больше, до самого «дембеля», такого не повторилось ни разу.

В Кабардино-Балкарии, в перевалочном лагере, из вновь прибывших сибиряков сформировали команды и на неопределенное время оставили не у дел, как показалось танкистам, практически забыли. Между тем, эшелоны периодически уходили в сторону Грозного. Экипаж послал  Сергея, командира танка, к начальнику лагеря с просьбой: хотим определенности, отправьте нас. Офицер посмотрел на Сергея с грустным удивлением и сказал: ну, что ж, как раз  экипажа в одной роте не хватает, собирайтесь.

Их настраивали: берите воду здесь, заливайте фляжки, любые емкости, в Грозном все отравлено, есть-пить нельзя…

Прибыли на место. Это был старый укрепрайон дудаевцев, недавно у них отбитый, на окраине города. Первые впечатления мрачные: грязь по колена, близкая стрельба, рядом остановились две машины «Урал», одна с ранеными, другая с трупами — до верху, до самого тента… «Старики» поведали, что ежедневно машин таких, с «двухсотыми», штук пять-шесть. Посоветовали: кокарды и все блестящее снять — снайперы работают днем и ночью. И еще сказали: ну, танкисты, если живыми останетесь, значит, заговоренные, потому что… смешное у нас командование — кто же на танках в городе воюет! Подошел полковник, из «афганцев»: ребята, настраивайтесь на настоящую войну, это не Афганистан, это хуже.

Их опять оставили «в покое», не поставив никакой задачи, не выделив техники. Наконец, на настойчивые вопросы танкистов ответили: вон стоят подбитые, с небольшими неисправностями машины, выбирайте; два-три дня на ремонт — и в бой. Когда ставший на время их танк Т-72 был готов, Сергею сказали: завтра на Дудаевский Дворец.

В район центра города взвод (три танка) прибыл к вечеру. Ночевать в машинах нельзя — артобстрел, поэтому коротали ночь в подвале одного из домов около рынка. Там впервые Сергей увидел тех, кто «переживал» дни войны в подвалах: пожилые люди, дети… Запомнилась восьмидесятилетняя старушка. О чем она думала — жалела о том, что дожила до этих лет? Сейчас ему понятно: воюют не народы, воюют бездарные политики, не умеющие решать вопросы по-человечески… Но пребывать в скотском состоянии, в том числе убивать друг друга, приходится простым людям…

Утром пятнадцатого января поступил приказ — взводу, в котором теперь служил Сергей, выехать в район Дворца. Но последовали неприятности. Одна машина не завелась, команда сообщила: «Замерз двигатель». Вторая, в которой находился командир взвода, лейтенант, запустилась, но тоже обнаружилась какая-то серьезная причина… Сергей не берется никого судить… Ему все равно сейчас. Словом, пошел один танк, которым командовал Сергей.

Подъехали к командному пункту, Сергей выскочил для получения приказа. К нему подошел генерал, строго начал: «Итак, лейтенант!..» Сергей его поправил: «Товарищ генерал, я — сержант». Генерал изменился лицом: «Как — сержант?! А где офицер? Где командир взвода? — потом смягчился, покачал головой, махнул рукой: — Ладно, сынок, пойдем, покажу, что нужно сделать».

Здесь же Сергей встретил своего друга-танкиста с прежнего места службы, Мишу… Обнялись, перебросились несколькими словами — не было времени поговорить… И пошли двумя танками на Дворец, но с разными боевыми задачами.

Задание Сергея состояло в следующем: огнем пушки разрушить верхние этажи конференц-зала.

Расположились в танке. Затихли, как бы присели «на дорожку». Экипаж попросил (сослуживцы уже знали, что Сергей верит в Бога): командир, Серега, помолись за нас всех!..

Помолился. Ребята молчали… Ему тогда ясно показалось: и они молились, только по-своему. Все веруют, только не все об этом знают…

Впечатления от первого боя не забыть, не передать. Это чувство обладания нечеловеческой силой, единения с ней… какой-то нечеловеческий восторг и страх одновременно, ощущение себя на острие, на самом кончике чего-то самого важного в мире — какого-то выдающегося момента, действия. Ужасного, но необходимого. Как будто это не из пушки, а из него, Сергея, вылетали снаряды… Грохот… Он кричал, орал! Ему казалось, что его нечеловеческий рев слышен за пределами танка…

Танк Сергея отстрелялся и отъехал под прикрытием стрелков в основное расположение.

А от Мишкиного танка остались одни катки и башня, которая отлетела на десятки метров: машину подстрелили из гранатомета, лишив возможности двигаться, а затем добили прямой наводкой из пушки, внутри взорвался боекомплект… Что осталось от пацанов? Зола и пар…

Встречали сибиряков в лагере так: «О! Неужели вернулись?» Весь город был в подбитых танках, бэтээрах, бээмпэшках. У механика танка после боя открылась язва, его увезли на вертолете…

Вскоре у танка нашлись «настоящие» хозяева, машину забрали. Экипаж дослуживал уже, по сути, в роли пехотинцев.

«Бывшие» танкисты строили землянки для жилья на окраинах города, охраняли объекты. Однажды наткнулись на дудаевский склад боеприпасов и продовольствия. Набрали коньяку и мешок грецких орехов. По ночам, чтобы согреться, делали «горячий» напиток: в большую кружку на одну треть насыпали растворимый кофе, затем столько же сахара, все это заливалось коньяком — получалось «сытно, тепло и весело». Вообще, питание было скудным: на сутки получали на человека банку тушенки, две банки каши и четыре сухаря. Еще днем от пайка оставалась половина — отдавали старикам на улице. Днем и ночью боролись со снайперами. С наемниками-иностранцами высокой военной квалификации встречаться не приходилось, видимо они выполняли у дудаевцев более серьезную работу, а вот контакты с бывшими и настоящими соотечественниками, воюющими на той стороне, не были редкостью…

Когда подошел «дембель», Сергей и многие с ним предложили командованию: дайте нам новые танки — и мы останемся. По какой-то непонятной логике такие предложения не принимались во внимание, а эшелоны все подвозили и подвозили необстрелянных полугодков, многим из которых предстояло стать «золой и паром». Ведь это был всего лишь май девяносто пятого.

Когда уезжали, никто по-мужски руки не пожал, даже спасибо ни у кого язык не повернулся им сказать…

Колька и «француз» молчали, слушая Сергея, который произносил последние фразы, как в горячечном спиче, от бреда их отличала полнейшая осмысленность.

— Я, конечно, мужики, еще мало прожил… — Сергей встал со скрипучей раскладушки и прошелся по комнате. — Но чувствую, что самое чистое, благородное… Да-да!.. Все именно такое в моей жизни — уже минуло, осталось «там». Я многое перестал понимать в этом «гражданском», «нормальном» существовании. Вернее: понимаю, но не хочу принимать. Иначе — зачем я пережил все это? Ладно, войну проиграли, массу людей угробили, но хоть что-то должно от этого для всех нас остаться! Когда ехал обратно, домой, в вагоне-ресторане подсели «задушевно-нагловатые» ребята, предлагали работу, как они выразились, «для настоящих мужчин»… Обещали квартиру в областном городе, хорошие деньги. Мы им нужны — умеющие то, что нормальному человеку — не дай Бог. Мы — без барьеров, — Сергей опять сел на свою раскладушку и закончил речь: — Я стараюсь не ходить в рестораны, боюсь, во хмелю что-нибудь внутри переклинит, кому-нибудь горло перегрызу…

— Да, — Ахмат тяжело вздохнул, — у меня брат в Афгане был. Тоже рассказывал, рассказывал… Вай, худо?!

— Что такое «худо»? — спросил Колька, чтобы закруглить разговор. Все испытывали неудобство после речи Сергея, которая, казалось, еще витала в воздухе, как табачный дым, которым была заполнена комната.

— Худо? — это Бог, — перевел Ахмат. — Вай, бог ты мой родной, значит.

— Красивый язык и емкий, видно, насыщенный, — заметил Колька уважительно, окончательно уводя разговор в сторону. — Скажи еще что-нибудь, Ахмат, на своем.

«Француз» немного подумал и темпераментно выдал:

— Пролетархои хаммаи мамлатхо, як шавед!

— Это что? Переведи! — почти хором попросили Колька и Сергей, просветлев лицами.

Ахмат засмеялся:

— Это на старых, еще советских деньгах было написано, помните?

— А, — догадался Колька и засмеялся: — Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Да? Ну, надо же, какой певучий язык! Молодец ты, Ахмат! Советский-то Союз любил?

— А как же! — вскричал Ахмат. — Мы до сих пор в Союзе живем… Не веришь? Приезжай в Душанбе, спроси…

— После Кавказа — непременно! Оставь адресок. Хотя, Ахмат, это маловероятно: Таджикистан теперь — заграница!

Ахмат вдруг заговорил, как будто долго ждал этой минуты:

— А почему заграница, а? Это вы виноваты!..

И тут же, осекшись, скорбно умолк и виновато понурился.

— Вот тебе, здрасьте! — воскликнул Колька, — кругом мы виноваты, кругом должны! И так Россия, как постоялый двор, понаехало вас тут, повернуться негде, а все мы же и виноваты, — Колька примирительно засмеялся, призывая и Ахмата к миру.

Ахмат с готовностью заулыбался, но все же сказал с прощающим укором:

— Мы же на референдуме, помнишь, сказали «да», а почему вы сделали «нет»? Когда страна пополам на куски, тогда президентам — кресло, а людям — слезы, кровь!..

Колька сделал испуганное лицо и повернулся к Сергею:

— Эмигрант дело шьет! — и продолжил игру, оправдываясь перед обличителем: — Ей-богу, Ахмат, мы с Сергеем тут ни при чем!

Все еще немного посмеялись и засобирались спать. Ахмат закончил в своем стиле:

— Эх, интересная у вас, братишки, жизнь: один воевал, другой сидел — есть что вспомнить. А я только плов варю. Скучно иногда… Завтра обязательно поеду на центральный базар, чтобы можно было сделать палав бо мевахо — с фруктами: вместе с мясом положу яблоки, айву, если будет, изюм. Вкусно… А когда канализацию будем заканчивать, обмывать-прощаться будем, сварю палави «Рохат» — «наслаждение». Это рис и мясо отдельно готовятся, потом их вместе соединяют: рис — вниз, соус с мясом — наверх. Э, пальчики проглотите!..

Когда уже потушили свет, Колька сказал в темноту:

— И все-таки, Сергей, схожу-ка я туда, на Кавказ, посмотрю, как-чего. Все-таки между нами с тобой есть разница: ты туда с оружием ходил, а я — с миром намереваюсь. Не воевать — просто жить и честно работать. У кого на меня зуб может быть, у кого рука поднимется?..

Сергей не ответил.

Тогда Колька посчитал нужным задать свой вопрос:

— Ну, а ты, Серега, куда дальше?

— В танковое училище, — быстро ответил Сергей, как будто ждал такого вопроса. — Стану офицером… Подзаработаю вот только.

— Не надоело… — Колька подыскивал слово, — воевать?

— А кто страну защитит? — Сергей крутнулся на своем ложе, яростно заскрипели пружины. — Армия, мужики, что бы ни говорили, последний оплот. Есть армия — есть страна. Нет армии — нет страны! И надо будет еще идти, защищать, — пойду!..

Колька хотел пошутить: мол, не современный ты парень, Серега, не модный! Но не стал. Однако все же ирония пришла — с другой стороны, хотя вряд ли Ахмат замысливал фразу как шутку:

— А насчет умирать? Как? А?

И ночлежка содрогнулась от общего облегчающего хохота.