Не широка, но глубока река на окраине дачного поселения. Ветер срывает нектарный дух с цветочного ковра на том берегу и волнами гонит его вместе с пчелами сюда, к Любке (она волшебница).

Любка не умеет плавать. У нее синдром, как она говорит, с детства. Она тонула в младенчестве, и папа успел ухватить ее за мизинец… Трогательная фантастическая история.

Два предложения: «Любка не умеет плавать» и «Рыцарю фортуна дарит случай» — это одно и то же.

Рыцарь бросается в стихию (вялая, еле текущая вода), чтобы сказать с того берега, подняв букет над головой, негромко и небрежно:

— Тебе!

— Спасибо. Как же ты теперь?.. — волшебница советует: — Приторочь его к своему седлу… Заткни его за плавки и плыви осторожно.

Как смешно, недостойно…

— Тогда возьми его в зубы, что ли. Я не против цветов, но мне не нужны утопленники!

Опять цирк.

Хорошо. Но тогда он искусный фокусник, а не клоун: букет сух и весел, покачиваясь в такт движениям однорукого пловца, гордо плывет над гибельной пучиной.

— Ух, как ты умеешь! — кричит восхищенная Любка. — А тебе не трудно?

Тогда он переворачивается на спину и плывет вовсе «без рук», работая одними ногами, мечтая: «Что тебе за это?» — «Поцелуй… в щечку!» — Рыцарь шутит, но она поймет, что он серьезно.

Несколько минут, пока плывет безрукий Рыцарь, перед его глазами нет Любки, есть только небо с жидкими пятнышками облаков. Угадать место берега, где сидит Любка, опустив ступни в воду, нетрудно. Причалить и резко обернуться, выставив перед собой букет, сухой и веселый, — тебе!..

Рядом с Любкой, как маг из пустоты, оказывается сидящим дядя Аполлон, по лицу которого блуждает его универсальная улыбка — наверное, только что закончил рассказывать «смешной случай». Любкино лицо испорчено такой же неумной гримасой, что для нее не характерно.

— Спасибо, племянничек! — говорит дядя Аполлон, забирает предназначенный не для него букет и рассеянно погружает в цветочный сноп все свое лицо. — Да просто у меня удочка там, в кустах. Я тут рыбачу. Вы, молодежь, мне, между прочим, всю рыбу распугали… Это, знаете, как один рыбак идет по пустыне — бац! — соленое озеро. И на берегу аксакал сидит. «Рыба есть?» «А куда ей отсюда деться?» — мудро отвечает аксакал.

Любка заливается смехом, закатывая глаза.

— Сидит день, а вечером спрашивает: «Отец, а здесь рыба-то есть?» А ему: «А откуда ей здесь взяться?»

Идиотские шутки из нафталинового репертуара…

Они с Любкой живут в разных городах, но сейчас лето, и они вместе, в одном дачном поселке, их участки рядом. Взрослые, к которым относится и Любка, утром уезжают в свои города, а к вечеру возвращаются, чтобы ночевать здесь со своими детьми на лоне природы, в мирной безмятежной хляби деревенских запахов и звуков. В субботу и воскресенье все смешивается, не понять, где кто. Дачный народ разбредается по перелескам, по лесистому берегу реки, по огородам… Иногда и Рыцарь, не найдя Любки, потеряв на время мать и дядю (вернее, потерявшись от них), «разбредается» сам — уходит, куда глаза глядят, останавливается там, где застанет его чудесное мечтание. Он может зайти в лес, лечь на теплую землю, смотреть в небо, откуда на него дивятся очарованные деревья, и заснуть, и видеть — против ожидания — тяжелые сны…

У Любки сессия, и она посещает консультации, сдает экзамены, а во второй половине дня часто выходит за калитку, садится на укрытую лиственной сенью скамейку и читает свои книги и конспекты. Он, «совершенно случайно», оказывается рядом.

— А-а, это ты, салажонок, — поворачивает она голову. — Ну, садись, куда тебя денешь! Только не мешай.

Ему, Рыцарю, четырнадцать лет. Любке двадцать. Она невеста на выданье, как говорит про нее Рыцарева мама. Иногда добавляет что-нибудь подобное: «Семейка, ничего не скажешь. А девчонка — яблонька от яблони…» Что это значит — неизвестно. Мамин брат, Аполлон Иванович, на эту тему ничего не говорит, его это совершенно не касается. Странно, обычно его все касается.

У дяди жена испанка, она уехала к себе на родину. Мама Рыцаря, то есть сестра Аполлона, говорит, что испанка ждет, когда ее муж «приползет с повинной»; и Аполлон сейчас «разбирается в себе», выбирая между благополучной жизнью в Испании с не очень любимой женой — и свободой. У него трудный период. Глупец, ругает его сестра, он еще думает! Учился бы лучше у своего зятя, чтоб его там подбросило!..

Несмотря на то, что Аполлон на даче гость, положение его здесь, как он сам любит повторять, вполне устойчивое. Злой гений городской газеты по части скандальных фельетонов, находящийся «не в номинальном, но реальном разводе», он с удовольствием опекает свою сестру, муж которой пропадает в загранкомандировках. Вся его братская опека сводится к тому, что утром он уезжает творить свои желчные газетные дела, а вечерами уходит на бесплодную рыбалку, отдыхая от редакционной суеты, судебных разбирательств и прочей бузы в речной тишине «этой унылейшей, но премилой дыры». Однако если у него хорошее настроение, то все, попавшие в орбиту его нездорового веселья, падают со смеху от его многочисленных рассказов: поддержать он может любую тему — от космического противостояния великих государств до методов засолки огурцов поздних сортов, выросших ранней весной в дырявой теплице. «А вот такой был случай, я чуть не помер, не поверите…» И несколько минут изысканного юмора, от которого слушатели катаются по столу. Причем, если на тему огурцов — то стиль и тон рассказа будет, что называется, салонно-возвышенный, неспешный — с фраками, лорнетами, веерками, падением в обморок и дуэлями. Если же на тему космическую — то «фельетон» случится на уровне беседы двух магазинных грузчиков, вечно пьяных и склеротичных, закусывающих ржавыми огурцами из коричневой банки, с использованием двух десятков слов.

«У Аполлона на все есть заготовки, как у меня», — говорит мама Рыцаря, Аполлонова сестра, закатывая в банки варенье, компоты, соленья и маринады. Она единственная, кому его шутки безразличны.

Рыцарю дядины шутки не безразличны — отвратительны…

— Любка, я люблю тебя!

Любка хмыкает, не отрываясь от книги, и бормочет, покусывая коготок:

— Что-нибудь пооригинальней, пожалуйста.

Он пытается быть своеобразным, поэтому плетет шутливые вензеля, надеясь, что за фамильярным проявляется его истинное, серьезное отношение к ней:

— У тебя такое имя… Оно определяет отношение к тебе помимо моей воли.

— Ну, надо же! — вскрикивает Любка, удивляясь чему-то из прочитанного, по-прежнему глядя в книгу, и выпячивает нижнюю губу. — Никогда бы не подумала.

Губа у нее влажно блестит и сводит его с ума. Он всегда хочет уловить в Любкиной откровенно пренебрежительной реакции тайный знак ему.

Любка комментирует его признание, ерничая:

— «Жена, ты любишь меня?» — «А?» — «Или не любишь?» — «Да». — «Что да?» — «Ничего».

Аполлонова школа…

— Любка, хочешь, я брошу школу и поступлю в техникум в твой город? У меня есть где поселиться — у дяди.

— Зачем? Хватит с нашего города одного Аполлона… Кстати, где он сейчас, газетный бузила, балагур дачной провинции?

— Чтобы быть рядом с тобой… — тянет Рыцарь свое.

— Зачем? — Любка листает конспект туда и обратно, силясь найти нужную страницу. — Зачем? Зачем? Зачем?.. Ну вот, ага! Суррогат, суррогатус… Продукт или предмет, заменяющий другой продукт или предмет, с которым он имеет некоторые общие свойства, но не обладает его качествами… Переносный смысл: подделка, подделанный, фальсифицированный продукт. Суррогат кофе, суррогаты жиров, суррогат счастья. И все?.. А дальше?.. Говори-говори, чтобы я не отвлекалась на вопросы, — Любка шлепнула ладонью по бумаге. — Это я здесь сачканула, как назло, кино-кино-кино… Ну, ладно! Так зачем, скажите вы мне ради бога, — она поворачивает голову в сторону собеседника, — зачем люди, вместо того чтобы сидеть на лекции, смотрят кино? Зачем? Ведь кино это суррогат жизни!

— Любка, а ты бы смогла еще года четыре не выходить замуж?

— Смогла бы! — быстро отвечает Любка — Конечно, что за вопрос! Но больно уж кино хорошее иногда бывает. Как устоять? А потом — нужной лекции нет. И где взять?.. И ведь именно эта тема попадется, как пить дать, попадется в несчастливом билете… Но почему четыре? Чтобы проводить тебя в армию?

Любка бьет под дых: действительно, его совершеннолетие будет говорить о том, что пора в армию, а там еще два года. Несчастный он, несчастный.

— А шесть?.. — он потупился, понимая, что говорит о невероятном: — А шесть лет смогла бы?

— Нет! — выкрикивает Любка и захлопывает конспект. — Не могу! Без этой страницы сама тема становится бессмысленной. Завтра на консультацию, там возьму у девчонок пропущенную лекцию, — она таинственно улыбается: — Или у мальчишек!

— Не надо у мальчишек, — просит Рыцарь.

— Какая разница?

— В порывах ревности я страшен…

— Ге-рой!.. — саркастически скрипит Любка.

Днем он сидит с Любкой на скамейке, вечером она уходит к себе. После семейного ужина из окон ее дачного домишки несутся звуки скрипки. Несостоявшаяся скрипачка…

Он в это время смотрит на звезды, ему видятся испанские лагуны, каналы Венеции, небоскребы Нью-Йорка, огни Бомбея… Скрипка смеется и плачет на разных языках, разнося по родной окраине дух чуждых мест. И его любовная тоска погружается в пестрый рай дальних стран…

Наконец звучит «Чардаш» — это сигнал: сейчас Любка выйдет на улицу, сядет на темную скамейку. И скоро туда выйдет он. Конечно, случайно… Иногда за ним, отложив газету, увязывается дядя Аполлон, чтобы своим присутствием смазать всю картину его свидания — смешить Любку, забирая все ее внимание себе, пустому никчемному человеку, неудачнику в карьере, в семейной жизни, человеку без друзей, даже без каких бы то ни было привязанностей, но при этом встревающему в любой разговор, препятствуя нормальному общению людей. Людей, гораздо младше его, которые вовсе не нуждаются в постороннем, тем более, во взрослом вмешательстве…

Но сегодня дядя загрустил у телевизора, невидяще глядя в экран, и Рыцарь выходит на свидание один.

Он выходит к скамейке с гитарой, как с противовесом утихшей скрипке.

Любка, как всегда, шутит:

— Что сбацаешь мне, мачо, на кифаре? Что будем танцевать? Оле, халео? Качучу? Мадрилену?.. Увы, сегодня, судя по нашему с тобой одиночеству, не будет танцев пылких болеросов, не будет тамбурин и кастаньет… Ведь ты сегодня один, без своего хохмачового дяди. Значит, будем грустить.

— А разве это плохо — грустить? Слушай, Коломбина…

Он поет и пьянеет от картинки: Любка входит в его гостиничный номер под звук колокольных перезвонов! И ты, Любка…

Любка смотрит в небо.

— Что думал сочинитель этих несовершенных стихов? Ему было не до стихов, о, мачо! Пиит просто сплетал первые попавшиеся слова и ноты, подсказанные глупым сердцем, в серенаду любви. Потом, когда все ушло, не переделывал, не оттачивал рифму, не устранял ляпов… Давай что-нибудь более ритмичное.

— Пожалуйста.

— Не Любашка, а Аленка. Не верю тебе, маленький льстец, Аполлонова кровь!

Он прекращает играть, покоробленный ее метафорой.

— Люб, можно я возьму твою ладонь.

— На, бери, — скучая, протягивает руку Любка.

Ему показалось, что она зевнула.

При луне не все видно. Но этот запах!.. Разве для этого нужен свет?

— Ой! — убирает руку Любка. — Хватит меня обонять! Прикоснись лучше к ноге.

Он вздрагивает и перестает дышать.

— Вот, к повязке, — поясняет Любка, выворачивая перевязанную голень к лунному блику. — Сегодня поцарапала. Бабушка говорит: безгрешный коснется — хворость уйдет. Ты же у нас…

Ему не нравится Любкино сопоставление, но что оно по сравнению со счастьем, с тем, что можно прикоснуться к ее ноге? Прикоснуться — и умереть!

Повязка на ее голени — словно бандаж на ноге великолепной резвой скакуньи чистых кровей, сводящей с ума скакунов, сходящих с дистанции, сбивающихся в кучу на полном скаку, ломающих ноги…

Шершавая и вместе мягкая ткань, передающая тепло Любкиной ноги…

Нет, это не просто бинт, не обыкновенная хлопчатобумажная ткань, это отрезок святой плащаницы, душистой от йода, врачующей непорочное тело. А он — недостойный грешник у ног великой госпожи, бедный скакун с поломанными ногами, имеющий право только на нежное, сквозь боль, безнадежное ржанье.

— Достаточно! — смеется Любка, вставая. — Грехи ты с меня снял, спасибо, салажонок! Теперь и «вавка» до утра заживет. Спим до завтра!