От полудня до вечера — время, сжатое в год. Что если посмотреть на себя в зеркало? Наверное, оттуда будут смотреть на Мальчика два внимательных недетских глаза, похожие на глаза монстров — мутантов из прошлого, помесь добра и зла. Что может быть отвратительней того, что было живым, но — было. Мальчик помнит: уходя с кладбища, после похорон, женщины оборачивались и говорили: мы к вам еще придем, а вы к нам — не приходите! Так говорят в отношении даже самых любимых при жизни, потеря которых кажется невыносимой, однако — «не приходите!»

Солнце уже давно скрылось за горами, и лишь небо еще излучало матовый свет. Тишина, сегодня возле штаба не было музыки и танцев.

Мальчик, как обычно, зашел за девчоночью палатку, шлёпнул в нужном месте по брезенту. Вышла Мышка.

— Привет, дело есть.

— Валяй, старичок-деловичок. Но ты действительно сегодня похож на старичка. Ходил за иголками. Устал? Заметно.

— Постриги меня. Прямо сейчас. Срочно.

— Ты что, дурак?

— Да.

— Ну, тогда я пошла.

— Куда?

— За ножницами.

Мышка вернулась с ножницами и полотенцем.

— Садитесь на кресло, стригуемый. Какую экзекуцию сотворить над этим кудрявым, но, как оказывается, пустым скворечником?

Мальчик присел на большой камень.

— Какую хочешь, но чтобы кудрей не было.

Мышка оказалась умелым парикмахером (мама научила), болтовня ей не мешала, и поэтому у нее не закрывался рот:

— Здорово мы вчера оттанцовывали с тобой!

— С тобой? — удивился Мальчик.

Мышка хмыкнула.

— И со мной тоже. — Мышка опять хмыкнула, но уже по-другому, саркастически, сожалеючи. — Я еще вчера заметила, что ты стал чумной. Неужели все забыл? Вчера был праздник, а сегодня начальник ходит весь нервный, ругаются со старшим вожатым неизвестно по какому поводу, всё Москва да демократия… Странный вы, сригуемый. Зачем вам стричься… На ночь глядя. Так красиво было… Теперь не быть тебе на танцах нарасхват!

— И очень хорошо! — выпалил Мальчик.

Перед отбоем в палатку, как всегда, зашел Мистер Но с банкой вазелина. Он был как всегда: ни движения тела, как всегда крадущиеся, монотонные, ни надменно-равнодушное лицо, ни пронзительно-ленивые глаза, — ничто не выдавало особого состояния, когда он подходил к кровати Мальчика.

Мальчик напрягся, понимая, что должен сейчас совершить поступок…

Но сделать что-нибудь из того, что выходит за рамки естественного поведения, — закричать, заскандалить, отвернуться, — значит, показать свою слабость, сделаться посмешищем в глазах зауважавших было его отрядников. А покорно выполнить ежевечерний моцион, делая вид, что ничего не произошло, — значит вступить с Мистером Но в тайный сговор, что, возможно, даст тому право в дальнейшем использовать эту тайность, как покорность или даже согласие на особые отношения.

Когда Мистер Но протянул Мальчику емкость с вазелином, Мальчик только провел пальцем по краешку банки, не задевая мазь, и убрал руку. Мистер Но, как ни в чем не бывало, не замечая, казалось, безобразно изменившуюся прическу того, которого он назвал Аполлоном, пошел дальше. Как будто не узнал. Мальчик опять засомневался, как после расставания с Ужасной прелестью: а не приснилось ли ему все, что произошло сегодня?

Мальчик, обессиленный, присел на кровать, а затем, не в силах сидеть, прилег и укрылся с головой одеялом.

Ночью, когда уже все спали, ему захотелось умыться. Он вышел из палатки и направился к саю. На улице не горела дежурная лампочка, но сай, как лунная тропка, поблескивал серебряными чешуйками.

В темени кто-то схватил его сзади мертвой хваткой. Поддев пальцами под ноздри, задрал голову, и быстро провел по его губам, туда-сюда, гладким и жирным пальцем. И быстро отпустил, толкнув в спину, так, чтобы Мальчик потерял ориентацию и не сразу смог обернуться. Так и произошло: Мальчик, успев только коротко вскрикнуть, упал, а когда, схватив попавшийся под руку камень, вскочил, занеся над головой метательное орудие, рядом никого не было. Потрогал губы, потянул носом воздух, — вазелин… Содрогнулся от брезгливости, глубоко, до стука зубов.

И все же не побежал обратно в палатку, а, превозмогая страх, пошел к воде. Опустился на коленки, и умылся, громко фыркая и даже урча, всё больше злясь, пытаясь еще больше распалить свою отчаянность, отгоняющую страх. Плескался, пока от холода не заломило виски и не одеревенели руки. В палатке долго обтирал лицо полотенцем. Залез под одеяло, ощерился, дрожа и медленно отепляясь в темной постельной пещерке, и, еще до согревания, заснул, быстро и глубоко, как безумно решительный, который устал удивляться и бояться, словно за день прожил полжизни.