Полумесяц, наколотый на макушку горы, как серебряный рог на шпиль минарета, еще помогал идти, но сгущались тучи.

Паника души творила единственное направление — Шайтан-гора: запретное, протестное, отчаянное.

Но скоро отчаянное успокоение дало и новую краску пути — осуществление мечты, другого случая не представится: не будет ни мотивации, ни настроения.

Мальчик шел вдоль сая, насвистывая, не уверенный, отпугивает ли свист хищника или приманивает. Но сейчас это не важно, ведь Мальчик ничего не боится — впервые в жизни он в полной мере ощутил это чудесное, ни с чем несравнимое, окрыляющее состояние.

Скоро ущелье сузилось, заблестели отвесные стены Шайтан-горы. Он знал, что взойти на эту гору можно только с обратной стороны, пройдя через джунглевые заросли, куда прятался, если смотреть из лагеря, хвост сая-анаконды.

Он вошел в джунгли, в холодные места, куда не добирается солнце. А если добирается, то ненадолго, часом-другим проходя мимо двух гор, чтобы в треугольную прогалину пыхнуть, залить немного света в мшистую темень, рай ящериц и змей.

Вскоре сай сменил звонкость на глухую ворчливость, мол, веди теперь тебя, полуночника!..

Да, именно сай, шумом и лунными бликами выводил его из джунглей, где ветки казались драконами и гигантскими пауками, цепляясь за одежду, царапая руки. А камни, сглаженные мхом, по которым скользят резиновые кеды, и трухлявые останки деревьев, преградами утяжеляющие путь, — нагромождением змей и черепах, норовящих спутать, а то и переломать страннику ноги. Несколько раз Мальчик падал, больно ударяясь о твердое и напарываясь на острое, — и ужас подбрасывал его кверху, он вскакивал, делал шаг, и опять падал, и тогда уже на четвереньках бежал прочь от ужасного, скользкого, вязкого места. И на этом обезьяньем бегу, наконец, вставал на ноги, ловил руками прутья, чтобы устоять, задирал голову, ища лунный свет сквозь ветки и камни, прислушивался к cаю, находил его серебристо-чешуйчатое тело, успокаивался и тогда только двигался дальше.

Зашумело вокруг, зашуршало, забрызгало — это пошел дождь. И все смешалось — шум сая с шумом дождя, а сверкание водных пластинок с блестками мокрых листьев. И Мальчик остановился, и долго стоял, понимая, что сейчас опять, как в том случае, когда он лежал под «живым», ползущим камнем, от него ничего не зависит, и снова пережил то ужасное, отвратительное состояние нечеловеческой, поистине животной беспомощности — бессилия закланного, жертвы.

Дождь прекратился быстро, как и начался. Мальчик еще некоторое время стоял недвижимый, пока осыпались нехотя капли с блестящих листьев, пока не зашумел отчетливо сай, пока не освободился от туч месяц и не посеял бледным светом и не засеребрился сай, указывая путь.

Джунгли кончились, и, выйдя на чистое место, продрогший, избитый, исцарапанный, он увидел дорогу на Шайтан-гору, и почел ее наградой и надеждой.

Под ногами заскрипела крупная галька, мостящая вздыбленный тракт, отороченный многометровыми, почти отвесными каменными бордюрами, — путь наверх, к макушке ледника, сработанный талой водой от вечных снегов за сотни, а может быть, тысячи вёсен.

Мальчик торопливо закарабкался по галечной сыпи, спеша отдалиться от ужаса джунглей. Но скоро усталость повалила его на камни. Он лег на спину, раскинув руки.

Небо разгулялось полчищами звезд. Он понял, что сейчас далеко за полночь, что природа берет свое, и если он не согреется и не поспит, то умрет от холода и потери сил.

Но снизу была невозвратная темень джунглей, а верху белел недоступный снег, — от всего веяло бесчувственной стужей. Бордюры галечной дороги блестели плоскостями, местами обрывая чистую картинку провалами в сумрак ниш.

Загудела земля. Мальчик вскинулся, огляделся. Что это? Землетрясение? Или сходит лавина, которая похоронит его здесь, вдали от родины, и он будет законсервирован в снегах, пока солнце не растопит снег и его смердящее тело не растаскают шакалы и гиены, не разнесут орлы и вороны? Опять тишина.

Мальчик подумал, что, наверное, начиная путь, он переоценил свои физические возможности и главное — свою смелость. Действительно, как только он вошел в дебри, его не покидало ощущение опасности. Но сейчас неподвижность только усиливала ужас, одиночество и чувство незащищенности. И от этого всего можно умереть прежде, чем от изнеможения.

Выбора не было. И Мальчик встал, и, уже медленно и осторожно, пошел вверх, держась края «тракта», обходя щели и провалы, притягивающие к себе гибельным мраком.

Однако он должен шуметь — идти громко, чтобы отпугнуть зверя или иное зло. Он запел какую-то песню — не песню даже, а смешение мелодий, ритмов, неопределенных жёванных звуков. Иногда он поднимал камень и бросал его вперед или назад, а то и просто ударял его в близкую скалу — звуки гулким эхом отдавались в тиши лунной дороги.

Скоро окончательно обессилевшему, ему стало все равно, жить или умереть. И он понял, что это чувство сродни той самой безрассудной смелости, обуявшей его, когда он пошёл к Шайтан-горе. И, удивлённый этим открытием, он остановился, задрал голову в безотчетном восторге, готовый поделиться радостью со звездами. И от этого качнулся, и не устоял, и рухнул назад, — его отбросило и подкатило к каменной стене с глубокой нишей, похожей на лунный кратер, выбитый раскаленным метеоритом, летевшим по касательной к горе, но нарвавшимся на ее неровность.

Лунный свет освещал внутренность кратера, имевшего вид жилой пещеры, лишь потолочный полукупол оставался в тени. Вогнутые стены почти гладкие, будто на самом деле оплавлены неземным лучом фантастической температуры. Пол белел, словно посыпанный кварцевым песком. В центре, у самого края, черный остов отгоревшего костра, у фронтальной стены кусок бревна, сбоку куча хвороста.  По всему было видно, что это приют путников-туристов, и Мальчик здесь далеко не первый. В хворосте нашелся закуренный кувшин из легкого металла, с отколотым носиком, и жестяная кружка, тоже закопченная и помятая.

«Шамбала!» — с облегчением подумал Мальчик: оказывается, еще оставались силы на шутку, значит, еще можно жить. Он вспомнил про зажигалку, подаренную Мистером Но, пошарил в карманах — есть!..

Но зажигалка, от торопливых щелчков, выдавала только шипение. Не было искры и пламени!

Мальчик запаниковал. Видно придется умереть в ледяном холоде, сжавшись в калачик на подстилке из хвороста.

Но его осенило, тело сделалось пружинистым, а руки проворными и чувствительными. Он вспомнил про законы туристов, бродяг и искателей, законы братства, гостеприимства и выручки. Он зашарил по всем углам, под бревном, в хворосте, стал ощупывать стены, складки, нишки, неровности. Его старания были вознаграждены — конечно, нашелся спичечный коробок, полный сухих, весело шуршащих палочек с серными головками.

Мальчик разжег огонь там, где он горел всегда, и дым привычно нашел путь на волю, оставляя чистым воздух пещеры. Костер отсек от Мальчика весь мир, который стал нестрашным мраком за огненной завесой. Тепло шло от огня и отражением от стен, испещренных карандашными и чернильными надписями: имена, фамилии, города, приветы — всё витало добрым духом, стало уютно. Запарилась и быстро высохла одежда. Он сидел на бревне, обхватив руками побитые коленки, и думал о том, что готов вот так сидеть вечность. Только бы не хотелось ни есть, ни пить, и не нужно было делать ничего из того, что положено живым людям, чтобы жить, — вставать, покидать помещение, идти, искать, сопротивляться, а может быть, даже ломать чью-то волю. Наверное, это и есть настоящая и единственно возможная свобода — с тяжкой к ней дорогой, короткая, без гарантий на следующую минуту?

Он хотел бросить ненужную зажигалку в костер, но передумал, и сунул ее обратно в карман.

Он брал золу в ладошки и прикладывал к ранкам, в которых было всё его тело.

Из пещеры хорошо просматривался кусок неба. Над черной горной грядой высыпали звезды, проявился дорогой в неизвестность Млечный Путь.

Скоро Мальчик заснул на хворосте, тело во сне страдальчески вытянулось, и иногда вздрагивало…

…Кочевники грелись у костра. Он пытался продраться сквозь преграду их неподвижных спин, чтобы лечь, вытянуться у огня. Но у огня можно только сидеть, впрочем, и сидячих мест уже не было, и его опять равнодушно оттеснили. Отчаявшись, он говорил в спины: кочевники, мне холодно, я хочу спать!..

Он пробудился от света — солнце сегментом выглядывало из-за горы, доставая лучами пещеру. Часть стены лоснилась и отливала тёплой синевой. Костер еще жил — тлела толстая головешка.

Он вышел наружу.

Вокруг раскинулась незнакомая планета, похожая на фантастический солярий, — бугристая, засыпанная изумрудом, залитая утренним золотом, звенящая и благоухающая. Он знал, что в здешних горах растет полынь, зверобой, душица, экзохорда, барбарис, миндаль — в одних только названиях многозначительность, музыкальность и таинство! Видимо, аромат этих и бесчисленного множества других необычных трав, кустарников, деревьев, вместе с треском цикад, звоном пчёл и женственным кружением разноцветных бабочек, пьянил Мальчика сейчас, превращая кровь в молодое вино, дарящее дерзость и кураж.

Внизу парили большие птицы, — внизу!

Еще ни разу Мальчик не видел радугу сверху: цветное коромысло упиралось в те самые джунглевые купы, кудрявые и манящие, которые вчера показались лохматым ужасом, и косо взбегало на невысокую лесистую гору, охватывало ее и исчезало, как за поворотом, прельщающе напоминая о том, что «Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан».

Мальчик, почуявший себя охотником «желающим знать», нырнул в свою пещеру, поднял дымящуюся головню, вышел наружу, и стал махать солнцу и миру дымным факелом. Всё быстрее и быстрее! И стала раскаляться и разрастаться красная голова факела, и он даже вспыхнул, но быстро погас, зачадив еще сильнее. Дым полез вверх, и Мальчик, воодушевленный своими шаманскими движениями и ответно последовавшим за этим дымным знаком, как чуткий и послушный жрец, пошел наверх, к снегу, который сиял серебром, сквозь жидкую лохмоту близких облаков, лежащих на скалах, — чтобы исполнить свою мечту.

Чем выше, тем более Мальчик отрешался от земли, от суеты, которая чуть не раздавила его вчера. Он не ел со вчерашнего вечера — и при этом не испытывал голода: молодой организм, питаемый душевным порывом, был готов еще на большие испытания. Только кружилась голова, возможно, от нехватки кислорода.

Главное, не выпускать из рук факел — этот жезл, пропуск в царство богов! Теперь Мальчик ни за что не бросит его, несмотря на то, что уже иссяк дым, и теперь факел-скипетр может показаться лишь куском дерева с обгоревшим, черным, в саже, концом. И здесь Мальчик нашел ему сравнение: это ведь карандаш, которому предначертано написать волшебные слова… Где и зачем должны быть написаны слова и в чем их волшебство — об этом придумается позже, а пока вперед и вверх!

Попадались наскальные надписи, сделанные краской: «Маша», «Карим», «Здесь были», «Привет из Ленинграда!», «Мы из Риги». Здесь не было лозунгов, как там, ближе к равнине. Встретилось слово «Слава» — но оно оказалось именем.

Мальчик вошел в облака, как будто проник в небо, покрывшись моросью, похожей на влажную пыль.

Несколько минут во влажной духоте, и пройдена подушка тумана, и небо разверзлось, впуская в юдоль небожителей, вечно солнечную.

Они рядом, просто их не видно — смертным не дано зреть вечных. Даже потомку Александра Македонского, избраннику из Шамбалы.

Ослепленный вечным солнцем, задушенный нехваткой кислорода, Мальчик присел на камни и потерял сознание.

Понял, что он во сне, и что скоро вечер и пора вставать. Очнулся, потрогал ладошкой грудь — нет ли бешенства сердца? Нет.

Галечная сыпь упиралась в нагромождение скал — это венец Шайтан-горы. Основной снег лежал именно там, на недоступной чертовой короне, безобразно сляпанной. Туда не дойти мальчишке, усталому, без альпинистского снаряжения. Но все же снег, небольшая его часть, оказался досягаем — он лежал, скрытый от солнца, и в глубокой каменной пазухе, примыкающей к короне. Как будто горы говорили пришельцу: вот тебе, незваный, побалуйся, — но это всё.

Внизу будут разрушаться страны, исчезать народы, а здесь всё останется по-прежнему.

Летний снег…

В солнечном краю…

Снег был жестким, спрессованным, оплавленным, твердым, как камень. Да и можно ли это назвать снегом? Не снег, не лед… На короне он ослепительно белый, — от его созерцания заболели глаза, — а здесь, в пазухе, уже не белый, а серый, с грязными пятнами.

Мальчик вскарабкался на несколько метров вверх по серому насту, попробовал снег-лёд-камень на крепость носком кеда…

Поскользнулся, и поехал по наждачной поверхности, выронив свой волшебный жезл, — Олимпийская дачка, божеская обитель с чёртовым уклоном, мстила за панибратство и самоуверенность. Мальчик кувыркнулся на самом излете, на границе камня и снега, и больно ударился лицом о камень. Зажал ушибленное место руками, а когда отнял ладони, то на них было красное пятно. Облизнулся, разозлился от вкуса крови, утёрся рукавом рубахи. В гневе схватил крупный острый камень, упал на наст, и рыча, как дикарь нажитым в охоте бивнем, несколькими ударами пробил упрямый панцирь, под которым оказалась более мягкая и податливая белая пульпа, холодная плоть.

Он слепил большой снежок, положил его за пазуху. Чтобы донести до земли и показать лагерникам: смотрите, я все-таки дошел до снега. Показать, и после этого вещественному доказательству — снегу-свидетелю, снегу-улике — можно таять.

Загруженный снегом, замерзший, он сидел и думал о том, что достиг олимпийских снегов, совершил паломничество на другую планету, и этого у него никому не отнять, это навсегда останется с ним, и будет его силой в будущем.

Таким образом, сама собой сошла на нет подспудная мысль, которая, оказывается, жила в нем все это время, с того момента, когда он убежал от Мистера Но, который намекнул ему на чудовищный выход.

Мальчик подхватил стылый факел — ключ, жезл, скипетр-карандаш, — и пошел вниз. Размышляя о том, что за эти дни он стал взрослым, прожив, пережив, пожалуй, половину жизни — то, что у других занимает долгие годы.

А вот и его Шамбала! Он вошел в пещеру, как в свой дом, развел огонь, и понял, что смертельно хочет пить. Вынул снежок, покачал его в руках, прощаясь, забил его в кувшин, поставил у пламени.

Напился талой воды, которую, улыбаясь, почёл за святую, подарок не Шайтана, а Святой горы.

Задремал.

Когда очнулся возле потухшего костра, в ознобе, понял, что всё его тело горит, — очевидно, он жестоко простыл, такое уже было в детстве, когда он подхватил воспаление легких и пролежал потом две недели в больнице. Но ведь это не смертельно!

Увидев закат, он заторопился…

И опять продирался сквозь джунгли, ронял потухший жезл, искал его, где глазами, где на ощупь, находил, и только тогда шел, полз дальше. Когда он вышел к хвосту анаконды, откуда был виден лагерь, светившийся редкими лампочками, была уже ночь.

И опять вернулось чувство опасности.