Есть стеснение — неодолимое препятствие, внутренние стены, мешающие мальчику подойти к девочке, — отрекомендоваться ли незнакомке, а порой даже сказать что-то простое, но серьезное приятельнице, без обыденной дурашливости и фамильярности.

Но есть танцы! — условность, лелеемая веками, уводящая из будней в сказку, где всё возможно, где выспренность и даже вычурность, жест и поза — похвальные качества, естественные, не осуждаемые. Танцы рушат стены, срывают замки и рвут узлы, — и пусть коротка их вечерняя жизнь, но именно на этой, музыкально-песенной, спринтерской дистанции появляется возможность выразить отношение к объекту своего внимания, зачастую тайного, — лаконично и плодотворно.

Для «красивых и успешных» это возможность повеселиться, еще раз, празднично показать себя, насладиться вниманием.

Для «невзрачных» и «неудачливых»… Чего стоит один только «Белый танец»!

На танцах у лагерного костра пионеры и комсомольцы (на самом деле — обычная детвора), переходили в возвышенную, «манерную» категорию: мальчики становились кавалерами, девочки — дамами.

Вот и Мальчик после первых лагерных танцев осознал, что «танцевые» девочки — другие, нежели каждодневные, и вот, оказывается, зачем люди выдумывают себе праздники, иногда на пустом месте, — как танцы без всякого повода на голо-каменистой площади Марсова поля.

От костра к костру, от танцев к танцам, Мальчик становился всё пьяней — так он обозначил свое странное состояние, которого немного пугался, но которое и влекло его: ощущение хмеля не покидало его в каждый кострово-танцевый вечер, снилось ночью, помнилось весь следующий день, и следующий за ним, стимулируя желание нового праздника, «байрама», как говорил Прелестный Ужас. Мальчик понимал: что-то должно случиться, блаженное и высокое, скоро.

Сегодня на танцах Мальчик с трудом узнавал окружающих его людей. Нарядность и восторг, который шел изнутри девчонок, передавались Мальчику, и в нем опять, на этот раз вулканом, зажигался праздник.

До сего вечера он, из скромности, участвовал только в массовых танцах — когда из магнитофонных стерео-динамиков гремел «шейк», и люди становились в круг и, ломаясь телом, запрокидывая голову, переминались с ноги на ногу или топали и скакали в такт музыке.

Сейчас же, опьянённый и смелый, он решил станцевать с девчонкой, в паре, медленный танец, как это делали старшие ребята.

Гром музыки и движение тел вокруг костра, — от этого кружилась голова. И вот странное желание приблизиться к девочке — любой — стало настолько сильным, что Мальчик сделал непроизвольные движения, несколько мелких шагов, остановился — и сразу же какая-то дама протянула ему руки, голые до плеч: «Меня?..» — и, не дожидаясь ответа, двинулась к нему, став его частью, слилась с ним. И закружилась, как показалось Мальчику, вокруг него, как Солнце вокруг Земли. И весь, дымный, хвойный, пахучий, с вершинами-колпаками, пестрящий, гомонящий мир — пошел вокруг Мальчика, норовя обойти, и сотворить над ним что-то нестерпимо-сладостное, от чего он не в силах оборониться…

А ведь до сегодняшнего вечера Мальчик, прочитав уже несколько умных «взрослых» книг, полагал, что самое естественное желание человека — это желание свободы. Чувство — труднодоступное, труднодостижимое, но постоянное, подспудное или явное, рождающее протест против всякого насилия. Но вот оказывается, что есть какая-то власть, которой не хочется противиться, — мало того: отчаянно желается покориться ей, отдаться ей, быть ее рабом…

И мир, добрым господином, шептал Мальчику: не бойся. И Мальчик верил, и любил этот мир — эту девочку, делегата от мира, невыносимо красивую, душистую, веселую.

Хмельное блаженство едва не лишило его сил, но танец закончился — и девочка отделилась от него и отошла в волны раскаленного воздуха, который колыхался, дыбился от жара, коверкал предметы, — поплыла, исказилась, размазалась, растворилась, исчезла…

Но началась новая музыка: что было написано на лице Мальчика, каков был статус его тела, что от него исходило? — и новая, такая же незнакомая, но желанная девочка опять протянула свои руки и положила ему на плечи, и заговорила, — и мир поплыл в прежнем восторге, норовя обойти сзади, — и Мальчик непроизвольно оглядывался: не обошел ли, отвлекая его внимание лицом девочки-болтушки, тараторки, слова которой непонятны, но хмелят-веселят…

Нужна передышка, иначе он умрет в упоительном смерче, и отлетит душа к ку-клукс-клановским колпакам…

И Мальчик, шатаясь, ушел с Марсова поля, быстро погрузился в сумрак, и брёл некоторое время, спотыкаясь, намеренно отдаляясь от костра и танцев. А обнаружив скалу, выступающую из пологого подножья горы, на которой днём белыми булыжниками выложили исполинские цифры текущего года, обошел выступ сбоку и вскарабкался по его крылу, как на крышу дома.

Сел на теплый камень, подтянув коленки к груди, — костер, да и все Марсово поле как на ладони, — охватил панораму музыкально-огненного, пестрого волшебства напряженным, до боли в глазах, взглядом.

Костер показался свечой японского фонарика, плывущего по черной реке, которая, на самом деле, — переполнившийся Холоднокровный сай, вышедший из берегов и затопивший Шахристан. А девчонки в радужных нарядах — цветной жемчуг, бисер, конфетти…

Мальчик сидел и играл в оптическую игру. Вбирал взглядом Шахристан, который сейчас скукожился до размеров Марсова поля — с Холоднокровным саем, с фонариком на его черной глади, с девчонками-конфетти… Мальчик прятал голову в коленки, чтобы сохранить яркость изображений, добавлял в него из памяти и фантазий искры девчоночьих глаз, блеск влажных губ и цветной смех… И всё это, оказывается, всего лишь стеклышки калейдоскопа, принадлежащего Мальчику. И тогда веки, млечно-розоватые изнутри, стали калейдоскопным экраном, с которого зачиталось изображение: невнятные, невероятные фрагменты сложились в многогранный цветок, — и вдруг, волей зрителя-творца, всё замерло…

Теперь можно осознать геометрию, услышать запах и тепло цветка — своего творения. Из суетного, горячечного, бесформенного — граненое, ароматное и, если захотеть, горячее.

Рядом громкое шуршание, дыхание, хруст, шум от потока камешков по наклонной поверхности. Мальчик, не открывая глаз, счастливо улыбнулся: дикобразы! Говорят, они издают такой звук, похожий на человеческое дыхание: уф-ф, уф-ф!.. Но сейчас ни за что не хотелось выходить из райского состояния, чтобы утолить мальчиший интерес и увидеть дикобраза — дыню, покрытую колючкой…

…Поворот тубуса, щелчок! — и цветок, от центра до периферии, меняет геометрию и мозаику холодно-расчетливого, восхищающего порядка.

«Вах!.. Прелесть! Ну что вы!.. А что? Сегодня же праздник!.. М-мм… Ха-ха… хи-хи!.. Ты просто ужас, один слов!.. Вы тоже!.. Чмок!..»

Мальчик улыбнулся, как во сне, чьему-то восторгу: оказывается, он не один наблюдает это чудо!.. Восторг и шепот восхищенья, смущенный, сдерживаемый смех…

Он вскинул голову, огляделся. Никого.

Опять смешок. Совсем рядом. Мальчик боялся шевельнуться, в шепоте и скрываемом присутствии ощутив свое, нежелательное, свидетельство чьей-то встречи.

— Я напрямую, а вы к палаткам… Всё-всё-всё… — Женская торопливая, на этот раз с напускной фамильярностью речь. — Галстук! Задушишь, псих!.. Здесь кто-то есть!..

Скрипнула, зашуршала щебенка под тяжелой фигурой, и человек, блеснув гладким черепом, проворно утопал вниз, к подножью горы, скоро став невидимым и неслышимым. Но лунный блик!.. — в лагере была только одна лысина…

Мальчик осторожно поднялся, чтобы уйти незамеченным, но рядом возник силуэт. На них обоих упал бледный свет дальнего костра, и они стали хорошо различимыми друг другу.

Ужасная Прелесть, пристально глядя на Мальчика, тронула руками бедра, осаживая юбку, затем быстро, рвущими движениями, развязала пионерский галстук, с такой мимикой, как будто он ее душил, — взяв за острые концы, встряхнула, как косынку, и, наконец, улыбнулась, волей растягивая губы:

— Смотришь?..

Мальчик кивнул и сказал то, что еще секунды назад было в голове, но уже стало памятью:

— Костёр… — и в подтверждение указал рукой в шумящее пылающее веселье.

— Ну, и как? — Вожатая изящным махом забросила галстук назад; пошевелила шеей, вымеряя свободу движений, и сделала аккуратный, выпуклый узел, похожий на бутон красного цветка, и указательным пальцем с длинным крашеным ногтем нежно погладила шелковый бугорок.

— Красиво, — изрёк Мальчик, завороженный бутоном, желая добавить, что она не Ужасная Прелесть, а просто Прелесть, но, конечно, не добавил, и посожалел о том, что Прелесть об этом его выводе никогда не узнает.

— Тогда пойдем! — Прелесть протянула руку, и ладонь Мальчика оказалась в волнующем мягком плену, теплом и влажном.

Некоторое время они стояли молча, пристально вглядываясь друг в друга. Мальчик боялся отнять руку, пошевелиться, сказать слово.

— Ты будешь со мной танцевать?..

Мальчик, которому на мгновение показалось, что он ослышался, сделал плечами движение, говорящее о том, что он ни в чем не уверен. Вожатая торопливо успокоила:

— Я тебя научу!.. Пойдем.

Они спустились с горы и скоро вошли в танцевальную суету. Там вожатая развернула Мальчика к себе, обхватив руками его шею…

Объявили последний танец. Под недовольный гул толпы и истошные выкрики: «Мало! Мало!» — полилась последняя музыка — «медляк», как говорила лагерная молодежь.

Вожатая говорила медленно, нараспев, но Мальчик чувствовал, что в этой показной неспешности крылась торопливость — успеть сказать до окончания танца, пока Мальчик в ее власти.

— Ты хорошо танцуешь… Элегантно… Как взрослый и опытный. Только нога должна быть постоянно вот-ттак. Хорошо у тебя получается, правда. Как-то достойно, знаешь. Так. Угу. Молодец. Я бы сказала, что у тебя… какая-то особенная, рыцарская… да, рыцарская стать. Обычно движения и внешность гармонируют с содержанием. Уверена, что ты бы ни за что не смог обидеть девочку. Рыцарь скорее умрет, чем нанесет ущерб даме. Ты читал «Трех мушкетеров»?..

— На следующих танцах… ты пригласишь меня… — проворковала Вожатая, то ли повествуя, то ли приказывая.

Мальчик ушел пьяный в палатку, и пьяный, с новым чувством мазал губы вазелином, думая, что не уснёт. Но разрывной клапан сработал и защитил. Хмель за какой-то час затушевался, замазался — и пришло новое чувство…

Накрылся одеялом, закрыл глаза, и все, что было недавно, вначале радужно замелькало, повторяя и повторяя радость, но потом, повторами же, деликатно, почти незаметно умаляя ее до «несмертельных», приемлемых размеров. Потом прекратилось мелькание, и радость перетекла в волшебство, вяжущее движения и звуки, которое вдруг поплыло в волнах райского покоя и цветного сна, где цвета не видятся, но узнаются, назначаются — опытом и восторженной волей. Из круга девчонок, красивых, но на одно лицо, выплывала Ужасная Прелесть в красном галстуке. Красные галстуки всюду, на пионерах и пионерках, на Мистере Но. Однако Шайтан-гора грозит огромным пальцем, а у гор не может быть пальцев, наверное, это просто осколок — то есть скала, похожая на гигантский вытянутый черный кристалл, и вдруг кристалл срывается с горы и катится вниз, прямо на Мальчика…