Часть 1

Путь мистика, мага, адепта-эзотерика и путь аскета-христианина идут к разным целям, но есть у них и нечто общее. Например, то, что это всегда и для всех путь в гору. Или на гору. Гора Синай, гора Хорив, гора Фавор, какие разные названия, но есть некий, объединяющий принцип. Хочешь быть ближе к Богу — взойди на гору.

Обратите внимание, путь мага в учении Карлоса Кастанеды должен тоже закончиться на вершине горы. Оттуда маг, если он завершил свой путь подготовки, должен броситься вниз. Отметим так же, что тоже самое предлагает сделать Дьявол, князь мира сего Иисусу Христу после 40 дней поста в пустыне.

— Бросься вниз! — говорит Дьявол Господу. Имея ввиду доказательство его совершенства, именуемое у Кастанеды, «безупречностью». И тут Христос показывает нам разницу. Он отвергает этот прыжок, как и всякое иное «оккультное чудо». Здесь ключ к пониманию существенной разницы двух путей восхождения к совершенству. Один путь смирения перед Богом («не искушай Господа Бога своего»), другой — путь мага, ищущего личной силы и могущества.

Нам с Летовым предстоит долгий путь. Во время этого пути есть много возможностей поговорить по душам, выяснить позиции, понять друг друга. Одним ли путем мы идем? Что у нас общего? Или может быть, на самом деле, между нами пропасть?

Летов много рассказывает мне про учение Кастапеды. До него, я, собственно, о таком и не слышал. И так как мое мистическое настроение в то время было довольно основательно ориентировано в оккультную сторону, то эти его рассказы вызывали во мне живой отклик. Я, однако, вовсе не собирался сходу увлечься Кастапедой и сделаться последователем его учения. Мне хотелось сначала разобраться в этом, убедиться что тут нет вранья или какой-нибудь каверзной ошибки. С самого начала мне стало казаться, что ошибка тут есть. Какое-то чутье подсказывало мне, что все эти «Донхуановские методы» на нашей почве никуда не годятся. О противоречиях с православным учением я тогда еще и не помышлял. Я в то время и Библию-то, наверное ни разу не открывал. И все же, не хотелось отметать эту новую информацию. Хотелось разобраться. А для чего же нам еще-то голова дана? Правда, ведь? Итак мы медленно продвигались по трассе, оставив позади Тюмень — проводя время в беседах на самые разные темы.

Впереди был город Свердловск. Там мы решили сделать небольшую остановку у нашего общего знакомого, о котором я уже упомянул. Его звали Дик, от слова «дикий». Выглядел он действительно диковато. Свалявшиеся от длительного несоприкосновения с водой и мылом волосы на голове у него были перетянуты пестрой ленточкой. Наподобие Летова, Дик как бы врос в одну и ту же походную одежду, состоящую из грубо сшитой брезентовой куртки и неопределенного цвета штанов. Готов поклясться, что в иной одежде, я его не видел никогда, на протяжении нескольких лет знакомства. Изо рта у Дика выглядывали большие пожелтевшие клыки. Часть зубов Дик за свою жизнь уже успел потерять, так что остальные зубы как-то не попадали в зону внимания, а впервую очередь бросались в глаза вот эти, почти коричневого цвета, огромные клыки. Поэтому не возникало вопроса почему он — Дик. Взглянув на него всего один раз, было ясно, что никем иным кроме как Диком он быть просто не может. Таким он стал. Таким его сделала жизнь, и тут уж ничего не поделаешь.

Дик был явно из старых, «системных», хипов эпохи «семидесятых». Но сам он любил называть себя «иппи», а не «хиппи». Хипов он презирал, не раз за свою жизнь успев убедиться в лживости и слабости их идеологии. Оно и понятно, «толстовство» еще никого ни до чего хорошего не доводило. Вместе с длинными волосами и теорией непротивления у человека как бы сами собой вырастают, пугливость, слабость, в сочетании с изворотливостью и эгоизмом. То, что это эгоизм «групповой», а не индивидуальный, дела не меняет. Попытка изменить к лучшему человека, просто изменив его образ жизни, внешний вид и перейдя из человеческого общества, в некое более узкое сообщество — пустая трата времени. Жизнь доказывала это уже не однажды.

Так или иначе, но Дик не любил, чтобы его называли или причисляли к хиппи. А в чем же разница между «хиппи» и «иппи». О, разница огромная, так казалось нашему другу Дику. Дело в том, что «иппи» это как бы тоже, «хиппи», но агрессивные. Спорить об этом мне с Диком не хотелось. По мне, так один хрен. Просто «хиппи», когда их бьют, орут: «Ой, что вы делаете! Как вам не стыдно!» А «иппи», те, наоборот, кричат: «А, козлы позорные!» Вот, пожалуй, и вся разница.

Пока Егор слушал оживленную болтовню Дика, я полулежа на старой кровати блаженно дремал, пользуясь этой передышкой в пути. О чем они там говорили, хоть это все и происходило в одной маленькой комнатке, в квартире, где Дик жил вместе с престарелой матерью, я помню смутно.

Наконец мы стали собираться в дальнейший путь. Слава Богу! Уже через несколько часов пребывания в душной, прокуренной комнатухе старого «хиппаря», ужасно захотелось на волю, в пампасы. Туда, где свежий ветер обдувает лицо и закатное солнце ласкает взоры. Наш путь лежал на Запад. Однако следующим этапом маршрута был выбран город Челябинск. В Челябинске у нас никаких друзей не было. Что мы знали о Челябинске? Лишь то, что там много заводов и отравленная экология. Мы решили обойти этот город по объездной дороге.

Трасса между Свердловском и Челябинском имеет всего 150 километров протяженности. Но с точки зрения автостопа, она хуже чем Московский (он же Сибирский) тракт, соединяющий Свердловск с Тюменью. Отличие ее в том, что она сплошь бетонная и при этом «безмазовая». Автостопщики называют «безмазовой» трассой ту, на которой мало больших, большегрузых и дальнорейсовых машин. А это основной вид транспорта всякого автостопщика. Легковые автомобили, управляемые зажравшимися и спесивыми частниками, останавливаются на трассе крайне редко. Для того чтбы успешно их стопить, надо как минимум проштудировать книгу «Практика Вольных путешествий» и планомерно применить все уловки в ней описанные. Приемов, способных облегчить жизнь человеку собравшемуся путешествовать автостопом там описана масса. Если им не следовать и действовать не по науке, то двигаться по трассе все равно, конечно, можно, но гораздо медленнее и частенько придется ночевать в придорожном лесу. У нас, как вы понимаете не было задачи двигаться с максимальной скоростью. Летнее время года и наличие палатки делало нас ленивыми и неспешными автостопщиками. Можно считать что мы не ехали автостопом, а просто вышли на прогулку, и, неограниченные временем, блаженствовали на природе, имея некий вектор движения на Запад нашей необьятной Родины. Так оно и было, клянусь моим раздутым рюкзаком.

Как уже говорилось, вся тяжесть материального обеспечения этой прогулки легла на мои плечи. При этом Егор, раскрывшийся для меня в этой поездке как жесткий и прагматичный эгоцентрик, не склонный ни к какой-либо сентиментальности, еще и совершал на меня время от времени психологические наезды. Мало того, что я усираясь тащил все наши вещи, еду и воду, так я еще, видите ли, должен активней общаться с водителями. А с ними обязательно надо общаться! Ведь каков их основной мотив взять вас с собой в машину и везти по трассе? Денег им, как правило, не надо. Им надо, что бы было с кем поболтать по дороге, чтобы не уснуть. Разговор с пассажиром отвлекает их от сна. Плюс интерес общения с незнакомым человеком. Много раз приходилось слышать от водил восклицания типа:

— Что, вот так через всю страну и едете? Ну, ребята, ну молодцы! Ни хрена не боятся!

А чего боятся-то собственно? Люди, умеющие быть крутыми и грозными в городе, здесь, на трассе, делаются нерешительными, робкими, понимающими, сочувствующими и тому подобное. Давление «социального демонизма», понижается и человек делается намного человечнее. Ни разу, за все время нашего путешествия не встретили мы грубости в свой адрес. Даже когда с нас пытались потребовать деньги за проезд, это делалось, как бы, на всякий случай. Объяснение, что денег у таких как мы нет, и быть не может, устраивало самых жадных и корыстных из водил. Я имею в виду те случаи, когда мы обнаглев, садились в легковушки. Что до водителей грузовиков, то у них поголовно, совесть в полном порядке (была, по крайней мере) и небыло даже намека на желание обогатиться за счет путешественника. Причем, если верить фильму «Брат-2», то это происходит одинаково, что у нас, что в капиталистической Америке. Там, причем, автостопщику еще проще. Там даже водители частных, легковых автомашин вряд ли попросят у попутчика денег за проезд.

Ничего замечательного с нами в районе Челябинска не произошло и мы благополучно двинули в сторону уральского хребта. Впереди нас ожидал туманный, покрытый шапками кучевых облаков перевал, через самую высокую точку Уральских гор в районе города Златоуст.

Вот это место чем-то нас с Егором прельстило. Захотелось походить-побродить по этим живописным горам. Посидеть на берегу горного ручья. Чистая вода, чистый воздух, живописная природа, что еще нужно двум уставшим путешественникам, которым некуда особо спешить?

 

Часть 2

Если ехать по дороге, ведущей через перевал, то по правую сторону можно наблюдать небольшой уральский город Златоуст. По левую сторону нет ничего кроме девственной природы в долине реки Ая. До самого горизонта тянутся вершины уральских гор, сплошь поросших лесом и травами. Это настоящие альпийские луга, но с особым, уральским колоритом. Вдоль трассы можно наблюдать большое количество грунтовых дорожек, ведущих вглубь леса. Они выглядят вполне проезжими и гостеприимно приглашают вас свернуть с асфальтовой дороги и посетить волшебные места одного из сказочных уголков уральских гор. Поначалу они действительно таковы, что по ним можно проехать на любом автомобиле. Все эти дорожки ведут через лес к лугам, на которых местное население косит травы и устраивает стога в период сенокоса. Вот в один из таких проемов мы с Егором и нырнули, попросив водителя высадить нас прямо тут, почти на самой верхней точке горного перевала.

По мере передвижения вглубь девственных лесов лежавших на отрогах этого перевала, Летов объяснял мне свою жизненную теорию. Смысл ее состоял в том, что все человечество делится на две основные категории граждан. Одни, и их большинство, являются, собственно, «людьми» и живут по общепринятым человеческим законам, правилам, распорядку и тому подобное. Живут они так очень уж давно, может аж от сотворения мира. Про них Летов говорит: «…ибо они — люди, и будут жить по-людски и слюнявить друг друга заскорузлыми пальцами».

Другие, это уже, как бы и не совсем люди. Летов их называет, просто — «нелюди». Вот эти «нелюди», к каковым он причисляет и себя, живут среди людей уже тоже довольно давно и постоянно испытывают на себе жуткую ненависть всего остального человечества. За что их ненавидит, это, остальное человечество? Просто за то, что они не такие как все. Другие. Я соглашаюсь, что этого, конечно, вполне достаточно, для подобной коллективной ненависти. Обидно, понимаешь! Все, значит, люди как люди, а эти — «нелюди», особенные, белая кость, голубая кровь. Вот этих, так сказать, «нелюдей» отличает от людей ряд свойств. Оказывается, Летов проповедует обыкновенную философию экзистенциализма. И его «нелюди» это природные экзистенциалисты. Становились постепенно понятны такие его проявления как эгоцентризм, целеустремленность, несентиментальность, крайний индивидуализм и все такое прочее. Для тех, кто незнаком с вопросом, напомню, в чем смысл этой философии.

Экзистенциалисты — и христиане (Кьеркегор, Ясперс) и атеисты (Камю, Сартр, Хайдеггер и др.) — утверждают, что существование предшествует сущности: бытие существуе прежде, чем его можно определить каким-либо понятием, и этим бытием является человек, или по Хайдеггеру, человеческая реальность. Из этого следует, что человек есть то, что он сам из себя делает. Человек — это прежде всего проект, который переживается субьективно… Ничто не существует до этого проекта, нет ничего на умопостигаемом небе, и человек станет таким, каков его проект*…

— Никто и ничто не может повредить «нелюдю» (т. е. природному экзистенциалисту) кроме него самого, — изрекает Егор Летов.

Экзистенциализм отдает каждому человеку во владение его бытие и возлагает на него полную ответственность за существование. Над человеком, следовательно, (вернее, над таким человеком) нет никаких объективных законов, кроме собственных. Над ним не властна никакая «необходимость», никакой, моральный императив. Человек предоставлен собственному своеволию, и это провозглашается как его свобода: «Человек — это свобода».

«Это знает моя свобода, это знает моя свобода. Это знает мое поражение, это знает мое торжество…» — споет Егор Летов гимн своему экзистенциализму через несколько лет.

Однако, такой полный индивидуализм лишает человека критерия достоверности. Достоверность растворяется в субъективном ощущении, игре фантазий и домыслов. Человек оказывается абсолютно одиноким, ибо некому разделить его собственный опыт. Вместе с утратой Бога исчезает всякая возможность отыскать в мире какие-либо ценности.

Не тут ли кроется такая симпатия и понимание Летовым идей Карлоса Кастапеды? У того, если вы помните, все есть, и Дьявол (орел), и бесы, и духи — помощники, и параллельные миры. Одного только нету — Бога.

Экзистенциализм избирает себе в качестве исходного пункта утверждение одного из героев Достоевского: «Если Бога нет, то все позволено»; человеку не на что опереться, ни во вне, ни в себе самом. Это порождает тревогу, страх, отчаяние. Это и есть «философия горделивого отчаяния». Человек «заброшен», покинут, предоставлен самому себе, он «обречен быть свободным». У него нет никаких моральных предписаний и обязательств, ровным счетом ничего, чем он мог бы оправдаться. Он принимает лишь то, что зависит от его воли. Он бесконечно рискует. Ничто не может спасти его от себя самого.

И это воистину так. Раз уж омские кгбэшники не смогли спасти от себя самого нашего «нелюдя», Егора Летова, то уж чего тут и говорить.

По Хайдеггеру, постоянное, задевающее человека, достающее его, ему врученное пребывание («присутствие») в его отношении к смерти определяется ужасом. Ужас — обморок сознания, «застывание» перед Ничто, перед перспективой тотального самоуничтожения.

Для иллюстрации этого, Летов приводит мне цитату из фильма Фрэнсиса Капполы «Апокалипсис сегодня», где главный герой и выражает эту идею словами: «Ужас, ужас и моральный террор…»

Так ведь это квинтэссенция философии питающей весь так называемый, русский рок! Не так ли?

Тут на ум опять приходит гениальный Достоевский, предвидевший всю эту петрушку больше ста лет назад.

Один из его героев говорит: «Что удерживает человека от самоубийства? Две вещи. Одна очень маленькая. А другая — очень большая. Но и маленькая, тоже, очень большая. Маленькая — это боль. А большая — это Бог. А вы знаете, что такое Бог? Бог — это страх боли смерти! Но и это, все равно…»

На мои возражения и несогласие с подобной жизненной философией, Егор смеется:

— Ну, ты Ромыч — человек!.. И это звучит как снисходительная жалостливая насмешка. Нет это, мол, не страшно. Просто уж так, вот получилось. Не повезло Ромычу. Не тем родился. Становится все обиднее. Во мне начинает просыпаться представитель той, остальной части человечества, что искони ненавидит «нелюдей» и старается изобрести для них различные формы геноцида. Но я, пока еще стараюсь держать себя в руках. Летов мне, по-прежнему, очень даже, во многом, симпатичен. Хочется быть по отношению к нему добрым и участливым. И я стараюсь заставить себя улыбаться в ответ и продолжаю потеть под тяжестью огромного рюкзака.

Какой же из этого всего напрашивается вывод? Лишь перед лицом смерти человек обретает свое подлинное бытие: последнее, таким образом, является «бытием-к-смерти». Это «подлинное бытие-к-смерти» есть осмысленный опыт смерти как возможности. Через эту возможность осуществляется «целостность пребывания человека». Поскольку смерть есть единичная, субъективно — «моя» смерть, она в то же время для человека есть и безусловно «самая своя» «собственная» возможность, свобода par exellence. Поэтому лишь через опыт смерти человек обретает свою свободу. В этой «свободе к смерти» человек и осуществляет фундаментальное призвание быть собой, обрести подлинную аутентичную «экзистенцию»: только на границе со смертью «пребывание» человека может осмыслить и осуществить себя как самостоятельное, «свое» бытие.

Напротив, забвение и «уклонение» от смерти, спровоцированное «трусливым страхом», искажают экзистенциальный ужас, взывающий к подлинности человеческого «я», и закабаляют человека множеством условностей и уловок, направленных на то, чтобы скрыть Ничто.

Хайдеггер описывает многоликий характер этого феномена «уклонения» или «убегания», превращающего человека в «социальный продукт» — в человека обезличенного, массового, манипулирующего готовыми, насажденными извне, стереотипами сознания. Такой человек (или такое человечество, называемое Летовым просто «людьми») становится тотально несамостоятельным, неаутентичным и несвободным. Оно, это человечество, выстраивает себя в некое «бытие повседневности», в котором смерть предстает перед ним не как онтологический акт, а как внешнее событие, «происшествие», «случай» и которое служит ему механизмом самозащиты.

Такое надуманное и вымороченное бытие Хайдеггер называет «падением», «несобственным бытием», не только противоположным бытию собственному, но и препятствующим ему.*

Волей-неволей, я проникаюсь всей этой философией, не потому что разделяю ее и готов ей следовать, а как-то из солидарности с Летовым, что ли, и из готовности сделать ему чем-нибудь приятное. В конце концов, его позиция на данный момент была более солидная, научно-обоснованная, и мне, ни о чем подобном незадумывавшемуся пришлось в чем-то с Летовым согласиться. Вот почему я напишу в последствии песни типа «Родина-смерть» и стану заявлять в своих песнях, мол, «что не до смерти — то ложь»… Это все — Летовское влияние. Поэтому-то он и станет записывать альбом из моих песен в собственном исполнении и заявит про эти песни:

— Я когда их услышал, то сразу понял — это я пою!

Все правильно, Егорушка, это ты и поешь. Я тут выступил просто, как репродуктор тех идей, каковые ты всадил в мое размягченное обстановкой приятного путешествия, сознание. Вот только, слава Богу, я от этих идей, как-то со временем избавился. А то и не знаю, где бы я сейчас был. Может у тебя бы за микшерским пультом бы сидел, глядя на тебя восхищенными глазами. Да, Бог миловал. Начал я читать святых отцов Православной церкви. Ну и как-то, потихоньку, в себя начал приходить.

А то бы — хана! Прямая бы мне дорога в «нелюди». Шучу, конечно!

Отвлечемся от этой всей философии, потому что время сообщить, о том, что мы с Егором вышли по избранной лесной дорожке на обширный альпийский луг и нашим глазам предстала роскошная, фантасмагорическая картина. На огромном, залитом солнцем лугу, среди колыхавшихся, доходивших до пояса трав росли некие невиданные мною раньше деревья. Верхушки у этих деревьев были причудливо приплюснутыми. И хотя по своей принадлежности они явно относились к соснам, картина эта напоминала, не то, африканскую саванну, не то, какой-то инопланетный пейзаж. Некоторое время мы стояли как бы оторопевшие и восхищенные этой небывалой картиной. Нигде более я не встречал подобного сказочного ландшафта. И он навсегда отпечатался в моей памяти. Эх, как пели парни из группы Pink Floxd. Wish you were here! Вам бы здесь побывать!

 

Часть 3

Красота окружавшего ландшафта как-то не располагала к острым дискуссиям. Ну, ладно, думал я, пускай будут «нелюди»*, все равно, вон вокруг хорошо-то как. Пейзаж всей своей фантасмагоричностью погружал в какое-то волшебное состояние, когда не нужны ни философия, ни Доны Хуаны, ни Карлосы, ни Кастанеды. Глядя на эти сказочные сосны, и весь этот «экзистенциализм» гребанный, и, вообще, вся философия ничинали казаться такой нелепой хренью, что даже смешно слово-то такое произносить — экзистенциализм. Что это, боже мой, нилепица какая-то! Да и нету этого ничего в помине. Есть только колышащиеся от теплого ветра травы, жужжание насекомых и эти сказочные сосны, что напоминают, скорее, какие-нибудь баобабы.

Необычайный вид этих уральских сосен, разумеется, вполне объясним. Большая концентрация влажности, от почти постоянно висящих над перевалом облаков, вот и все объяснение подобной трансформации. Но об объяснениях тоже не хотелось думать. Хотелось верить, что мы наконец попали в сказочную страну, где все не так, все по-другому и в любое мгновение может произойти чудо.

Вот так, в детстве, ложась в кровать, я представлял, что это вовсе не кровать, а кабина космического корабля или некого супер-истребителя. Что у меня под рукой имеются многочисленные кнопки и рычажки. И стоит мне только переключить несколько кнопок и повернуть рычажки, как мой супер-корабль резко рванет с места, сделает немыслимый вираж и с огромной скоростью начнет пронзать долбанное пространство, побеждая его и надсмехаясь над ним. Эй! Пространство! Ты только кажешься себе огромным и бесконечным. А мы вот как тебя! Ты — неподвижно, а мы — свободны! И ты подвластно нам и мы не зависим от твоей огромности… Вот такое, примерно, ощущение.

Но все проходит, и мы миновали и этот сказочный луг и углубились дальше по склону горы вглубь поясных трав, и лесных чащ. Дорога становилась все более призрачной, невнятной, теряющейся среди густой растительности. Порой ее стало трудно даже обнаружить у себя под ногами. Мы входили в места, которые редко посещаются людьми и где продвигаться вперед, означает, что надо не просто идти, а надо продираться сквозь заросли.

— Слушай, дружище, — обратился я к Летову, — а куда мы, собственно идем? Не пора ли ставить палатку и делать привал?

— Давай, — слегка отстраненно, как и положено «нелюдю-экзистенциалисту», ответствовал Егор. Он был как всегда задумчив и озабочен чем-то своим, о чем меня не стоило ставить в известность. Хотя, нет, вру, он был как всегда бодр и с радостью помогал мне натягивать палаточные растяжки и стелить под палатку большой кусок полиэтилена. А может и то и другое, сразу. А может ни то, и не другое. Кто их разберет, этих «нелюдей», что у них на уме. Загадочные существа.

Но вот, палатка была поставлена, прикрыта от дождя полиэтиленом. Я зажег таблетки сухого горючего, что бы мы могли немного согреться и спастись от царящей здесь, на перевале, всепроникающей сырости. От нее, как я уже описывал даже сосны превратились в баобабы. Я понял, что если мы тут сильно задержимся, то тоже во что-нибудь превратимся. И в этот момент, от Летова поступило сообщение, что он тут, просто так, без дела сидеть не намерен. А он намерен идти дальше и путь на Лысую Гору. На горе той, по слухам, происходили разные необычные явления. То ли там ведьмы раньше собирались, то ли еще чего. Я так и не понял. А вот только, надо было Егору Летову на эту Лысую Гору залезть непременно и обязательно. Надо до зарезу. Так надо, что если на нее не залезть, то жить-то дальше, возможно и незачем. А как вы думали? Это же экзистенциализм. Не хухры-мухры.

Есть много людей от которых я слышал: все на свете надо обязательно попробовать. Что если не попробовал чего, так и не говори, о чем не знаешь. Один мой «продвинутый» знакомый — наркоман, напористо уверял меня, что как я могу осуждать или хвалить употребление наркотиков, если сам их никогда не принимал. Выходит, что я и о состоянии удушья ничего не могу говорить, поскольку никогда не вешался. Может оно и так. Может мне, вообще лучше помалкивать. Почему бы и нет?

Вообщем, я откровенно заявил Летову, что он может лезть хоть к черту на рога, а я уж лучше тут полежу, в палатке, да подремлю малость. Летов ушел искать путь на Лысую Гору, а я остался лежать. Но что-то не спалось. Все думалось. Как он там, на Лысой Горе? Зачем? Чего хочет-то? Чего ищет? Пошел дождь. Водяные капли глухо застучали по полиэтиленовой накидке. Я лежал и думал, что подготовился я к этому походу неплохо. Большие куски толстой полиэтиленовой пленки неплохо предохранили бы нашу палатку даже от ливня. А тут, пока еще только накрапывает. «Ничего, переживем»_. думал я. Вот только усиливающийся холод начинал доставать. Дождь затарабанил сильнее. Где-то, через пол-часа, в палатку запрыгнул вернувшийся Егор. До Лысой Горы он, правда не добрался, но вот промок он весь, до последней нитки. Пришлось его срочно переодевать во что-нибудь сухое. Вот и пригодились мои пожитки, от коих распух мой рюкзак и кои давили мне уже который день на спину и натирали красные болючие полосы на ключицах.

Да, но все ж таки, Летов-то, что? Зачем лезет на эту Лысую Гору, рискуя схватить воспаление легких. А в нашем положении, даже тривиальная простуда была бы совсем некстати. Ради чего рискует здоровьем, спрашивается? Что он там рассчитывает такого увидеть, на этой горе? Корабль пришельцев, что ли? Оказывается, если бы там был корабль пришельцев, Летов бы туда не полез. Как раз, вот на корабль пришельцев Летову абсолютно насрать. Да и ведьм там давным-давно никаких нету и в помине. И скорее всего, никогда и не было. Но ведь гора-то Лысая! Ведь за тысячи верст от уральских гор, в горах Ливанских, в Иерусалиме есть гора с таким же названием. Известна она, как гора Голгофа. Голгофа — это тоже, лысая гора**. И это, своего рода, сакральный архетип христианской культуры. До меня начинает доходить, что Летов — инстинктивный христианин. Конечно, голова у него забита всякими научными, мистическими и философскими бреднями. Всяческими Сартрами, Камю, Хайдеггерами, Бердяевыми, Кастанедами и прочей чепухой. Но это — голова. А ведь другое дело — душа. Душа рвется туда, на Лысую Гору, куда взошел Тот, который навсегда изменил весь мир. И мир уже никогда не будет прежним. Значит, помимо всех этих экзистенциализмов, «сартров и масартров», бьется в груди и пульсирует та единственная болевая точка, что вопреки уму и рассудку ноет и зовет туда, домой. И если Им указан путь, и этот путь лежит через Лысую Гору, значит надо лезть, во что бы то ни стало, лезть, не взирая ни на что!

И я зажигаю таблетки с сухим горючим, чтобы хоть немного отогреть этого скалолаза.

— Да, ладно, — говорю я ему, — в другой раз залезешь. Куда она денется эта Лысая Гора. Гора-то, ведь никуда деться не может.

Не может, это верно. Но Летов молчит и это его молчание означает, что ничего не бывает «в другой раз». Все бывает только сейчас, сегодня. А завтра уже не поправишь. Вечная память, вечная память!

Он молчит и глядит в потолок палатки. В нем нет ни благодарности за сухую одежду, ни осуждения. Ему, по всей видимости, просто нет до меня дела. Ну, не хочешь ты, Рома Неумоев, лезть на Лысую Гору, ну и ладно. Сиди, блох лови. Он молчит. Это мое дело, куда и зачем лезть. Но он думает, что залезть-то все ж таки надо! Что бы там, ни было, а на Лысую Гору, вот, надо, таки, залезть.

Дождь окончательно переходит в ливень. И остается только уснуть в надежде, что когда мы проснемся, дождь все-таки кончится. Должен же он когда-нибудь кончиться. Все, ведь, когда-нибудь заканчивается. Ведь Бог — это страх боли смерти!? Но и это, все равно.

Вода тем временем стала проникать в палатку. Из тысяч путей, она непременно найдет один-два, чтобы добраться куда надо. С потолка палатки капли стали попадать на одеяло. Снизу тоже было не так благополучно, как хотелось бы. Долго нам тут без костра и горячей пищи не просидеть. Это ясно. Как только дождь поутих до мелко моросящей сыпи, мы решили сниматься и уходить в сторону Златоуста. Когда мы добрались до города и зашли в первый, на окраине продуктовый магазин, чтобы прикупить немного дешевой консервированной капусты в томатном соусе, дождь прекратился. Летов на Лысую Гору не попал, чего же ему еще лить. Понятное дело.

Мы пошли вдоль берега реки Ая и вышли на трассу. Метрах в ста от нас, на дорогу быстро, озираясь выскочил, какой-то человек, и увидев нас быстро скрылся обратно в лесу. Видимо это был беглый каторжник. Я слышал, что вблизи самого Златоуста есть зона, ну, то есть тюрьма. Вот из нее, он видимо, и сбежал. Машин на трассе не было. А если бы и были, на что он рассчитывал, не понятно. Мы постояли немного, посмотрели ему вслед и перешли на другую сторону дороги. Это был распадок между двумя грядами гор в районе перевала. Река Ая являет тут собой мелкие, горные ручьи со студенной водой. Они успокаивающе журчат и перекатываются через скользкие камни. На берегу такого ручья мы снова поставили палатку. Приятно было посидеть у костра, вслушиваясь в это равномерное журчание и подумать. Про Лысую Гору, беглового каторжника, и еще про многое другое. Над перевалом клубились облака. Спокойно, но предупреждающе. На тот случай, если бы мне или Летову снова захотелось полезть на Лысую Гору.

Вот вы говорите, Летов, Летов… Летов — инстинктивный христианин. Нет, ну хорошо, это не вы говорите, это я говорю. Вы — думаете. А ведь это может оказаться и не так. Правда ведь? Вот Хайдеггер, с Сартром утверждают, что я — это то, что я делаю. Это что же значит, если бы я своих песен не писал, то меня бы теперь и не было? То есть, по крайней мере, не было меня такого, каков я есть теперь. Не могут же они всерьез утверждать, что меня совсем бы не было. Ведь это же нелепость какая-то. Ну хорошо, я был бы не таким, каков теперь. Но ведь это был бы тем не менее я, Роман Неумоев. Коли я засыпаю Романом Неумоевым и просыпаюсь им же, вон уж сколько лет. На это Хайдеггер заявит, что если бы, да кабы, то во рту бы вырасли грибы… То есть раз я все эти свои песни написал, и стал таким каков теперь, то стало быть, никак уж не могло быть иначе. И, стало быть, опять-таки, он, Хайдеггер этот, прав, и я теперь есть, то чем я стал, написав все эти свои песни. Экая язва, этот Хайдеггер! Ведь непременно так повернет, что выходит именно как он и говорит, и тут уж деваться некуда. Тут уж дважды два — четыре, и не психуй! Не рыпайся.

А вот течет мимо меня река. Течет она, и все в ней непрерывно меняется, и все в ней постоянно происходит. И называется эта река Ая. И никто не может сказать, что она есть такое. И она сама этого сказать не может. И если не станет тех, для кого она называется Ая, то от этого она течь не перестанет, не исчезнет, и будет все так же течь и журчать, натыкаясь на скользские, гладкие камни и убегая от них.

Эх, чего тебе надо, человек?! Живи. Никого не трогай. Ешь когда голоден и пей, когда испытываешь жажду. Если хотят чего-то отнять — отдавай. И не бери чужого без спросу. Дни твои будут течь как река и когда придет срок, воды этой реки утекут в океан и там станут рябью на поверхности и прозрачным льдом на окраинах ледяных полей. Ибо ничто не исчезает в этом мире окончательно, а только переходит из одного состояния в другое. И так без конца. Безсмыслица, скажешь ты? Наш ад — это жизнь впустую, скажешь ты. А ты знаешь, что такое жизнь? Ты знаешь? Нет, ты этого не знаешь. И никто не знает. А все только говорят, да делают вид. И что же тогда жизнь впустую, а что — не впустую? Не знаешь? И никто не знает. И никогда не узнает. И слава Богу! Потому, что если только узнает, то сразу либо умрет, либо ума лишится.

Смотрели фильм, «Кукушка»? Там такой сюжет, что во время войны оказались волею случая два солдата, двух воюющих армий в стойбище одинокой саамки. Один — финн, снайпер («кукушка», на военном жаргоне), другой, советский офицер, а хозяйка — саамка. Саамы, народ такой, на севере Финляндии. У них свой язык, не финский. Так вот эти люди говорят на разных языках, друг друга не понимают и цели у них в жизни, абсолютно разные. А деваться им, какое-то время друг от друга некуда. Хочешь, не хочешь, а живи, и друг другу помогай, и чего-нибудь делай. Вот так и все мы. Живем на одной планете. И деваться пока что некуда. Пока что еще возможности разлететься по разным галактикам, технические устройства не позволяют. Так, что хочешь, не хочешь, а живи! И хорошо. И слава Богу! И ничего тут другого не придумаешь.

 

Часть 4

Через пару дней мы двинули автостопом, переехали через перевал и минуя поворот на Юрюзань, в направлении Уфы. Потом были ночи и дни на трассе. Потом Пенза, потом Рязань и наконец Москва. В Люберцах мы навестили летовского брата Сергея. Который известный музыкант и саксофонист. И который часами способен наяривать на саксофоне всяческие витееватые, импровизаторские пассажи, но который, попроси его сыграть что-нибудь простое и осмысленное, долго будет пыхтеть и потеть, но вряд ли сыграет вам хотя бы «Калинку-малинку». Понятно, не барское это дело, «Калинку-малинку» играть. Барское дело, при помощи саксофона с Богом разговаривать. Видали мы таких! Большие шельмы, как правило.

Задерживаться у Летова-старшего было не с руки. Нас ждал теплый, красивый и древний как Русь, город Киев.

Что это за чудо — летний, величественный, весь пропитанный стариной и медленным воздухом, город Киев. Я никогда не был в Киеве зимой. И я не хочу быть там зимой. Но в августе, когда в садах уже висят спелые яблоки, груши и сливы, в августе я мечтаю приехать в Киев, хотя бы еще раз. И неспеша пройти по Андреевскому спуску и попасть на Подол. И снова подняться и пройти мимо дома Булгакова и мимо замка Ричарда. И зайти, по дороге, в одно из маленьких, уютных кафе и выпить там чашку кавы. А потом пойти по Крещатику. Сначала по одной стороне. А потом вернуться по другой, и снова прийти и сесть у фонтана, что на площади, у главпочтампа. Хотел бы повторить это, хотя бы один лишь раз. Но, возможно, этому не суждено уже быть никогда.

Мы остановились в Киеве у летовского знакомого, на левобережье, на первом этаже нового дома, в трехкомнатной квартире. Что их связывало? Кажется общее увлечение коллекционированием винила. Я с удовольствием осваивал новые для меня украинские слова. Оказывается, это только в обрусевшем Киеве, хлеб это «хлiб», а на настоящем украинском, на котором разговаривает западенская хохляндия, тот же хлеб уже будет «паляныця». Это в русской транскрипции. Правильно выговаривать это слово я так и не научился. Так что в городе Львове меня за такое произношение могли бы, наверное, хорошенько вздуть, исполненные самостийности украинские хлопци. Но именно тут я вспомнил, что по-матери, наполовину-сам являюсь «гарным хлопцем». Все мои родственники, по материнской линии из Мукачево. Это в Карпатах. И это такая «западенщина», что куда там городу Львову! Мы часами гуляли по жаркому, благословенному Киеву. Пошли в Киево-Печерскую Лавру. Там забрались в один из отдаленных уголков и несколько часов лежали на траве, под яблоневыми и сливовыми деревьями небольшого лаврского сада. Сейчас, наверное туда уже не попасть. Это внутренние территории Лавры, куда туристов и посетителей стараются не допускать. Но в тот период времени Лавра считалась еще наполовину музеем и монахи чувствовали себя не совсем хозяевами. Вроде, как бы из милости их в Лавру пустили, помолится.

Мы лежали и наблюдали перед глазами синее небо. А раньше неба, висели спелые огромные яблоки и сливы. А вокруг не было ни души. Этот глухой лаврский тупичок, где растет несколько фруктовых деревьев — напоминание о Рае. Несколько минут, проведенных там, все равно, что вечность. Нет ощущения времени. Я даже не могу сказать точно, сколько мы там пробыли: пол-часа, час, два, три часа. Времени не было. Иллюзия, конечно. К реальности нас вернул молодой послушник. Он появился неожиданно и сказал:

— Что вы делаете? Зачем вы, это? Эти фрукты на трапезу идут.

Это в ответ на то, что мы с Егором яблоки, да сливы монастырские давай сбивать и нагло кушать.

Напомнил, стало быть нам, что это не рай, а мы не херувимы. У этого виноградника есть хозяин. Он не страшный. Он не станет кричать, гнать и стрелять из берданки. Он просто пошлет вот такого юношу и тот напомнит, что хозяин у виноградника есть. Мы не хамы. Мы понимаем. Мы просто молча уходим. Спасибо, что дали немного времени побыть в раю. Оно нам кажется вечностью.

Через несколько дней, устав сидеть в квартире, решаем сделать ночную вылазку в лес. В лесу, вернее в огромном парке, по ночам, как нам сказали, можно встретить последователей Порфирия Иванова. На Украине, как-то особенно много последователей его учения. Одна девушка-ивановка пришла даже с нами пообщаться. Вела себя типично для сектантов. Малейшая ирония по поводу учения или его основателя, сразу настороженность, замкнутость, обида, отношение как к чужакам. Не разделяем взгляды Учителя, значит потенциально — опасны. Если вовремя не расшаркаться, и не проявить, хотя бы толерантность, начнется прямой конфликт. Улыбчивость сектанта моментально переходит в агрессивность, стоит только усомниться в учении. Это типично. Сами можете наблюдать, при случае.

Решаем идти в лес, поглядеть на «ивановцев». Что за люди? На какую гору лезут? Люди или «нелюди»?

В ночном лесу немного жутковато. Но идем. Я, Летов и наш друг Коля. Папа Колин запомнился. Папа замечательный. Узнал что мы «москали», страшно обрадовался. Папа бывший ракетчик. Делал СС-20. Когда ракеты при Горбачеве стали демонтировать, папа помешался рассудком. Думаете это шутка? О, если бы!

Идем через лес какое-то время. Наконец, поляна. На поляне горит огромный пень. У пня стоят крепкие мужики в одних плавках. Идет дождь. Мужики стоят у горящего пня и говорят о своем. На нас как-бы не обращают внимания. Мы какое-то время стоим тоже неподалеку. Дурацкая какая-то ситуация. Они стоят. Мы стоим. Ни здрасте, ни «хау ду ю ду». Делают вид, что наше появление им пофиг. Тогда мы решаем проявить себя первыми. Мы делаем вид, что уходим. Потом разбегаемся и неожиданно выскочив из-за деревьев с громкими воплями бежим мимо «ивановцев». Те удивленно смотрят нам вслед, но с места не двигаются. Продолжают делать вид, что мы им до фени. Коля ведет нас к купальне, где «ивановцы» окунаются в ледяную воду. Больше мы ничего не придумали, чем бы нам удивить или смутить «ивановцев». Скушно. Взорвись мы у них на глазах или улети на Луну, они так же будут стоять у своего пня и делать вид, что нас как-бы и нету, вовсе. Можно было просто поздороваться и завести разговор. Но ничего нового мы бы не узнали. Потеря времени. Однако, стало ясно, что Порфирий Иванов — дядя серьезный и нанесенных обид не прощает. Его месть настигла нас буквально сразу, как только мы вышли из леса и очутились в обитаемой части города.

4. Случилось так, что на нашем пути оказались овощные лавки. Лавки были пустые. Но за их решетками, на прилавках, валялись остатки не проданных за день овощей. Ну, помидоры, там, огурцы, баклажаны. Из леса мы вышли проголадавшиеся, да и дома у Коли нельзя сказать, чтобы царило продуктовое изобилие. И мы соблазнились, взять эти валявшиеся овощи. А взять их как? Протяни руку сквозь решетку, да и бери. Вот мы их, значит, взяли и идем себе дальше. Вдруг, неожиданно нас хватают и заламывают нам руки несколько дюжих милиционеров. И нас тащат за шиворот в отделение милиции при автовокзале. Ларьки эти, злополучные, метрах в 100 от автовокзала были. Вообщем взяли нас. Привели в комнату милиции. Посадили на скамейку. Сидим, переглядываемся. Уворованные овощи прямо при нас. Все улики прямо в своих руках и держим. Сидим. Я свою улику начинаю потихоньку хрумкать. Это огурец. Звук моего хрумканья отрывает сидящего напротив мента от работы. Он чего-то там пишет, понимаешь ли.

— Я те щас, пиздюлей как навешаю, — мрачно говорит он мне, глядя бычьими глазами.

Правду сказать, непонятно, что его разозлило. Толи то, что я громко хрумкаю, толи то, что я улику нагло поедаю, вещь док, так сказать. Как на такую его угрозу реагировать. Дураку понятно, что отмудохать меня, это ему — одно удовольствие. Жутковато, конечно. Но я ему, вдруг, спокойно так, но твердо, говорю.

— Если вы меня хоть пальцем тронете, то я во-первых, стану тут же орать на весь автовокзал. И орать буду громко. А завтра пойду к Ивану Михайловичу. Этот прокурор по надзору. И напишу у него заявление.

Никакого прокурора Ивана Михайловича нету в помине. Это и мне и моим друзьям совершеннейше известно. Летов шепчет мне на ухо:

— Ромыч! Кончай это дело. Не лезь на рожон.

— Ладно, — шепчу я ему в ответ, — поглядим кто вперед на воле окажется.

Коля вообще, молчит, ошеломленный всем происходящим.

К удивлению моих друзей, мент не только не делает попытки меня избить. Он утыкается в свои бумаги и замолкает. Вызывает машину и нас везут в здание отдела внутренних дел. Сидящий там мент, пожилой уже, спрашивает:

— Вы кто будете?

Я ему рассказываю про лес и про ивановцев все как есть.

— Понятно, — говорит он, — туристы значит. Тут появляется дежурный следователь. Почему-то отделяет меня от Летова и Коли. Ведет к столу, дает листок бумаги и ручку.

— Пишите, — говорит, — как дело было.

Я быстро пишу: так, мол, и так, шли из леса, с прогулки. Задержались у ларьков. Милиция сочла наши действия подозрительными и нас задержали. А мы ничего противозаконного и не помышляли. Огурец я свой доел окончательно, еще в ментовском бобике. Так что в руках у меня ничего нет. Летов с Колей свои улики так и держат в руках. Капусту, что ли какую-то или еще что. Ну, идиоты, блин. Жрать их надо было, улики эти. Я им пример подавал.

Следак бросил беглый взгляд на мою писанину и сказал, что я могу идти на все четыре стороны. Я вышел из ментовки. Отошел метров на тридцать и стал ждать товарищей. Ждал минут двадцать. Наконец отпустили и их. Спасибо Иван Михалычу, прокурору по надзору. Ну, думаю, Летов, ты Летов. А еще «нелюдь»! А Порфирий Иванов, все ж таки жуткий мужчина, мстительный.

Через пару дней, мне стало в Киеве скучно и я рванул в Крым, в Алушту. Там, как сообщило сарафанное радио, я мог бы повстречать своих тюменских друзей Вову Богомякова, Анку Максименкову, Янку Дягилеву, Гузель, Аркаху Кузнецова с Иркой Кайдаловой. Это мне показалолсь интересней, чем с Летовым в одной квартире сидеть. Да и то сказать. Ну что он, в самом деле?! Двадцать с лишком лет на свете прожил, а о том чего можно в ментовке говорить, а чего нельзя, не знает.