Около пяти часов утра я проснулся от крика, который заставил бы меня вскочить с постели, если бы за этим звериным жалобным стоном не последовал другой, более чем понятный.

Заинтересовавшись, я навострил уши.

Стоны раздавались снова и снова, пока не разрешились сладострастным вздохом, за которым последовал приглушенный смех. И тут-наконец сквозь тонкую перегородку до меня донесся высокий звучный голос Кассандры.

Я повернулся на другой бок, намереваясь еще вздремнуть, но стоны возобновились, став громче. Мой братец, плут этакий, усердствовал на славу!

Не без легкой зависти — вынужден это признать — я закинул руки за голову и постарайся отвлечься, забыть о назойливых мурашках, что забегали внизу живота.

Когда я встал, было уже часов семь, и я собрался позвать коридорного, чтобы заказать чашечку кофе покрепче. Тут в салон вошел Этти и воззрился на меня с отвращением:

— Как только у тебя духу хватило, Морган?

— Хватило духу на что?

— Разделить ложе с этой… этим…

— Да ты о ком толкуешь?

— О Кассандре!

— Но… я думал, что это ты с ней… — изумленно пробормотал я.

Теперь он в свой черед вытаращил глаза. Возмутился:

— Я? За кого ты меня принимаешь?

— Но тогда с кем же?..

Я не закончил фразы, слишком огорошенный, чтобы выговорить имя того, кто как раз в этот момент вошел — эффектно, под стать лучшим актерам бульварного театра: халат напялен криво, под глазами мешки.

— Знаешь, — заявил Ганс, тыча пальцем в сторону Этти, — когда у тебя выдастся свободная минутка, надо нам потолковать о «Камасутре». — (Братец прикусил губу, чтобы не рассмеяться, но мне было не до смеха, я смотрел на него, не в силах издать ни звука.) — Уж не знаю, она «корова» или, скорее, «слониха», но ты имел у нее большой успех!

У меня вырвался вздох облегчения. Моя маленькая гордость молодого самца была бы глубоко уязвлена, если бы этот сопляк столь основательно меня обскакал. Но если это был и не Ганс, то…

— Добрый день! — бросил Гиацинт, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Я украдкой оглядел его с головы до ног. Он, по-видимому, был в столь блестящей форме, что я чуть было не усомнился в реальности нашего ночного разговора.

— Похоже, тебе резвости Этти не помешали выспаться, — заметил Ганс. — Хотел бы я сказать то же о себе. — И он зевнул.

Гиацинт, явно позабавленный недоразумением, повернулся к моему братцу:

— Значит, вы ночью подняли шум? Я ничего не слышал.

Этти, глянув на него, только чуть заметно усмехнулся.

Кассандра, свежая после душа, вполне одетая и притом весьма нарядно, не замедлила появиться как раз вовремя, чтобы налить себе чашку упоительного кофе, только что принесенного коридорным. Держалась как ни в чем не бывало.

— Я спущусь в холл. — сказала и уплыла, покачивая бедрами.

Как бы невзначай я стал пробираться к Гиацинту с целью задать ему парочку вопросов, но он улизнул в ванную. Ревновал ли я? По всей видимости, да! Аж позеленел от ярости.

Но анекдотец не пришелся по вкусу не только мне. Если Этти создавшаяся ситуация смешила до упаду, Ганс бросал на него взгляды, красноречиво говорящие о сугубой неудовлетворенности. Глубоко задетый, он встал и побрел к себе в комнату, бурча:

— Неудивительно, что Индия перенаселена.

Около трех часов дня мы отправились на вокзал. Кассандра, попытавшись зарезервировать места на пароходе, чтобы спуститься по Нилу, столкнулась с проблемой, которую мы совершенно упустили из виду: здесь опасались нападения террористов на приезжих с Запада.

Пассажирским судам, исходя из понятных соображений безопасности, было запрещено курсировать в среднем Египте. Что до фелук, бороздивших реку, этих маленьких парусников, что служат достоверной приметой нильских почтовых открыток, нечего было даже думать о том, чтобы раздобыть такую: для иностранцев существовал формальный запрет всходить на борт фелуки. За нарушение власти вас могли арестовать и выдворить за пределы страны.

Итак, мы решили снизойти до машины местного производства из боязни, что автомобиль Кассандры чересчур заметен, однако и тут нас ждало разочарование. Для проезда по региону требовался пропуск за подписью местного начальства и непременный эскорт. Учитывая связи Гелиоса, это бы затруднений не составило, но подвергаться контролю каждые двадцать километров и волей-неволей приноравливаться к присутствию вооруженного эскорта — такая перспектива разом свела на нет наш робкий замысел прокатиться по тому, что египтяне именуют дорогами — надо думать, в насмешку.

Отчаявшись добиться толку, мы волей-неволей решились ехать поездом, который курсирует вдоль речного берега из одного конца страны в другой.

Гиацинт собирался заказать билеты в первый класс, но в последнюю минуту мы с Этти убедили его взять пять коек в туристском, где могли бы путешествовать иностранцы.

— Вы вошли во вкус, профессор, начинаете ценить роскошь, — подколол он меня, пряча билеты в карман.

После того как ему объяснили, что в обычном поезде, пусть даже и в первом классе, нет ни мало-мальски сносной обстановки, ни кондиционера, он понял, почему это нам не улыбается. Тащиться в тряском вагоне вдоль Нила со скоростью, не превышающей пятидесяти километров в час, само по себе достаточно мучительно, чтобы сверх того терпеть еще жару, тошнотворную вонь, мусор и тараканов.

— Одни боги знают, до чего неуютными могут быть индийские поезда, — добавил Этти, — душные, тряские, загроможденные товарами и скотиной. Но в сравнении с египетскими они могут сойти чуть ли не за Восточный экспресс.

— Значит, они быстрее? — спросил Ганс.

— Нет, но их хотя бы убирают чаще, чем раз в пять лет.

Чтобы не оставлять Ганса или Кассандру в одиночестве, мы зарезервировали два купе вместо трех. Молодая женщина разделит свое купе с Гиацинтом, а Ганс пристроится третьим к нам с братом. В каждом купе, несмотря на тесноту, имелись ватерклозет и маленький душ, что отнюдь нельзя признать роскошью.

Отправление поезда, само собой, задержалось почти на час, но мы уже были готовы к подобным сюрпризам.

Из вагона-ресторана Этти удалось сделать несколько телефонных звонков. За два часа мы насилу одолели километров сто, и поезд остановился в Бени-Суэйфе, главном городе провинции и важном центре торговли хлопком, где также с успехом выращивают сахарный тростник и нищету. Ганс мечтательно разглядывал сквозь оконное стекло дорогу, убегающую вдаль, туда, к Красному морю.

— Вот это и есть Египет? — пробормотал он, всмотревшись в стайку отталкивающе грязных, запыленных ребятишек, столпившихся возле бродячего торговца эрезусом — неким подобием сока из лакричника.

— Ну, Ганс, здесь же более сорока процентов населения живут за чертой бедности, — терпеливо напомнит мой братец. — Начинай привыкать к таким вещам, иначе я тебя в Индию не возьму, поскольку там, видишь ли, с этим еще хуже.

Он был лишен возможности повидаться хотя бы с одним из своих прежних египетских коллег, которые священнодействовали кто в Луксоре, кто в Каире, и это его ужасно раздражало.

— Мы так далеки от пышности царственных пирамид и от репортажей о пятизвездочных речных прогулках, а, Ганс? — вмешался я.

Мы заказали кебаб и минералку, но как только нам все это принесли, братец тотчас потребовал, чтобы тепловатые бутылки, по-видимому, наполненные водой из-под крана, забрали и взамен подали неоткупоренные. Официант прожег его взглядом убийцы, но, получив в ответ такой же да еще в сопровождении угрожающей усмешки, повиновался.

— Ты мог бы держаться полюбезнее, — укорил я Этти.

Но когда парень вернулся с тремя литровыми бутылями — запотевшими, прямо из холодильника, я порадовался придирчивости братца. Еще немного, и мы бы закайфовали, как какая-нибудь заправская туристка со стажем.

Официант поклонился до земли и улизнул, не прося чаевых.

— Что мы ему сделали? — проворчала Кассандра. — Почему ему вздумалось сыграть с нами такую шутку?

Тут мое внимание привлек мимолетный блеск — на груди у братца что-то сверкнуло. Я узнал кулон — золотой Шива, танцующий в пламенном круге, утыканный крошечными бриллиантиками, мой подарок, который я три года назад преподнес ему ко дню рождения. Обычно он носил этот медальон, скрывая под одеждой, но на сей раз его рубаха была расстегнута чуть не до пояса.

— Ты в мусульманской стране, Этти, — напомнил я, наполняя стаканы наших товарищей минералкой.

Братец проследил за моим взглядом и прикрыл свое украшение ладонью.

— Сними его, — сказал я.

Этти побледнел:

— Я не стану отрекаться от своей религии ради…

— Прошу тебя, — не уступал я.

— Да в чем дело, Морган? — запротестовал Ганс. — Мы же носим кресты, и ничего, никто нас не задирает!

— Столкновения между индусами и мусульманами, что ни год, приносят тысячи жертв, убитых и раненых, Ганс, — вставил Гиацинт.

— Мы же не в Индии, моя радость.

— Мы также и не в Палестине, однако если ты повесишь себе на шею звезду Давида, сомневаюсь, что тебе удастся пройти двести метров в целости и сохранности.

Этти сорвал с себя медальон, пробурчал сердито:

— Ну, и что теперь? Прикажешь выдавать себя за пакистанца?

Старец в традиционном одеянии безупречной белизны, спокойно уплетавший свой обед, сидя у него за спиной, оглянулся и учтиво приветствовал нас. Хотя мы говорили по-французски, он, видимо, прекрасно все понял.

— Ваши друзья правы, молодой человек. Путешествуя по здешним местам, лучше быть осторожным. Мы уже не в Каире. — Он заплатил по счету наличными и на прощание молвил: — Бог да пребудет с вами, дети мои.

Этти отозвался насмешливо:

— Зачем? Ему что, одному страшно?

Я по примеру своих спутников счел за благо сдержать улыбку из боязни, как бы дело не обернулось худо. Но старый египтянин расхохотался:

— С вашего позволения, я воспользуюсь этой остротой в одной из моих будущих книг.

Он похлопал моего братца по плечу и удалился, все еще смеясь.

Мы захватили свой кофе в купе, чтобы продолжить разговор, не опасаясь нескромных ушей. Усевшись на большую кровать, Гиацинт тут же вытащил из нашего багажа бумаги, анк и посох.

Мы в последний раз принялись перечитывать переводы текстов в надежде, что кого-нибудь озарит блистательная идея, когда Этти вдруг потребовал, чтобы все помолчали. А сам навострил уши; мы последовали его примеру.

Сначала я ничего особенного не слышал, потом различил легкий свист, дуновение, как если бы из воздушного шарика постепенно выходил воздух.

Брат побелел, на лбу заблестели бисеринки пота.

— Как можно осторожнее поднимите ноги и поставьте их на матрас. Очень медленно…

При виде его искаженного лица нам стало не по себе, и мы, хотя недоумевали, послушались, стараясь двигаться, подражая ему. Он же, широко раскрыв глаза, всматривался в пол. И вдруг мы увидели, как она выползает из-под кровати. Длинная змея, вся в черных блестящих чешуйках. Кассандра не смогла сдержать вскрика, зато Ганс, с видом проникновенного знатока склонив голову набок, тоном врача, обнаружившего у пациента насморк, изрек:

— Кобра. Поскольку она не приняла позу нападения, причин для паники нет… А вот теперь они есть.

Рептилия расправила кожаный мешок у себя на горле и поднялась на хвост, ее раздвоенный язык трепетал на расстоянии не более метра от нас.

— Гиацинт, — придушенно прошипел я, — чего вы ждете? Доставайте пистолет!

— А что я, по-вашему, пытаюсь сделать?

— Главное, не двигайтесь! — предупредил Этти.

Ганс громко сглотнул.

— Она плюется, да? — (Мой брат кивнул.) — Плохо дело…

— Я ее отвлеку, а ты схватишь!

— У меня есть выбор?

— Нет.

— Так и знал, что ты это скажешь.

Я в смятении переводил взгляд то на одного, то на другого. Что они нам готовят, эти двое? Что Ганс не боится змей, даже ядовитых, я знал, наше последнее путешествие доказало это, но между тогдашним опытом и нападением на плюющуюся кобру расстояние, как от Земли до Луны…

— Что вы делаете? — пролепетала Кассандра, увидев, что они медленно спускают ноги с кровати. — Да вы рехнулись!

Я знаком приказал ей молчать, и мы оторопело уставились на Этти, который, сжав кулак, принялся раскачивать его перед глазами кобры равномерным, спокойным, завораживающим движением.

Глядя, как они приближаются к змее, я ощутил, что сводит в животе.

— Что они делают? — зашептал Гиацинт.

— Это способ, каким заклинатели змей гипнотизируют кобр, — еле слышным голосом прошелестел я, с трудом веря в реальность спектакля, что разыгрывался перед нами. — Они же глухие, эти твари. Их не музыка пленяет, а покачивание флейты.

Теперь Этти приблизился к кобре вплотную, и она, медля с нападением, танцевала, следуя за коварными движениями его сжатого кулака. Когда Ганс рванулся вперед, змея чуть не укусила Этти за руку, но парень отшатнулся. и все началось сызнова.

— Ганс… — сквозь зубы поторопил его мой брат.

— Мне почти удалось, но она… не проявила чистосердечной готовности к сотрудничеству!

С ужасающей медлительностью братец подманит кобру поближе к полу, и тут Ганс вдруг схватил ее за голову. Кобра тотчас выплюнула свой яд, словно кто на пульверизатор нажал.

Кассандра дернулась, я рефлекторно закрыл лицо руками, но это было ни к чему. Ганс предусмотрительно повернул вниз ее голову с торчащими наружу зубами.

— У меня руки скользят! — внезапно вскрикнул парень в испуге. — Этти, она вырывается!

— Проклятие! — простонал брат, перехватывая змею, которая тотчас в бешенстве обвилась вокруг его предплечья. Я схватил принадлежавший Кассандре нож с тремя лезвиями, который все еще находился при мне, но Этти запротестовал: — Убери нож, Морган! Это животное на тебя не нападало.

— Откройте окно! — закричал Ганс, вцепляясь в стеклянный прямоугольник и с усилием отодвигая его в сторону.

Со множеством предосторожностей братец вышвырнул змею за окно, и хотя бросок был произведен изо всех сил, это не помешало ей уже налету извернуться, пытаясь ужалить его.

Как только нежелательная соседка была таким образом выдворена, обоих наших героев пробрала дрожь. Они напомнили мне тех, кого передергивает при одном виде мерзких насекомых, но когда приходится раздавить гигантского таракана, их долго мучает воспоминание об этом жутком чипсовом хрусте, что издает хитиновый панцирь, ломаясь и плюясь вязкой слизью.

Этти потащил Ганса в ванную и тщательно вымыл ему руки, проверив, нет ли там какой царапины, а потом вытер яд, крупными брызгами темневший на полу.

Что до нас, мы, еще не совсем оправившись от шока, глазели на них почтительно и изумленно.

Конечно, в Индии, когда мы были мальчишками, мне приходилось видеть, как братец бросал вызов таким тварям, каких, благодарение богам, не встретишь нигде, кроме тех мест, но мне еще не случалось присутствовать при поединке с плюющейся коброй. А Ганс-то каков! Этот мальчишка никогда не перестанет меня удивлять…

Наступившее молчание прервал Гиацинт:

— Как по-вашему, что здесь делала эта гадина?

От этого вопроса словно леденящий ветерок повеял в купе.

Этти вновь смылся в ванную. Я пошел за ним и закрыл за собой дверь.

— Как ты себя чувствуешь? — пробормотал я на хинди, увидев, что он осторожно прячет упаковку с транквилизатором.

Он ополоснул руки, обмыл лицо и с улыбкой отозвался на том же языке:

— Нормально. Со мной все в порядке.

Уже много месяцев прошло с тех пор, как брат по совету невропатолога прекратил прием лекарств, но иногда, сильно переволновавшись, еще совал под язык таблетку, чтобы подкрепить душевное равновесие.

— Да у тебя их почти не осталось, Этти, — заметил я, вытащив упаковку, купленную полгода назад.

— Не важно, — отмахнулся он.

— Нет, это очень важно! — Я снова перешел на французский: — Почему ты не возобновил свой рецепт?

— Я и так достаточно напичкан наркотиками! — отрубил он резко.

И вышел из ванной. Я последовал за ним.

В купе полным ходом шел обмен предположениями.

— Фантом! — высказался Ганс. — Кто же еще?

— Да, — признала Кассандра, — шуточка в стиле этого подонка.

— И что, он побывал здесь, а в наших вещах пошарить не удосужился? Только затем и приходил, чтобы подбросить эту тварь? Да ну, это не серьезно! — возразил я.

— Змея и по доброй воле могла сюда заползти, — вставил Этти, а увидев, что мы смотрим на него как на придурка, добавил: — Одна кобра на пятерых — маловато, вам не кажется?

— В нашем купе, возможно, тоже приготовлен какой- нибудь сюрприз… — предположила Кассандра.

Набравшись храбрости, мы отправились в соседнее купе, предусмотрительно захватив с собой посох и анк, и произвели там тщательнейший обыск, обшарив все уголки.

— Похоже, Этти прав, — подвела итог наша прекрасная спутница. — Здесь ничего нет.

— Это более чем сомнительно, — возразил Ганс, вглядываясь в лопасти потолочного вентилятора. Тут все шарахнулись прочь, а он хихикнул. — Ну, просто скопище придурков… я не о змее толкую!

Он вскочил на кровать и протянул руку к винту в головке вентилятора, который при первом же прикосновении отлетел нелегким металлическим лязгом шлепнулся на пол.

— Будь осторожен, — предупредил Этти, — а то лопасти посыплются тебе на голову.

Однако лопасти не вывалились, они оставались на месте. Парень соскочил с кровати, бросил винт на пол и прыгнул на него всей своей тяжестью.

— Надеюсь, что это не прошло даром для его ушей! — воскликнул он, и я теперь только, пораженный, осознал, что винт на самом деле был «жучком».

— Как тебе удалось заметить такую маленькую штучку?

Ганс гордо приосанился:

— Именно потому и заметил, что она чересчур мала. Винт, на котором держатся лопасти такого рода устройств, должен быть не меньше моего большого пальца и при этом не торчать на виду, — пояснил он, тыча пальцем в сторону вентилятора.

Гиацинт, растянувшись на диване, печально смотрел на осколки разбитого микрофончика.

— Наверняка здесь припрятаны и другие такие же, — вздохнул он.

— Сначала охота на зловредное животное, потом ловля таких вот маленьких рыбок, — подавленный, прошептал Этти. — Сколько еще сюрпризов готовит нам погоня за Гелиосовым сокровищем?

Тут до меня дошло, что этот последний так и не позвонил, и я поинтересовался у его доверенного лица, что бы сие могло означать.

— Может быть, мы вне зоны связи… — буркнул он, а когда я уже рот открыл, чтобы возразить, жестом остановил меня: — Но об этом мы после поговорим, идет? Сейчас других забот полон рот.

Итак, мы продолжили поиски.

Добрых три часа прошло, пока мы, опустошив рюкзаки, проверили каждый шов, каждую складку одежды, обнаружив еще четыре крохотных микрофончика. Ганс не отказал себе в удовольствии размозжить каждый из них каблуком своих спортивных ботинок.

— Вот теперь, надо думать, все о'кей! — провозгласил он, плюхаясь на двухместное ложе нашего купе. — Ого, уже два часа ночи! Завтра свеженькие будем как огурчики.

В Абу-Куркасе, где поезд должен был простоять пять часов, прежде чем двинуться дальше, на Ганса было жалко смотреть: он так жаждал посмотреть на древние могилы, выбитые в скалах нильского восточного берега! Ведь Этти рассказывал ему о тамошних окаменевших допотопных раковинах, о наскальных рисунках, украшающих эти пещеры.

Гиацинт, кивком указав на удрученного парня, сказал мне:

— Сводите его туда, нам же еще около четырех часов здесь маяться. Анк захватите с собой, а я вас здесь с посохом подожду. Если на кого-нибудь из нас нападут, тем разумнее не класть все яйца в одну корзину.

Когда я предложил Гансу следовать за мной, он издал обезьяний вопль восторга.

Оставив Гиацинта в спальном вагоне, где благодаря кондиционеру царила прохлада, мы с Гансом, Этти и Кассандрой взяли катер, чтобы пересечь реку, а потом, отказавшись от микроавтобуса, двинулись пешком по каменистой дорожке в гору — пройти предстояло что-то около километра. Несмотря на удушающую жару, мы наслаждались возможностью размять ноги. Ганс то и дело оглядывался, чтобы полюбоваться на открывающуюся панораму Нила, на его обжитые берега. Даже Кассандра, до сей поры не проявлявшая к Гансу ни малейшей симпатии, была тронута его восторгом. Казалось, он абсолютно забыл о причинах, что привели нас сюда, и упивался экскурсией, словно мальчишка, истосковавшийся по приключениям. Да он и всегда был таким мальчишкой, сколько бы ни пытался это отрицать.

— Бени-Хасан, — сказал Этти, указывая на замаячившее вдали селение. — Главный здешний населенный пункт, к нему примыкает тот раскоп, что мы ищем.

— А сколько там этих могил? — Задрав голову, Ганс пялился на покрытую вмятинами скалу.

— Их, Ганс, называют здесь склепами, точнее — гипогеями, — поправил я его.

— Тридцать девять, — откликнулся Этти, отсчитывая щедрые чаевые гиду, только сейчас вышедшему нам навстречу.

— Вы говорите по-английски? — всполошился тот, услышав нашу французскую речь.

У него был гортанный акцент, и хотя он прилагал огромные усилия, чтобы внятно произносить английские слова, казалось, будто язык Шекспира терзает его голосовые связки. Возможность понять, о чем он толкует, была удручающе мала.

— Вам не стоит беспокоиться, — перейдя на английский, утешил его мой братец. — Вы только ведите нас, а прочие обязанности гида я беру на себя.

Этти принялся растолковывать ему, что он, дескать, вел в Египте исследовательскую работу, а мы тем временем вошли в первый гипогей, перед которым возвышался портике восьмигранными колоннами. То был последний приют Аменемхета I, что в царствование Сезостриса I служил правителем округа Орикс. Тройной дугообразный свод усыпальницы поддерживали четыре колонны с каннелюрами, превосходно выдержанные в протодорическом стиле. Изваяние покойного обреталось в глубине помещения, для него предназначалась специально высеченная ниша; еще две обрамляющие ее статуи пребывали в самом плачевном состоянии.

— Вы археологи? — Изумленный гид принялся яростно трясти руки нам всем поочередно. — Большая честь! Вы все дивно объяснили! И вы знаете Египет? А сами вы пакистанец, да? — Не дав моему брату времени на ответ, он продолжал тараторить: — Пакистанец — знаток Египта! Редкий случай! Такая даль!

— Я из Индии, — сухо поправил Этти. — Не пакистанец.

— Индия? Так вы не знаете Пакистана? И Мохенджо-Даро не видели?

Этти насупился, но этому славному малому, похоже, было невдомек.

— Да нет, я там проводил кое-какие изыскания.

— Как бы мне хотелось своими глазами… — Египтянин аж задыхался от избытка чувств. — Древняя цивилизация! Такая же, как в Египте, или даже древнее! Это пращуры нас всех! — Он снова потряс руку Этти. — Весьма рад знакомству, очень, очень счастлив! — (Я насилу сдержал смех, глядя на недоверчивую, надутую физиономию братца.) — Но хватит разговоров. Прошу вас, объясните все юноше и даме.

Несколько оглушенный, Этти приступил к выполнению своей миссии. Он начал с того, что гипогеи, погребальные склепы, были выстроены местными властителями в эпоху правления одиннадцатой и двенадцатой династий…

— То есть между 1500-м и 2000 годом от Рождества Христова, — уточнил гид, обращаясь к Гансу.

Из этих захоронений только двенадцать украшены яркими цветными изображениями, нанесенными на поверхность стены, предварительно покрытую легким слоем гипсовой штукатурки. Размешенные ярусами друг над другом, эти стенные росписи в духе сайнеты — испанской одноактной пьески — развертывают перед посетителем картины жизни Египта времен Среднего Царства. Танцы молодежи, сцены полевых работ, культовые действа и битвы. Это особенно заинтересовало Ганса и Кассандру, они были на верху блаженства и осаждали вопросами Этти и гида.

Времени не хватало, мы смогли посетить всего три гипогея, но Ганс тем не менее возвращался в полном восторге от нашей экскурсии. Гид же не ограничился тем, что проводил нас до выхода, — он с нами прошел чуть ли не полдороги, а на прощание достал из складок своей туники камешек и протянул Гансу:

— Это вам. На память. Не антик, но много, много древнее. — (Растрогавшись, юноша взял подарок и залюбовался красивой окаменелостью.) — Здесь раньше было море. Много раковин вросло в камень. Не большая ценность, но очень красиво. Без проблем с таможней. Не то что с антиками. Покупать антики — никогда. Плохое дело.

— Большое спасибо, Абдель. Я сохраню это. Надеюсь, что еще сюда вернусь. Увидимся.

— Иншалла! Большая честь, мадам, профессор Морган, профессор Этти. — Он подошел к моему братцу, склонился к его уху и зашептал: — Вам бы надо говорить, что вы пакистанец, для безопасности, потому что мы имеем много проблем с людьми, которые немного сумасшедшие. — Он постучал себя пальцем по лбу. — Туристов пугают. Плохо для страны. Меньше прибыли. Совсем нехорошо.

— Да, мы слыхали о ваших исламистах.

По-видимому, задетый, гид запротестовал:

— Они говорят о себе, что сыны ислама, но они лгут. Они опасны. Мы молимся, чтобы Бог покарал этих безумцев, но… У него столько всяких дел… — (Этти невольно усмехнулся.) — Катер уходить. Да пребудет с вами Бог, — добавил гид на ломаном французском.

Мой брат в ответ учтиво промолвил: «Благодарю». По-арабски.

Поезд снова пренебрег расписанием — тронулся на полчаса позже срока, но Ганс все еще не мог опомниться от недавних впечатлений: донимал Гиацинта, живописуя ему тысячу и одну подробность посещения гробниц. Пользуясь прохладой, которую обеспечивал кондиционер, мы распорядились, чтобы нам подали в купе чай с восточными сладостями, чтобы можно было лакомиться ими и одновременно рыться в своих записях. А поскольку все вертели в руках посох Анубиса, на руки и одежду каждого опять уже в который раз налипли золотые чешуйки

— Черт возьми, — бурчал я, вытирая ладони бумажной салфеткой, — везде эти чешуйки! Они с него так и сыплются!

Достал из рюкзака щетку и пошел в ванную, чтобы обмыть посох под краном. И тут мне стало нехорошо. Некоторые хрупкие значки, нанесенные стекломассой, от контакта с водой стали бледнеть, как будто готовясь отделиться от металла и осыпаться. Похоже, вода размягчила смолу, что удерживала их на месте.

— Этти! — позвал я, торопливо осушая посох салфеткой, и брат тотчас примчался. — По-моему, я нарушил клеевой слой, на котором держится эта стекломасса. Я его сунул под струю, хотел щеткой пройтись…

— Морган, это невозможно. Знаки не приклеены, они вставлены в металл, зафальцованы.

— Да ты посмотри, ведь похоже… Ах ты черт, как странно. — Не веря своим глазам я увидел, что знаки приняли свой первоначальный вид. — Всего секунду назад казалось, что они совсем потускнели.

В растерянности я поднял глаза, глянул на потолочный светильник. Может, это искусственное освещение вытворяет со мной такие шутки?

— Ты ничего не испортил, все как было, — заключил брат, внимательно осмотрев посох.

— Было похоже, будто у него давление упало. Значки вдруг посерели.

— Посерели? — Этти потрогал пальцем маленькие голубые стекляшки. — В воде, да? — Склонясь над раковиной, оп открыл кран с холодной водой. — Посерели? Так? — Он резким движением встряхнул мокрый посох.

Значки снова будто выцвели.

— Лучше вытри… Этти! — (Но он вдруг оттолкнул меня и бросился к рюкзаку Ганса.) — Что ты хочешь делать с этой отверткой? — закричал я в испуге. — Этти!

Ошеломленные, мы смотрели, как он, приложившись ухом к посоху, постучал кончиком отвертки по стеклянным значкам и вдруг расплылся в улыбке. Не обращая внимания на наши недоумевающие взгляды, он поднес посох к губам и стал простукивать его на сей раз зубами.

Я страдальчески возвел глаза к потолку:

— Этти! Можно узнать, что ты делаешь?

Его ухмылка стала еще шире.

— Я начинаю понимать…

— Мы бы не прочь сказать о себе то же, — вмешался Гиацинт.

— На этом посохе нет никакой стекломассы! И нечего так таращить глаза! Засунь его под душ, облей холодной водой, и сам все поймешь.

Зная, что ему можно доверять, я послушался, открыл кран, хотя наши спутники весьма скептически наблюдали за мной.

Подставив посох под ледяную струю, Этти стал ждать.

— Вспомни, — сказал он, — в Индии, когда мы были мальчишками, а девочки хотели узнать, влюблены мы или нет, они надевали нам на палец такие дешевенькие колечки…

Я порылся в своих подростковых воспоминаниях, и перед глазами всплыла юная брюнетка в сари из набивной ткани с голубыми цветами, как она надевает мне на мизинец латунное кольцо и кричит: «Влюблен! Морган влюблен в Рани! Морган влюблен в Рани! Камешек стал серым!»

— Камень Рамы?

— Что такое? Вы о чем? — наседал Ганс.

— Есть такой камень, разновидность кварца, он ничего не стоит, попадается на юге Индии, — сказал я. — Он меняет цвет под воздействием температуры тела. Девушки покупают за бесценок латунные кольца. Когда наденешь его на палец, камень становится ярко-голубым, если рука холодна, а если она горячая, то…

Я недоговорил: осекся, вдруг сообразив, куда клонит Этти.

И тут он вытащил посох из воды. Некоторые голубые знаки, став темно-серыми, почти совсем слились с металлом. Другие, по-видимому, все же стеклянные, сохранили свою яркую голубизну.

— Ах ты, дьявол! — выругался Гиацинт.

Но брату было не до нас с нашим изумлением — он созерцал письмена, не обращая на нас внимания, и только бубнил себе под нос:

— Ну да… Это все меняет! — Камешки уже снова начинали принимать свой природный оттенок. — Лед… Ганс, сбегай в вагон-ресторан и принеси кубики льда! Морган, мне нужен анк!

Ганс не без проволочки возвратился с термосом, наполненным кубиками льда.

— Что ты им сказал? — спросил я.

— Что у Кассандры климакс в самом разгаре, приливы замучили.

Гиацинт расхохотался, а Кассандра возмущенно фыркнула:

— Маленький поганец!

Выбрав ледышку покрупнее, брат стал медленно водить ею по письменам. Когда знаки меняли цвет, он делал записи.

Мы ждали, когда он закончит. Кто постукивал об пол ногой, кто как бешеный дымил сигаретой, и вот через полчаса Этти наконец выпрямился с блаженной ухмылкой.

— Ну?! — Кассандра первой не выдержала. — Что там?

— Вот первоначальный текст, что я перевел, — сказал он, протягивая нам лист бумаги. — А вот, — и он стал подчеркивать бледно-желтым маркером некоторые слова, — вот что получается, если принимать в расчет только те письмена, что не меняют цвета: «Поток выступил из берегов, и нам пришлось покинуть свои дома. На улицах нашего селения его бессмертное тело распростерлось, подобно мертвецу, что пребываете своем склепе . Три месяца оно покоится на ложе, не принадлежавшем ему , Потом вода отступила. Минули годы , мы думали, что река утихомирилась, наши жизни спасены, но мы ошибались, ибо властелин мертвых вернулся в город, где дал волю своему гневу, не пощадив ни той, что его чтила , ни того, кто возносил ему молитвы. Прежде чем пришел рассвет, узурпатор помыслов, над нами проплыла ужасная тень Осириса: сей возлюбленный Исиды распростер свою тень. Его тайна в том, чтобы сеять болезнь, блуждая в маске отчаяния. Позже это селение изменило свой лик , другие люди вступили на землю его, и оно стало зваться иным именем .»

Мы все затаили дыхание. И снова Кассандра первой обрела дар речи:

— Ну вот, наша прекрасная теория насчет города, подвергшегося затоплению, сама канула на дно. если можно так выразиться.

— Мы от этого не в убытке. — успокоил ее Этти. — «…властелин мертвых вернулся в город, где дал волю своему гневу, не пощадив ни той, что его чтила, ни того, кто возносил ему молитвы». Явный намек на Осириса, брата и супруга Исиды. — Он выдержал паузу, тщетно ожидая, что кто-нибудь отреагирует, но мы были немы, и тогда он вскричал: — Абидос! Град Осириса! И мало того: там, в Абидосе, был великолепный храм, посвященный Осирису. Ну-ка догадайтесь, кто его воздвиг?

— Сети I! — крикнул Ганс.

— В самую точку!

На сей раз все, забыв сдержанность, дали волю своему энтузиазму. И я впервые с тех пор, как началась эта дикая охота за не поймешь каким сокровищем, почувствовав, что все обстоит не так уж безнадежно.