Назавтра около полудня Навабраи вылетел в Дели, захватив с собой пять тысяч долларов наличными, что по индийским меркам являлось целым состоянием.

К двум часам того же дня, вернув меч Франсуа Ксавье, который рассыпался в изъявлениях благодарности, я возвратился в Барбизон. Этти сидел в библиотеке, сгорая от нетерпения.

— Нас ожидает Эрнесто! — возвестил он, не позволив мне потратить ни минуты на приготовление кофе или хотя бы на сигарету.

И вот, только приехав, я снова помчался в столицу, а беспощадное солнце обдавало меня мертвящими волнами жара.

Дом, где находилась квартира Эрнесто Мендеса, располагался на севере Парижа, в квартале под названием «Золотая капелька». Покрутясь добрых полчаса по узким улочкам, полным кухонных ароматов и прохожих, явно воспринимавших «зебры» на асфальте как экзотические уличные граффити, не более того, я наконец нашел местечко для парковки напротив лавчонки с камерунскими пряностями.

— А между прочим, мы уже давно ничего не ели, — заметил Этти, показав на картонку с почерневшими бананами.

Жареные бананы — блюдо, которое он обожает готовить. Вообще мой братец — завзятый кулинар.

Я подтолкнул его к новенькой входной двери, блестевшей свежим лаком, что в таком квартале не могло не удивлять.

— Покупками займешься после: мы опаздываем на добрый час.

Холл дома, где нас ждал Мендес, со стенной росписью и плиточной мозаикой под ногами напоминал о моде тридцатых годов. Чтобы подняться на последний этаж, мы вошли в лифт из витых стальных решеток.

Я спросил у Этти:

— Дом все еще в его собственности?

Он кивнул:

— Ну да! Фактически… я еще ничего не говорил ему о папе.

— Почему?

— Увидишь его — сам поймешь.

Мы вышли из лифта, и я, смущенно озираясь, позвонил в единственную дверь, выходившую на лестничную площадку.

Открыл нам верзила лет шестидесяти с улыбкой, озарявшей лицо цвета черного дерева, и мне едва удалось скрьггь, насколько я подавлен его видом. Эрнесто здорово постарел, курчавые волосы из смоляных сделались пепельными, от былой телесной мощи ничего не осталось — кожа да кости. На всем неизгладимая печать болезни. Какая все-таки отвратительная штука рак…

— Морган, Этти! Входите, входите! — От избытка сердечности он это произнес по-испански: «Entrad, entrad!» — и звонко чмокнул каждого. — Морган, мне бы следовало вышвырнуть тебя за дверь. — (Я наморщил нос.) — Семь месяцев, мой мальчик! Вот уже почти семь месяцев, как ты сюда носа не кажешь! — (Я пробормотал что-то вроде извинения.) — Знаю-знаю, Этти говорил мне, что ты был страшно занят.

Я счел за благо кивнуть молча, поскольку, ежели начистоту, никакого оправдания мне не было. Чтобы позвонить ему раза два в году, мне и то приходилось себя заставлять, а между тем именно он качал меня на коленке, когда я был от горшка два вершка. Мой отец подружился с ним давным-давно.

— Да входите же! Анжелина, прежде чем уйти, сварила кофе.

Мы проследовали за ним по длинному коридору, украшенному ацтекскими масками, и Этти застыл, разинув рот, перед последними приобретениями Эрнесто: полной коллекцией племенных америндских щитов.

— А как поживает тот оболтус, что числится вашим родителем? Все еще на краю света?

— Да, в самой допотопной индийской глубинке, — скривившись, выдавливаю из себя я.

Просторная некогда квартира и ныне, несмотря на загромождавшие ее древности, свидетельствовала о хорошем вкусе ее владельца. Тут все было безупречно — от блистающего паркета красного дерева до алебастровых завитушек, обрамляющих потолок.

— Присаживайтесь, молодые люди, присаживайтесь. Наливайте себе сами. — Он указал на изысканного вида кофейный прибор. — Настоящий колумбийский. — И повторил по-испански: — Cafe colombiano.

Мы расположились на обширном диване, обтянутом темно-коричневой кожей. Эрнесто прислонил трость с серебряным набалдашником к низенькому столику и, постанывая, не без труда опустил свой непомерный костяк в вольтеровское кресло.

— А тебе не налить? — предложил я, наполняя свою чашку и чашку Этти.

— Запрещено, — буркнул он. — Если так будет продолжаться, мне позволят питаться только соевым паштетом и салатом из морской капусты.

Я посмеялся его шутке, но скрепя сердце. Уж слишком изможденным он выглядел.

— Надеюсь, мы не отрываем тебя отдел?

Он только благодушно пожал плечами.

— Матерь Божья! Madre de Dios! — повторил он по-испански. — Почаще бы меня вот этак отрывали! Ну и жарища… На улице невозможно и двух шагов сделать без того, чтобы не провонять потом, как селедка в коптильне.

Я притворился, будто верю этой лжи во спасение, ибо видел, что Эрнесто уже почти не может ходить.

— Да, жара страшная.

— Ну-ка выкладывайте: чем еще может вам пригодиться этот жалкий человеческий ошметок?

Я покопался в заплечной сумке, выудил на свет копию досье, принесенного Гиацинтом, и протянул Эрнесто.

Тот метнул в нашу сторону потеплевший взгляд и нацепил на нос очки в черной оправе.

— Посмотрим-посмотрим, — снова по-испански забубнил он. — Так, Плутарх… — Он быстро взглянул на листок. — Этого текста я не знал.

Тут я, ничего не утаивая, принялся объяснять, в чем дело, а он поудобнее устроился в кресле, чтобы как можно спокойнее выслушать меня.

— Загадка? — прошептал он, явно заинтригованный, и снова перешел на испанский: — Santa Madre de todos los santos! (Матерь Божья и все святые!) Да… Вот кое-что поинтереснее всех занудных статеек вашего батюшки!

С ухватками отъявленного гурмана он проштудировал, жадно вбирая в себя, страницу за страницей. Мы с Этти застыли, прикусив языки, чтобы не портить ему удовольствие; в ожидании, пока он кончит, я окидывал взглядом стены гостиной, украшенные старыми фотографиями и древностями всех эпох и самого разного происхождения.

На снимке под толстым стеклом мой отец, он еще подросток, улыбается прямо в объектив. С важностью позирует, стоя между родителями Эрнесто. По меньшей мере странный семейный портрет: если мать нашего друга, улыбавшаяся на этом снимке во весь рот, была миниатюрной уроженкой Колумбии, то его отец, стоявший справа от моего родителя, — чистокровный исполин масаи.

В раннем детстве я целыми часами мог слушать, как Эрнесто рассказывал о годах, проведенных в Африке, в отцовском селении. Гордый воин влюбился в прекрасную геологичку, делавшую поблизости геодезическую съемку местности. «Красавицу, нос которой едва доходил ему до пупка!» — не уставал повторять счастливый отпрыск этой парочки.

Не ведаю почему, но именно в эту минуту я вспомнил о Гансе, своем бывшем стажере, и пожалел, что не познакомил его с Эрнесто. Он бы проводил со стариком целые часы, выслушивая ни на что не похожие легенды, героические саги или анекдоты из прошлой жизни, и приходил бы в полнейший восторг. А какое удовольствие это доставило бы старому другу моего отца… Ведь тот и жил-то только ради своих студентов, оставаясь самым увлеченным из всех известных мне преподавателей, — и вот теперь он вынужден из-за болезни отказаться от кафедры, а вскоре недуг, видимо, сломит его окончательно… И как только он еще умудрялся сохранять веру в Бога?

«Когда понимаешь, что конец близок, цепляешься за что попало», — говорит в таких случаях мой братец. Эрнесто, приближаясь к своему концу, сознавал это яснее, чем кто бы то ни было. Не имея детей (его сын погиб несколько лет назад в глупейшей автомобильной аварии) и пережив всех родственников, он понимал: некому передать самое дорогое — семейные воспоминания, остатки знаний о первобытной религии и ростки тех верований, которых ни одному священнику не удалось начисто выполоть из его сердца.

Я развалился на диване, а мысли блуждали далеко, я размышлял о новых поколениях, частью которых были мы с Этти, о тех, кто пришел на смену старикам. Кому по силам заменить таких людей, как Лешоссер и Мендес?

«Никому…» — нашептывал мне неслышный другим голос.

От мрачных мыслей меня отвлек хохот Эрнесто, и я внутренне собрался. Он сделал глубокий вдох, чтобы восстановить дыхание, и засмеялся пуще прежнего. Давненько не слышал у него таких взрывов смеха, пусть даже — должен признаться — я не столь часто его навещаю.

— Что такое? — окликнул я.

Он захлопнул подшивку, помахал ею и объявил, снимая очки:

— Дети мои, будь я вашим отцом, я бы вас хорошенько отшлепал и послал в университет доучиваться.

Эти слова перекликались с тем, что минуту назад пришло мне в голову, и я, словно застигнутый на месте преступления подросток, почувствовал, как краска заливает мне щеки. Да и братец выглядел не лучше моего.

— Этти, — изображая суровость, обратился к нему Эрнесто.

— Что такое?

— Где в Египте скопление солончаков?

— В голову приходит только Вади-эль-Натрун.

— А ты что же, Морган? Ну напрягись! — (Я поднял голову.) — Остров, где плачут мертвые, ну? — (Я только пожал плечами.) — Ты же эллинист, черт подери! Остров, где слышны жалобы мертвецов. — (Я лишь состроил жалобную мину.) — Греческий остров? Дурачок ты этакий, где раз в год мертвые льют слезы… Ароматные слезы… Слезы, на которые еще и поныне большой спрос.

Из туманных сумерек сознания стали проступать обрывки каких-то воспоминаний.

— Хиос? — внезапно выкрикнул я так зычно, что Этти даже вздрогнул. Эрнесто расплылся в счастливой улыбке

— Родина Гомера? — оживился мой братец. — А какая же тут связь с Египтом?

— Мастиковое дерево, — объяснил я. — Только хиосские мастиковые деревья плачут благовонными слезами несколько дней в году.

— Согласно бытующей ныне легенде, эти смолистые капли не что иное, как слезы предков, убитых турками в девятнадцатом веке, но само по себе это верование, несомненно, более древней природы, — уточнил Эрнесто. — Благовонные слезы издавна были там элементом городской символики: на них основывалось благополучие островитян с самой седой античности. — Он стал копаться в принесенных мной документах, теперь в беспорядке разбросанных по низкому столику. — «…ты знаешь остров, где, слезы благовонные бессмертья точа из глаз, усопшие взирают туда, где Страж Ключей над ними суд творит, воссев на трон скалы высокой».

А ведь верно: Хиос — остров с очень круто обрывающимися вниз берегами, расположенный поблизости от турецких земель, из-за чего неоднократно за свою историю подвергался бурным набегам жадных до добычи соседей. Этти состроил недоверчивую гримасу:

— Виноват, но не вижу связи между клейкой пастой для изготовления аквариумов и тем делом, что должно нас занимать.

Эрнесто гортанно рассмеялся.

— Прежде чем сделаться лучшим другом стекольщика, мастики служили пряностями и благовониями. Среди прочего их использовали и при… бальзамировании. — (Братец хлопнул себя ладонью по лбу.) — Ту, что с Хиоса, и сегодня применяют в косметике: притирания, молочко для кожи… и даже для отдушки жевательной резинки или спиртных напитков. Мастиковое дерево выделяет данную субстанцию в форме прозрачных капелек, загустевающих на воздухе.

— Однако деревья этого вида растут по всему средиземноморскому побережью, — уточнил я. — Но плачут они только на Хиосе. Никто не знает почему. К тому же это происходит лишь несколько дней в году, в сентябре. Островные деревья в такие дни будто усыпаны бриллиантами.

— Соли и мастика… — прошептал Этти. — Два компонента для бальзамирования и, как следствие, два места, где их можно раздобыть.

— Все верно, — одобрительно кивнул Эрнесто.

— Так я и говорю: прекрасно! Но у нас еще нет указаний, в каком месте надобно искать два предмета, упомянутых Плутархом. Здесь остаются два вопроса, притом немаловажных: где и что именно требуется найти.

Эрнесто снял очки и нахмурил брови.

— Итак, вы утверждаете, что вам недоступна никакая иная информация, кроме той, что на этих страничках?

Этти отрицательно мотнул головой.

— Но в таком случае ваша задача невыполнима! — Эрнесто внезапно выпрямился, словно некая мысль вдруг промелькнула у него в мозгу. Еще раз перечитав конец текста, он пробормотал: — Разве что…

— Разве что?.. — в нетерпении переспросил я. Но наш друг, похоже, колебался.

— Ничего существенного. Однако… — Казалось, он силится оживить в памяти какое-то полустертое воспоминание. — Дайте мне дня два или три. Хотелось бы все- таки кое-что проверить. Может, я и ошибаюсь. Но мне кажется, что я где-то видел пассаж, наводящий на аналогии с… — Фразы он не закончил. Но продолжил уже решительно: — Позвоните мне, скажем, в среду вечером. Идет? А эти документы я могу оставить у себя?

— Разумеется, — подтвердил Этти. — Тут только копии.

— Великолепно. Однако вы не можете уйти, не отведав пирога, который Анжелина приготовила специально к вашему приходу.

Я собирался отнекиваться, измышляя какую-нибудь неотложную встречу, но братец опередил меня:

— Мы далеки от подобных мыслей! И собираемся отдать должное ее кулинарному искусству как минимум дважды. — Тут Этти посмотрел на меня так, что я прикусил язык.

Мы выехали на ведущее к Барбизону шоссе в восьмом часу вечера. Необходимость играть роль беззаботных визитеров в нынешних обстоятельствах вымотала меня до полного изнеможения.

— Он одинок и болен, — сурово процедил брат.

— Однако это не повод задерживаться у него допоздна именно сегодня.

— Три-четыре часа — что они значат в твоей жизни? А он может умереть уже завтра.

Он так это сказал, что у меня мурашки по спине побежали.

— Знаю… — Я свернул на окружную, забитую донельзя. — Гиацинт не замедлит перезвонить, — предположил я. закуривая сигарету.

Мой братец закусил нижнюю губу.

— Что еще? У тебя есть предложения? Остался ли у нас иной путь, кроме того, что предлагает Гелиос?

— Не надо так нервничать. — Он наполовину опустил оконное стекло. — Послушай, Морган, как ты относишься к возможности… — Он осекся было, но снова взял себя в руки: — Не могу не думать о том, что мы здесь, а папа мучается там, пусть даже рядом с ним и будет Навабраи.

Я резко выдохнул, пустив две струи дыма из ноздрей, и, не сдержав раздражения, буркнул:

— У меня нет способности находиться повсюду разом, Этти. Не могу отправиться на поиски проклятущей маски и одновременно полететь в Индию!

— Ты — нет. А я — да.

Я чуть руль не выпустил из рук.

— Даже и не думай!

— Почему, Морган?

— Ты отлично знаешь почему.

— Я чувствую себя прекрасно.

— Здесь — может быть. Согласен. Но только не в Индии.

— Морган…

— Что «Морган»? — закричал я. — Ты, похоже, забыл о припадках депрессии, которые случались у тебя в вонючих закоулках Дели? Не помнишь, в какие ты там ввязывался потасовки и в каком виде мы тебя оттуда привезли?

Несколько секунд висела пауза, потом он снова взялся за свое:

— С тех пор ситуация несколько изменилась. — (Я нервно хииикнул.) — Морган, там будет Навабраи, да и папа тоже. Ты же слышал, что сказал Гиацинт: все может измениться очень быстро. Я туда еду, привожу его сюда и присоединяюсь к вам.

— Что? К кому ты присоединяешься? — не веря ушам переспросил я.

— К тебе и Гиацинту, — с нажимом и очень серьезно повторил брат. — Разве он не говорил, что нуждается во мне?

Получив такой хук, я обернулся к нему так резко, что чуть не вмазался в авто, шедшее впереди.

— Надеюсь, ты не принял его слова всерьез? — (Этти выдержал мой взгляд с полнейшей невозмутимостью.) — Ты что, действительно желаешь спятить?

— Я так решил, Морган, и отправлюсь туда, согласен ты с этим или нет.

— И не рассчитывай, мой милый. Ты забыл, что все еще состоишь под опекой, а опекун — я! Мне отнюдь не улыбается воспользоваться данной мне властью, но если ты меня вынудишь, я готов. — (Братец только головой покачал.) — Все бумаги об этом дома, под рукой, хочешь убедиться?

— У тебя, Морган, нет надо мной никакой законной власти. Ни у тебя, ни у папы. Вот уже более двух месяцев. — (Я хотел возразить, но он не обратил на это внимания.) — Передача прав на опеку, осуществленная папой год назад, действительна только на три месяца. А он со своей стороны еще в апреле отказался от опекунства по ходатайству моего врача.

Я так и застыл с разинутым ртом.

— Ты…

— Сам я тут совершенно ни при чем, — отрезал он. — Бригада, осуществлявшая за мной уход, решила, что у меня не осталось ни грана тех комплексов, что когда-то довели меня до ручки. Я полностью выздоровел, Морган, даже если ты по каким-то непонятным мне причинам упрямо считаешь, что нет.

— Но ведь ты отлично знаешь, что дело совсем не в каких-то остаточных явлениях и даже не в том, что тебя похитили!

Желая меня успокоить, брат положил руку мне на плечо:

— Все пройдет как нельзя лучше, поверь мне…

Я не ответил и свернул на автостраду. Не успел вырулить на скоростную полосу, как заверещал мобильник; я вставил его в гнездо приставки с микрофоном и наушниками, в которых после моего «Алло?» раздался игривый голосок Гиацинта:

— Добрый вечер, Морган. Ваш адвокат наконец улетел?

— Да. Сегодня утром. Как только прибудет на место, тотчас свяжется с отцом и будет информировать нас о том, как идут дела.

— Ручаюсь, что не ошибусь, если предположу: именно сейчас, когда мы это обсуждаем, мэтр Гринфилд находится в кабинете прокурора или в том месте, которое служит прокурору кабинетом.

— Гринфилд? — поперхнулся я. — Чарлз Гринфилд, адвокат всего албанского ворья?

— И вашего отца. Этим делом сейчас занимается он.

— Гелиос так решил самолично?

— Антуан Лафет не мог бы и мечтать о лучшем защитнике. Вы уж мне поверьте: ни деньги, ни известность не предоставили бы в ваше распоряжение специалиста его масштаба.

— Но на наше счастье, у Гелиоса есть свои люди в мафии! — съязвил я.

Этти испепелил меня взглядом, и мой саркастический пыл угас.

— Я бы на вашем месте, Морган, об этом так не сокрушался, — заметил мой телефонный собеседник.

— Имеются ли у вас еще какие-нибудь добрые известия для меня? — продолжал я, стараясь снова настроиться на спокойный тон.

— Разумеется. В девять утра, как условлено, в Бурже вашего брата будет ожидать самолет. — (Я почувствовал, что бледнею, и уставился на Этти, но тот опустил глаза.) — Что до меня, я навещу вас после полудня, чтобы утрясти некоторые детали будущего маршрута. Вам это подходит? Морган, вы слушаете?

— Да… — просипел я, стиснув зубы.

— Прекрасно. В таком случае до завтра. О, поверьте, это хорошее решение! И обязательно передайте Этти мои пожелания благополучного путешествия.

— Не премину.

Он повесил трубку, а я вцепился в руль так, что суставы побелели.

— Я звонил ему сегодня утром, — признался братец. — Пока ты был в аэропорту.

Вместо ответа я так даванул на газ, что стрелка спидометра подлетела к 180 километрам в час.