— Об этом не может быть и речи, Морган! У меня дел выше головы.

— Мануэла, — умолял я, вскочив с кресла с пестрой обивкой и следуя за ней по комнате. — Клянусь, это в последний раз.

— То же самое ты говорил мне два месяца назад.

— Помоги мне, и ты не пожалеешь. Я не останусь в долгу, обещаю.

Она прислонилась к книжной полке, которая, казалось, вот-вот обрушится от тяжести наваленных комиксов, и надула губки.

— Как те два ужина, которые ты отменил из-за гриппа, столь же тяжелого, сколь и мифического?

Несмотря на великолепную фигуру, которая, правда, не была видна под ее бесформенным пуловером из индийского хлопка, взлохмаченные волосы, окрашенные хной, и десяток колье из фальшивого жемчуга, Мануэлу нельзя было назвать обольстительной женщиной. Некрасивое лицо, глаза навыкате, скошенный подбородок, пухлые щеки и тоненький голосок, от которого не отказалась бы какая-нибудь торговка.

— Второй раз дело было не в гриппе, а в пустом кармане.

— Знаешь, Морган, поищи другую дурочку.

— Мануэла… Абсолютно необходимо, чтобы какой-нибудь специалист определил возраст этого меча, от этого, возможно, зависит моя карьера.

— Металл не датируют, Морган. Чао!

— Я хочу датировать костяную рукоятку.

— Очаровательно…

В отчаянии я схватил ее за плечи и словно невзначай прижал к себе… Можно было подумать, что она вылила на себя целый флакон духов с запахом каких-то растений, известных только ей одной.

— Мануэла… — прошептал я самым нежным голосом, на какой только был способен. — Я не шучу. Если ты определишь для меня ее возраст, я не смогу ни в чем тебе отказать.

— Правда ни в чем?

— Ни в чем.

Она прижалась ко мне с хищной улыбкой, и я ее оттолкнул.

— Никогда!

Она села на край стола, разглядывая свои ногти.

— В таком случае тем хуже. До свидания, Морган.

— Мануэла… Проси у меня все, что хочешь, но только не это!

— Это или ничего. У тебя есть пять секунд. Одна… две…

— Согласен!

Ее лицо озарилось широкой улыбкой.

— Но я хочу получить результат завтра.

— Что?

— Завтра! — повторил я. — У тебя есть пять секунд.

— Отлично! — выпалила она. — Я жду тебя в «Мисти» в пятнадцать часов.

— Спасибо, Мануэла! Услуга за услугу.

— Ну, знаешь… Где этот твой кусок железа?

Я достал из рюкзака тщательно завернутый меч и положил его на стол.

— Будь с ним осторожна.

— Не беспокойся.

Я направился к двери, радуясь тому, что избавился наконец от запаха марихуаны, который не могли перебить даже цветы и благовонные травы, расставленные во всех концах тридцатиметровой комнаты.

«Эта женщина сумасшедшая!» — неизменно твердил Этти, когда речь заходила о моей коллеге. И он не ошибался. Бедняжка боготворила моего брата (так же как и индийские рестораны, индийские сари, индийских богов и все то, к чему она могла отнести слово «индийское», включая лето), а он избегал ее как чумы. Но одно было бесспорно: Мануэла — профессионал, не имеющий себе равных, а именно это сейчас было для меня важнее всего.

Простояв полчаса в пробках, я добрался до родных пенатов с таким чувством, что не спал лет пять.

— Осторожно, мсье Лафет, — крикнула консьержка из своей каморки. — Я только что натерла лестницу воском!

— Спасибо, мадам Ризоти.

Я одолел ступени с таким трудом, словно мой рюкзак весил килограммов пятнадцать, и достал из наружного кармана ключи. Едва я успел закрыть за собой дверь, как мои барабанные перепонки пробуравил телефонный звонок.

— Алло? Кати? Нет, просто немного устал. Сегодня вечером? Мне бы не хотелось, у меня много работы. Созвонимся, когда все немного утрясется? Я тоже. Приятного вечера.

Я положил трубку и с глубоким вздохом облегчения упал на диван. Меньше всего сейчас я хотел оказаться в компании с неисправимо романтичной особой, какой была Кати. Она принадлежала к тем женщинам, для которых «нет» означало «да», а слова «мимолетная интрижка» — «я буду любить тебя вечно». Как-то в субботу вечером я подцепил ее в Лувре, думая избавиться от нее после первой же ночи, но вот уже два месяца мы видимся по два раза в неделю. Каждый раз, когда я говорю ей, что не испытываю к ней никаких чувств, она начинает рыдать, и все кончается тем, что мы оказываемся на диване.

— Паршивый денек, — сказал я Этти, который улыбался мне с фотографии, стоявшей на журнальном столике.

Я стянул с себя майку, швырнул ее на ковер, покрывавший весь пол, и потер виски, в которых стучала кровь.

Брат выразил бы недовольство при виде разбросанного по квартире грязного белья, бесцеремонно затолкнул бы меня в душ, а сам отправился бы на кухню готовить одно из своих замечательных карри. Но его здесь больше не было, поэтому я расположился на диване, бросив майку на пол, и решил заказать себе пиццу, потому что, ко всему прочему, забыл купить что-нибудь поесть.

Я выкурил сигарету, потом вторую, поджег от нее третью и отправился в ванную. Встал под душ и тут же выругался. Бойлер… Итак, я вымылся холодной водой, обернул вокруг бедер полотенце и взял с комода у входной двери блокнот, чтобы записать в нем два слова: «вызвать водопроводчика» и присоединить это к другим запискам, которые скопились на дверце холодильника: «купить продукты», «постирать», «постричься», «сходить в отдел социального страхования», «заплатить за квартиру». Потом взял единственное яблоко, которое оставалось в корзинке, и рассеянно откусил кусочек, вдруг поняв, что голоден. Я ничего не ел целый день.

Снова зазвонил телефон.

— Алло?

— Добрый вечер. Могу я поговорить с Гераклом, которого боги даровали мне в результате одного вечера наслаждений?

Я расхохотался.

— Папа…

— Ты получил мой маленький подарок? — спросил он игриво.

— Да, я подарил его консьержке.

Я услышал, как он захихикал.

— При большом желании, я уверен, ты смог бы отыскать что-нибудь еще более отвратительное, — сказал я.

— Ну признайся, что тебя это рассмешило. Разве нет?

— Ты скоро возвращаешься?

— Если ты задаешь мне подобный вопрос, значит, у тебя не все ладится. Что случилось?

— Я в порядке.

Он молчал.

— Тебе сообщили о кончине профессора Лешоссера, папа?

— Я узнал об этом вчера, — проговорил он, и голос его стал тише. — Я полагаю, что он завещал свои коллекции Лувру. Ты не в курсе?

— Да. Это я схлопотал эту работку, меня послали заняться инвентаризацией.

Я почувствовал, что он едва удержался, чтобы не выругаться.

— О чем они там думают, интересно?

Я услышал его глубокий вздох.

— Ты как, держишься? — спросил он.

Я соскользнул по стене и сел на пол. Мокрые волосы липли к шее и, казалось, вдруг стали ледяными.

— Это дело напомнило мне о Коринфе… Знаешь, папа, мне иногда кажется, что Этти в любой момент может войти в дверь или я столкнусь с ним в кухне.

На другом конце провода воцарилась гнетущая тишина.

— Ты освободил шкафы? — спросил он таким сдавленным голосом, что я едва узнал его.

— Не могу. И не вижу в этом надобности. Его вещи мне не мешают.

— Черт возьми, Морган! Его зубная щетка все еще у тебя в ванной! Все эти… эти мизансцены, его одежда в шкафах, его фотографии повсюду… Это болезнь…

— Эти «мизансцены», как ты изволил выразиться, все, что от него осталось.

Он хотел возразить, но я оборвал его на полуслове:

— У него даже нет могилы, куда мы могли бы положить цветы!

— Морган… Этти находится на глубине десяти метров, под тоннами мрамора и бетона… Я пробуду в Монреале еще три дня, но, если хочешь, вылечу к тебе первым же рейсом…

— Не надо, это бесполезно. У тебя есть доступ к электронной почте?

— Конечно… Морган, в конце концов, что случилось?

— Я не хотел бы говорить об этом по телефону. Мне кажется, я напал на нечто интересное. Я пошлю тебе письмо по электронной почте сегодня вечером или завтра и все расскажу.

— Интересно, в какой области?

— Увидишь.

Я услышал аплодисменты, которые раздались где-то рядом с ним.

— Ты где, папа?

— Я на приеме в индийском посольстве, оттуда и звоню. Эти ослы только сейчас закончили свои нудные речи. Ты нашел что-нибудь, когда проводил инвен…

— Я пошлю тебе письмо, — оборвал его я. — Иди, не заставляй себя ждать.

Я положил трубку и встал, чтобы достать из рюкзака записную книжку Бертрана. Сев на диван, начал листать ее и выбирать страницы, которые нужно было сосканировать и послать отцу. Может, он лучше разберется в этой писанине. Вырванный из блокнота и сложенный вдвое листок упал мне на колени. Поскольку я часто брался за перо, такие дешевые блокноты были мне знакомы, их можно купить в недорогих греческих или восточных лавочках, где они лежат среди баночек с клеем, который не клеит, и карандашей такой твердости, что ими можно только гравировать, но никак не писать. На листке был торопливо набросан план города, без указаний улиц, и еще имя — Амина и номер телефона неизвестно в каком городе. Эта Амина могла быть где угодно, но… Разве Ганс не говорил мне, что Бертран зарезервировал место на рейс в Александрию? А Амина, бесспорно, восточное имя.

В дверь позвонили — наверное, принесли пиццу. Я пошел открывать, на ходу придерживая на бедрах полотенце. Расплатившись с посыльным, я направился в гостиную, но тут снова зазвонил телефон. Видно, все сегодня просто сговорились. Я схватил левой рукой трубку, держа в правой пиццу, и полотенце упало с моих бедер.

— М-м-м?..

— Извините, могу я поговорить с Морганом? — услышал я робкий голос.

Я откашлялся.

— Кто его спрашивает?

— Я тебя не узнал. Это Ганс. Я тебя ни от чего не отрываю?

Черт! Или его подменили, или же моя пощечина вправила ему мозги. Или же, что более вероятно, он пытается искупить свою вину, испугавшись, что не увидит папочкиных и дедушкиных денежек.

— Сожалею, Ганс. Я не изменил своего решения. Я не хочу больше видеть тебя своим помощником. Впрочем, ты никогда им и не был.

— Нет, это не так.

Я нахмурился.

— И потом, я не из-за этого звоню. Просто… то есть я стою на углу, около твоего дома, и подумал, что, если ты еще не пожр… не поел, я мог бы пригласить тебя в ресторан. Я знаю одно роскошное место, итальянское, — настаивал он.

Я прикусил язык, чтобы не расхохотаться.

— Тебя это устроит?

Я не ответил.

— Морган? Ты слышишь меня?

Но как же он старается!

— Чем я заслужил такую предупредительность? — спросил я с напускной сухостью, забавляясь его безнадежными усилиями.

— Я не очень-то располагал к себе… Я хотел извиниться, вот и все, — закончил он.

Я молчал, но на моем лице уже появилась улыбка.

— Я… понял, ты поступил так, как должен был, — добавил он почти неслышно. — Я звоню тебе не для того, чтобы снова с тобой работать, а потому, что не хочу на всю жизнь остаться скотиной, понимаешь наконец?

Наверное, это была самая неловкая попытка извинения, которую я когда-либо слышал, но, без сомнения, и самая трогательная.

— Итальянское, говоришь? — Я крутанул коробку с пиццей, которую держал в руке. — Я только сейчас получил заказ — огромную пиццу «ветчина и грибы». Это тебе подойдет?

Его вздох облегчения вызвал у меня неудержимое желание рассмеяться.

— Пицца? Пойдет. Я буду у тебя через десять минут.

— Осторожно переходи улицу, — пошутил я и, положив трубку, от души расхохотался.

Я поставил пиццу на кухонный стол, достал приборы. Немного поколебавшись, остановился перед корзиной с грязным бельем с таким видом, будто готовился к смертельной схватке, и, пока не передумал, запихнул его в стиральную машину.

Стоя на циновке у двери, Ганс потрясал коробкой с пирожными и двумя бутылками содовой. Он был в том же спортивном костюме, в котором я его оставил, обесцвеченные волосы взлохмачены. Он явно еще не появлялся дома.

— У меня есть десерт и чем его запивать.

Я посторонился, пропуская его, он поставил бутылки с водой и пирожные на журнальный столик в гостиной, где нас ждала пицца.

Ганс расположился или, вернее, скрючился в уголке дивана и сжал скрещенные руки коленями. Его взгляд лихорадочно бегал по комнате, безуспешно отыскивая тему для разговора. Я прервал его пытку прежде, чем он додумался заговорить о венецианской вазе или о цвете обоев.

— Бери себе, пожалуйста.

С облегчением от мысли, что сможет наконец чем-то занять свои руки, он потянул к себе кусок пиццы, который, словно для того, чтобы еще более усугубить его мучения, упорно сопротивлялся. Я посмотрел на кусок пиццы, оставшийся у него в руке, перевел взгляд на пятно томатного соуса на столе. Ганс покраснел.

— Прости…

Я протянул ему бумажную салфетку, и он начал лихорадочно вытирать стол.

— И почему эти пиццы всегда разрезают пополам, перед тем как запихнуть в коробку, вот кретинизм!

— Ганс…

— А на пакетах молока всегда пишут «легко открывается», но в конце концов их проходится открывать с помощью ножниц, — продолжил он, злобно глядя на стол. — А «закрывающиеся» пакетики никогда снова не закрываются.

— Ганс…

Он поднял голову и наконец осмелился посмотреть мне в глаза.

— Я думаю, тебе пора забыть о томате.

Он взглянул на чуть испачканную салфетку, на чистый уже стол, потом схватил кухонный нож и разрезал пиццу на куски, испортив весь ее вид.

Я уселся на полу на большой диванной подушке, взял тарелку, которую протянул мне Ганс, и, чтобы немного разрядить атмосферу, начал рассказывать ему о Бертране, о своем отце и о дружбе, связывавшей их с дедом Ганса. Я думал, что это поможет ему расслабиться, но все было тщетно.

— Твой брат умер? — спросил он, умяв половину пиццы.

Я кивнул.

— Давно это случилось?

Прежде чем ответить, я проглотил кусочек ветчины.

— Теперь уже больше года, как Этти покинул нас.

— А вы совсем не похожи, право, — заметил он, показывая на фотографию, что стояла в рамочке на столе.

Я поставил еще полную тарелку на стол и закурил сигарету.

— Этти был усыновлен моим отцом. Он был индиец.

— Я догадался об этом.

И правда, на фотографии, о которой шла речь, Этти был одет в лунги, не говоря уже о том, что в углу гостиной около окна до сих пор находился маленький жертвенник, поставленный им по обету.

— Вы вместе росли?

— Нет. Мне было пятнадцать лет, когда мой брат вошел в нашу семью. Покинув пансионат, я поехал в Индию к отцу и там обнаружил, что с ним живет Этти, которого отец, не сказав мне об этом ни слова, усыновил.

Ганс, который уже поднес к губам свой стакан, опустил руку.

— Папа был убежден, что я буду благодарить богов за то, что небеса послали мне брата. Но я в тот же день сразу обругал Этти и, когда он пришел на раскоп, столкнул его с лестницы.

— Столкнул… столкнул?

— Да. Он сильно поранил колено, а я еще и пригрозил ему. Сказал, если он хотя бы рот откроет, чтобы пожаловаться, я его убью.

— Но ты же так на самом деле не думал?

— В ту минуту так и думал.

Ганс вздрогнул, представив, на какое буйство я способен.

— Он страшно испугался, и когда в конце дня вернулся мой отец, оказалось, что Этти исчез.

— Вы его сразу нашли?

— Нет. Отец и его друзья искали Этти несколько дней, а я молился, чтобы они никогда его не нашли. Твой дед тогда работал с моим отцом и однажды буквально ворвался в дом, уверяя, что Этти видели в какой-то деревне к югу от Дели. Он вернулся к своим. Папа силой усадил меня в машину, хотел, чтобы я поехал с ним в эту деревню.

— Зачем?

Ганс поставил свой стакан на стол и, опершись о край дивана, наклонился вперед, всем своим видом выказывая внимание и заинтересованность. Я, наверное, никогда еще не видел, чтобы он с таким интересом слушал кого-нибудь или выказывал когда-либо так свои чувства: на лице его было написано любопытство, смешанное с сочувствием, осуждением и доброжелательностью. Такое выражение было свойственно его деду, и, увидев его на лице этого мальчишки, я даже как-то растерялся.

— Зачем? Я сам много раз задавал себе этот вопрос и не находил ответа. Приехав в деревню, мы узнали, что она делится на две части: в одной жили те, кто принадлежал к касте, а в другой — далиты, «неприкасаемые». Именно туда направился мой отец, и я никогда не забуду, что я там увидел… — Я залпом опустошил свой стакан и продолжил: — Дорога, по которой вел машину отец, испускала зловоние, она заканчивалась своего рода сточной канавой. Там дети и подростки перерывали корзины, полные всяческих отбросов и мусора, а потом уносили их на плечах или на голове. Руки и ноги у них были покрыты этой грязью, и их облепляло столько мух, что ты не смог бы их сосчитать. Среди них был и Этти.

Ганс, скривившись, сглотнул слюну и с трудом произнес:

— Он рылся в… помойках?

— Он искал осколки стекла и складывал их в свою корзину. Разбирать эти отбросы, брать всякий мусор и пустые бутылки, собирать все, за что можно было выручить несколько рупий или кусок хлеба, — вот единственное, что было разрешено делать «неприкасаемым». Вот из этого ада мой отец увез Этти. И вот куда я вернул его, выгнав из дома.

Я зажег другую сигарету, а Ганс с задумчивым видом тихо покачал головой, пытаясь представить себе эту сцену. Одно дело смотреть от скуки воскресным вечером репортаж о «третьем мире» и совсем другое — соприкоснуться с нищетой через человека, который видел ее так же близко, как меня.

— Вы его сразу же забрали, я думаю? — спросил он наконец бесцветным голосом.

— Мой отец его буквально похитил. Он силой запихнул его в машину прямо таким, какой он был, покрытым… грязью, и, как ураган, умчался. Но, выехав из деревни, он заметил, что одно колено Этти обмотано грязной тряпкой и явно воспалено. Наверное, подумал он, Этти поранился осколком стекла и в ранку попала инфекция. Я не сказал папа о его падении с лестницы. Мы направились в благотворительную клинику — «неприкасаемых» было категорически запрещено помешать в хорошие больницы, — и я, увидев вблизи его зияющую гнойную рану, в ужасе закричал.

— Испугался вида крови? — удивился Ганс.

— В его колене копошились черви.

Ганс открыл было рот, словно хотел воскликнуть что-то, но не смог — отвращение сжало ему горло.

— Я не признался отцу в своем поступке тогда, сделал это только годы спустя. А Этти не упоминал об этом никогда, хотя чуть не лишился ноги. Мы вернулись во Францию через два года, и за это время я научился понимать своего брата, привык к нему, а потом и полюбил. Двадцать лет мы все делили с ним пополам.

Я замолчал, охваченный нахлынувшими на меня воспоминаниями, и смял сигарету. Ганс схватил фотографию Этти и внимательно вгляделся в нее, губы его едва тронула печальная улыбка.

— Когда ты смотришь на него, тебе, должно быть, больно думать о том, сколько страданий он вынес. Почему дед никогда не рассказывал мне об этом мире?

Я пожал плечами и налил себе содовой.

— Наверное, он думал, что мне все еще десять лет и я ничего не понимаю.

Ганс осторожно поставил фотографию на стол и встал, чтобы сделать несколько шагов по комнате. Он явно был потрясен.

— Может, не было повода рассказать, а может, он хотел оградить тебя от этой мерзости.

— Я склоняюсь ко второму вердикту, господин адвокат. Мне было семнадцать лет, кода он признался мне, что моя мать умерла от цирроза печени, а не от опухоли мозга. И то потому, что я наткнулся на ее медицинские заключения, — иначе он унес бы эту свою маленькую тайну в могилу.

С надутым видом он скрестил руки на груди.

— А если мы пойдем в атаку на пирожные? — спросил я, чтобы как-то успокоить его, и открыл коробку.

С широкой улыбкой я протянул ему шоколадный эклер и бумажную салфетку.

— В Барбизоне я долго ждал тебя в машине, — вдруг сказал он. — Ты нашел что-нибудь интересное?

Я уже готов был откусить кусочек клубничного пирожного, но опустил руку. В этот вечер он приятно удивил меня своей открытостью и покладистостью, но достаточно ли этого, чтобы снова взять его к себе в стажеры? Если я на это решусь, то, пожалуй, не смогу скрыть от него свою находку. Но разумно ли это?

Ганс ждал ответа, заинтригованный моим молчанием. Но в конце концов, чем я рискую?

— Да, я и правда нашел кое-что довольно любопытное…

Я показал ему предметы, найденные мною, и рассказал, каким образом их обнаружил. Он выслушал меня с широко раскрытыми глазами.

— Тайник? Но ведь был… всего один шанс из ста, что я споткнусь именно об эту паркетину.

Развалясь на диване, он перелистал загадочную записную книжку Бертрана.

— Что именно сказали тебе полицейские? — спросил я.

— Двести процентов за то, что это было убийство. Профессор должен был назавтра отправиться в Александрию, он уже собрал вещички. Полицейские обнаружили на балконе следы борьбы, разбитые цветочные горшки, опрокинутые садовые стулья. По их словам, библиотека была вся перевернута вверх дном, но Мадлен утверждает, что в этом нагромождении не пропало даже колпачка от ручки. Ты думаешь, что они искали эту записную книжку? Ты хоть пару слов сказал фараонам?

Я помотал головой, ясно понимая, что, возможно, помимо своей воли затормозил следствие.

— «Сокрытие и кража доказательств» — это тебе о чем-нибудь говорит? — спросил Ганс.

Я встал и нервно зашагал по комнате. Сказать, что я не был обеспокоен, значило бы солгать, но любопытство и возбуждение взяли верх над всем остальным. Если люди готовы были убить, чтобы завладеть тем, что я нашел в тайнике, значит, речь шла о вещах настолько ценных, настолько важных, что Бертран рисковал своей жизнью, но не признавался, куда их спрятал. Следовательно, не может быть и речи о том, чтобы передать их властям.

— Надо расшифровать записи в этом блокноте, — неожиданно для самого себя громко сказал я. — Узнать, что они означают. — Я ткнул указательным пальцем в Ганса. — Рассчитываю на твою скромность.

— Я похож на балаболку? — спросил он обиженно. — Серьезно… ты что, намереваешься вести расследование за спиной фараонов?

— Нет, я хочу расшифровать записи и узнать, над чем работал профессор Лешоссер. Я пошлю несколько копий своему отцу и завтра свяжусь с Эрнесто Мандезом. Он специалист по расшифровке текстов. Если речь идет о сложном буквенном коде, он, наверное, смог бы мне… Могу я узнать, что ты делаешь?

Ганс сгибал и разгибал пальцы, одним глазом глядя в записную книжку, а другим — на свою руку.

— Я? Ничего. У тебя найдутся бумага и карандаш?

С насмешливой улыбкой я указал ему на столик на одной ножке.

— Могу также предложить тебе словарь.

Он не отреагировал и продолжил что-то черкать на бумаге.

— Ты зря напрягаешь мозги. Конечно, можно все же расшифровать несколько слов, следуя дедукции или опираясь на повторяющиеся слова, но если ты не владеешь техникой дешифровки, текст останется для тебя непонятным. Не зря же специалисты лучшие часы жизни проводят…

— «Вулканический пепел, сохранивший отпечаток цоколя на мозаике атриума», — с торжествующим видом бросил он, потрясая записной книжкой. — Продолжить?

Я чуть было не выронил сигарету.

— Это «ROT 13». Более примитивный, чем просто верлан.

Я вырвал у него из рук записную книжку Лешоссера.

— Это трюк компьютерщиков, — продолжил Ганс, — тебе здесь даже очки не помогут. Мы воспользуемся для расшифровки «ROT 13». Ты заменяешь буквально каждую букву…

— Тринадцатой в алфавите после нее, — закончил я со своего места. — Метод кодирования, применявшийся Юлием Цезарем… Конечно же, какой я тупица. Как же я об этом не подумал?! Ведь Лешоссер был античником.

— Чей метод?

— «ROT 13» — современное название метода Юлия Цезаря, получившего свое наименование потому, что Цезарь применял его, чтобы обмениваться информацией со своими сподвижниками.

Ганс от удивления разинул рот.

— Ты хочешь сказать, что в информатике используют метод кодирования Юлия Цезаря, придуманный более двадцати веков назад?

Я согласно кивнул.

— Просто анекдот…

Он попытался расшифровать другую страницу, я смотрел на него, приятно удивленный его сообразительностью.

— Проблема… — вздохнул он, откладывая карандаш. — Я думаю, что здесь не везде один и тот же код. — Он протянул мне свой листок. — Эта тарабарщина мне ничего не говорит.

— «Tam similes… alter alteri sunt ut… uix discerni possint».

Я прочитал и расхохотался.

— «Они так похожи друг на друга, что их с трудом можно различить». Это на латыни, Ганс. Возможно, цитата из какого-то текста.

— Э-э… тебе потребуется немало времени, чтобы расшифровать всю записную книжку. Мор. В ней добрых пятьсот страниц.

Я сдержал улыбку, видя, куда он клонит.

— Не меньше месяца. Мор. И если ты посвятишь этому все вечера…

— Ты, верно, мечтаешь заняться этим вместо меня?

— По рукам? — вскричал он. — Нет, конечно, меня зовут не Тейлор. Я просто думаю, что если у тебя есть небольшая информационная программа, достаточно ввести в нее закодированный текст, и она тебе автоматически его переведет… это займет около недели. Особенно если это будет делать тот, кто печатает десятью пальцами, — добавил он, пошевелив пятерней перед моим носом.

Похоже, мне не удалось скрыть от Ганса своей заинтересованности. Если те, кто гонялся за этой записной книжкой и этим мечом, шли по следам работ Бертрана, быстрота была необходимым условием, чтобы опередить их.

— А ты сумел бы это сделать?

— Проще простого… Слушай, я создаю программное обеспечение, расшифровываю тебе эту тарабарщину, а ты не станешь ябедничать деду о том, что сегодня произошло. Я смогу побыть с тобой только до сентября, — жалобно сказал он, — как договаривались, но ни одного дня больше. Это возможно или нет?

— Во-первых, твоему деду пришлось бы снять у тебя отпечатки пальцев, чтобы убедиться, что это твоих рук дело, — сказал я, дружески похлопав его по плечу.

— Я ее раскушу, эту штуковину, — пообещал он.

Я взглянул на часы. Было почти два ночи.

— Вызвать тебе такси?

Он бросил на меня сонный взгляд.

— Вижу. Раскладывай диван.

Зевая, он принялся стелить себе постель, а я отнес грязные тарелки в раковину.

— Э-э! «Прекрасный блондин»! — рассмеялся Ганс в комнате. — Это кто, Кати?

Я взял блокнот и прикрепил магнитом к дверце холодильника очередную записку — «вымыть посуду».