Мы стояли в наручниках у стены в хате мельника. Мельник, его жена и ребятишки забились в угол и дрожали от страха. Посреди хаты и вдоль стен расселись эсэсовцы. Они отдыхали, посасывая тонкие эрзац-сигары.

Вдруг все эсэсовцы вскочили с мест и, откинув головы, разом вытянули руку, словно отпихивая кого-то.

На пороге, точно так же отпихивая их ладонью, стоял юнец в светлой куртке. Он замер, словно статуя, в позе Цезаря с римского форума.

- Хейлитль! - дико вскрикнули они и, стукнув каблуками по команде «вольно», закончили ритуал.

Юнец подошел к окну и швырнул на стол кожаные перчатки. Сняв фуражку с эмблемой, на которой были изображены череп и скрещенные кости, он обнажил высокий выпуклый лоб, уже покрытый морщинами. Бледное, почти бескровное или, как говорят врачи, лейкопатическое лицо его, может быть, даже и понравилось бы любителю возвышенной и мертвой красоты, если бы не рот: вместо рта была полоска, словно шрам от надреза. «Представитель короткоголовой субнордической расы», - подумал я.

- Хозяева? - отрывисто спросил эсэсовцев их «цезарь», указывая на мельника в углу. - Дали ночлег бандитам? Раус! - и выразительным уничтожающим движением узкой ладони докончил приказание.

Эсэсовцы потащили мельника за дверь.

- Дать ночлег я заставил их силой, - вмешался я. - Даю вам слово.

Он живо обернулся, ища взглядом пленного, обратившегося к нему по-немецки.

- Ба, «даю слово»… Чье слово, бандита?

- Прошу обратить внимание: мы сражаемся в форме Красной Армии.

Он медленно подошел и, небрежно играя стилетом, чуть побольше перочинного ножа, принялся внимательно меня изучать. Глаза у него были большие, василькового цвета, белки налиты кровью. Художник сказал бы: великолепная берлинская эмаль с красными прожилками. В его глазах, оттененных длинными, как у кинозвезд, ресницами, жила мрачная правда познанного им человеческого ничтожества и старческое бесстрастие. Этот юноша был стар, очень стар.

- Ты кто? - спросил он резко.

«Жалкий цезаришка с черепом и костями вместо герба, - подумал я, - ты, конечно, хочешь знать, непременно хочешь знать, как меня зовут, в каком я звании, сколько человек еще осталось в отряде и куда они направились? Ты сумеешь допрашивать так, что молчание потребует сверхчеловеческой выдержки, а потом один выстрел, и я буду валяться в саду, там, где Клюква и мельник. Нет, мы покончим с этим раньше и без боли».

- Говори, - повторил он, - ты кто?

- Человек, - ответил я равнодушно, чтобы вызвать у него раздражение: пусть кончает сразу.

- Это не ответ! Что значит - человек?!

У меня мелькнула в голове фраза Горького - когда-то в школе мы писали сочинение с таким заглавием.

- Человек - это звучит гордо!

Тот от изумления даже отступил на шаг.

- Гордо? Человек… гордо?

Он затрясся от смеха:

- фи… фи… фи-ло-соф!

И вдруг, став серьезным, подскочил ко мне:

- Дергачев? Доктор медицинских наук, военврач второго ранга? «Ex auribus cognoscitur asinus» .

Потом поднял стилет и, слегка постукивая им по моему носу в такт словам, начал:

- Ты… Платон, Демокрит, Кант, Гегель, Ганди казачий! - Он произносил эти имена, как самые грязные ругательства. - Так вот каков твой психический костяк: вера в человека? Ну что ж, я покажу тебе человека во всем его великолепии! Недаром все-таки я изучал психологию… О, я лишу тебя всех иллюзий, и в тебе не останется ничего, кроме собачьего повиновения! Ты пойдешь со мной на охоту! И ты будешь первоклассной легавой в великой охоте на человека…