Мы предполагали ехать весь день, потом бросить машину и пробираться к Ломже, где зять Кичкайлло служил посыльным в городском суде.
- Ученый человек, - говорил Кичкайлло, - хороший, душа-человек! У него передохнем, а когда он выправит бумаги, доедем по железной дороге до Черемши, оттуда недалеко и до Пущи, разыщем наш отряд, возьмем еще Никифора из Самокуров, братьев Грязных, старого браконьера Балабоньку с сыновьями я будем на немцев из Пущи ходить.
Так мечтал Кичкайлло раньше. Теперь он только ждал, когда, наконец, появится лес.
Был морозный солнечный день. Снег на полях искрился, слепя глаза. Из-под колес машины летели ледяные брызги. В груди замирало дыхание от упоительного чувства воскрешения, оттого что не было уже больше сторожевых вышек, а были только дали, солнце, оружие в руках и белая лента дороги впереди…
Мелькали деревья, изгороди, хаты, дорожные столбы. За полчаса мы отъехали от лагеря, наверное, на несколько десятков километров.
Впереди уже чернел лес, когда сзади, на дороге, появились темные подвижные точки.
- Мотоциклы! - буркнул Кичкайлло и начал считать.
Он насчитал их девять. Девять автоматов на две винтовки и один пистолет… Борьба безнадежна. Через четверть часа они смогут открыть огонь.
До леса, видневшегося справа, оставалось добрых два километра да еще по глубокому снегу. Тут на каждом шагу будешь проваливаться выше колен, не добежать… Перестреляют нас, как куропаток.
Вдруг я вижу, что через белое поле до самого леса тянется бурый шрам свежеутоптанной полевой дороги, должно быть, недавно здесь возили лес.
- Ленька, стоп! В лес!
Ленька застопорил и выскочил из машины.
- Не успел поджечь, машина им достанется, - сетовал он, выбираясь на дорожку. Добежав до нее, он заметил, что я не поспеваю за ним. - Что с тобой? Ноги?
- Отморозил… Ступни одеревенели.
Ленька подставил мне плечо, а Кичкайлло обхватил за талию, и так, волоча меня по снегу, они устремились к лесу.
«Хоть бы успеть до поворота, хоть бы до того пригорка», - думал я, изо всех сил перебирая болевшими ногами.
Но пригорок оказался разбитым немецким танком. Полузасыпанный снегом, перевернутый, он лежал, как замерзшая жаба.
Издали донесся сухой треск, потом еще и еще. Мы оглянулись. Немцы оставили мотоциклы на шоссе возле машины и бежали за нами, беспорядочно стреляя. От леса нас отделял почти километр открытого пространства. Не успеем. Сейчас они подбегут на расстояние выстрела.
Ленька неожиданно обнял меня, повернул к себе лицом, взглянул проясненными и суровыми глазами:
- Прощай, Вовка!
Он поцеловал меня крепко, горячо и тут же отскочил.
- Трогай! - крикнул Ленька Кичкайлло. - На спину его, и марш отсюда!
Кичкайлло вскинул меня на спину и, сжимая в свободной руке винтовку, помчался, как преследуемый зверь.
Позади я услышал возглас Леньки - не то вызов судьбе, не то последний клич:
- Эх, Клюква, ягода хорошая!
А потом выстрел.
Переброшенный, словно лань, через плечо Кичкайлло, я до боли выворачивал шею, пока, наконец, не увидел Леньку.
Он лежал на земле, целясь из-за танка в немцев. Они рассыпались по полю, обходя его сбоку. Он снова выстрелил. Один немец свалился, остальные залегли в снег и остервенело отплевывались короткими автоматными очередями. Ленька еще отвечал.
Я рванулся из объятий Кичкайлло.
- Тихо, дохтур, так треба… - успокаивал он, как нянька.
Наконец он поставил меня под сосной, отер лоб, глубоко вздохнул. Он снова был у себя - в лесу, на свободе. Тут уж его не возьмут. Тут он сам откроет охоту… Попробовали бы немцы подойти хотя бы на восемьсот метров!
Но немцы не пробовали. Крадучись, как шакалы, припадая к земле, они со всех сторон подбирались к танку. Ленька молчал.
Я тебе говорил как-то, что плакал в жизни дважды: один раз, когда после скитаний сжал в руке горсть отцовской земли, второй - когда у меня эсэсовцы убили Леньку…