Мягким октябрьским вечером мы шли с Кичкайлло по жнивью. На западе фиолетовым огнем догорала последняя полоска неба, в прохладной тишине замирали отзвуки дневных дел. В далеких Дудах то там, то сям зажигались огоньки в хатах, погружавшихся в густую тьму, в ленивый покой осени.

Мы возвращались из сторожки Каминского, куда я ежедневно ходил присматривать за ранеными и за постройкой барака для зимнего стана отряда. Там-то и нашел меня Кичкайлло, вернувшийся из Ломжи. Он привез все лекарства, выписанные мной на длинном листе бумаги, ротатор и документы для меня.

Войнар, зять Кичкайлло, выправил отличные документы: Юрий Леонидов, тридцати восьми лет, врач, польский гражданин русской национальности, проживал в Белостоке с 1939 года потом прописан в Ломже. Все сходилось: Белосток я знаю, по-польски говорю свободно, а если и с русским акцентом, так это потому, что я ведь по происхождению русский. Противник коммунизма, я бежал от большевиков в Ломжу. «Теперь там голодно, - скажу я в волости, - и я предпочитаю лечить у вас в Дудах крестьян за масло, муку и яйца…»

- Ну так ты теперь, дохтур, чоловик с бумагой! - радовался Кичкайлло.

- Послушай, - спросил я, - а как это, собственно, произошло, что Ленькино имя стало моей фамилией?

А это потому, что зять спросил, не облюбовали ли мы какой-нибудь фамилии - ему-то ведь все равно. А он, Кичкайлло, подумал: Ленька… Леонид… пусть будет Леонидов! О друге погибшем на память…

«Люди действительно не умирают, - подумал я. - уходит один, за него действует другой, от его имени. Ленька, например, и теперь нога в ногу идет со мной рядом, но более близкий, чем при жизни. И чаще, чем. тогда, я обращаюсь к нему в минуты сомнений: как бы ты поступил? Что бы ты сейчас посоветовал?»

Главную новость Кичкайлло сообщил лишь в конце: Станиш, ездивший вместе с ним, нашел в Ломже старых товарищей, установил через них контакт с командованием Армии Людовой и обо всем доложил там. Я назначен командиром, Станиш заместителем. Скоро к нам должен приехать на инспекцию офицер. Завтра Станиш сам мне обо всем расскажет.

Мы остановились возле пруда, на границе Гжеляковой и Блажеевой земли. Здесь когда-то было довольна большое озеро со стоком, проходившим сквозь заросли ракитника до бора. Гжеляк хотел развести в нем рыбу, но не успел. Сток занесло илом, чистая, здоровая прежде, вода подернулась тиной, и только обветшалая лодка, выпятив кверху черное брюхо-днище, смеялась над беспамятностью людей.

Присев на лодке, мы обсудили план ближайшего будущего и, покурив, тронулись домой.

Лишь открывая дверь, я вспомнил, что у меня была с собой немецкая полевая сумка. Кичкайлло припомнил, что, усевшись на лодке, я положил ее рядом. Он побежал туда, но вернулся с пустыми руками. Может быть, ее сдунуло ветром? В темноте трудно искать, завтра утром найдется.

Однако на другой день он тоже ничего не нашел и вместо сумки принес новость: кусты, росшие сразу же за лодкой, были поломаны, трава измята. Кто-то вчера там сидел, подслушивая наш разговор, а когда мы ушли, вышел, забрал сумку и, как это ясно показывают следы на рыхлой земле, ушел через поле Блажея.

В сумке, правда, не было никаких «компрометирующих» материалов, но на ней оставалась нестертой фамилия немца, командовавшего карательной экспедицией против Смоляжа. Я старался припомнить: как было дело? О чем мы говорили?

Говорил я тогда как обычно: по-польски. И не потому, что Кичкайлло понимал этот язык лучше (он одинаково понимал и польский и русский и одинаково плохо говорил на каждом из них), а потому, что я уже давно решил не смешивать русской и польской речи. Всегда и повсюду разговаривая по-польски, чтобы полностью овладеть этим языком, я, будучи уже третий год в Польше, стал ловить себя на том, что временами даже думаю по-польски.

В тот вечер я разъяснил Кичкайлло, что сейчас на время надо прекратить вооруженные вылазки, усилить разведывательную сеть, установить контакты. И лишь потом мы ударим снова.

разговор велся, правда, очень осторожно, без упоминания фамилий или названий местности, но сумка в сопоставлении с подслушанным разговором могла навести на мысль, что у Гжеляковой скрывается командир того отряда, который три месяца назад ликвидировал пятерых жандармов и агента Анзельма, а потом бушевал на Ломжинском шоссе и в заключение гастролей перестрелял всю стражу Гарвульки.

Можно себе представить, как меня обеспокоило открытие Кичкайлло. Разумеется, я воздержался с пропиской до выяснения всего этого дела и поручил Станишу поставить на ноги всю нашу разведку в Дудах (а у нас уже была таковая!), особенно же внимательно было поручено следить за усадьбой Блажея.

Не зря предостерегала Гжелякова, говоря, что нет такого преступления, на которое не пошел бы этот кулак ради куска добротной землицы.