Ранним утром из лесу вышла рябая Красуля и, покачивая головой, опущенной в тяжких раздумьях, неторопливо, как всякая корова, шла по дороге в Дуды.
С извечной меланхолией обмахиваясь хвостом, она тащила на рогах странное сооружение из ветвей в виде виселицы с белым подвеском посредине.
Безмятежную коровью жизнь оборвал залп, раздавшийся из-за плетня Гжеляковой. Смерть пришла бессмысленно, перед утренним удоем, и в коровьих глазах застыло презрение.
Кунцовцы мгновенно окружили корову, содрали зеленую виселицу с подвешенным конвертом и начали читать приказ командира.
Приказ Кунца, выведенный его собственной рукой на обороте его собственного удостоверения, выданного фашистской организацией города Бромберг, недвусмысленно гласил: заложников освободить немедленно, а Кичкайлло перед заходом солнца, точно в девятнадцать вечера, доставить на машине к часовне с польским святым у ручья на гарвульской дороге и там ждать, пока партизаны передадут им его, обершарфюрера Кунца.
- Дас ист айн бефель! - сказали румынские немцы.
- Приказ! - подтвердили русские.
- Исакымас! - согласились литовцы.
И дрессированная разноплеменная свора слепо исполнила «волю» своего обера.
В девятнадцать часов я услышал шум машин. Два грузовика остановились у часовенки. Кунцовцы рассыпались по обе стороны дороги, развернули обратно машины и только потом заботливо высадили из задней машины Кичкайлло, указав, куда ему идти на Гарвульку.
Кичкайлло медленно поплелся по шоссе. Он шел хромая, с рукой на перевязи, голова его была вся забинтована.
Держа кунцовцев на прицеле, мы следили из-за деревьев за каждым их движением. Посмели бы они выстрелить в Кичкайлло! Мы были слишком слабы, чтобы окружить их, но достаточно сильны, чтобы отомстить за смерть товарища.
Однако они не стреляли. Кичкайлло уже поравнялся с нами и прошел бы дальше, если бы я не свистнул.
Он с трудом перевалил через ров и, напрягая последние силы, дотащился до меня.
- От, дохтур, знова маешь калику… - прошептал он, падая мне на руки.
Мы оттащили Кичкайлло в глубь леса, к бурелому, и тут, при свете фонарика, я осмотрел его. Лицо его было изуродовано, и весь он был зверски избит, но повреждений, которые угрожали бы жизни, я не нашел. Недели через две все будет в порядке.
Я с облегчением выпрямился, взглянул на товарищей. В их молчании ощущался гнев, требование возмездия.
- Товарищ командир, - начал Петрек, указывая дулом на лежащего рядом Кунца, голова которого была обмотана его же мундиром, - разрешите кончить… За Кичкайлло!
- А Дуды? - резко спросил я. - Дуды сожгут! Нет, ребята, слово надо сдержать. Но и за муки Кичкайлло расплатиться надо. Вот что: спустим-ка ему портки да выпишем расписку!
В мгновение ока штаны с Кунца были содраны, Павляк уселся ему на голову, а Станиш с Петреком на ноги.
- Слушай, ты, обер, - сказал я, беря в руки палку. - Какое самое меньшее наказание дают у вас в лагерях, когда секут на «козлах» перед строем?
- Фюнф унд цванциг! - простонал Кунц.
- Правильно. Вот двадцать пять горячих и получишь за нашего товарища.
И я честно влепил ему в зад двадцать пять ударов. Его слегка привели в чувство и выволокли на дорогу. Он шатался и спотыкался на каждом шагу, но едва я показал ему вдали темное пятно грузовика и толкнул вперед со словами «считаю до пяти и стреляю!», как Кунц, держа в руках штаны, помчался, словно раненый лось.