Дернувшись из Ломжи, Станиш успокоил меня насчет детей.
- Они попали в хорошие руки, - сказал он. - Если даже с вами что-нибудь случится, их воспитают так, что они не почувствуют сиротства. А заложники из Дуд, как сообщила разведка, живы, их держат в ломжинской тюрьме.
Пока заложники живы, мы должны сидеть тихо. Перемещать же на чужую территорию отряд, в котором теперь двадцать пять человек, да еще сейчас, среди зимы, нет никакого смысла. Так или иначе надо ждать.
Я чувствовал себя уже ненужным, так как Станиш сам отлично справлялся с отрядом. Меня терзало бездействие, да и места здешние мне опостылели.
Кичкайлло поправился, и я решил:
- Пойдем в твои края. Там остались наши, воюют, наверное, с немцами. Мы еще там пригодимся.
И мы отправились.
На носу опять была зима, а мы снова превратились в бездомных. Знакомая доля - овины, дороги…
На этот раз вел я. Кичкайлло разыскивали. Правда, под другой фамилией, но его рост, лицо и речь слишком бросались в глаза и могли его выдать, у меня же документы были в порядке, язык я знал, так что я сам покупал продукты или просил ночлега, а Кичкайлло оставался в это время за забором.
Зайдя вот так же в одно село под Мендзыжечем, я средь бела дня наткнулся на жандарма и двух полицейских. Стоя на дороге, они наблюдали, как я разговариваю с хозяйкой, расспрашивая ее, где находится полицейский участок. Заметив их, я подошел прямо к ним и повторил свой вопрос.
- А зачем он вам? - спросил один из них.
- Я хотел просить разрешения пожить и поработать здесь. Я врач, иду с железной дороги.
В участке проверили документы, обыскали. Нашли только инструменты и лекарства. Подробно расспросили. Все как будто бы сходилось: изголодавшийся городской врач ищет богатое село с денежной работенкой. Временное разрешение было получено.
И тут я сморозил глупость. Вместо того чтобы немедленно смыться, я решил ненадолго остановиться в этом селе. Для себя я снял комнату, а Кичкайлло устроил на лесопильне. «Немножко передохнем здесь, - рассчитывал я, - заведем знакомства, установим контакты, а дальше, может быть, и поездом двинемся». Однако неделю спустя прибыло гестапо, и меня забрали в Хелм, а оттуда перебросили в Замок в Люблине.
Три месяца я просидел в камере с Добржанским и несколькими крестьянами из Пулав. Допрашивали меня два раза, били, заставляя признаться, но в чем признаться - этого они сказать не могли. Я был для них заключенным, не имеющим дела, просто подозрительной фигурой. В конце концов меня вместе с другими выкинули в Майданек.
Вот так я и торчу здесь: Юрий Леонидов, польский гражданин русской национальности, по профессии врач, подозреваемый в… Да кто их знает, что они там в шрайбштубе написали против моей фамилии!
Что я советский военнопленный, бежавший из Коморова, а потом дуданский и подлясский партизан, - об этом знают только двое картофельщиков с кухни третьего поля, которые были в Коморове. Ну и ты теперь тоже знаешь о Владимире Дергачеве всю правду.
Что с Кичкайлло? Кичкайлло, милый мой, шел за мной от тюрьмы к тюрьме, кружил под стенами, как волк, слал весточки в камеру. Как я его ни убеждал, как ни упрашивал не губить себя без толку - ничего не помогало. Только когда я объявил голодовку, он подчинился моему приказу и пошел в Пущу.
А посылки, которые я получаю, шлет его зять из Ломжи. Из запеченных в хлеб записок я знаю, что Кичкайлло лютует в Беловежи, а Станиш - в Дудах. Как подумаю о них, у меня на душе светлей, веселей как-то делается. И дети… Дети здоровы.
Знаешь, больше всего я бы хотел сдержать данное им слово…
Это все, что я хотел здесь рассказать вам о дружбе тех времен, о парне из Сальских степей.
- А как же все окончилось? - спросите вы. Как окончилось - этого я не знаю.
Вскоре после той ночи, под самую пасху (это была пасха 1944 года) нас всех вывезли из Майданека в Освенцим.
Там мы попали в Биркенау, на поле «А». Я - в седьмой барак, он - в пятнадцатый.
Дни пошли своим чередом, как и положено в лагерях, и в них не было ничего интересного.
Но в июле главный немецкий врач объявил, что заключенные, которые болели когда-либо малярией, должны зарегистрироваться у него, после чего их вывезут в лагеря, расположенные в горной местности, где нет комаров и малярии.
«Русский доктор» вспомнил, что когда-то, в студенческие годы, хворал малярией. Он зарегистрировался. Зарегистрировался также и наш общий друг Добржанский, прекрасный человек, стыдившийся своего имени Адольф, агроном из Пулавы, неутомимый организатор агрономических кружков. Он никогда ничего общего с малярией не имел, «но раз идет доктор, - заявил он, - пойду и я».
- Что ты делаешь, Владимир! - убеждал я доктора. - На кой леший лезешь в этот транспорт? Гитлеровцам поверил?
- Поверить - не поверил, - ответил он, - но думаю, что хуже, чем здесь, вряд ли где будет. Лишь бы только отсюда вырваться. Хватит с меня дыма крематорного! Дымят и дымят трубы прямо против барака и днем и ночью. Я тебе говорю: хуже не будет! Газом-то нас не уморят. Прошли времена, когда политических травили газом. Гитлеровцы теперь думают только о том, как бы спасти свою собственную шкуру…
И верно: союзные войска открыли второй фронт, заняли Францию, Люблин пал, Красная Армия брала приступом Майданек… В главной ставке Гитлера группа генералов устроила на него покушение… Трещала и разваливалась на куски Третья империя!
С песней и верой в близкое освобождение покидала Освенцим колонна из двух сотен «маляриков». Вышла она за ворота, и слух о ней пропал.
Может быть, погиб «русский доктор» в каком-нибудь из лагерей - сгорела еще одна жизнь, чтобы потом кучкой пепла просыпаться из желтого лукошка на бесплодные бранденбургские пески.
Пусть тогда останется после него эта повесть.
А может быть, он строит заново исследовательский институт в прославленном городе, подымающемся из руин, как наша Варшава. И 'семья ждет его вечером обедать.
Пусть же тогда долетит до него мой голос: «Отзовись, напиши, Владимир Лукич!»
Я, мои дорогие, говорю так, как есть: «Не знаю».
Знаю только, что, шагая мимо в сомкнутом ряду колонны, он сорвал с головы полосатый берет, помахал мне рукой: «Счастливо оставаться, Игорь!» - и снова, юношеским шагом, с ясным и смелым лицом пошел за горы высокие, за моря далекие - беспокойный веснушчатый паренек.