Сидит Андрон в исполкоме — приказ за приказом.

Все нутро исполкомское бумажками залепил, курить нельзя, плевать нельзя, матерным словом выражаться нельзя.

Земельный декрет.

Продовольственный декрет.

По бабьим делам декрет.

Гужналог.

Продналог.

Губпродком.

Райпрод.

И все неукоснительно, без всякого промедления.

Ленина подпись.

Калинина подпись.

Андронова подпись с большой закорючкой.

Ладно бы Ленина с Андроновой.

Аннушкина подпись!

Тоже там очутилась, председательницей женского отдела.

Над Адроновым новым столом — флаг.

Над Аннушкиным столом — флаг.

Оба красные, с золотыми кистями.

На Андроновой — "Пролетарии всех стран".

На Аннушкином — "Товарищи женщины".

Сорок лет висел в переднем углу Николай-угодник при старом режиме, Андрон распорядился:

— Снимите, предрассудок темной массы!

Ничего не поделаешь.

Привез старика из города с белой бородой, — сказал:

— Это Карла Марксов, дадим ему первое место. А Тихону Белякову, столяру рогачевскому, приказ: немедленно оборудовать раму малиновой краски.

Поставил Карла на место Николая в передний угол. Аннушка Прохорова по женскому отделу распорядилась: девки с бабами незамужними венки сплели из сосновых веток, красную ленту повесили.

Долго думал Потугин Маркел Семеныч. Пришел поглядеть в исполком — верно: стоит в углу старик седой, волосы, как у попа. И венки из сосновых веток и лента красная, две хоругви с золотистыми кистями. Только лампадки не хватает.

Поглядел Потугин грустно эдак, плюнул и ушел.

Встретил Михаилу на улице, головой покачал:

— В часовне был у твоего сына. Больно хорошо, лучше некуда. Новых святых произвел.

А Михаила, как маленький:

— Нет моей воли. Видишь, под ногтем сижу…

Хотела бабушка Матрена слово сказать вразумительное. Андрон улыбается:

— Ты, мама, не расстраивайся. Старому человеку трудно понять. Люблю я тебя, а делать по-своему буду.

— Делаешь, сынок, не в угоду; народ недоволен.

— Темный он, поэтому и недоволен.

Михаила обиделся:

— Ты какой? Светлый?

Андрон и говорить не стал.

— Ты, тятя, неграмотный.

Долго Михаила сидел, головы не поднимая, стискивал крепкие зубы мужицкие. А когда накипело нутро, поднялся. Оглядел старую мужицкую избу загоревшимися глазами — встал на минуточку вкопанный: и здесь Карла Марксов около матушки богородицы с левой стороны. Везде насажал, сукин сын. Скоро всю избу залепит.

Нет, не Карла виноват.

Нутро накипело.

— А-а, черти! Волю взяли.

Схватила за подол Михаилу бабушка Матрена, слезно уговаривает:

— Христа ради, отец, не греши!

— Уйди!

— Христа ради не греши!

Замахнулся Михаила с левой — бабушка кубарем по избе. Стукнулась виском о скамейку и лежит, как курица, руки растопырила. По лицу дорожкой узенькой кровь просочилась, окрасила морщинку около добрых губ. Глядит Михаила на бабушку — не встает. Хоть бы выругала его, постыдила: "Эх, мол, ты, бесстыдник — бессовестный!" А она даже не стонет.

Испугался Михаила.

Задрожали руки-ноги, не знает, что делать.

На полу — бабушка Матрена с красной дорожкой около добрых губ. Сел рядом Михаила, за руку тормошит, ласково уговаривает:

— Старух! Матреш! Что ты?

Думал, до смерти уложил, а господь пожалел напуганного человека: отдышалась бабушка Матрена. Услыхала голос Михайлин, голову подняла.

— Эх ты, бесстыдник — бессовестный!

Тут Михаиле легче стало.