Целый день шатался Мишка по базару между продавцами, слушал, сколько просят за юбки, сколько за кофты, почем стоит хлеб, если на деньги купить. Уж и сам хотел вытащить из мешка бабушкину юбку, мужики кругом разговаривают:
— Киргизы за Оренбургом дорого берут разные вещи. Туда надо везти.
Мишка подумал.
— Потерплю еще маленько.
Попробовал милостыньку просить, ну, бабы здесь чересчур сердитые.
Скажешь им:
— Тетенька! — Они не глядят.
Донимать начнешь:
— Христа-ради! — Они замахиваются.
А она хотела по голове ударить Мишку. Узнала, видно, что кусок он украл у мужика, на весь базар закричала:
— Ты смотри у меня, воришка окаянный! Давно я заприметила кружишься тут.
Нахлобучил Мишка старый отцовский картуз — ушел от скандала. Донесут в орта-чеку и просидишь недели две, немного станут разговаривать с нашим братом. Потребуют паспорт — нет. Пропуск потребуют, и пропуска нет. Лучше подальше от этого…
Вспомнил про Сережку только к вечеру. Будто кольнул кто в самое сердце.
— Что не сходишь? Обещался?
Хотел сбегать, мужики напугали.
— Поезд готовится на Ташкент. Скоро пойдет.
Сразу раскололась Мишкина голова на две половинки. Одна половинка велит к Сережке сбегать, другая половинка пугает:
— Не бегай, опоздаешь.
А первая половинка опять в уши шепчет:
— Как не стыдно тебе товарища бросать на чужой стороне? Сам уговаривался и сам не хочешь.
Долго ли добежать! Простишься в последний раз и поедешь. И ему легче будет, когда узнает, ждать не станет…
Другая половинка успокаивает:
— Ты не в этот раз уговаривался. Проходишь зря — на поезд не попадешь. Останешься сидеть день да ночь, а в это время сто верст уедешь. Если бы нарочно не жалко тебе? Ты не нарочно…
Долго мучился Мишка.
Вышел на станцию. Раз на больницу посмотрит, раз на вагоны:
— Двигаются или нет?
Вагоны не двигались.
Пересилила Мишкина совесть Мишкину нерешительность, толкнула вперед. Добежал он что есть духу до больничного крыльца, остановился, как вкопанный. В трех окошках совсем темно, в одном — огонек горит. Торкнулся в дверь — заперто. Полез головой в окно, где огонек горит, кто-то за рубашку дернул.
— Куда лезешь? Окошко хочешь разбить?
Обернулся Мишка — мужик перед ним с метлой в руке.
— Сережку я гляжу.
— Какого Сережку?
— Наш, лопатинский.
— Никакого Сережки здесь нет, уходи!
Вот тебе раз! Нынче положили, и нынче же нет!
А тут паровоз на станции свистнул.
— Поезд!
Бросился от больницы Мишка, земли не чует под ногами. Прибежал на станцию — не поймет ничего. Туда бегут, сюда бегут, которые чай хлебают. Спросил мужика, мужик и руками развел.
— Я, браток, ничего не знаю, сам четвертый день сижу… Ты куда едешь?
— В Ташкент мне надо.
— В Ташкент давно ушел.
— Ушел?
— Не иначе ушел.
Так и прострелило Мишку в руки — ноги.
Бросился в другую сторону, на бабу в темноте наскочил, кипяток в ведре несла она. Закачалось ведро, кипятком ей пальцы обожгло. Бросила баба ведро под ноги и давай кричать:
— Держите его.
Не олень бежит, рогами кусты раздвигает — Мишка скачет с мешком за плечами. Сзади шум поднялся, по ушам хлещет.
— Украл, украл, держи!
Пересекли мужики дорогу Мишке:
— Ах ты, сукин сын!
— Не нужно, не бейте!
— Позовите милицию!
— Вот товарищ милицейский, этот самый…
— Мешок украл у женщины.
— Разойдись!
Или земля вертится колесом, или люди прыгают друг через друга.
Нет.
Не земля вертится и не люди прыгают: в глазах у Мишки помутилось, голова Мишкина вертится во все стороны. Стоит он в страшном кругу, и язык не может слова выговорить. Хочет сказать, а язык не выговаривает. Упала слеза на Мишкину щеку, — кто увидит слезу в такой суматохе? Мишкин мешок на глазах у всех. Мишкино горе разжигает мужиков, отупевших от долгого сиденья на станциях.
— Бить надо таких щенков!
Ухватил за руку милицейский:
— Идем!
— Пропал.
Только это и подумал Мишка.
— Замотают теперь.