В полдень поезд пришел не мужицкий, с хорошими вагонами.

Мужики не попали.

Вытряхнули Ваньку с Петькой, увели трех девок в орта чеку.

— Безбилетные!

Мишке посчастливилось.

Вертелся-вертелся он около паровоза с красными высокими колесами, забрался на ступеньку. Наверно бы уехал, да мысли разные в голове закружились.

— Бросил, бросил, товарища бросил! Больного товарища.

Повернулись колеса у паровоза, мысли в голове еще больше закружились.

— Бросил, бросил!

Спрыгнул со ступеньки Мишка, чуть не заплакал от обиды:

— Зачем я связался с ним?

Ушел паровоз на красных колесах, осталась тоска по нему.

Лежал Сережка на солнышке за вокзальной будкой, тупо облизывал губы воспаленным языком. Лицо осунулось у него, нос заострился. Сел Мишка около товарища, головой покачал. Вытащил тряпичку из мешка, соли щепотку положил на язык. Поморщился, выплюнул. Молча пошел вдоль вагонов. Снял картуз, постоял под окошком около вагона, двинулся дальше. Подобрав кожуру картофельную, выброшенную в грязь, тяжело задвигал голодными челюстями.

Густо щами бараньими запахло из другого вагона.

Опять снял Мишка старый отцовский картуз.

— Тетенька, дай хворому мальчишке маленько.

— Кому?

— Хворому.

— Иди, пока я тебе в глаза не плеснула. Доняли каждую минуту, черти!

Охнул Мишка, ничего не сказал. Прошел самый последний вагон, сел на тонкую светлую рельсу.

Отец покойный всегда говорил:

— С нашего брата — давай, нашему брату — нет.

Стиснул Мишка голову обеими руками, окаменел.

— Умирай наш брат: — никому не жалко.

Тут и попалась ему городская, в беленьком платочке — сестра милосердная. В руке — целый кусок черного хлеба. Или сама догадалась, что у Мишки большое горе, или глаза Мишкины выдали это горе.

— Куда едешь, мальчик?

Так и обдал Мишку ласковый голос, словно из кувшина теплой водой. Посмотрел в лицо — не смеется, глазами жальливая. Недолго думал Мишка: выложил все, как на исповеди. С товарищем они уговорились в Ташкент ехать вместе, дорогой не бросать друг друга. А товарищ захворал маленько, и хлеба никто не дает им. Ему бы, Мишке, дальше ехать скорее — товарища бросить нельзя: пропадет, если один останется: больно неопытный. Сроду не был нигде, паровозов боится.

— Чем он захворал?

— Понос с ним от плохой воды и вроде лихорадки.

— Покажи мне его!

Пришли за будку, где Сережка валялся. Мишка сказал:

— Вот, гляди!

Поглядела городская Сережкино брюхо, говорит:

— Не лихорадка с ним — тиф, и он, наверно, не выдержит у тебя.

— Куда же его теперь?

Подумала городская, сказала:

— Полон вагон больных у нас, а все-таки и его придется положить. Доедем до другой станции, в больницу положим. Согласен?

Не тому Мишка рад, что в больницу Сережку положат. Нет, и этому рад. А еще больше вот чему рад: есть на свете хорошие люди, только сразу не нападешь. И сердцу веселее, и голоду меньше в кишках. Отломила городская хлеба кусочек, Мишка чуть не заплакал от радости.

— Благодарим покорно, тетенька!

Сам думает:

— Эх, кабы и меня посадила!

А городская — колдунья что ли? Сразу угадала Мишкины мысли.

— Куда пойдешь теперь?

Поглядел Мишка в глаза жальливые, сознался:

— Тетенька, посади в уголок, я никому не скажу.

Есть на свете хорошие люди!

И сердцу веселее, и голоду меньше в кишках.

Сидит Мишка в санитарном вагоне и не верится: сон такой видится или наяву происходит.

Стучит вагон, покачивается. Стучат колеса, наигрывают, а Мишка в уголке улыбается сквозь голубую дрему, путающую мысли.

— Где теперь Ванька кривоногий? А где жарники?

Потухли сразу все жарники, только колеса внизу выговаривают:

— Ту-ту-ту! Ту-ту-ту!

Потом и колеса перестали выговаривать.

Сон.