Станция не сажала.

По вагонам, по вагонным крышам ходили солдаты с ружьями, сбрасывали мешки, гнали мужиков с бабами, требовали документы. Мужики бегали за солдатами, покорно трясли головами без шапок. Охваченные тупым отчаянием, снова лезли на буфера, с буферов на крыши, опять сбрасывались вниз и опять по-бычьи, с молчаливым упрямством заходили с хвоста, с головы поездных вагонов. Мишку с Трофимом сгоняли четыре раза.

Четыре раза солдаты замахивались прикладами, грозно кричали:

— Марш отсюда!

В тупике, около разоренного вагона, сидели трое мужиков, две бабы, девчонка, старик и угрюмый солдат с деревянной ногой. Глядя на составленный поезд, думали мужики, что удастся, может быть, и им как-нибудь вскочить, уцепиться, выехать из страшного места, но когда подали паровоз и вагоны с голыми, опорожненными крышами медленно пошли мимо депо в голубую степь, один из мужиков в отчаянии сказал:

— Смерть теперь нам! Вперед не двинешься и назад не вернешься. Куда итти?

— Пойдем на разъезд, — ответил другой. — Там сядем.

— А посадят нас?

— А на черта мы будем спрашивать!

— Не дойдем! — сказал солдат. — Силы не хватит…

Неожиданно поднялся третий мужик…

— Все равно сидеть нельзя!

— Итти хочешь?

— Пойду один.

Старик, прилепившийся к мужикам, точно курица лапами, разгребал песок дрожащими пальцами, осторожно нащупывая камешки, клал на ладонь их, долго обнюхивал грязным нечувствующим носом. Петра, высокий, сгорбленный мужик, поглядел на старика с удивлением, будто сейчас только заметил:

— Ты, дедушка, чей?

— Я, милок, и сам не знаю — чей, губерню свою потерял…

— Едешь куда?

— Куда мне ехать? Сижу вот на этом месте пятый денек, а тронуться не могу. С сыном ехали, ну, он помер у меня, хочу с вами пристроиться.

— Мы пешком пойдем, здесь не сажают.

— Ну, так что же! Я ходьбы не боюсь, робятушки, только бы здоровье в ногах держалось маленько. Я бывало по семьдесят верст отбачивал без передышки.

Бабы с девчонкой тревожно глянули в широкую, пугающую степь. Итти им страшно было и от своих отрываться страшно. Стояли они покорные, вялые, перехлестнутые лямками от холщовых сумок. Сидор, босой мужик, мягко почвокал губами:

— Пойдем или нет?

— Пойдем! — откликнулся Ермолай. — А ты, дедушка, как?

— Пойду и я потихоньку. Куда же деваться?

— Дойдешь?

— Можа, дойду, бог даст…

Сгрудились маленьким, покинутым стадом.

Трофим решительно поглядел на Мишку…

— Они итти хотят. Ты не боишься?

— А ты?

— Я пойду.

— Я тоже пойду…

— Дойдешь сорок верст?

Мишка поправил живот.

— Теперь я больше уйду…

Высокий, сгорбленный Петра в распоротой шапке шагнул передом, на минуточку остановился. Поглядел в раздумье на станционную колокольню с желтым загоревшимся крестом и, размахивая поднятой палкой, повел остальных вдоль светлых, играющих рельс в голубую зовущую степь с синими верхушками гор — под тонкое пение телеграфных проволок, под дряблый, нерадующий звон вечерних колоколов.

Мишка с Трофимом шли ягнятами позади.

Они не спрашивали, возьмут ли их мужики, даже с собой хорошенько не уговорились… Нужно было итти ближе к Ташкенту, в сытый, хлебный край, скрывающийся за далекими курганами, а станция не посадила, сбросила с вагонной крыши, и пошли они без раздумья, мелкими, веселыми шагами, не чувствуя страха. Все казалось им, что мужики обернутся и скажут:

— Куда?

И тогда они ответят мужикам:

— В Ташкент!

Мужики обертывались, но никто не спрашивал, куда идут ребятишки, никому не было дела до них. Солдат, переваливаясь на один бок, широко загребая деревянной ногой, громко рассказывал:

— Вода, понимаешь, в Ташкенте больно холодная, и видно все в ней, будто в зеркало… Ягода разная, как бы не соврать, растет целыми десятинами. Идешь, к примеру, день и все сады, сады, сады… Избы у каждого без крыши, и канавки нарыты для пропуска воды.

— А хлеб почем?

— Хлеб дешевый. Если поработать сартам недели две, пудов двадцать можно загнать на готовых харчах…

Старик, девчонка, бабы, три мужика и Мишка с Трофимом, ободренные веселым голосом хромого солдата, доверчиво смотрели на синие верхушки гор и шли вперед неровным растянутым треугольником на холодную, прозрачную воду, на дешевый, волнующий хлеб с зелеными, бесконечными садами…