Традиционного сбора не получилось. Не собрались довоенные ученики пятьдесят шестой ленинградской школы! Странно, но я вдруг почувствовал не досаду, а скорее какое-то облегчение. Хватит встречи с Кешкой и Юркой. Когда встречаешься со школьными друзьями спустя четверть века, все не так просто и радостно. Сегодня я не спрашивал ни о чем ни Кешку, ни Юрку, но, едва взглянув на них, сразу понял, что и они вздохнули свободней.

По-настоящему удручена была срывом только Ирочка Козлова. Она прощалась с нами, и у нее подрагивала от обиды верхняя, все еще пухленькая губа — первопричина ее школьного прозвища Зайчиха. Нас она оставила в покое только под честное слово, что вечером — мы обязательно у нее.

— Мама наготовила человек на двадцать, представляете?

Ах, Ирочка, Ирочка!.. И сорока пяти ей никак не дашь, и мама у нее жива и может приготовить на двадцать человек! Ну, и хорошо!.. Ирка добрая. Это ведь все она затеяла по простоте душевной… Побывала, наверное, в ТЮЗе на розовском спектакле — загорелась: «И мы так соберемся. Будет здорово!» Однако нетрудно было, чуть подумав, приди к невеселому выводу: у нас «традиционного сбора» не получится. Ну, хорошо, Петька Заклонный, конечно, свинья: именно в феврале, хоть и знал заранее, отхватил себе путевку в санаторий. Алка Ковалева, допустим, зазналась. Не сочла нужным рвануть самолетом из своего академгородка. Ну, еще три-четыре фамилии могли мы назвать и укорить в забвении школьной дружбы. А остальные? Поди созови их! Попробуй поднять из-под плит и холмов, раскиданных по всей Европе. Найди хоть приблизительно место на Пискаревском кладбище, где можно постоять над их могилой. Эх, Ирка-Ирище — Зайчиха! Вряд ли мы осилим — уж ты не обессудь — приготовленный твоей мамой стол на двадцать человек! Да и водку, пожалуй, не допьем. Раньше бы нам собраться: пока никто из нас не знал, что валидол стоит одиннадцать копеек — самый дешевый валидол в мире!

— Да ты, Ира, не переживай, справимся! — заверил ее Кешка.

Ирочка сразу повеселела. Покачала перед нами ладошкой в цветастой шерстяной рукавичке и пошла, ловко балансируя на неочищенных ото льда плитах тротуара.

Я с улыбкой смотрел ей вслед, и Юрка, лишь бы что-то сказать, притворно вздохнул:

— Все! Погиб поэт!..

И тогда Кешка неожиданно серьезно продолжил

— Помнишь? Все?.. — радостно насторожился Юрка.

Кешка кивнул.

— Понимаешь, я тогда пришел домой, открыл хрестоматию, а учить и не надо.

И опять кивнул Кешка. И тогда они оба посмотрели на меня.

— Да, — сказал я. — Я тоже.

— А не съездить ли нам туда? — Юрка не стал дожидаться ответа и лихо, по-разбойничьи свистнул поравнявшемуся с нами такси с зеленым глазком. Такси и хода не сбавило. Зато, вздрогнув, остановилась пожилая женщина, перевела дыхание и довольно громко сказала:

— Господи! А еще полковник!

Кешка, запрокидывая голову, злорадно захохотал.

Следующее такси стало нашим. Всю дорогу мы молчали. Потому что каждый сейчас вспоминал одно и то же.

…Он появился в классе где-то в конце первой четверти. Вошел в гудящий класс бочком, шаркающей походкой, зажав под мышкой истертый пухлый портфель. Лысый, только кое-где торчали прозрачные пучки похожих на перья седых волос, — он подошел к столу и, петушино вскинув голову, торжественно произнес:

— Здравствуйте, дети! Меня зовут Семен Ефремович. Я буду вести у вас русскую литературу.

Мы ответили откровенным смехом. Во-первых, какие мы дети, если только вчера Кешка подрался с Вовкой Кирутой из-за Вальки Камоляевой. А во-вторых, это ж надо — такая торжественность! «Я буду вести русскую литературу!» Тоже предмет! Тут как бы с алгеброй совладать, потому что без нее ни в авиации, ни в морском деле… Ну, а видок у литератора?! Когда он открыл рот, обнаружились два выступавших вперед больших зуба.

«Здравствуйте, Змей Горыныч!» — сразу прилепил ему кличку Юрка под новый взрыв смеха услыхавших это учеников. Прилепил, да ненадолго приклеилась…

Я не помню, с чего тогда Семен Ефремович начал. Помню только, что минут через пять в классе сама собой установилась совершенно небывалая тишина. Потому что рассказывал он негромким, немного скрипучим голосом удивительные вещи. Ни в каких учебниках этого не было. Вдруг выяснилось, что в доме, где мы не раз бывали с Юркой и Кешкой, жил Гоголь. А Блок встретился с Маяковским у костра в октябрьские дни как раз на том самом месте, где теперь сквер. А девятого января сам Семен Ефремович… Но дело было не только в удивительных историях и встречах, переполнявших жизнь нашего нового учителя. Как-то он так прочел строчки Жуковского, что мы испугались, что сейчас учитель заплачет. Нас охватила тихая и щемящая, как запах осенних листьев, грусть.

И вот мы стали ждать его уроков, искать с ним встреч. И он ходил с нами в Эрмитаж, подолгу стоял у огромных полотен с обнаженными красавицами. И в шалых глазах мальчишек разгорался совершенно чистый огонь не знакомой нам раньше радости.

Но все-таки мы оставались мальчишками. Во всяком случае, на переменах. И когда однажды прозвенел звонок, призывая нас на последний, шестой, урок, мы вошли в класс тяжело дыша, с растерзанными в кутерьме воротами и блуждающими от неостывшего озорства глазами.

И следом за нами вошел он. Посмотрел на нас, сел за стол и закрыл лицо пергаментными руками. И мне захотелось крикнуть: «Начинайте скорей!» Потому что я вдруг почувствовал, как вырастает между нами стена отчуждения. Какая-то дурная сила, разгулявшаяся на последней перемене, бродила по нашим жилам недобрым хмелем и поднимала жестокое мальчишеское злорадство: «Да! Вот мы такие! Попробуй-ка сегодня заворожить нас!» И чем дольше он молчал, тем наглее и наглее становились эти черные бесы, которых душил он в нас и строчками прекрасных стихов, и красками эрмитажных шедевров. Если он не хотел потерять власть над нами, надо бы ему поскорее начинать.

Но он молчал. Молчал, потому что предстояло начинать новую тему. Да что там тему! Так это называлось в планах районо. А ему надо было открыть нам поэта. Самого великого поэта России, а может быть, и всех времен и народов. И он не мог начать этот праздник, когда в глазах наших плавала мутная пелена захмелевших молодых зверенышей. И тогда он скомандовал:

— Встать!..

Загремели черные крылья парт, кто-то дурашливо ойкнул, класс наполнился торжествующим гулом. Мы решили, что выиграли безмолвный поединок со старым учителем и сегодня ему с нами не совладать! Мы смотрели на него откровенно насмешливыми глазами, ожидая, что же он станет делать. Наверное, начнет стыдить нас, корить за оторванные пуговицы и взлохмаченные головы, напомнит, что мы уже почти взрослые. Ну, тогда-то мы…

Семен Ефремович поднял желтый палец и с присвистом прошептал:

— Только тихо! Выходите все в гардероб одеваться!

Отлично! Старик сдался. И теперь заигрывает с нами, чтобы не потерять себя в наших глазах насовсем. Отлично!

Мы выкатились по коридору шумной гурьбой, презрев его жалкую просьбу о тишине. И молодой завуч, выглянув из дверей соседнего класса, укоризненно покачал головой, но Семен Ефремович отвернулся.

Всю дорогу — сначала в трамвае, потом в автобусе — мы изо всех сил демонстрировали свою непокорность: шумели, хохотали по самым пустяшным поводам, на автобусной остановке бросали в девчонок снежки. И все время искоса поглядывали на него, спрятавшего лицо за поднятым меховым воротником старенького пальто. Он ни разу никого не одернул, не пристыдил. И вскоре это стало нас обескураживать.

На почти безлюдном автобусном кольце он устало махнул нам рукой, приглашая следовать за ним, и пошел, не оглядываясь, по узкой дороге меж голых заснеженных кустов. Странно… Мы все еще не знали, куда он ведет нас, но почему-то притихли. Может быть, просто выдохся, перебродил тот черный хмель, так закрутивший нас перед шестым уроком. К тому же мы растянулись длинной цепочкой — надо было перекрикиваться, а кричать почему-то уже не хотелось.

Мы с Кешкой шли почти последними. Юрка оказался в голове колонны’. То там, то в середине раздавался чей-то вскрик и тут же угасал, не найдя поддержки.

Тяжелая ворона снялась из-за кустов, натужно взмахивая крыльями, пролетела над нами, хрипло каркнула.

Учитель остановился, устало прислонился к черному стволу дерева, подождал нас. Мы стали нестройным полукругом. Молчали, усталые и чем-то встревоженные.

Он опустил воротник, снял шапку с длинными шнурками наушников, оглядел нас и тихо сказал:

— Вот здесь был убит Пушкин…

И сразу стал читать:

Мне показалось, что небо в сплошных серых облаках качнулось и стремительно пошло вниз, прижимая нас к земле, делая совсем маленькими…

Ворона снова пролетела над нами. Только молча. Впрочем, может, я просто ничего не слышал, кроме лермонтовских строк…

Всех уже не расспросишь… Но человек пять, кроме Юрки и Кешки, говорили мне еще до войны, что запомнили эти стихи сразу.

— …А по-моему, он привозил нас не сюда. — Юрка посмотрел на Кешку, потом на меня.

Мы молчали. Все вокруг так изменилось! Почти к самому месту дуэли подступили многоэтажные дома. Вскрикнула и прогрохотала мимо нас электричка. Вроде не было так близко тогда и железнодорожных путей… Может быть. Впрочем, какое это имеет значение теперь? Важно, что тогда, почти накануне войны, он гениально открыл книгу гениального поэта. И Пушкин остался навсегда с нами — живущими на земле, и с ними, кто уже никогда — как бы Ирочка ни старалась — не приедут на традиционный сбор.

Тяжело пролетела ворона, молча закачалась на ветке, присыпав кусты внизу снежной пыльцой. Вот вороны, говорят, живут по двести лет. Неизвестно только, помнят ли они хоть что-нибудь.

Мы помнили все. И в этом было наше счастье и горе. И уж раз мы, почти не сговариваясь, вместо сорвавшегося сбора приехали на Черную речку, это что-то да значило. И невозможно было вот так, прямо отсюда, разбежаться по своим углам или даже нагрянуть к Ире, чтобы усесться за стол, приготовленный ее мамой на двадцать человек. Ирка не обидится. Она добрая и поймет нас. Это мы знали. И где поклониться Семену Ефремовичу, мы тоже знали. Он никуда не уехал из Ленинграда.

Мы с Юркой дружно кивнули, когда, стряхнув перчаткой снег с плиты обелиска, Кешка уверенно соврал:

— А ведь до Пискаревского кладбища отсюда совсем недалеко!